Текст книги "Банда 5 (сборник)"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Откуда вы знаете?

– По запаху... Слышу – вонь какая-то посторонняя, и все никак не мог догадаться.

Если бы не пол, залитый кровью, если бы не санитары, которые выносили трупы из квартиры, Шаланда наверняка расхохотался бы громко и раскатисто – уж больно удачно удалось ему снести этого прилипчивого хиловатого эксперта из прокуратуры.

– Бывает, – виновато пробормотал Худолей, ссыпая семечки в небольшой целлофановый пакетик, в какие обычно кладут обнаруженные улики, доказательства, следы, оставленные преступниками.

– А это зачем? – насторожился Вобликов.

– Так против запаха же! – улыбнулся Худолей. – В моем кармане такой запах, что перебьет все что угодно.

– Ну, ты даешь, – покрутил головой Пафнутьев, не понимая действий Худолея. Он не торопился смеяться, он давно знал, что над Худолеем можно подтрунивать только по одному поводу – выпивка. Все остальное в Худолее никогда не было ни смешным, ни бестолковым. Поэтому, увидев семечки в пакетике для улик, Пафнутьев недоуменно взглянул эксперту в глаза. И Худолей в тот же миг хитро ему подмигнул.

– Паша, вызови их обоих в комнату, – прошептал Худолей чуть слышно. – На пару минут.

Пафнутьев склонил голову к одному плечу, ко второму – он не не понимал поведения эксперта.

– Тебя в бумагах ничего не насторожило? – спросил Пафнутьев Шаланду и тут же, подхватив коробку с бумагами, увлек его просмотреть какие-то записи, показавшиеся ему странными. Следом тут же потянулся и Вобликов. Убедившись, что все они в комнате, за дверью, Худолей бухнулся на колени перед тем местом, где стоял капитан и подвернувшимся листочком бумажки сгреб в кучку семенную шелуху, которую только что нервно и раздраженно выплевывал Вобликов, и тут же ссыпал ее в целлофановый пакетик.

Встав, Худолей отряхнул колени, выглянул в окно, чтобы замаскировать свои действия на случай, если кто подозрительно наблюдает за ним, и лишь после этого неторопливо, с этакой вызывающей миной направился в комнату.

Пафнутьев показывал Шаланде документы, обнаруженные в картонной коробке из-под обуви.

– Смотри, Жора... Вот расписка... Вернее, квитанция... Месяц назад хозяин дал объявление в газету о продаже дома... Видимо, продал... Вот откуда бешеные доллары, за которыми пожаловали бандиты... Так что твой источник, капитан, – Пафнутьев посмотрел на Вобликова, – оказался прав. Доллары в этом доме действительно могли быть, и в достаточно большой количестве.

Вобликов промолчал, хотя чувствовалось, что ему опять что-то хотелось сказать, уточнить, поправить. И наверно, он все-таки сделал бы это, но его опять перебил Пафнутьев:

– Вопрос только вот в чем... Как они могли узнать об этой сделке? Может быть, покупатель дома сам и пришел этой ночью за своими долларами?

– Если было объявление в газете, – усмехнулся Вобликов, – то весь город знал, что продается дом. Тут и думать нечего.

– В самом деле! – подхватил Шаланда. – Тираж газеты под сто тысяч! О чем разговор!

– Да, – сокрушенно согласился Пафнутьев. – Тут ничего не скажешь... И наводчик не нужен. Достаточно выписать газету, и сиди дома, читай, кто какие сделки собирается совершить, а Шаланда? Решишь что-то продавать – десять раз подумай!

– А я к тебе приду за советом, – ответил Шаланда, уловив в словах Пафнутьева какую-то обиду.

– Посоветуйся, Шаланда, посоветуйся, – Пафнутьев опять склонился к бумагам. – Две головы всегда лучше, чем одна.

– Неужели из всей семьи никого в живых и не осталось? – без выражения проговорил Вобликов, хотя смысл слов предполагал надежду ли, сожаление или ужас перед случившимся. Но нет, этих чувств в голосе Вобликова не было.

– Как никто! – возмутился Пафнутьев. – Мальчик остался! Жив, здоров и невредим! Прекрасно себя чувствует!

