Текст книги "Курская дуга"

Автор книги: Виктор Кондратенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

12

Полянка, которую облюбовал Ветров для редакционного совещания, находилась метрах в тридцати от поезда. Туда перенесли столик, графин с водой и несколько стульев.

Вековые деревья бросали густую тень на пестрые цветы и сочную траву. Солонько лежал на спине, прислонив голову к дубу. Он следил за прыжками белки. Встревоженный голосами людей, зверек то выглядывал из-за ветки, то скрывался в листве. Рядом с майором сидел Грачев и, покусывая зеленый стебелек, спрашивал:

– Ты отыскал ребят, Дима, и Синенко и Брагонина?

– Я ж обещал…

– Значит, видел их!

– Они тебе кланялись. Просили приехать.

– Буду поблизости, заеду к ним. Разве можно забыть? Брагонин мне жизнь спас. Если бы не он, раздавил бы меня немецкий танк под Котлубанью. Хорошие ребята! Ты о них что-нибудь написал?

– Я сделал полосу о традициях сталинградской гвардии. Помог им написать короткие рассказы о своих подвигах.

– Надо песню сочинить.

– Я привез стихотворение бронебойщика Валентина Зайцева о разведчике Синенко. Оно пойдет в полосе. Свежо, интересно написано.

– Да, я прочитал в нашей газете цикл его стихов. Подкупает теплота, юмор. Наташа хранит газетную вырезку, а ведь она даже твои стихи не все сберегает.

– У меня бывают неудачи. – Вот Семен, тот ни за какие коврижки не признался бы. Попробуй ему сказать… – Грачев замолчал. Мимо прошел Седлецкий и, сухо поздоровавшись, прилег под кустом.

– Ку-ку… Ку-ку… – послышалось вдали.

Гуренко вышел из-за дерева и, повернувшись на каблуках, крикнул:

– Кукушка, кукушка! Скажи мне, сколько продлится совещание? – И он громко сосчитал до трех. – Это терпимо. Спасибо, голубушка.

Все заулыбались. Синчило строго посмотрел на капитана, но ничего не сказал.

– Где же Тарасов?

– Почему он не едет?

– Уже давно пора начинать!

– Товарищи! – Синчило постучал карандашом по графину, откашлялся. – Гм… гм… Редактор предупредил меня, что он может задержаться в Политуправлении фронта. Гм… гм… Он просил не ожидать его. Мы немного запоздали с открытием редакционного совещания. Я надеялся, что полковник Тарасов вот-вот приедет. Но, очевидно, у него какие-то важные дела. Гм… гм… Давайте начнем нашу работу.

Корреспонденты придвинулись к столику. Ветров раскрыл блокнот, достал из папки газетные вырезки, перелистал их.

– Можно начинать, товарищ ответственный секретарь. – Синчило положил руки на столик, пошевелил толстыми пальцами.

Дмитрий заметил на левом мизинце большой, аккуратно заостренный ноготь. «Вот чудак Синчило! Зачем он отрастил? Однако… «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Но сейчас же ему вспомнилась фраза, услышанная в вагоне: «Какой народ, какая жара?!» «Очевидно, Бобрышев был прав, когда так резко отзывался о новом начальстве».

Новый заместитель редактора был человеком средних лет. Его бугристый лоб значительно увеличивала лысина, хотя подполковник и пытался ее скрыть: он зачесывал волосы с затылка на темя и пышным чубом ловко спускал их на лоб. Когда подполковник поворачивался в профиль, становились заметны родинки, словно отполированные после бритья. Казалось, он только что пил воду, и капли не успели скатиться с его нижней губы и подбородка.

– Мне поручил редактор сделать критический обзор материалов, напечатанных в нашей газете, – услышал Дмитрий звонкий голос Ветрова и перевел взгляд на докладчика.

Ответственный секретарь говорил о том, что журналисты редакции работали на Курской дуге с таким же самозабвением, как в свое время на Дону и в Сталинграде. В числе лучших материалов он назвал статьи Гайдукова, Бобрышева, информации Грачева, отметил также талантливые рисунки Гуренко.

