Текст книги "Банда 5 (сборник)"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Выйдя из гаража, он некоторое время стоял, привыкая к слепящему солнечному свету.

Жестянщика нигде не было.

И тогда он вышел на улицу.

– Ты куда?! – раздался сзади взвинченный голос.

– Звонить.

– Пошли вместе... А то ты какой-то не в себе. Петрович в гараже остался?

– Нет... С нами идет.

– Это хорошо, – нервно усмехнулся Жестянщик. – Он мужик надежный, в обиду не даст. Верно говорю?

– Вон тот автомат работает без жетонов.

Подойдя к железной будке с сорванными дверями и выбитыми стеклами, Забой вынул из кармана клочок газетной бумаги, сверился и набрал номер.

Жестянщик замер рядом, опасливо озираясь по сторонам, чтобы и близко никто не смог подойти и подслушать, о чем пойдет разговор.

– Алло! – сказал Забой, заметно волнуясь. – Кто у телефона?

– Пафнутьев у телефона. Павел Николаевич Пафнутьев.

– Я по поводу трупа...

– Это ко мне! Кто убит, кем, когда, за что?

– Записывайте адрес...

– Пишу!

– Улица Новаторов, двадцать девять... Квартира семнадцать... Осадчий его фамилия. Записали? Все.

Забой повесил трубку, хотя на том конце провода некий Пафнутьев пытался еще что-то спросить, явно затягивая разговор. Но Забой знал – нельзя ввязываться в такие беседы, каждая лишняя секунда может оказаться предательской, выдать местонахождение телефона.

* * *

Сунув руки в карманы, молча и насупленно бродил Пафнутьев по пустоватой квартире Осадчего и ничего не мог найти интересного для себя, ни за что не мог зацепиться. Квартира была чистая. Пыли, грязи, мусора, кухонных отходов – ничего этого не было. Но, с другой стороны, не было ничего, что создавало бы хоть какой-нибудь уют. Похоже, этот человек, отсидев полтора десятка лет в зонах, тюрьмах и лагерях, сам того не замечая, у себя дома создал такую же обстановку, к которой привык в заключении.

Худолей, казалось, наслаждался той живописной позой, в которой лежал мертвый Петрович. Распахнутая на груди, пробитая пулями пижама, вытянутые ноги, отброшенные в агонии шлепанцы на полу, тяжелые крупные ладони, подогнутые внутрь. Худолей снимал и снимал этого человека с разных расстояний, под разным освещением, причем старался поймать момент, чтобы в кадре оказался и Пафнутьев.

– Что скажешь, Худолей? – спросил тот, устав от мельтешения эксперта перед глазами.

– А что сказать... Свой хлопнул.

– Почему ты так решил?

– Все очень просто, Павел Николаевич... Вы и без меня знаете. Дверь открывал сам хозяин. Учитывая его личность, учитывая обстановку в городе, он мог открыть только близкому человеку, кому доверял. Скорее всего, вместе они были в квартире Суровцевых, вместе творили зло, – сказал Худолей, и в голосе его прозвучало осуждение. – На двери нет следов взлома, отжима, ковыряния отмычками... Да и стаканчики мокрые, не успели еще просохнуть, бутылка опять же открытая... В одной еще плещется это священное зелье, а вторая вообще полная...

– Сколько мокрых стаканов?

– Три.

– Значит, не один приходил...

– Двое были, поддали... А потом пристрелили старика.

– Зачем? – спросил Пафнутьев.

– Да ну, Павел Николаевич... Я могу вам назвать сотню причин, вы тоже можете назвать не меньше!

– Назови хотя бы парочку.

– Не хотели делиться добычей... Самая что ни на есть обычная причина.

– Дальше.

– Думаю, дело в другом... Вы же показали его по телевизору, и фотки разных лет, и обложки уголовных дел, адреса, отпечатки пальцев... Всем стало ясно, что рано или поздно Осадчего возьмут. Не здесь, так на Кипре, на Сахалине...Это уже не имело значения. Осадчий засвечен, его вина установлена, то, что он был в квартире в ту ночь, доказано. Боялись, что заговорит старик. Вот и хлопнули.