– Сколько же ему? – неживым голосом спросил Вобликов.

– Да лет двенадцать, – уверенно заявил Пафнутьев. – Если не четырнадцать, – добавил он, хотя прекрасно знал, что мальчику наверняка не больше семи. Но что-то заставило его внести такую поправку.

Пафнутьев все время чувствовал нечто вроде второго пространства в комнате, будто одновременно с тем, что он видел, здесь происходило еще что-то неуловимое, но явственно ощущаемое. И Худолей подавал какие-то знаки, подмигивая красноватым глазом, и Вобликов ляпнул что-то про доллары, хотя тут же попытался от своих слов отречься, и Шаланда обижается кстати и некстати, впрочем, Шаланда всегда обижается кстати и некстати.

– Надо же, повезло пацану, – сказал Вобликов.

– Да-да, – подтвердил Пафнутьев. – Я хорошо с ним поговорил. Он видел всех бандитов, в щелочку выглядывал из спальни, дал подробное описание каждого. Одного вообще запомнил до портретного сходства... Черненький, говорит, такой, маленький...

– Разве они были не в масках? – проговорил Вобликов будто через силу.

– А откуда тебе известно про маски? – вскинулся Пафнутьев.

– Предполагаю.

– На фига тебе предполагать, если маска вон на столе лежит, а Худолей уже сфотографировал ее вдоль и поперек! Кажется, кого-то даже сфотографировал в этой маске для пущего кошмара. Нет, Худолей здесь времени зря не терял, он много чего успел, пока вы предполагали, догадывались и терзались сомнениями.

– Так что мальчик? – спросил Вобликов.

Пафнутьев поднял глаза и в упор посмотрел на капитана. Тот стоял, с лицом, начисто лишенным всякого выражения. В глазах ничего нельзя было прочесть – ни страха, ни удивления, ни вежливого внимания. Такое выражение бывает на посмертных масках, снятых с покойников. Кстати, и по цвету лицо его было похоже на такую же гипсовую маску.

– Сделаем фотопортрет, художник сейчас приедет. Да и мальчик так подробно описал этого чернявенького, что его каждая собака в городе опознает с первого взгляда, – продолжал бормотать Пафнутьев, перебирая бумажки и всматриваясь в каждую.

– Павел Николаевич! – произнес Худолей нарочито громко, так что Вобликов даже вздрогнул. – Павел Николаевич! – повторил он даже с капризностью в голосе. – Мне нужно с вами поговорить! – Голова Худолея была вздернута вверх, сам он смотрел в сторону – так ведут себя увядшие красотки, которые, подвыпив, вдруг вспомнили, как потрясающе когда-то отшивали назойливых ухажеров.

– Слушаю тебя, говори. – Пафнутьев продолжал перебирать бумаги.

– Это не публичный разговор! – Худолей жеманно повел плечом, все еще глядя куда-то в сторону.

– Во дурак-то, Господи, – пробормотал Шаланда, снова уходя на кухню. Вслед за ним вышел и Вобликов, слегка путаясь в ногах. Пафнутьев проводил их взглядом и посмотрел на Худолея.

– Чего тебе? Чего комедию ломаешь?

– Выйдем поговорим! – громко произнес Худолей и церемонно направился к выходу.

– Он что, опять набрался? – крикнул вслед Шаланда.

– Похоже на то, – Пафнутьев недоуменно пожал плечами и вышел на площадку. Здесь Худолей, плотно прикрыв дверь, отбросил свои жеманные телодвижения и заговорил таинственным свистящим шепотом.

– Значит так, Паша, слушай меня внимательно и не говори потом, что ты не слышал... Ты семечки употребляешь в пищу?

– Терпеть не могу!

– Я так и знал. Это хорошо. Зубы дольше сохранятся, а зубы сохранишь – женщины любить будут. Но я не об этом... Знаешь, есть семечки мелкие, черные, но вкусные, особенно поджаренные. Есть семечки крупные, но часто они бывают пустоватыми. Шелуха у них удлиненная, а зернышко маленькое и какое-то хиловатое, заморенное. И шелуха тоже мягкая, не трещит на зубах, сколько ее ни поджаривай. А есть семечки полосатые... Видел когда-нибудь?