– Газета несет в войска идеи партии, – горячо говорил Ветров. – Она друг и советчик солдата, в короткий срок помогает ему в окопе пройти курс военной академии… Мы ищем пути к солдатскому сердцу и, как это ни странно, частенько забываем поговорить о нашей фронтовой поэзии. – Он поправил очки, с пафосом продекламировал:

 
Железки строк случайно обнаруживая,
Вы с уважением ощупывайте их,
Как старое,
                 но грозное оружие.
 

Седлецкий зааплодировал.

– Подождите с аплодисментами, может быть, вам кое-что не понравится… – Ветров вытер носовым платком лоб, повысил голос. – Эти «железки строк» читатель фронтовой газеты обнаружит в стихах Дмитрия Солонько и Валентина Зайцева. – очень одаренного молодого поэта-бронебойщика. Семен Степанович Седлецкий разговор о поэзии встретил аплодисментами. Позволительно спросить, почему же он так долго не сдавал стихи Зайцева в набор? Семен Степанович упорно доказывал редактору, что они слабы с формальной стороны и к тому же в стихах мало искренности.

– Седлецкий бездушно отнесся к стихам Зайцева, – с места сказал Солонько. – Пусть он выступит и объяснит.

– Я выступлю, – перебил Седлецкий Дмитрия, – и как бы не пришлось вам краснеть, товарищ Солонько.

Синчило снова постучал карандашом по графину.

– Тише, товарищи! Давайте выслушаем подполковника Ветрова.

– Поговорим о месте литератора в армейском строю. Дмитрий Солонько присылает в редакцию не только свои стихи. Он пишет очерки, статьи о маскировке, делает интересную полосу о традициях сталинградской гвардии, находит в полках одаренных поэтов, художников. Недавно Солонько опубликовал остроумные стихотворные подтекстовки к рисункам солдата Шатанкова. А Седлецкий? Раз в неделю он дает в газету стихи короче воробьиного носа…

– Я написал пьесу, – перебил Седлецкий.

– Я говорю о том, что вы делаете для газеты. Но кстати и о пьесе. Я читал ее: неудачная пьеса. А могли бы посоветоваться с товарищами. Каждый бы вам помог, и я в том числе. Как говорят, одна голова хороша…

– А полторы еще лучше, – быстро подал реплику Седлецкий.

Раздался смешок. Ветров покраснел.

– Я люблю, когда собрание проходит остро, – улыбнулся Синчило. – Но сейчас словесная перепалка отвлекает нас от главного Гм… гм… Я попрошу докладчика уделить больше внимания статьям, очеркам, заметкам – нашему газетному хлебу.

Бобрышев придвинулся к Дмитрию, тихо сказал:

– Синчило переводит стрелку. Ловко… Ветров – чудак, не сумел ответить… Седлецкий срезал его.

Как только Ветров окончил доклад, поднялся капитан Гуренко.

– Я с большим увлечением делал рисунки к стихам Зайцева. А вот сегодня… я случайно прочитал стихотворение Седлецкого и призадумался, признаться, даже удивился. – На лбу у Гуренко появилась глубокая складка, прозрачные глаза его остановились на Седлецком. – За Днепром с винтовкою в руках лежит смертельно раненный солдат Чумаченко – герой стихотворения. Кричат вороны. Коршун уходит кругами в синюю даль, и видно, как у него краснеет крыло от заката. Но какой подвиг совершил Чумаченко? О чем он думал, за что боролся? Где его однополчане? Почему он брошен товарищами? На эти вопросы в стихах нет ответа, и получается: не ходи, солдат, за Днепр, а то упадешь смертельно раненный на безымянной высотке, и над тобой будут кружиться вороны да коршуны.

– А мы готовимся освобождать Украину.

– Штурмовать Днепр.

– Я протестую! – Седлецкий вскочил. – Пусть скажет Гуренко, где он нашел стихи?

– Они напечатаны на редакционном бланке и вместе с другими материалами лежат на столе ответственного секретаря. Совершенно точный адрес! Так разрешите заняться дальнейшим разбором стихотворения. Видит ли наш поэт настоящую фронтовую жизнь? Поднялась вся Россия. С нами сыны Белоруссии, Узбекистана, Литвы, все советские народы. К линии фронта подходят колонны танков. На стальных башнях написано: «От челябинских рабочих», «От саратовских колхозников». А солдат Чумаченко одинок и вооружен винтовкой. Я не против винтовки, она нужна! Но вы присмотритесь вообще к стихам Седлецкого: поэт очень строго соблюдает военную тайну. – Гуренко усмехнулся. – Никакой боевой техники, кроме винтовки, вы там не найдете…

– Разрешите! Я хочу рассеять это… эту клевету, объяснить… – Седлецкий подбежал к столику.

