Текст книги "Банда 5 (сборник)"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Однако общее впечатление от передачи было другим – всем казалось, что получены все ответы на заданные вопросы.

– Почему ты здесь? – спросила у Пафнутьева Вика, которая все это время сидела чуть позади него и не отрываясь смотрела на экран.

– А где ж мне быть, по-твоему?

– Почему Шаланда выступает по телевидению, а ты смотришь эту передачу? Почему ты не там?

– Лень, – ответил Пафнутьев.

– Тебе нечего сказать?

– Да нашлось бы, наверно... Но тогда я пришел бы домой гораздо позже.

– Я бы тебя простила.

– Учту. Вспомню эти твои слова, когда мне представится возможность где-нибудь задержаться, – улыбнулся Пафнутьев, но почувствовал, как заворочалось в его душе что-то громоздкое и недовольное. Не понравились ему слова жены, и он понимал, что говорит нечто раздражающее ее.

– Паша, – Вика помолчала, видимо подбирая выражения, которые бы выглядели спокойными, – Паша, мы же не играемся словами... Ты знаешь не хуже меня, что на подобных делах, – Вика кивнула в сторону экрана, – делаются звания, должности, чины, звезды... Шаланда наверняка станет генералом после этой передачи. Тебе не кажется?

– Возможно. И я искренне желаю ему этого, потому что от банкета ему тогда не отвертеться.

– Я не шучу, Паша!

– Какую же должность ты присмотрела для меня?

– Не надо мне задавать таких вопросов, Паша.

– Почему?

– Потому что любой мой ответ будет глупым.

– Вот видишь, в какой угол ты себя загнала, Вика, – ответил Пафнутьев серьезно, хотя редко, чрезвычайно редко говорил с женой серьезно. – Ты хочешь, чтобы я стал прокурором? – спросил он, обернувшись и справившись наконец с тем злобным существом, которое ворочалось в его груди.

– Конечно нет, Паша! Просто обидно, что ты все время остаешься в тени, хотя... Хотя мог бы...

– Ты хочешь видеть меня на экране?

– Да.

– Заметано. Я поговорю с Фырниным.

– Шутишь? – спросила Вика, и голос выдал, насколько ей важно увидеть Пафнутьева в телепередаче.

– Нисколько.

– И тебе есть что сказать?

– А ты в этом сомневаешься?

Вика не успела ответить – зазвонил телефон. Пафнутьев помедлил, выждав несколько звонков, потом все-таки поднял трубку. Он допускал, что прямо из студии позвонит Шаланда и поблагодарит за возможность похвастаться тем, чем хвастаться он права не имел.

Но Пафнутьев ошибся – звонил Худолей.

– Добрый вечер, Павел Николаевич! – произнес он радостно и возбужденно. – Худолей вас беспокоит.

– Что же заставило его звонить в столь поздний час? Почему он не смотрит телевизор?...

– Смотрю, Павел Николаевич! Очень внимательно смотрю!

– И какие выводы?

– У Шаланды маловат носовой платок. Надо ему сделать замечание. Мне неудобно, а вы можете, Павел Николаевич.

– Хорошо, я поговорю с ним.

– Похоже, мы часто будем видеть Жору на экране... Ему понадобится ваш совет.

– Ты тоже хочешь выступить? – Пафнутьев чутко уловил в голосе Худолея обиду – все-таки Шаланда присвоил себе его, Худолеев успех, его счастливую находку.

– Упаси Боже! Мне тогда месяц придется ставить бутылки всем, кто меня узнает на экране.

– Чего же ты хочешь?

– Хочу вам задать вопрос, Павел Николаевич, если вы, конечно, позволите мне в столь поздний час побеспокоить вас своими неуместными, может быть, даже глупыми пожеланиями...

– Заткнись, – сказал Пафнутьев. – Или говори.

– Понял. У вас в баре, в домашнем укромном уголке, есть что-нибудь приличное?