– Я просмотрел его дела... До сих пор он ни разу не заговорил, никого ни разу не назвал.

– Значит, новая компания сколотилась... Из тех, кто придерживался других убеждений... Нынешние ведь не столь свято блюдут законы зоны.

– Да, похоже, в этой банде не было полного согласия. Один сам себе пулю в лоб пустил, второй с вилами в боку обнаружен, третий застрелен... Не верили они друг другу. У меня такое чувство, что и этот труп не последний... Трупы будут до тех пор, пока в живых останется один.

– Один может выжить, – согласился Худолей.

– Не выживет, – твердо сказал Пафнутьев.

– Почему?

– Я его знаю. Что отпечатки?

– На дверных ручках нет отпечатков даже хозяина. Никаких отпечатков нет.

– На бутылке?

– Там есть, и неплохие...

– Стаканы?

– Вымыты. А вот на бутылке, которая открыта, но не выпита... Целая россыпь.

– Ты хоть не уничтожил их, когда бутылку-то на радостях щупал?

Худолей поджал губы, отошел в сторонку, постоял молча у окна и, справившись с обидой, заговорил негромко и даже с некоторой церемонностью:

– Я, между прочим, Павел Николаевич, вам таких вопросов не задаю. Хотя иногда мог бы.

– Задай, – усмехнулся Пафнутьев.

– Не буду. Я не опущусь до упреков и насмешек над любимым руководителем, с которым свела меня судьба, за что я искренне ей благодарен. Да, Павел Николаевич, да.

– Ладно, виноват... Исправлюсь. Сегодня же.

– Вот это другой разговор! – ожил Худолей. – В таком случае могу поделиться некоторыми соображениями, которые возникли у меня при тщательном осмотре места преступления. – Остатки обиды все еще тлели в его душе и сразу забыть о них, переключиться на разговор простой и доверительный он не мог.

– Соображения? У тебя?

– Да, – кинул Худолей значительно. – В отличие от некоторых, меня соображения все-таки иногда посещают.

– Иногда? Согласен. Так что там у тебя?

– А вот что... Передо мной открылась картина разыгравшейся здесь трагедии, во всех подробностях возникла перед моим мысленным взором, во всех подробностях. При том, Павел Николаевич, что видел я все то же, что видели и вы... Но вы заняты стратегией преступления, я же, как обычно, ковыряюсь в частностях, которые...

– Значит, так. – Пафнутьев посмотрел на часы. – У нас очень мало времени! Не можем же мы посвящать жизнь осмотру этой квартиры!

– Понял! – Худолей склонил голову, признавая, что он слегка злоупотребил вниманием начальства. – Происходило все примерно так... К хозяину квартиры в гости пожаловали двое друзей. Более молодые, более от него зависимые... Скажем, опекаемые им члены банды.

– Так, – кивнул Пафнутьев, расположившись в кресле напротив мертвого Петровича точно в такой же позе, в которой пребывал и хозяин квартиры. – Дальше.

– Все трое прекрасно проводили время до тех пор, пока кто-то им не помешал. Это мог быть телефонный звонок, стук в дверь... И тогда они быстро прекратили трапезу, спешно собрали закуску, убрали со стола, открытую бутылку тоже не стали допивать, и, похоже, хозяин этих двух своих гостей спешно выпроводил, чтобы тот, кто помешал, тот, кто к нему ехал, их не видел. Он не должен был знать о том, что у него были люди.

– Так, – склонил голову Пафнутьев. – Я могу знать, из чего ты все это заключил?

– О, для пьющего человека в этом положении нет никаких тайн, дорогой Павел Николаевич. Пожалуйста! – Худолей взмахнул тонкими ладошками, как фокусник, собравшийся поразить зрителей очередным чудом. – Если выпита одна бутылка и открыта вторая... Только нечто чрезвычайное может остановить человека от того, чтобы пригубить и из второй тоже.

– Почему ты решил, что пили втроем? А может, их было двое?

– Три мокрых стакана – это одно. Бутылка на двоих, притом, что приготовлена и вторая, то есть по бутылке на брата среди дня... В том положении, в котором они пребывали... Это многовато. И потом, надо учесть возраст хозяина. Бутылка на троих – это нормально. Вторая бутылка на тех же троих – тоже нормально, даже скромно. Но две бутылки на двоих – это круто.