– Вы хотите дать справку? – спросил Синчило. – В вашем распоряжении три минуты.

– Заместитель ответственного редактора и ответственный секретарь, – как можно торжественнее произнес Седлецкий, – могут подтвердить, что этих стихов я им не сдавал. Все знают, что за столом подполковника Ветрова работают многие товарищи и часто забывают там свои черновики. Капитан Гуренко нашел такой черновик, отрывок из моей неоконченной поэмы. Не разобравшись, в чем дело, он выступил здесь не как честный критик, а как злопыхатель.

– А почему ваши стихи напечатаны на редакционном бланке? – не выдержал Гуренко.

– Виновата машинистка! – бросил реплику Бобрышев.

– Нет, не машинистка… У меня просто не было другой бумаги. Но вернемся к главному! У меня солдат Чумаченко… не положительный персонаж. Он трус! Это лермонтовский Гарун. И, конечно, автор не может нести ответственность за мысли отрицательного героя. – После небольшой паузы Седлецкий с иронической усмешкой продолжал: – Представьте на миг, что я захожу в хату, где работает художник Гуренко, снимаю с мольберта начатую картину, забираю неоконченные этюды, а там пока что вырисовываются танки с черно-белыми крестами, самолеты со свастикой. Ах, вот оно что! Я поднимаюсь на собрании, требую слова и, показав товарищам наброски, говорю: «Вы, Гуренко, воспеваете вражескую технику. Вы антипатриот!» Каково это, а?

– Ой ли? – покусывая стебелек, проронил Грачев.

– Ловкач, все придумал на ходу. Стихи он оставил на столе секретаря не случайно. Но сейчас забил отбой, и ему удалось успешно отступить, – заметил Бобрышев.

Синчило еще резче постучал карандашом по графину.

– Я всегда приветствую бдительность. Гм… гм… Но критик с дубинкой может отбить у наших поэтов всякое желание дерзать. Не зная всего произведения, мы не можем учинять расправу над его отдельными главами. Меня вполне удовлетворяет справка поэта Семена Степановича Седлецкого.

– У Седлецкого нет никакой начатой поэмы. Он не сможет нам показать черновики. Все это выдумка. Я разбирал вполне самостоятельное и законченное стихотворение. – Голос Гуренко задрожал от гнева. – Я прошу дать мне возможность выступить вторично.

– Можете оставаться при своем мнении, – отрезал Синчило.

– Я прошу…

– Хорошо, вы получите слово. Я вовсе не зажимщик критики, капитан Гуренко. – И Синчило презрительно улыбнулся.

Принимая позу победителя, Седлецкий сказал:

– Разрешите мне уж заодно выступить в прениях по докладу…

Синчило молча кивнул и засек время.

– Подполковник Ветров сделал обстоятельный доклад. – Седлецкий откинул со лба седую прядь, пригладил рукой волосы. – Газета «Красное знамя» учит войска смелому маневру на поле боя, искусству маскировки, активной обороне. Наши статьи, заметки, очерки разъясняют солдатам приказы командования, подготавливают их к решительной битве. Ветров убедительно рассказал об этом. Он совершенно прав, когда критиковал некоторые материалы за сухой и бесцветный язык…

– Что-то мирно настроен Седлецкий, – шепнул Грачев Бобрышеву.

– Сейчас он развернется и сделает заход на бомбежку…

– Ответственный секретарь редакции, наш уважаемый начальник штаба, на все лады расхваливал здесь стихи молодого поэта Зайцева и увенчал лавровым венком Дмитрия Солонько. – Седлецкий помедлил, как бы собираясь с мыслями.

Грачев с Бобрышевым переглянулись. Седлецкий сделал шаг вперед. Казалось, он брал разгон для своей речи.

– Докладчик, рассуждая здесь о месте литератора в армейском строю, пытался утверждать, что я – поэт Седлецкий – стараюсь заглушить молодые голоса, отбить у начинающих авторов охоту к творчеству. Что я будто бы барин и, находясь в армии, не работаю, как говорят пулеметчики, «на полную железку». Но даже подполковнику Ветрову, обладателю столь подвижной фамилии, трудно угнаться сразу за двумя зайцами!