– Найдется. – Голос Пафнутьева дрогнул, он понял, что не станет, не решится, не осмелится Худолей звонить вечером и интересоваться содержимым его бара, если не будет у того оснований. – Найдется, – повторил нетерпеливо Пафнутьев.

– Тогда захватите с собой, пожалуйста, завтра на работу. – В голосе Худолея явно прозвучали повелительные нотки с некоторой даже развязностью, что с ним бывало чрезвычайно редко.

– Все захватить? – спросил Пафнутьев.

– Да. Все. Хотя сколько бы вы, Павел Николаевич, ни захватили с собой, все равно останетесь в долгу, все равно этого будет мало.

– Круто!

– Да, Павел Николаевич, да! – подтвердил Худолей.

– Шаланда пообещал тебе ящик поставить.

– Обманет. Забудет. Слиняет.

– Не посмеет, – с сомнением проговорил Пафнутьев.

– Душа простая, бесхитростная, ему и в голову не придет, что кто-то может иметь корыстные устремления... Вот руку пожмет крепко, знаете, со встряхом... По плечу может похлопать. Даже о здоровье спросит, хотя сами знаете, что спрашивать меня о здоровье просто неприлично.

– Поставит, – твердо сказал Пафнутьев.

– А я что? Я ничего. Поставит – спасибо, не поставит – оботремся. Шаланда – Бог с ним... Я о вас, Павел Николаевич... Буду ждать завтра утром у кабинета с большим нетерпением. С вашего позволения, разумеется.

Пафнутьев помолчал, поворочался в кресле, убрал звук телевизора, беспомощно посмотрел на Вику, дескать, ничего не могу поделать, дескать, сама видишь. Худолей его не торопил, понимая, что начальству нужно время, чтобы что-то понять, сообразить, какое-то слово произнести в трубку.

– Ладно, – сказал Пафнутьев. – Давай, что там у тебя.

– Вы, простите, сидите или стоите в данный момент?

– Сижу. В кресле. Очень устойчиво сижу.

– Это хорошо, а то можете упасть.

– Нет-нет, я сижу.

– Возьмите ручку, бумажку... Кое-что продиктую...

– Взял.

– Пишите... Осадчий Михаил Петрович. Записали?

– Да, записал подробно и полностью.

– Вот и все, что я хотел вам сказать, Павел Николаевич. Да! – воскликнул Худолей, как бы хлопая себя ладонью по лбу. – Чуть не забыл... Так зовут главаря банды, которая... В общем, сами понимаете. А то, я смотрю, вы все телевизионными передачами развлекаетесь, а настоящая-то работа невидима, неоценена, а то и попросту присвоена другими людьми, алчными и неблагодарными.

– Это точно? – спросил Пафнутьев, не услышав ни слова из гневной речи Худолея.

– Да.

– Кто он?

– Четырнадцать лет отсидок.

– Как узнал?

– Фирма веников не вяжет, – ответил Худолей недавними словами Шаланды.

– Отпечатки?

– Да, Павел Николаевич. Пришел ответ на наш запрос.

– Значит, все-таки оставил пальчики...

– Оставил, Павел Николаевич... И очень даже качественные. В той квартире на ванной двери ручки в виде шариков из пластмассы...

– Что же он так неосторожно... Такой опыт, знания, сноровка...

– И на старуху бывает проруха. И потом, Павел Николаевич, должен сказать совершенно откровенно... Я пришел к этому выводу в результате долгих бессонных ночей... Так вот, невозможно совершить преступление и не оставить никаких следов! Следы остаются, Павел Николаевич, следы всегда остаются. Если хотите знать...

– Заткнись. Кому-нибудь уже сообщал?

– Нет. – Худолей непостижимым образом умел в доли секунды переключаться от безудержной болтовни к суровой сдержанности, когда все свои мысли и чувства приходилось выражать одним только словом, взглядом, а то и просто вздохом.

– Когда узнал?

– Пять минут назад.

– Ты где?

– У себя. В лаборатории.

– Почему?

– В городе чрезвычайное происшествие, Павел Николаевич, – с некоторой укоризной произнес Худолей. – Сейчас многие на своих рабочих местах. И останутся на своих рабочих местах до утра.