– Осадчий мог пить меньше, ты об этом подумал?

– Нет, об этой возможности я даже думать не стал. Во-первых, в их кругу не принято сачковать. Разливают поровну и поровну пьют. Это святой закон, и его соблюдают в любом приличном обществе. И второе... Если Осадчий сачковал по причине преклонного возраста, тогда на его собутыльника пришлось бы полторы бутылки водки... Учитывая характер и количество закуски, оставшейся после первой бутылки, а я очень тщательно и со знанием дела осмотрел оставшуюся закуску и ее количество... Их было трое. Три надкушенных куска хлеба – это вам о чем-то говорит? Они спешно выметались из квартиры. Хозяин ждал гостя, который был для него важнее этих двух... Думаю, шеф пожаловал.

– Так... – Пафнутьев долго молчал. – Другими словами, ты считаешь, что Осадчий не мог стоять во главе?

– Мог. Но не он был во главе.

– Почему?

– Оглянись, Паша... Это квартира боевика, но никак не шефа, который не только убивает людей по ночам, но и пытается делать деньги на экономических хохмочках, дань собирать... Осадчий – это рабочая скотинка. Представь... Пятьдесят лет, половина сознательной жизни – по лагерям... Он темный, Паша. Он хорошо знает воровские законы, законы зоны... Но он не знает законов, по которым живет современный город.

– Так...

– Посмотри на объедки колбасы... Вместо того чтобы их выбросить, он пожлобился. Он не привык выбрасывать пищу. За ночь хапнуть сотню тысяч долларов он мог, а придя домой, прячет в холодильник надкушенный кусок колбасы. Это зона, Паша, это опыт лагерей. Такой человек не может стоять во главе банды.

– Так. – Пафнутьев невидяще смотрел в противоположную стену. Он ничего не мог возразить Худолею.

– И потом, Паша... Ты посмотри на эту колбасу и на эту водку... Она все с тем же запахом.

– С каким запахом?

– Ты помнишь водку, в которой плавал глаз? Они не жлобятся, они просто считают, что нет надобности покупать дорогую водку, если можно купить дешевую. Они не думают о ее качестве. Они на знали в своей жизни хорошей водки.

– А тот, который побывал здесь после этих двух... Не оставил отпечатков?

– Их отпечатки остались на бутылках. На пустой и на полной. Хмырь, который пришел после них, не знал о состоявшейся пьянке, не знал о бутылках. А может быть, знал и оставил их отпечатки сознательно.

– Возникает интересный вопрос... Зачем нам сдали этот труп? – Пафнутьев показал на откинувшегося в кресле Осадчего. – Если дело сделано, следов вроде бы не осталось, то в любом случае им выгодно, чтобы мы нашли его как можно позже, уже когда соседи начнут жаловаться на невкусный запах... Правильно? А они его сдали в тот же день. Зачем?

– Как говорит один наш знакомый, сие есть тайна великая, непознаваемая, – усмехнулся Худолей.

– Хотели отвлечь внимание? Но если бы мы думали, что Осадчий живой, мы больше уделяли бы ему внимания – поиски, розыски, запросы... А так... Мы свободны.

– А зачем его вообще было убирать? – спросил Худолей.

– Убирать его было необходимо, потому что он засвечен. Рано или поздно мы бы взяли его, и он вполне мог заговорить. – Пафнутьев подошел к открытому окну, крикнул что-то, приглашающе помахав рукой.

Через минуту в квартиру вошел Андрей.

– Ни фига себе! – сказал он, увидев Осадчего, распростертого в кресле... – Круто с ним обошлись.

– Как заслужил, так и обошлись! – резко сказал Пафнутьев. – Он к этому креслу давно шел и вот добрался наконец на шестом десятке. Перебьется. И без него найдем, кого пожалеть.

– Да я вроде бы того, что и ничего, – улыбнулся Андрей.

– Я тоже. Значит, так... Ты полдня провел у парадного подъезда Огородникова. Он не выезжал?

– Даже не выходил.