Синчило ухмыльнулся, но сейчас же принял строгое выражение.

– Я не рекламирую своей работы с начинающими поэтами, она у меня протекает порой незаметно, как подземный ручей. – Седлецкий сделал плавный жест, словно провожая невидимую волну. – Я хочу привести один пример, но самый яркий и убедительный… В гвардейской армии есть одаренный начинающий поэт Геннадий Крупчаткин. Не смотрите на меня с иронией, товарищ Солонько, я говорил, что вам придется краснеть, – вспыхнул Седлецкий. – Так вот… Приезжает Дмитрий Солонько в часть, где служит Геннадий Крупчаткин. Начинающий поэт обрадовался, он получит на месте квалифицированную консультацию, ему дадут ценные советы… Но увы! – Седлецкий грустно улыбнулся. – Я недавно встречал Крупчаткина… Что и говорить, помог Дмитрий Солонько начинающему поэту… Он его срезал под корень. Солонько сказал: «Ваши стихи далеки от поэзии так же, как переводная картинка от настоящей живописи. Вы поверили в свои поэтические способности, а их нет у вас…»

– А если это правда? Так почему же ее не высказать прямо? Человек займется другим, более полезным делом.

– Товарищ Грачев, кто выступает – вы или я? – нахмурился Седлецкий.

– Простите, а какой это Крупчаткин? Не его ли стихи печатались у нас в армейской газете? – заинтересовался Синчило.

– Конечно, его.

– Помню. Хорошие были стихи.

– Он очень способный поэт. А видите, что получается? В редакции Дмитрия Солонько многие знают как покровителя молодых талантов, а на самом деле он бесцеремонно расправляется с ними, убивает в них всякое желание писать. Где бы ни находился спецкор, ему нельзя зазнаваться. Надо всегда помнить, что ты представитель редакции! – на высокой ноте закончил свое выступление Седлецкий.

Вдали послышался тихий гул. Он быстро нарастал.

Низко над лесом проплыли связные самолеты, пошли на посадку.

– Не Тарасов ли прилетел?

– Может быть, и он.

– Странно… Пришло звено «кукурузников»…

– Это за листовками.

– Их забирают обычно утром или вечером.

– Что-то случилось.

– Тише, давайте послушаем!

Дмитрий подошел к столику, разговоры прекратились.

– Семен Седлецкий свою работу с начинающими поэтами образно сравнил с подземным ручьем, – очень спокойно сказал Солонько. – Но беда в том, что этот ручей так и не пробивается на поверхность.

– Правильно! – раздались голоса.

– Правда, Семен Седлецкий, – продолжал Дмитрий, – попытался представить нам как могучий родник поэзии творчество Крупчаткина. Подполковник Синчило печатал стихи этого автора в армейской газете, но он, очевидно, не знал, что тридцать одна строка принадлежит Седлецкому и только девять перу Крупчаткина.

– Это ложь, чепуха! – раздраженно воскликнул Седлецкий. – Надо знать стихи Крупчаткина…

– Последнее время этот автор заваливает нашу редакцию стихами, – сказал Ветров. – Он присылает их пачками.

– Давайте прочтем хоть одно стихотворение, – предложил Дмитрий.

– Надо прочесть!

– Пусть найдут стихи!

– Зачем? И так все ясно! – запротестовал Седлецкий.

– Читать – и никаких гвоздей! – настаивали Грачев с Бобрышевым.

– Я сейчас схожу в отдел писем, принесу… – Ветров вскочил, побежал по тропинке.

– Продолжайте, Дмитрий… – Синчило запнулся.

– Андреевич, – подсказал Грачев.

– Семен Степанович кричит: ложь, чепуха! – Солонько пристально посмотрел в глаза Седлецкому. – Но знает, что он неправ. Крупчаткин показывал мне авторский вариант стихов и вырезку из газеты. Ночь и день. Это литературная мистификация.

С шумом раздвигая ветки бузины, на поляну вышел Ветров. В руках он держал синюю тетрадь.

– Разрешите прочесть? – Ветров перелистывал тетрадь. – Я, право, не знаю, на каком стихотворении остановиться.

– Выбирайте любое!

Ветров открыл тетрадку наугад. Чтоб лучше слышать, Синчило приложил ладонь к уху.