– Надо включать Шаланду.

– Он еще не вернулся со студии, грим еще не смыл, от прожекторов не остыл, у него на щеках еще пылают поцелуи восторженных дикторш.

– У него телефон в кармане, услышит.

– Включайте, Павел Николаевич.

– Есть возражения? – Что-то в голосе Худолея насторожило Пафнутьева.

– Да нет, все правильно. Только это... Завтра мы опять будем видеть его в последних новостях? Счастливого и зацелованного... А?

– Нет. Слишком хорошо – тоже нехорошо.

– Ох, Павел Николаевич, как вы правильно говорите, как точно и неоспоримо, зримо и емко! – Худолея опять, кажется, прорвало, и Пафнутьев безжалостно его прервал обычным своим словцом.

– Заткнись. Буду через полчаса. – И положил трубку.

– Уезжаешь? – спросила Вика.

– Ты же хотела видеть меня на экране? Терпи. Ничто в этом мире не дается без жертв. – Пафнутьев печально развел руки в стороны, дескать, тут уж ничего от него не зависит, таков закон природы. – За все надо платить, дорогая.

– Кстати! Мы три месяца не платили за квартиру!

– Вот видишь, как я прав! – С этими словами Пафнутьев покинул квартиру и устремился в постылую свою прокуратуру, где круглосуточно заседал штаб по поимке особо опасной банды, скатившейся в полный беспредел.

* * *

Засветился Петрович, засветился.

Оплошал, опростоволосился, дурь сморозил.

Оставить следы, отпечатки пальцев – это было непростительно для человека его опыта, его мудрости и осторожности. Так мог вести себя алкаш, забравшийся в киоск за бутылкой водки, сопливый пацан, нырнувший в соседскую форточку за кассетой с голыми бабами на коробке, так мог проколоться новичок, который только выходил на зовущую, тревожную, полную опасностей и соблазнов воровскую тропу.

Но Петрович...

Однако было и объяснение, и оправдание.

Ни разу не случалось в его жизни, чтобы следователь припер его отпечатками. Брали Петровича в перестрелке, брали, обложив многодневной облавой, брали средь бела дня в уличной толпе, защелкнув на запястьях стальные кольца наручников. Как-то взяли смертельно пьяного, ничего не помнящего и не чувствующего. Раненого брали, порезанного и истекающего кровью, но отпечатки...

И еще было обстоятельство, которое оправдывало Петровича. Стар он стал, слишком стар, и все технические достижения, которые чуть ли не силком были внедрены в милицию, нисколько не отразились на его сознании. Проведя полтора десятка лет за колючей проволокой, Петрович упустил, по невежеству и здоровому недоверию упустил тот момент, когда на столах всевозможных правоохранительных учреждений появились мерцающие экраны компьютеров, когда нескольких секунд стало достаточно, чтобы передать любой документ с печатями и подписями, с фотографиями и личными признаниями из конца в конец необъятной Родины. Когда следователь, на несколько минут прервав допрос, возвращается в кабинет с бумагой, только что полученной из Москвы или Хабаровска, с бумагой, которая все ставила на свои места...

Это пришло, это наступило, а Петрович даже и не заметил.

И стоило прокурорскому эксперту Худолею, человеку с испариной на лбу и с неуверенными движениями вздрагивающих пальцев, выдающих нездоровый образ жизни, стоило ему обнаружить слабый отпечаток пальца на пластмассовой ручке двери и вложить это невнятное изображение в какую-то хитрую машину, связанную с сотнями таких же машин, разбросанных по всей стране, как прошло совсем немного времени и адская эта машина выдала, исторгла из себя, выплюнула полоску бумаги, на которой были указаны фамилия, имя, отчество, даты судимостей, номера статей и сроки, сроки, сроки, которые отсидел в своей жизни Осадчий Михаил Петрович...