– Через парадный подъезд, – уточнил Пафнутьев. – Не могу допустить, чтобы такой пройдоха, как Огородников, не устроил себе черного хода. У него должен быть запасной выход, он не мыслит себе жизни без запасного выхода. Ни единого слова не произнесет, чтобы тут же не подстраховаться каким-нибудь доводом-поводом, который бы обесценил все только что им же сказанное. Это натура. А человек не может идти против натуры. Я внятно выражаюсь?

– И даже красиво, Паша! – потрясенно воскликнул Худолей. Мне очень нравится, как ты выражаешься.

– Андрей... Пройдись по его двору, поговори со старухами-стариками, козлами-доминошниками, юными наркоманами, любвеобильными пэтэушницами... С кем угодно! Выясни – нет ли второго выхода у того самого типа, который владеет адвокатской конторой, ездит на «мерседесе», а сам толстый и лысый. Не отлучался ли он примерно в середине дня из своей конторы, не выскальзывал ли... Нюхом чую – был он здесь. – Пафнутьев ткнул пальцем в пол перед собой. Эти его пальцы, вымазанные клеем, эти его черные пальцы до сих пор стоят у меня перед глазами... Скажи, – Пафнутьев резко повернулся к Худолею, – а нет ли отпечатков пальцев таких, знаешь... смазанных, бесформенных, неразличимых...

– Хватит, Паша, остановись. Таких отпечатков очень много. На этом вот столике, за которым сидит уважаемый труп, на кресле, на котором в данный момент сидишь ты... Есть такие пятна, но, как ты понимаешь, доказательством они служить не могут.

– Послужат, – с преувеличенной уверенностью заявил Пафнутьев. – Значит, так... Независимо от того, есть ли там капилляры-папилляры, ты с таких смазанных пятен сделай соскобы. И мы отдадим их на химический анализ. Я уже знаю, что нам ответят химики, что они обнаружат на молекулярном уровне в этих смазанных кляксах.

– И что же они там обнаружат?

– Клей «момент».

– Но это тоже не доказательство, Паша...

– Почему же? Если там действительно обнаружатся молекулы клея, это докажет мою проницательность, подтвердит мои необыкновенные способности, даст основания руководить даже такими талантливыми экспертами, как ты!

– Я никогда в этом не сомневался, Паша.

– А я сомневался.

– Это радует, – пробормотал Худолей. Поговорочка Мольского, кажется, прижилась и в прокуратуре.

– Приехала съемочная группа, – сказал Андрей, стоявший у окна. – Сейчас будут здесь. Они-то как пронюхали?

– Я Фырнину сказал, – ответил Пафнутьев. – Так что сегодня вечером наши земляки получат очередную серию фильма ужасов.

И действительно, распахнулась дверь и в квартиру первым вошел оператор, приникнув к видеокамере, лежащей на его плече, – он начал снимать еще на площадке.

– Как вы узнали, что он здесь? – ужаснулся Фырнин, не в силах оторвать взгляд от трупа.

– Работаем, – усмехнулся Пафнутьев.

* * *

Поезд на Донецк отходил поздно вечером, около одиннадцати часов. Времени было еще много, но и дел оставалось достаточно. Надо было съездить на вокзал и купить билеты, надо было сложить вещи, причем так хитро, чтобы и взять все необходимое, и в то же время оставить видимость того, что хозяин отлучился на полчаса за бутылкой водки.

Решили, что на вокзал лучше ехать Жестянщику. Он и бойчее, и с паспортами ему легче управиться, где предъявить, где умыкнуться. Как выяснилось, Донецк находится совсем в другом государстве, и купить туда билет, вот так запросто подойдя к кассе, невозможно. Ночью всех пассажиров ждет досмотр двух таможен – и российской, и украинской. И о тех, и о других рассказывали страшные истории, об их придирчивости, алчности, о перетряхивании сумок, карманов, даже трусов. Говорили, что хохлы совали руки женщинам в лифчики, а москали простукивали чемоданы в поисках второго дна и это второе дно находили даже в тех чемоданах, в которых и одно-то единственное еле держалось.