– Песня про коня! – Ветров поправил очки и прочитал:

 
Что ты, конь ретивый,
Словно кот игривый,
Смирно не стоишь?
Потрясаешь гривой,
Нарушаешь тишь,
Гей, шуми, камыш!..
 

Взрыв смеха заглушил чтение.

Синчило с удивлением смотрел на Седлецкого, словно видел его впервые. На щеках Семена выступили багровые пятна, он покусывал нижнюю губу.

– Как видите, мы привели Седлецкому один пример… Но самый яркий и убедительный… – Дмитрий неожиданно замолчал, устремил взгляд на тропинку.

Из лесу вышел полковник Тарасов. Он шел резким шагом, лицо его было озабочено. Синчило и Ветров поспешили навстречу. Полковник положил фуражку на столик, выступил вперед.

– Чрезвычайной важности обстоятельства заставляют нас прервать редакционное совещание… Товарищи военные журналисты, боевые друзья! Ставка Верховного Главнокомандования специальной телеграммой предупредила войска нашего фронта: враг приготовился к атаке и может начать наступление.

Слушая полковника, Дмитрий подумал: «Может быть, сегодня ночью или завтра на рассвете начнется то грозное, чего мы так долго ждали».

– Гитлер надеется на «тигры», «фердинанды», «пантеры», «Фокке-Вульфы». Знайте и помните, друзья! – звучал голос Тарасова. – На Курском выступе мы создали мощную линию обороны. К ней подтянуты крупные резервы. Наши войска вооружены новыми пушками, артиллерией с реактивными снарядами, модернизированными самолетами. Урал дал в руки бойцов сокрушительные бронебойные снаряды. – Полковник достал из кармана блокнот, раскрыл его. – Через тридцать минут в армию вылетит первая группа корреспондентов. Вечером – вторая. Солонько и Сенцова, вы летите к Курбатову, в гвардейский корпус. Грачев! В артиллерийскую истребительную бригаду…

Дальше Дмитрий не слушал. Он мысленно занялся сборами в дорогу. В этот раз он решил не брать с собой даже портфеля. Ничего лишнего, только записную книжку и карандаш. Кто-то потрепал его по плечу.

Он оглянулся.

– Ну, брат… вот тебе и сюрприз!

– Ты, Бобрышев, пока остаешься, приглашай товарищей на обед.

– Все это так… Но без тебя, главного рыбака, как без жениха на свадьбе…

– Я прошу всех отъезжающих, вернее, улетающих, – поправился Тарасов, – в первый же день битвы показать в своих статьях удачные приемы борьбы с новой техникой гитлеровцев.

После короткого напутствия редактора Солонько поспешил на хутор.

– Рыбка готова! Заливная, с томатом… – встретил в сенях Дмитрия Войцеховский.

– Я сейчас улетаю. Будете обедать без меня.

– Поймать такую рыбу и даже не попробовать! – всплеснула старуха руками, когда Дмитрий вошел в хату.

– Приказ – ничего не поделаешь… – сочувственно вздохнул, хозяин.

– До свиданья, дед Егор! Будьте здоровы, хозяюшка! Ну, а с тобой, старшина, мы еще на многих озерах рыбку половим. От Сейма до Рейна! – И, распрощавшись, Дмитрий вышел во двор.

Окно в соседней хате было по-прежнему плотно завешено плащ-палаткой. «Где же Вера? Так и не удастся ее повидать. Она не знает, что я улетаю. А может быть, ей все равно…» Он звякнул щеколдой, но так и не закрыл калитку.

Вера поднялась со скамейки, пошла навстречу.

– Вы… на меня сердитесь? – Она остановилась, опустила голову. – Я хочу вам все объяснить… Я поверила одной выдумке… Так не сердитесь?

– Я? За что? Нет.

– Правда? – Она заглянула ему в лицо. – Я верила, что вы хороший.

Из соседней хаты вышла Катя Сенцова, одетая в синий комбинезон. В руках она держала чемоданчик и «лейку». Катя искоса посмотрела на Дмитрия и, поздоровавшись с Верой, прошла мимо.

На другом конце хутора показался Гуренко с Грачевым.

– Мне пора…

– Я провожу вас, хотите? – сказала решительно Вера.

– Конечно, хочу!