Никогда нельзя предусмотреть все, предвидеть и ко всему быть готовым. Кто мог предположить, что в самый неподходящий момент из ванной выйдет полуобнаженная, распаренная, с раскрытой грудью красавица и нос к носу столкнется с парнем, с которым у нее ничегошеньки не было, кроме невнятных переглядок да этой дурацкой истории с черной рубашкой в белый горошек...

Да, так бывает – вышла девушка из ванной и...

И завертелись судьбы в смертельном хороводе, посыпались деньги, трупы, загремели выстрелы, полилась кровь...

И все это только начиналось, только начинаюсь...

Утром все, кто занимался расследованием убийства – и милиция, и прокуратура, и местные, и московские бригады, – знали, кого искать. У всех на руках были портреты Михаила Петровича Осадчего, правда, достаточно давние, но они давали представление об этом человеке. На снимках Петрович был моложе, острижен наголо, а он часто в жизни ходил остриженным наголо. И силком его стригли, и по доброй воле, в конце концов и сам он привык к этой удобной, практичной прическе, даже на воле оставаясь стриженым. И только в последние годы отпустил волосы, но управляться с ними не умел и чаще всего выглядел каким-то взлохмаченным. Но люди, знавшие Петровича, узнавали его сразу, поскольку он за последние десятилетия почти не изменился – те же глубокие морщины, печальный взгляд исподлобья и какая-то несмелая, неуверенная улыбка...

В общем, можно было опознать, можно. Тем более что портрет оказался в руках людей не совсем бестолковых.

В то же утро Илья Ильич Огородников тоже узнал – ищут Петровича. Что делать, все мы люди, все связаны какими-то обязательствами, нуждаемся в помощи и стараемся отблагодарить людей, которые нам эту помощь оказывают, или задобрить тех, на чью помощь надеемся, когда прижмет, когда станет невмоготу, когда обложат нас обстоятельства круто и, кажется, навсегда.

Вот и Илья Ильич дождался утреннего звонка.

Звонил человек с хорошим, добрым голосом, уважительно и достойно, как бы между прочим. И по принятому обычаю, звонил, не называя ни своего имени, ни имени человека, с кем разговаривал.

– Здравствуйте. – В голосе его была улыбка. – Меня еще можно узнать?

– Ха! – воскликнул Огородников обрадованно, потому что этот человек не звонил по пустякам, а если уж объявлялся, то по делу, по срочному и важному. – Да я тебя узнаю средь ночи! Как жизнь, как успехи? Что нового в большом мире?

– Да как... Ковыряемся помаленьку... Там стрельнет, там защемит, там кольнет... Как это говорят... Если в пятьдесят просыпаешься и ничего не болит, значит, ты мертв.

– Нет, – быстро ответил Огородников, словно опасался, что сказанное относится и к нему. Я, слава Богу, еще жив!

– Значит, где-то в организме постреливает?

– Сейчас постреливает не только в организме. – Огородников без нажима переводил разговор в нужное направление.

– Потому-то мы все и живы! – рассмеялся собеседник. – Там на трассе пальнуло, там в подвале бабахнуло...

– Слышал!

– Как-то я был у тебя в гостях... Помнишь, мы говорили о квартирных делах... И застал одного человечка...

– Напомни! – настораживаясь, сказал Огородников.

– Пожилой такой, сумрачный, молчаливый... У него тоже были какие-то неприятности... Улыбается он как-то странно, по-собачьи... Не то пасть от жары раскрыл, не то вспомнил что-то трепетное... Ну? – улыбался собеседник. – Непричесанный, весь в морщинах...

– Вспомнил! – Огородников только сейчас понял, что речь идет о Петровиче. – Вспомнил, как же! Не то его выселяли, не то какие-то дачные нестыковки...

– Вот-вот! Не знаешь, где он сейчас?

– Понятия не имею!

– Его сейчас многие ищут.

– Давно?

– С утра! – рассмеялся собеседник. – И наша контора, и соседняя... Где-то он засветился три дня назад.

– Надо же! – воскликнул Огородников. – А я уж и забыл, как он выглядит!

– Скоро по телевизору покажут, вспомнишь!