Забой остался дома укладывать вещи. Время от времени он выходил во двор, копался в машине, перекатывал колеса то в гараж, то из гаража. У каждого, кто проходил мимо, складывалось впечатление, что здесь идет обычная неспешная работа, которую можно наблюдать каждый день. Разогретый на солнце железный гараж был распахнут настежь, и каждый желающий мог видеть его весь, до задней стенки. Перемазанный, сумрачный Забой время от времени колотил кувалдой по каким-то железкам и опять скрывался в доме.

Бежать из города решили этим же вечером. Причем, условившись об этом не говорить никому, ни единой душе – ни любимой бабе, ни злобной соседке, ни единого слова.

Банда, казавшаяся обоим такой надежной и неуязвимой, исчезала прямо на глазах. Не проходило дня, чтобы не показывали по телевизору все новых и новых участников. И все они оказывались или мертвы, или же, как злосчастный оборотень Вобла, пребывали в затяжном беспамятстве. Жестянщику и Забою казалось, что спастись они могут только вот так – исчезнуть неожиданно и в неизвестном направлении, скрыться среди бесчисленных шахтерских поселков соседнего государства.

Во многих из этих сумрачных, нищенских и каких-то разбойного вида поселках у Забоя остались друзья, ребята, с которыми он уголь рубил, водку пил, по бабам ходил. Едва ли не у всех у них были нелады с законом – в тех местах это почиталось за достоинство, а человек, чистый перед законом, вызывал подозрение и неприязнь. И потому торопился от этой своей чистоты, от этого недостатка как можно быстрее избавиться. Тогда он уже мог рассчитывать и на помощь, и на защиту. Это было выгодно и нравственно – слегка замараться, скрываться и вести двойную жизнь. Днем воспитывать детей, растить картошку и кукурузу, а по ночам грабить товарные поезда, тащить со строек, с остановившихся шахт и заводов металл, приборы, доски, трубы, батареи, фундаментные блоки и плиты перекрытий. Все это было естественно и не вызывало ни осуждения, ни слишком большого интереса.

Оказаться в таком поселке значило оказаться дома, под надежной защитой и в полной уверенности, что тебя не только не выдадут, но и спасут при нужде.

Единственная опасность, которой оба не могли пренебречь, – Огородников. И Жестянщик, и Забой убедились, что именно он уничтожает остальных.

Поразмыслив, оба решили, что если здесь после их отъезда Огородников навсегда замолчит, то им и в будущем ничего не угрожает. Кроме того, выполнить обещание, которое они дали Петровичу, было делом достойным и даже святым.

Вернулся с вокзала Жестянщик. Нервный, дергающийся, он быстро прошел через двор, поддал консервную банку, спихнул с дороги отработанный масляный фильтр и вошел в гараж. Но, не выдержав там разогретого воздуха, тут же выскочил и скрылся в доме. Забой вытер подвернувшейся тряпкой руки и прошел следом.

– Ну что? – спросил он.

– А что? Ничего! Понял? Ничего нас здесь не держит!

– Билеты взял?

– Полный порядок, Гена! Полный порядок во всех танковых войсках страны!

– Значит, взял? – Забой не признавал такой недосказанности. Ему нужно было внятно и просто сказать, что билеты есть, они в кармане, что поезд отходит в одиннадцать вечера, что вагон, к примеру, девятый...

Жестянщик выхватил из кармана два желтоватых листочка и припечатал их к столу. Забой взял их и всмотрелся в цифры. Да, все правильно – поезд на Донецк, отправление в одиннадцать с копейками, вагон действительно девятый.

– Купейный? – Забой поднял глаза.

– А что? Плохо?

– Шикуешь.

– Могу я хоть раз в жизни...

– Раз в жизни можно. Пошли... Надо машину подготовить.

Машину нужно было подготовить тоже со смыслом. С одной стороны она должна быть в таком состоянии, чтобы можно было без помех ездить по городу, чтобы ни одному гаишнику не пришло в голову останавливать их, требовать документы, задавать глупые свои гаишные вопросы. Но в то же время в ней должна оставаться недоделанность, чтобы хозяин не вздумал забрать ее именно в этот вечер.