– Как полосатые? – не понял Пафнутьев. – Полосы идут вдоль или поперек?

– Вдоль, только вдоль. Вот такие. – Худолей вынул из кармана прозрачный пакетик и показал семечки, которыми совсем недавно угостил его капитан милиции Вобликов. – Всмотрись, Паша, всмотрись! Видишь? Различаешь?

– Да, в самом деле полосатые. И что из этого следует?

– А вот шелуха, которую я подобрал на том самом месте, где стоял этот придурковатый Вобликов и плевался. Нервничал он, видите ли, вопросы ему, видите ли, не нравились. И плевался этими вот семечками. В доме, где совершено убийство. Обслюнявит и выплюнет, обслюнявит и выплюнет...

– Так... – Пафнутьев наклонил голову. – Понял. Он нехорошо поступал. Сделаю ему замечание.

– Не надо делать ему замечаний. Упаси тебя Боже! – сказал Худолей, пряча пакетик. – Слушай дальше. Вот дверь, в которую вчера ночью ворвались бандиты и всех перестреляли. Скорее всего с перепугу.

– Некоторые с перепугу пукают, потеют, мочатся... – задумчиво проговорил Пафнутьев.

– Совершенно верно. А эти стреляют старухам в затылок. Ладно, Паша, я не об этом. – Худолей заволновался, похоже собираясь сказать нечто важное. – Ты, Паша, слушай и проникайся моей мыслью... – Вот дверь, в которую этой ночью ворвались бандиты. Как это происходило? Скорее всего, один из них позвонил, а остальные прятались за поворотом лестничного марша... Правильно? В дверь вставлен глазок, и если бы все они в своих бандитских масках выстроились перед дверью, им бы вряд ли открыли, правильно?

– Могли и не открыть, – согласно кивнул Пафнутьев.

– Поэтому они прятались, чтобы их не было видно в дверной глазок. Где они могли прятаться? Вот здесь, – Худолей ткнул пальцем в лестницу, уходящую вниз. – За углом. А как только дверь открылась, они сразу рванули в квартиру. Ты со мной согласен, Паша? Ты принимаешь мою мысль?

– Принимаю. – Пафнутьев пожал плечами. – Отчего же мне ее не принять, если она очевидна.

– Это для тебя очевидна, поскольку ты тоже, как и я, гений сыска. А для бандитов неочевидна, потому что они дебилы, Паша. Дебилы не в ругательном, а в медицинском смысле слова. Они стояли на этой лестнице и ожидали, когда их сообщник подойдет к двери, позвонит, когда пройдут какие-то переговоры о срочной телеграмме или еще какой-нибудь дурости... Они стояли вот здесь и... И что?

– Волновались, наверно, – предположил Пафнутьев.

– Правильно! – шепотом вскричал Худолей. – Ой, Паша, как я уважаю тебя за ум, за тонкость мышления, за умение проникнуть глубоко и просветленно во внутренний мир преступника! Они волновались. Иначе говоря, нервничали. А как люди нервничают? Как? Не отвечай, я спрашиваю не для этого. Каждый по-своему. Один курит, второй ногти грызет, третий сплевывает, а четвертый? Паша! Ну? Еще одно усилие светлого ума и высокого интеллекта! Ну?!

Пошарив взглядом по сторонам, по стенам, дверям, по рамам окна, Пафнутьев добрался наконец до ступеньки, на которой стоял Худолей.

И похолодел.

Изморозь прошла по его телу, счастливая изморозь догадки. Вот что больше всего его обрадовало – его озарение было юридически доказуемо. Неопровержимо доказуемо! На лестнице под ногами у Худолея валялась семечная шелуха.

– Так что делает четвертый бандит?! – восторженным шепотом воскликнул Худолей, увидев, что до Пафнутьева дошли его намеки.

– Лузгает семечки.

– Правильно! Он, гнида поганая, семечки жрет. Причем какие, Паша?

– Полосатые, – расплылся в улыбке Пафнутьев.

– А его поганая бандитская слюна поддается, Паша, поддается... Чему?

– Идентификации, – медленно, по складам проговорил Пафнутьев ученое слово.