– Что же он там, петь будет? У него вроде неплохой голос, негромкий, но выразительный.

– И споет, и спляшет, и нашим, и вашим.

– Как все меняется, как течет жизнь! – воскликнул Огородников нечто незначащее. Он уже заранее видел свои слова отпечатанными на следовательской машинке и предъявленными ему для подписи. Это стало привычкой – с кем бы ни разговаривал, он сразу готов был отвечать следователю по поводу каждого произнесенного слова.

– У кого течет, у кого вытекает, – грустно заметил собеседник, но и эти вроде бы незначащие слова были полны зловещего смысла – обречен, дескать, Петрович, окольцован, и спасения ему нет, жизнь его вытекает, последние часы остаются.

– Ладно, старик, ты звони, не забывай, – весело сказал Огородников.

– Будь здоров! – И собеседник повесил трубку.

Огородников положил трубку и невольно обратил внимание на влажные пятна на гладкой пластмассе – его ладонь была мокрой. Из разговора он понял одно – надо спасаться.

Срочно.

Сию секунду.

С этого вот самого момента.

Засветился Петрович.

Как же они на него вышли? Уж такой опытный, такой непробиваемый!

Работают ребята, неплохо работают...

Шустры...

Так что же мы имеем?

Афганец будет молчать. С дыркой в голове много не скажешь. Правда, этот амбал из милиции сказал, что Афганец вел записи... Во дурак-то, во дурак!

Вобла... Будет он молчать, если выживет? Не будет. Столько вывалит из себя дерьма, столько вывалит вонючей своей блевотины... Ах, паскуда, ах, какая паскудина... Не смог хлопнуть этого недомерка! Наверняка начал деньги требовать, на деньгах и погорел!

Сам того не подозревая, Огородников попал в самую точку, видимо, хорошо знал Воблу. Уж если тому приходилось кого заваливать, то он всегда, всегда при этом старался с жертвы еще и деньги получить. До сих пор удавалось, а теперь вот сорвалось. Получил вилы в бок.

И поделом.

Теперь Петрович...

Будет Петрович молчать?

Не будет Петрович молчать. Последний их разговор, который Огородников помнил до последнего слова, убеждал его твердо и окончательно – заложит Петрович. Не из слабости, не из страха и желания смягчить свою вину, нет, заложит спокойно и убежденно. А если посадят, он еще и руку приложит, по уголовным своим каналам пустит слух – за что сидел Огородников первый и единственный раз в своей жизни, за малолеток сидел. И жизнь после этого у Огородникова начнется еще та...

Вывод?

А вывод может быть только один...

Эту мысль Огородников додумать не успел – зазвонил телефон.

– Илья Ильич? – раздался в трубке вкрадчивый голос.

– Ну?

– Простите, я разговариваю с адвокатом Огородниковым? – Голос оставался таким же вкрадчивым, но потянуло, потянуло из трубки холодом. Понял Огородников по тому, как выстроены слова, как непробиваемо спокоен остался собеседник после его грубоватого «Ну?», как неуязвимо выстроил он свой второй вопрос...

Это была натасканная чиновничья цепкость.

– Да, это я, – сдержанно произнес Огородников, давая понять, что звонок неуместен, что он занят и рассчитывать на долгий разговор собеседнику не следует. Однако на того холодный тон, похоже, не произвел ровно никакого впечатления.

– О! – радостно закричал он в трубку. – Наконец-то! Несколько дней пробиваюсь к вам, Илья Ильич, и все никак, все никак! И вот, услышав ваш голос, я понял, что день мой начинается не самым худшим образом! Видите ли, когда звонишь по какому-то номеру...

– Простите, вы кто?

– Я не представился? Какой ужас! Какой кошмар! Это моя вина! Простите, великодушно, но этому есть объяснение. Когда я звонил вам несколько раз на день, я мысленно так часто представлялся вам, что решил, будто уже и в самом деле...

– Так кто же вы?

– Фамилия моя Пафнутьев. Зовут Павел Николаевич. Да, правильно, я не оговорился, Павел Николаевич Пафнутьев.