В общем-то все это было несложно, свинченное колесо убедит охломона, что его машина нуждается в доводке, а навинтить колесо... Дело пяти минут. Так все и вышло – когда он пришел уже с бутылкой и деньгами забирать машину, друзья бутылку у него взяли, деньги тоже взяли, пить не стали, но и машину не отдали. Приходи, дескать, завтра утром, часам к двенадцати. Тот и пошел, бедолага, не заподозрив злого умысла.

Поскольку Жестянщик и Забой постоянно имели дело с машинами, то им приходилось не раз оказывать всевозможные транспортные услуги тому же Огородникову. Поэтому они приблизительно знали его распорядок дня, его вечерние и ночные привычки и уж совершенно точно знали, где он живет.

Выехали со двора в восемь вечера.

Отъехав несколько кварталов, позвонили по домашнему телефону.

Трубку никто не поднял.

Дома у Огородникова было два телефона – для домашних дел и для служебных переговоров. Ни жена, ни взрослые уже дети не брали трубку служебного телефона, так было заведено. И когда Жестянщик убедился, что известный ему телефон молчит, это значило только одно – ничего не срывается, план, который они составили, годится и все идет как надо.

До девяти ждали в машине.

Остановившись в отдалении, выключив мотор и опустив стекла, оба поглядывали в сторону подъезда, к которому должен был подъехать Огородников. О деле не говорили, роли не распределяли.

У каждого был хороший, надежный нож. Ножи такие делал на заказ умелец с военного завода. Он и сталь подбирал, и рукоять сам придумывал, чтобы была она и достаточно массивной, и удобной. Лезвие на первый взгляд, было толстоватое, но это только казалось, к острию оно сходилось безукоризненным клином, слегка вогнутым. Это позволяло добиться такой остроты, что нож легко резая на весу бумагу с торца. Его опасно было держать при себе без ножен, поэтому умелец наладился делать и ножны – из толстой грубой кожи.

Оба, не сговариваясь, решили, что такого оружия им на сегодняшний вечер будет вполне достаточно. Был у них и пистолет, но без глушителя, потому от него решили отказаться. И шуму много, да и пистолет меченый, в случае потери нетрудно было выйти на человека, который им продал его по сходной цене.

Когда стрелка часов перевалила за девять, Жестянщик и Забой вышли из машины. Подняли стекла, захлопнули двери, подергали за ручки и, убедившись, что машина заперта, отправились к подъезду Огородникова.

Наверное, в таких случаях срабатывает какое-то чутье, интуиция. Ведь не обсуждали ничего, не спорили, не советовались. Просто поднялись и пошли. У обоих возникло ощущение, что пора, что вот-вот должен появиться их сегодняшний крестник.

Входные двери были с кодом, но они его знали – приходилось продукты завозить, как-то громадный телевизор втаскивали на третий этаж, да и самого Огородникова тоже приходилось втаскивать, и это было ничуть не легче, чем телевизор в необъятной картонной коробке.

Да, жил Огородников на третьем этаже и поэтому часто поднимался к себе без лифта. И для разминки, и просто потому, что ждать лифт приходилось куда дольше, чем подняться на своих двоих.

Жестянщик расположился на четвертом этаже у окна, выходящего во двор. Забой поднялся еще на этаж выше, чтобы не привлекать внимание – на площадках часто бывали люди, выходили жильцы покурить, посудачить, забредали чужаки, на застав хозяев, маялись на площадках гости, пришедшие раньше времени.

Черный «мерседес» Огородникова оба увидели одновременно.

– Видишь, да? – спросил Жестянщик негромко, но Забой его услышал.

– Да, – сказал он.

И больше ничего на добавил.

Увидев, что Огородников вылезает из машины, Жестянщик рванулся вверх, к Забою. И отвлек его ненадолго, секунд на двадцать, но отвлек и тем самым поставил всю операцию на грань срыва. Получилось у них, все получилось, но риск оказался слишком велик, и виноват в этом был Жестянщик. Не надо было ему бежать к Забою, но задергался Жестянщик, задергался паникер несчастный.

– Значит, так, – сказал он, тяжело дыша от бега и от волнения. – Я начинаю. Понял? Ты тут же спускаешься и страхуешь. Понял?

Жестянщик метнулся вниз.