Они вышли на луг. В тени, у самого леса, виднелись самолеты. Летчики уже опробовали моторы.

– Скажите мне что-нибудь на прощанье. Я так долго не слышала вашего голоса.

– Мы должны встретиться, Вера!

– В тяжелую минуту помните обо мне. Я всегда с вами.

– Вы никогда не откажетесь от своих слов?

– Я? Нет!

Послышался топот ног. Торопливо докуривая сигаретки, Гуренко с Грачевым спешили к самолету.

«Я всегда с вами», – вспомнил Дмитрий слова Веры, когда «кукурузник», подпрыгивая, побежал по земле. Дмитрий посмотрел вниз. Вдали белело платье Веры. Вот оно мелькнуло и скрылось в кустах. Под плоскостью выросла изба деда Егора. Тень от самолета скользнула над лугом, упала на воду. Засверкал широкий плёс. Самолет пролетел над затоном. Дмитрий узнал отмель, и ручей, и песчаный берег, на который дед Егор выбросил щуку. Он оглянулся. На буграх еще маячил хуторок, но уже дальние избы и овины сливались с полосой леса.

13

Есет Байкодамов сидит у входа в землянку и рассматривает на конверте почтовые штемпеля. Долго странствовало письмо. Зойка написала его в начале марта, а получил в июле. И хотя все вести давно устарели, они волнуют Есета. Его школьные друзья Шурка и Ленька поступили в авиационное училище, а он и не знал, даже не поздравил товарищей!

«Недавно со мной произошел такой случай, – уже в третий раз перечитывает он одни и те же строчки, – меня чуть не съели волки. Не улыбайся, Есет, это не шутка! Мама сильно болела, и вот я поехала в село покупать продукты. В метель, с тяжелой ношей я возвращалась на станцию. Мне показалось, что между сугробами мелькают какие-то зеленые светлячки. Я удивилась и ускорила шаг. Светлячки приближались. В поле темнело. Я осмотрелась. Вижу, вокруг, словно свечи, мерцают уже зеленые огоньки. Совсем неожиданно вспыхнули яркие фары, и зеленые огоньки исчезли. Грузовая машина шла на станцию. Меня подобрали. В кузове, когда я рассказала о том, что видела, женщины ахнули:

– Тебя, дочка, звери могли растерзать.

– Это ж волчья стая!

И тогда я испугалась».

«Бедная Зойка…» – Есет кладет на колени письмо, смотрит на тлеющий закат.

Вдали взлетает вражеская ракета. И брызги зеленых огней кажутся Байкодамову волчьими глазами.

Он перелистывает страницы письма, находит то место, где Зойка пишет о нем:

«Когда в школе узнали, что ты награжден орденом Красной Звезды, то все обрадовались и решили на комсомольском собрании прочесть твои письма к товарищам. Это был незабываемый вечер. Ты так хорошо описал подвиги прославленных разведчиков Синенко, Брагонина, Коренихи, все слушали с большим вниманием. А когда Ленька читал о том, как пробираются разведчики через линию фронта и как они действуют в тылу врага, многие плакали. Есет! Наша комсомольская организация гордится тобой. Ты – герой, не боишься никаких трудностей. Мы будем равняться на тебя!»

«Нет, Зойка, я далеко не герой, равняться на меня не следует…» – качает головой Байкодамов. На душе у него осадок горечи, чувство неудовлетворенности и тревоги.

Четыре вылазки кончились неудачно. Разведчикам не помогла ни дымовая завеса, ни смелый бросок через колючую проволоку с помощью плащ-палаток, ни внезапный налет на пулеметное гнездо. Не смогли они бесшумно проделать проходы в проволочных заграждениях. Едва потемнеют овраги и гряду высот окутают сумерки, противник устраивает засады, усиленно освещает местность ракетами. Малейший шорох, подозрительный куст в нейтральной зоне вызывают огневые налеты.

– Разведка – это терпение, – ободряя гвардейцев, часто говорит лейтенант Синенко.

«Все это правильно, – про себя рассуждает Байкодамов. – Но только и терпению приходит конец. Стыдно после ночных поисков возвращаться с пустыми руками».

Похудел и осунулся Брагонин. У Коренихи под глазами появилась синева. Не играет Солбиев с Прохоровым в домино… Забыты шахматы. Хмурый Абашидзе точит кинжал и тянет без конца одну и ту же песню.