– Слушаю вас, Павел Николаевич.

– Работаю я в прокуратуре. Начальником следственного отдела. Вы меня хорошо слышите? – спросил Пафнутьев, уловив на том конце провода какой-то невнятный звук.

– Да, я слышу вас, Павел Николаевич. – В голосе Огородникова не осталось никакого величия и недоступности. Впрочем, какое величие, в его голосе не осталось ничего. Мертвый, без всякого выражения голос.

– Повидаться бы, Илья Ильич! – продолжал радостно кричать в трубку Пафнутьев.

– Всегда рад.

– Как у вас сегодня со временем? – спросил Пафнутьев со всей уважительностью, но это нисколько не утешило Огородникова, он и сам неплохо владел подобными канцелярскими оборотами. За всей этой показной обходительностью, как камни в траве, таились жесткость, непреклонность, а то и самая обыкновенная угроза, причем не показная, настоящая угроза.

– Как всегда, Павел Николаевич, как всегда. – Огородников справился с неожиданностью, взял себя в руки и вписался в разговор, с трудом поймав нужную нотку. Теперь он готов был говорить долго, подробно и бестолково.

– В каком смысле?

– В том смысле, что со временем тяжело, более того, времени у меня вовсе нет.

– Совсем-совсем? – удивился Пафнутьев.

– Павел Николаевич, давайте откровенно. – Огородников решил, что небольшая разведка не помешает. – По телевидению все городские новости начинаются и заканчиваются сообщениями о кошмарном убийстве, которое произошло несколько дней назад. Начальник милиции докладывает обстановку. Объявили, что не сегодня завтра выступит представитель прокуратуры... Уж не вы ли это будете?

– Вполне возможно.

– Вот видите... Опять же, всем в городе известно, что работает московская группа. И на фоне всего этого вы хотите со мной встретиться. Позвольте вопрос...

– Позволяю, – быстро ответил Пафнутьев.

– Спасибо. Так вот вопрос... Я могу чем-то помочь в вашем расследовании?

– Надеюсь, Илья Ильич, очень на это надеюсь.

– Значит, разговор пойдет об этом преступлении?

– Да, – сказал Пафнутьев и замолчал, понимая, что такая краткость на грани хамства иногда действует сильнее любых доводов.

– Я каким-то образом связан с этим делом?

– Как знать...

– Ну что ж... – Огородников помолчал, делая вид, что выкраивает, мучительно выкраивает в напряженном своем графике часок для Пафнутьева. – Ну что ж... Давайте завтра, а? Годится? После обеда, где-нибудь к концу рабочего дня, а? Меня бы это вполне устроило... Утром процесс, потом прием... – Видя, что Пафнутьев молчит, Огородников невольно впал в многословие.

– Сегодня в два часа я буду у вас, – сказал Пафнутьев. – Если вы, конечно, не возражаете.

– Видите ли, Павел Николаевич... Вы ставите меня в сложное положение...

– Мы все сейчас в сложном положении, – горестно заметил Пафнутьев. – Что делать, что делать.

– Все... Это кто? – Голос Огородникова впервые за весь разговор предательски дрогнул, и стало ясно, что его твердость – это всего лишь умение владеть собой, что на самом деле он если и не в панике, то достаточно близок к ней.

– Работники правоохранительных органов! – весело закричал Пафнутьев. – Вы же юрист, насколько я понимаю? Я тоже юрист, и все мы, юристы, озабочены – как бы изловить неуловимых бандитов.

– Простите, но я адвокат. – Огородников нащупал лазейку в доводах Пафнутьева. – И если вы изловите этих неуловимых... То мы с вами окажемся по разные стороны баррикады. Я буду их защищать...

– Вы уже с ними об этом договорились?

– Что вы, что вы! – запротестовал Огородников, но был, был в его словах ужас – от одного только пафнутьевского предположения. – Я имел в виду вообще, в принципе... Вы следователь, я адвокат, защитник...