– Как приятно иметь дело с умным человеком! – проговорил Худолей и, наклонившись к ступенькам, своей красновато-голубоватой ладошкой сгреб в приготовленный уже пакетик маленькую горку полосатой семенной шелухи.

– Значит, все-таки он? – прошептал Пафнутьев потрясенно. Предполагал, подозревал, прощупывал, но теперь, когда доказательство было в кармане у эксперта, он все-таки был ошарашен.

– Будем брать? – решительно спросил Худолей.

– А знаешь, подождем... Куда он денется? Надо бы выяснить круг общения... А то ведь что получится... Едва возьмем, вся банда мгновенно растворится на бескрайних просторах нашей Родины.

– Как ты мудр, Паша, как ты мудр! – Худолей потрясенно покачал головой. Я очень тебя уважаю за это. Очень.

* * *

В комнате был не слишком густой полумрак – плотные шторы гасили сильное закатное солнце, но сквозь щели свет все-таки проникал ив комнате вполне можно было различать все предметы. На журнальном столике стояли початая бутылка водки, два стакана и вспоротый целлофановый пакет с тонко нарезанной, какой-то скользкой ветчиной. Придуманная западными кулинарами герметичная упаковка позволяла годами лежать ей на магазинных прилавках без видимых повреждений. Тут же прямо на столе вразброс лежали куски небрежно нарезанного хлеба.

По одну сторону от столика в кресле сидел Илья Ильич Огородников, невысокий, лысый, какой-то лоснящийся человек. То ли от жары он лоснился, то ли свойство кожи у него было столь своеобразное. Чем-то он походил на маслину, правда, не был столь черен и аппетитен.

Во втором кресле, вытянув ноги далеко вперед, расположился Петрович. Устало вздыхая время от времени, он прихлебывал водку из своего стакана. Перед ним в углу комнаты мерцал громадный экран телевизора. Оба они ожидали городских новостей – в уголовной хронике обязательно должны были рассказать, как идет следствие по делу об убийстве пятерых человек этот ночью.

Подмигивающая и поерзывающая дикторша что-то рассказывала, подергивала плечиками, строила обоим мужикам глазки и всячески давала понять, что оба они могут вполне ей доверять, оба могут рассчитывать на ее внимание и расположение. Но звук был выключен, поэтому Петрович и Огородников лишь молча наблюдали за дикторшей, которая изо всех сил старалась доказать им, что вся она своя в доску.

– Мызга! – не вытерпел Петрович, отворачиваясь. – Задрыга жизни.

– Так что сказал Вобла? – спросил Огородников, которому ерзающая девица, видимо, чем-то приглянулась.

– А что сказал... То и сказал. – Петрович выплеснул в рот водки из стакана и пальцами захватил сразу несколько слипшихся кружочков ветчины. Якобы не все убиты, якобы остался пацаненок.

– Он что-то видел?

– Ни фига он не видел! – ответил Петрович. – Что он мог видеть, забившись в спальне под кровать? Все ребята были в масках. Афганцу немного не повезло, баба его узнала и маску сдернула... Что нам оставалось? Надо было всех кончать. Закон. Зато ты вот теперь сидишь и спокойно пьешь водку с хорошим человеком.

– Это ты, что ли, хороший? – усмехнулся Огородников.

– Чем же я тебе плох? – Шутливый разговор вдруг неожиданно в несколько секунд налился тяжестью. Вроде и поддержал шутку Петрович, вроде и ответил в тон, но понял Огородников – напряглось все внутри у старого уголовника, одно неосторожное слово, и никто не может предсказать, что произойдет дальше. И еще понял Огородников, не от этого его замечания, достаточно невинного в общем-то, налился злобой Петрович. Видимо, накопилось в нем столько всего, что от одного слова готов сорваться. А его, Огородникова, он не любит и никогда любить не будет, и не может быть любви межу авторитетом и опущенным.

– Всем ты, Петрович, хорош, – усмехнулся Огородников, пытаясь смягчить разговор. – Но устроить такую мясорубку из-за восьмидесяти тысяч долларов...

– Из-за сорока, – негромко, но твердо произнес Петрович.

– Там было восемьдесят, – еще тише и еще тверже повторил Огородников.