Снова выглянув в окно, Забой убедился, что машина стоит на месте, Огородникова нет, видимо, он уже прошел к подъезду и его не было видно сквозь высокие клены.

Прошла минута, вторая, третья...

Никто не появлялся, шагов тоже не было слышно, лифт молчал. Обычно, когда его вызывают, начинается гул, вибрация троса, грохот движущейся машины.

Но сейчас все было тихо.

Жестянщик заволновался, уже хотел было сбежать на пролет, на два пролета вниз, чтобы узнать, в чем там дело, но в этот момент раздался оглушительный грохот входной двери. В общем-то он не был таким уж громким, но даже этот дверной хлопок заставил Жестянщика снова метнуться вверх по лестнице. Он выскочил на третий эгаж, поднялся еще на один пролет и там остановился.

Невнятные звуки, которые доносились снизу, говорили о том, что Огородников медленно, с трудом, но все-таки поднимается. Он что-то бормотал невнятно, видимо, продолжая разговор в той компании, которую только что покинул, негромко смеялся. По всему было видно, что находится он под хорошим хмелем.

Жестянщик вспомнил, что и из машины Огородников вышел какой-то нарядный, в белой рубашке, при бабочке, в черных лакированных туфлях. Вообще-то он был достаточно неряшлив и к одежде всегда относился с некоторым пренебрежением, поэтому нарядность его так бросалась в глаза, он явно не был похож на самого себя, на самого себя обычного.

Услышав тяжелое дыхание Огородникова, Жестянщик спустился на несколько ступенек, чтобы видеть дверь его квартиры, и достал из-за спины прекрасный нож, который по всем боевым показателям наверняка превосходил лучшие армейские ножи мира.

Огородников остановился посередине площадки, роясь в карманах в поисках ключа. В этот момент Жестянщик начал спускаться. Ему оставалось преодолеть три ступеньки, но Огородников услышал позади себя невнятный шорох и обернулся.

И увидел спускающегося Жестянщика.

И нож в его руке увидел.

Удивился, широко раскрыл глаза, и еще до того, как он сам что-то понял, осознал, его организм вздрогнул от предсмертного ужаса. Огородников присел и уже хотел было броситься вниз, к спасительному выходу из подъезда, однако Жестянщик, одним прыжком преодолев все три ступеньки, оказался на пути Огородникова. Тот с каким-то нечеловеческим хрипом ткнулся головой в грудь убийцы, пытаясь оттолкнуть его с пути. Жестянщик, тоже в ужасе оттого, что все срывается, изо всей силы ткнул ножом прямо перед собой, по рукоять погрузив его в выпирающий живот Огородникова.

Тот замер, глаза его округлились, он уже раскрыл было рот, чтобы заорать что было мочи, но болевой шок сковал его и он лишь слабо прохрипел что-то невнятное.

– Это тебе за Петровича, сучий ты потрох, – прошипел – не проговорил, он не мог говорить в этот момент – прохрипел Жестянщик и, вырвав нож из живота Огородникова, снова его всадил по самую рукоять, и снова вырвал и снова всадил, не видя крови, хлынувшей из ран...

И в этот момент что-то изменилось, что-то пошло не так. Жестянщик спиной почувствовал перемену обстановки, и тут же на его шее сомкнулись железные пальцы Вандама, который поднимался по лестнице вслед за Огородниковым. Они приехали вместе, но Жестянщик, отвлекшись от машины, не заметил, как из нее вышел второй человек. Вандам отстал от Огородникова, задержался у почтового ящика – несколько писем выпали из его рук и рассыпались по площадке.

– Ах ты, пидор позорный, – проговорил Вандам и легко опрокинул Жестянщика на спину. Увидев нож в его руке, Вандам вырвал его, перехватил рукоятку и уже готов был всадить в Жестянщика, но не успел, не успел. Вандам всегда был силен, но некоторая полноватость, замедленность в движениях, как и у его знаменитого тезки, дали себя знать. Пока он, подмяв Жестянщика, выбирал, куда бы ударить точнее и неотразимее, Забой точно такой же нож всадил в наклонившегося Вандама сзади, в шею, чуть пониже черепа.