– О чем поешь?

– Понимаешь… на Кавказе молодая лошадка бегает по горам…

– И долго она будет бегать?

– Пока «языка» не поймаю, – не глядя на Байкодамова, отвечает Абашидзе. И снова поет и точит.

Байкодамов слышит, как скрипят деревянные ступеньки. Не оборачиваясь, он знает – это поднимается Корениха, а за ним не идет, а взлетает по лесенке бывший матрос торгового флота – Жигалко.

– Ты что, Есет-кисет, нос повесил?

– Я? Нет… А вам, Остап Корнеевич, привет от комсомольцев.

– Привет? – удивляется Корениха. – От каких комсомольцев?

– Я написал о вас своим школьным друзьям…

– Наверное, так расписал, дай боже!

– Разведчик Корениха скользит, как легкая тень. Он невидимка!

– Ты брось, Жигалко…

– Остап Корнеевич, так о вас в газете было сказано.

– Было, да сплыло… Я вчера, знаешь, какого сраму натерпелся? Начальник штаба корпуса генерал Черников сказал: «Вот он, Корениха, парторг разведчиков, полюбуйтесь, вся грудь в орденах и медалях, а контрольного пленного достать не может». А в блиндаже, кроме Черникова, и комкор и начальник политотдела армии полковник Ковальчук. Я стою и краснею. Полковник говорит: «Враг может каждую минуту перейти в наступление. А вы, Корениха, парторг да еще разведчик…» И тогда я шагнул вперед, взял под козырек и сказал: «Будет язык, приведем контрольного пленного. Это говорит парторг Корениха, кавалер четырех орденов. Так и будет!» Генерал Курбатов похвалил: «Вот это речь гвардейца-разведчика!» – Корениха достает карманное зеркальце и завернутую в тряпочку жженую пробку. – Ну, хлопцы, теперь так: пойдем в разведку – или голова в кустах, или фриц в руках! Не подведете?

– Не подведем!

– Так вот… – Корениха садится на землю, мажет жженой пробкой лицо и руки. – Вроде как трубочист… так оно незаметней…

– Скоро в разведку, надо и мне загримироваться. Разрешите, Остап Корнеевич, вашей пробочкой воспользоваться.

– Бери и зеркальце.

– Хорошо Байкодамову, к нему густой загар пристает… Слышь, Есет, ты черней спелой вишни, а нам с Остапом Корнеевичем без этой пробки не обойтись. – Рассматривая в зеркальце свое лицо, Жигалко вздыхает: – Если строго разобраться, то вчера из-за пустяка сорвалась разведка. Не мы виноваты – саперы.

– Немцы новинку применили.

– Какая там новинка, Есет, чепуха! Мы действовали неосмотрительно. Сами себя в лапти обули. Я этого сапера хотел за руку схватить, я с ним рядом лежал, да не успел. Перерезал он ножницами вместе с колючей проволокой гладкую, стальную, натянутую, как струна. Эх, мать честная! Как пошла она извиваться, шуметь. Затрезвонило проволочное заграждение. Тут немцы дали нам пить…

– Как же сапер не подумал?

– Перерезал он, Есет, нечаянно… Да нам от этого не легче… Мелочь разведку сорвала, – снимая сапоги и надевая парусиновые ботинки на веревочной подошве, кряхтит Жигалко.

– В разведке надо соблюдать одно золотое правило, оно всегда приносит успех, – замечает Корениха.

– Какое? – допытывается Байкодамов.

– Не делать того, чего ожидает противник.

– Я, Остап Корнеевич, вспоминаю многие вылазки: на Северном Донце, на Дону, под Сталинградом. Помните станицу Сиротскую, как мы в шугу на лодке Дон переплыли? По веревочной лестнице на скалу взобрались, часового сняли?