– Это несерьезный разговор, Илья. Мы можем до утра повторять каждый свое, но с места не сдвинемся. Ты знаешь меня не первый день, я на такие хохмы не иду. Ведь я мог бы сказать, что там вообще не было денег, что взять не удалось. Я же так не сделал.

– Решил просто переполовинить? – Подняв лицо, Огородников смотрел на Петровича широко открытыми глазами, и не было в них ни страха, ни опасения. И Петрович это увидел – нет страха у Огородникова. А напрасно, подумал он, усмехаясь добродушно и устало.

– И еще, Илья... Именно из этих сорока тысяч мне придется с ребятами расплачиваться. Это будет правильно, Илья, это будет справедливо.

– Сколько же ты возьмешь себе из этих сорока тысяч? – Голос Огородникова становился все тише, но все больше было в нем непроизнесенной, но внятно ощущаемой угрозы.

– На всех нас, Илья, я беру тридцать, – невозмутимо ответил Петрович и спокойно, не торопясь налил водку в оба стакана.

Огородников внимательно смотрел, как это у Петровича получилось – его рука не дрогнула. Он держал бутылку почти у самого дна, наливал с вытянутой руки и горлышко бутылки ни разу не звякнуло о стакан. Странно, но именно это обстоятельство заставило Огородникова взять себя в руки и отступить. Не совсем, не навсегда, но сегодня, сейчас, в этот вечер и за этим столом, он решил отступить.

– Нас много, Илья. – Петрович поставил бутылку на стол. – Тебе все равно больше всех достанется. За наводку.

– Ты решил мне заплатить за наводку? – Голос Огородникова дрогнул.

– А за что еще ты хочешь получить, Илья?

– Я не наводчик, Петрович! Я не шестерка! – Огородников приблизился к самому лицу Петровича, и тот опять не увидел в нем страха.

Да, Огородников его не боялся. Такое возможно лишь в одном случае – если он уже принял решение, как с ним, Петровичем, поступить. А как может поступить Огородников, объяснять не было нужды. Огородников не на шутку встревожился, когда Петрович доложил ему о результатах их ночного наезда, он не хотел столько крови. Он бы тоже не остановился перед тем, чтобы оставить за спиной гору трупов, но когда в этом есть необходимость, вынужденность.

– А кто же ты?

– Послушай меня, Петрович. – Огородников отхлебнул водки из своего стакана. – Я сам оформлял эту сделку. Видел, как были отсчитаны деньги. Восемьдесят тысяч долларов. При мне написана, заверена и вручена расписка. После этого я сам, на своей машине, не доверяя никому, отвез мужика с долларами домой. К нему домой. Я приставил своего человека к подъезду, чтобы знать наверняка – деньги в доме и туда можно наведаться. Ты наведался. Оставил пять трупов и взял деньги. Восемьдесят тысяч долларов.

– Сорок.

– Если бы ты сказал мне, что не взял ничего, – я бы поверил. Так могло быть. Не нашел, изменились обстоятельства, вынужден был открыть пальбу и слинять... Тысяча причин может быть. Но ты взял пакет с долларами. И в нем было восемьдесят тысяч.

– Сорок.

– И как ты это объяснишь?

– Да как угодно! – Петрович устало махнул рукой. – Тоже тысяча способов.

– Давай хоть один.

– Переполовинил мужик деньги и спрятал в разных местах. Сейчас их там менты при обыске нашли и взяли себе. Вот и все.

– Вобла бы знал об этом.

– А может, он и знает? – усмехнулся Петрович. – Может, он их там и нашел?

– Я верю Вобле, – твердо сказал Огородников, но проскочила в его словах неуверенность, проскочила, и Петрович ее уловил.

– Ни фига ты ему не веришь. И правильно делаешь. Ему нельзя верить.

– А тебе можно? – спросил Огородников.

– Нужно. Мне нужно, Илья, верить.

– Хочешь свалить? – прямо спросил Огородников.

– Включай звук, Илья... Сейчас будут последние известия.

Новости начались с самого главного – с кровавого события, которое потрясло весь город, – расстрел семьи в самом центре. Огородников и Петрович невольно замолчали и, вжавшись в глубокие кресла, напряженно смотрели на кровавые кадры, которые заполнили экран телевизора. Операторы, прибывшие на место преступления почти одновременно с милицией, засняли все, что оставила после себя банда Петровича, – залитый кровью пол, трупы от прихожей до спальни. И самое страшное, что было в квартире, – плавающий в ванне труп девушки со вспоротым животом.