Удар был так силен, что нож вышел наружу возле горла.

Кровь хлынула куда сильнее, нежели изо всех ран Огородникова.

Вандам упал прямо на тело своего хозяина и уже в агонии, уже без сознания стиснул его в предсмертном объятии, как это бывало иногда при жизни...

– Уходим. – Жестянщик вскочил, оглянулся по сторонам. Быстро сдернул с себя легкую корейскую ветровку, завернул в нее свой нож, выдернул из лежащего Вандама второй нож, тоже завернул его в ветровку. – Уходим, – повторил он и бросился вниз.

Из подъезда они хотели выйти как можно спокойнее, не торопясь, не привлекая к себе внимания.

Но не смогли, не смогли.

Сбой в планах, который чуть было не обернулся катастрофой, смертью, лишил обоих выдержки. Выскочив из подъезда, бросив за собой дверь, чтобы захлопнулись замки, чтобы хоть немного подзадержались преследователи, если таковые будут, оба легкой трусцой пересекли двор, выскочили в арку и с облегчением увидели, что их машина стоит на месте.

И завелась хорошо, с полуоборота ключа.

И с места тронулась, не заглохнув, а могла и заглохнуть, учитывая то судорожное состояние, в котором находился Жестянщик.

Свернули за угол, при первой возможности свернули еще раз, еще раз и, лишь выехав на широкую трассу, влившись в плотный поток машин, перевели дыхание.

– Кажись, ушли? – проговорил Жестянщик.

– Не гони... Не гони, Женя... Нельзя. Нам не нужны эти две минуты, которые ты выгадаешь.

– Откуда он взялся?

– Снизу поднимался. Они вместе приехали.

– Что-то они все время вместе!

– Сердцу не прикажешь, – усмехнулся наконец, первый раз усмехнулся все еще серыми губами Забой. – Ножи надо выбросить.

– Ни за что! – как от боли вскрикнул Жестянщик. – Сейчас опущу их в бензин, в ацетон, в отработанное масло... Вытравлю до капли их поганую заразную кровь.

– Кажется, Вандама мы тоже завалили... Столько кровищи...

– Муж и жена – одна сатана! – нервно рассмеялся Жестянщик.

В гараж, все еще разогретый на солнце, он въехал быстро, но затормозил вовремя, резко остановился. Дернул рычаг, открыв запор капота.

– Хорошо управились.

– Снимай колесо, я займусь курткой и ножами. – Подхватив канистру с бензином, Жестянщик, на ходу взглянул на часы – без четверти десять.

Ножи Жестянщик бросил в узкую банку из-под краски, залил бензином, куртку отнес за гараж, где они частенько сжигали мусор, ветошь, домашние отходы. Он уложил окровавленную тряпку на это кострище, щедро плеснул бензином и, отойдя на два шага, бросил на нее зажженную спичку. Огонь вспыхнул с легким гулом, сразу охватил всю тряпку, вселяя в душу Жестянщика странную радость освобождения от всего, что произошло за последний час в его жизни.

Осмотрев себя, он увидел пятнышко крови на штанах.

– Все понял, – пробормотал Жестянщик и, бросившись в дом, быстро снял штаны, надел другие, а меченые отнес в костер. Взяв обувную щетку, промыл ножи в бензине, плеснул на них ацетоном. – Так, – пробормотал он. – Что еще? Руки! Надо помыть руки! В новую жизнь с чистыми руками! – воскликнул Жестянщик и отправился на кухню.

Руки он мыл тщательно, щедро намыливая их едким хозяйственным мылом. Потом долго насухо вытирал полотенцем.

– Иди мой руки, – сказал Забою. – В новую жизнь с чистыми руками, – повторил Жестянщик слова, которые понравились ему значительностью.

* * *

На вокзал они прибыли за пятнадцать минут до отхода поезда. У обоих в руках были спортивные сумки. Уже шла посадка и проводницы в черных курточках и белых блузках стояли у своих вагонов. Билеты проверяли мимоходом, не прекращая разговора с подругами.

Войдя в свое купе, Жестянщик и Забой сели на лавки и едва ли не впервые за последние два часа посмотрели друг другу в глаза.