– Помню такой случай…

– Трудно там было, а на Курской дуге тяжелей… Куда разведчики ни ткнутся, всюду стена. Но мы ее все равно проломим! – И Жигалко, туго зашнуровывая ботинки, приговаривает: – Парусиновые, на веревочной подошве, но зато бесшумные. Пусть я буду не франт…

Уже при ярких звездах возвращается с НП лейтенант Синенко. С ним старший сержант Брагонин, солдаты Прохоров и Солбиев. Синенко спускается в землянку, зажигает свечу. Его молча окружают разведчики. Лейтенант достает из планшетки карту и, разгладив ее широкой ладонью, говорит:

– На переднем крае у противника появились новые сапы. Это сигнал: жди наступления! Внезапный удар – козырный туз гитлеровцев. Этот сильный козырь надо ликвидировать. Есть на войне большая тайна – день и час атаки. Мы, рядовые разведчики, сможем ее разгадать, если проникнем в расположение врага и захватим пленных. – Синенко снял с плеч маскировочную сетку, похожую на зеленую тину, бросил ее на скамейку. – Позавчера отличились полковые разведчики, вчера дивизионные, а мы, корпусные… – Он резко взмахнул рукой, встал. – Сегодня я наблюдал за районом наших действий и выбрал для вылазки одно подходящее место. Вы знаете высотку, которую называют Огурцом? Взглянем на карту… Вот она! Видите? – Синенко мизинцем обвел высотку. – Немного левее Огурца я заметил крутой изгиб в проволочном заграждении немцев. Днем он хорошо просматривается противником, а ночью при любом освещении остается в тени. – И лейтенант принимается подробно объяснять план внезапного нападения на гарнизон вражеского дзота.

В полночь разведчики лежали на нейтральной полосе у проволочного заграждения. У Байкодамова чуткий слух, острое зрение. Ночью он видит, как кошка, передвигается бесшумно, незаметно. И совсем не случайно лейтенант Синенко поручил ему снять часового у дзота. Абашидзе дал Есету свой острый кинжал. Сжимая костяную рукоять, Есет думает: «Вся колючая проволока заминирована. Немало на ней висячих «игрушек». Если попадешься в лапки этой «елочки», то она тебя разукрасит…»

Минеры уже проделали проходы, но в двух метрах от проволочного заграждения снова обнаружены мины.

«В темноте действуют ребята, а как ловко вывинчивают взрыватели», – восхищается работой минеров Есет.

На мгновение он забывает о минерах. В памяти возникает Зойка. Он отчетливо видит ее широко открытые, немного удивленные глаза, милый вздернутый носик и на правой щеке – родинку.

Вспыхивают, рассыпаются над рощами ракеты. Сухими ветками висит в небе свинцовый дымок. Вдоль линии фронта взлетают огненные шары: то густо-красные, то бледно-желтые. Их отблеск скользит по гребням укрепленных высоток и тает в низинах. Теперь Есет видит только одно молчаливое поле, освещенное вспышками света. Он насторожен, он плотно прильнул к земле, весь превратился в слух.

В наступившей темноте кто-то кладет ему на голову руку. Есет привык к этому условному сигналу, он быстро ползет по-пластунски вперед.

Еще секунда – и засвистят ракеты. Байкодамов ныряет в черную ямину, за ним скатываются на дно воронки Корениха и Абашидзе. Есет, чуть приподняв голову, искоса смотрит в небо, там уже сверкают предательские каскады огней.

«Может быть, заметили нас?» – мелькает у Есета мысль.

Но гитлеровцы не открывают огня. Над воронкой плывут дымки ракет, небо темнеет.

Байкодамов первым вылезает из воронки и, как ловкая ящерица, ползет к немецкой траншее. Разведчикам везет. До взлета ракет они все успевают залечь в укрытии.

Неожиданно откуда-то из-за бугра к ним долетают слабые звуки губной гармоники, глухие разговоры немцев. Потом все смолкает.

Разведчики осторожно пробираются по траншее. Есет замечает обвалы, под ногами попадаются бревна, расколотые доски, щепа. Совсем недавно здесь бушевала сильная артиллерийская гроза, и противник оставил траншею.

«Если бы гитлеровцы не собирались наступать, они бы заново все укрепили, навели порядок, – думает Байкодамов. И сейчас же им овладевает тревожная мысль: – Много побочных ходов сообщения, траншея изрезана ими, мы словно в сетях, как бы не сбиться, не потерять направление».

Но вскоре Есет убеждается, что тревога его напрасна. Недаром лейтенант Синенко дни и ночи проводил на НП. Брагонин с Коренихой не спускали глаз с лабиринта вражеских траншей. Все пригодилось! Гвардейцы продвигаются скрыто, уверенно.

И совсем не страшен ослепительный свет, наоборот: ракеты помогают командиру разведки ориентироваться в логове врага.