– Господи, а это зачем? – простонал Огородников.

– Так уж получилось, Илья, так уж получилось... Мы ведь вообще не планировали никого убивать...

– Это она узнала Афганца? – спросил Огородников, указывая на залитую кровью ванну.

– Она.

– Афганец с ней и расправился?

– Да.

– Так что теперь его некому узнать? – спросил Огородников, не отрывая взгляда от экрана телевизора.

– Некому, Илья, совершенно некому.

Но дальнейшие кадры передачи заставили обоих замолчать. Крупно, на весь экран, появился нож Афганца, и надо же – в экранном увеличении явственно вспыхнули даты, которые о многом могли сказать знающему человеку. Да и сама форма ножа наводила на размышление. Да еще и диктор, сославшись на мнение эксперта, высказал предположение, что нож афганский, что принадлежал он человеку, который наверняка побывал в Афганистане, а тех, которые были там в эти вот годы, в городе две-три сотни и перебрать их одного за другим не такая уж и сложная задача.

– Мать твою! – охнул, как от удара, Огородников. – А говоришь, некому узнать!

– Вобла о ноже ничего не сказал, – слукавил Петрович, вспомнив вдруг, что о ноже говорил сам Афганец в ту же ночь. Но возвращаться было уже нельзя, и он, Петрович, поступил правильно, удержав Афганца от безрассудного шага.

Дальнейшие кадры повергли обоих в еще большее смятение. На экране возник мальчик, в достаточно спокойном состоянии – не рыдал, не бился в истерике. Твердо, не робея, он смотрел в объектив камеры и произносил слова, от которых у Огородникова и Петровича остановилось дыхание.

– Когда моя сестра вышла из ванной и увидела этого человека в маске, она сказала... «О, – сказала она, – это ты, Коля?» И сдернула с него маску. И спросила: «Что ты, Коля, здесь делаешь?»

– А как выглядел этот Коля? – раздался за кадром голос ведущего передачи.

– Невысокого роста, длинные, темные волосы... Он приходил к Вале в магазин и там они познакомились.

– А другие продавцы в магазине видели Колю? – снова спросил диктор.

– Они все его видели, даже посмеивались над Валей, что жених ниже ее ростом...

Передача продолжалась, шли по экрану кадры квартиры, оператор, чтобы пощекотать нервы зрителям, снова заглянул в ванную, потом пошли кадры, снятые уже в морге, – длинный ряд трупов с отрытыми лицами. Оператор, не торопясь, прошел вдоль всего ряда, задержавшись на каждом лице. Снова что-то говорил диктор, появился толстый начальник милиции, потом начальник следственного отдела прокуратуры, но слова уже не воспринимались – Петрович и Огородников пытались осознать сложившееся положение. Стена, которая до сих пор, казалось, окружала их плотно и непроницаемо, вдруг рухнула и обнажила обоих.

– Что скажешь, Петрович? – спросил Огородников, снова выключая звук.

– А что сказать... Похоже, немножко засветились.

– Мальчик-то смышленым оказался, а?

– Вобла схалтурил. Он должен был отработать спальню. Бабу завалил, а под кровать заглянуть поленился. И вот результат. Вобла виноват.

– А зачем ты его вообще с собой взял? У него другая задача! – повысил голос Огородников.

– Ребята стали шуметь... Дескать, мы рискуем, а он на машине при погонах катается... Несправедливо. И я спросил у него – пойдешь? Говорит, пойду. И пошел. И оплошал. Пацаненка не увидел под кроватью. Ни один бы наш этого не допустил.

– Так-так-так, – зачастил Огородников и легко, несмотря на грузность, вскочил из кресла и забегал по комнате. – Так-так-так... Это что же получается, а, Петрович? Это что же получается, а, Петрович? Это что, что же получается у нас на сегодняшний день? Ищут Колю Афганца. Так. Найдут его в любом случае. Его, Петрович, найдут в любом случае. Даже если он сейчас улетит на Сахалин, оттуда на Курилы, потом островами переберется на Камчатку, под водой на Аляску и в Соединенные Штаты Америки... Даже в этом случае его найдут. Не позже понедельника во всех газетах страны будет опубликован его портрет. Согласен?

– Нет, – усмехнулся Петрович, хотя эта усмешка далась ему нелегко. – В газетах его портреты появятся не раньше вторника.

– Шутишь? Хорошее настроение? Большие деньги зашевелились в кармане, да, Петрович? – зло обернулся от окна Огородников. – Опытный человек, и так вляпаться?!

– И на старуху бывает проруха, – развел руками Петрович.

– Так-так-так, – снова забегал по комнате Огородников. – Это что же у нас получается на сегодняшний день? А, Петрович? Афганец засветился. Сейчас допрашивают продавцов магазина. Я уверен, что эти бабы знают о нашем Афганце все! Понял? Они знают о нем все! Уже составлен словесный портрет или фоторобот, не знаю, как там сейчас это называется. В военкомате всю ночь будут светиться окна – они переберут личные дела афганцев, а к утру постучатся к нему в дверь. Я правильно понимаю положение?

– Примерно, – кивнул Петрович.

– А с кем общается ваш сосед, ваш работник, ваш добрый знакомый? – спросят следователи у десятка людей. – С Петровичем, скажут, общается, с Огородниковым, скажут, дружит... А? Чего делать будем? Как дальше жизнь свою построим?

– Думать надо, – сказал Петрович, и пронеслось, пронеслось у него в голове все, что он должен сделать сегодня же вечером, – взять деньги, сесть на машину, рвануть в соседнюю область, самолетом добраться до ближнего зарубежья, пусть это будет Украина, Белоруссия, Грузия... И только там, только там можно подумать о дальнейшем.

– А что тут думать? У них одна зацепка – Афганец.

– Похоже на то. – Петрович сразу понял, что сейчас предложит Огородников, к чему он клонит.

– Убирать надо Афганца. Сегодня.

– К тому идет, – обронил Петрович без выражения. И подумал с облегчением: значит, не меня сегодня, не меня.

– Ты вроде сомневаешься? – склонился Огородников над сидящим в кресле Петровичем.

– Какие могут быть сомнения. – Петрович явно уходил в сторону и Огородников, старая адвокатская крыса, сразу почувствовал это. Он помолчал, глядя на Петровича сверху вниз, еще раз пробежался по комнате и снова упал в кресло.

– Петрович!

– Ну?

– Я тебя не понимаю!

– А что тут понимать. – Петрович махнул рукой в сторону телевизора. – Все ясно и понятно. – Петрович тянул и тянул время, и было этому простое объяснение – не мог он вот так сразу решиться убрать Афганца. Кого угодно, включая Огородникова, даже всех остальных сразу – он бы и не задумался. Но Колю Афганца... Не хотелось. Как-то сложились у них дружеские отношения и Петрович понимал, опыт подсказывал – на кого он может до конца положиться, так это на Колю Афганца, только на него. Все его предадут, все могут выстрелить в спину, сдать ментам, и, наверно, кто-то рано или поздно это сделает. Но не Коля, не Коля. Это Петрович знал наверняка. И вот так сразу дать добро на то, чтобы убрать Колю, он не мог. В его прокуренной, пропитой, много раз залитой кровью душе что-то осталось из прежней жизни, от прежнего человека, которым он был когда-то...

– Ты не хочешь его убирать? – вкрадчиво спросил Огородников.

– Илья... Так ли уж важно, что я хочу, чего не хочу... Есть обстоятельства, и мы должны на них откликаться. Вынуждены. У нас нет выбора.

Понимал Петрович еще одну вещь – у него сейчас, вот в эти минуты вдруг обнаружилось преимущество перед Огородником. Настолько большое преимущество, что все вдруг поменялось местами. Огородников не будет даже заикаться об исчезнувших сорока тысячах долларов. А дело все в том, что он не мог никуда деться, он привязан к этому городу, привязан имуществом, вложенными деньгами, завоеванным положением.

А он, Петрович, сунув за пазуху сорок тысяч долларов, мог слинять свободно и легко в любую сторону.

И все ребята могли слинять.

И тот же Коля Афганец.

А еще лучше слинять бы Петровичу вместе с Колей. Они не пропадут, они где угодно могут осесть и через месячишко, второй начать неспешную свою работу. И никто никогда их не найдет, пусть этот хмырь адвокатский не пугает...

Но в то же время весь предыдущий опыт Петровича, многочисленные его отсидки, законы, по которым он жил до сих пор, требовали твердо и однозначно – Колю Афганца и в самом деле лучше бы убрать. Тогда оборвутся все концы, тогда снова все будет спокойно, неуязвимо, недоказуемо.

– Петрович, – негромко уже в почти темной комнате проговорил Огородников. – Надо сейчас все решить. Я знаю, у тебя с Колей особые отношения...

– Надо – значит надо, – это были самые внятные слова, которые произнес Петрович за весь разговор, с тех пор как закончилась уголовная хроника по телевидению.

– Ты со мной согласен?

– Вобла схалтурил... Вот пусть он и займется, – сказал Петрович, повернувшись наконец к Огородникову и посмотрев ему в глаза прямо и твердо. – Вобла.

– Договорились, – облегченно вздохнул Огородников. – Как ты сказал, так и будет.

– А поговоришь с Воблой ты, Илья. Не могу я ему такого задания дать. Я знаю, я в курсе, но участвовать не буду. Тут ты должен меня понять. Сам же говоришь – особые отношения.

– Заметано, – кивнул Огородников. – И опять принимаю твое предложение. Нам нельзя сейчас разбегаться, Петрович. У нас только все наладилось, только пошли хорошие деньги...

– Разбегаться?

– Мне показалось, что тебя посетила такая мысль, – осторожно ответил Огородников.

– Посетила? – Петрович вскинул брови, отчего лоб его до самой опушки волос покрылся глубокими поперечными морщинами. – Да я только об этом и думаю. Как и каждый нормальный человек. Но разбегаться сейчас... Рановато.

– Ну и лады. – Огородников подошел и похлопал Петровича по спине. Ласково так похлопал, даже потрепал, как большую любимую собаку. – Лады, Петрович. Пока у нас с тобой все в порядке, во всем будет порядок. Еще по сто грамм?

– Нет, Илья. Мне хватит. И тебе тоже надо остановиться. – Петрович знал, что может иногда Илья Ильич Огородников загудеть на денек-второй-третий. – Нам всем сейчас надо бы остановиться.

– И опять согласен. – Огородников послушно завинтил крышку на бутылке. – Насчет Воблы мы решили?

– Нет. – Петрович поводил узловатым указательным пальцем из стороны в сторону. – Не надо, Илья, мне пудрить мозги. Мы решили о Коле Афганце.

– Пусть так.

Высоко подняв брови, Петрович некоторое время смотрел на Огородникова в полнейшем недоумении.

– Что-то не так? – спросил тот.

– Да нет, ничего, все путем. – Петрович опустил голову, спрятал глаза.

Он вдруг понял, что видит перед собой совсем не того человека, с которым садился за стол. В начале их беседы Огородников был гневен, напорист, все норовил в чем-то уличить его, обвинить, прижать. И вдруг Петрович обнаружил, что перед ним сидит податливый, мягкий, во всем с ним соглашающийся человек. Какая-то даже предупредительность появилась в Огородникове, боязнь сказать что-то такое, что может не понравиться ему, Петровичу. И еще дошло – Огородников попросту поторапливает его, ему не терпится побыстрее выпроводить своего гостя. И сто грамм он предложил не из гостеприимства, а тоже, чтобы поторопить Петровича, это было предложение выпить на посошок.

– Ох-хо-хо, – тяжело, со стоном выдохнул Петрович, но ничего больше не произнес. Понял он, все понял – Огородникова надо опасаться, это враг, который пойдет на что угодно. Что-то он затеял, что-то задумал, и теперь не терпится ему побыстрее провернуть эту свою затею. А что он может затеять такого, чему Петрович является помехой? И опять же ответ прост и ясен. – Пойду я, Илья, – сказал он, поднимаясь. – Будут новости – звони. Я в своем шалаше буду.

– И ты звони, – откликнулся Огородников.