– Защитником вы будете в зале суда, – жестко сказал Пафнутьев. – А как гражданин, обязаны ответить на вопросы следствия сейчас. Есть основания полагать, что ваши ответы могут оказаться большим подспорьем для следствия.

– Вы полагаете, что...

– Да. – В голосе Пафнутьева прозвучала улыбка. – Да, Илья Ильич. – Значит, до встречи?

– До встречи, – вздохнул Огородников и, хотя разговор был окончен, он не решился положить трубку первым, лишь услышав частые короткие гудки, осторожно положил трубку. После этого вынул платок, вытер взмокшую шею, механически провел ладонью по лбу и со стоном вздохнул. – Дела, – протянул он вслух, – дела, Илья Ильич... Петрович на крючке, Афганец мертв, Вобла борется за жизнь... Надо бы и тебе, дорогой, предпринять что-нибудь для собственного спасения. Петрович... Вот где таится погибель моя, мне смертию он угрожает... Тарам-татарам гробовая змея откуда-то там выползает...

Похоже, когда-то Огородников неплохо учился в школе, правда, давно это было.

С тех пор он еще много чему научился.

* * *

Несмотря на явные успехи в расследовании, Пафнутьев усилий своих не ослаблял и радоваться не торопился. Как выяснилось, Осадчий в городе прописан не был и нигде не значился. Да и неизвестно было, какая у него сейчас фамилия, где живет и вообще, живет ли он в этом городе. Поэтому найти его по адресу или месту работы было невозможно. Оставался один путь – выставить бандитскую его физиономию на экране телевизора, и пусть прячется, если сумеет. Не сидит же он безвылазно в какой-нибудь заброшенной дыре, наверняка общается с соседями, забивает козла где-нибудь во дворе, ходит в магазин за колбасой и водкой, заправляет машину, если она у него есть...

До встречи с Огородниковым у Пафнутьева оставалось несколько часов, и он успевал посетить еще одного человека – заведующего отделом рекламы, к которому собирался давно, еще с первого утра, когда стало известно об убийстве семьи Суровцевых.

Редакция располагалась на самой окраине города, и добраться туда было непросто. Какую цель преследовали строители, чего добивались, закладывая редакцию, типографию, издательство вдали от всех городских служб, от городских властей, было непонятно. Но прошли годы, все к этому привыкли, решив, что редакции и положено располагаться в плавнях, в песках, среди камышей, на берегу пересыхающей речушки.

Постепенно типографский комплекс оброс жилыми домами, поближе к работе перебрались печатники, журналисты, фотографы, потом сюда проложили дорогу и, в конце концов, возник новый микрорайон. Может быть, в этом и была цель, может быть, где-то здесь и таился замысел неведомых проектантов, как знать... В мире много таинственных и загадочных явлений, которые никогда не будут разгаданы, никогда не откроют своих секретов ни нынешнему поколению, ни последующим.

Пафнутьев молча смотрел на проносящиеся мимо машины, на громадный мост, по которому непрерывным потоком неслись сотни машин в обоих направлениях. Зимой на этом мосту случилась погоня – одна банда на джипе гналась за другой бандой, которая удирала тоже, естественно, на джипе. Обе настолько увлеклись, развили такую бешеную скорость, что по нанесенным сугробам перескочили через бордюр. Один джип за другим свалились с многометровой высоты и скрылись под рухнувшим от их тяжести льдом...

Но не видел Пафнутьев ни машин, ни глади реки, ни моста, ни серого небоскреба с пустыми окнами, который вот уже лет двадцать никак не достроят, поскольку в проекте оказалась небольшая неувязка – в дом нельзя было провести ни воду, ни газ, ни электричество. А сколько было надежд, честолюбивых и возвышенных, – это должна быть пятизвездочная гостиница, которая привлекала бы богатых туристов со всего белого света, а эти туристы за большие деньги любовались бы мостом, типографским корпусом на горизонте и круглым ребристым цирком, в котором в день открытия медведь сожрал кассиршу прямо на рабочем месте...

И об этом Пафнутьев тоже не думал, а думал он о том, как поговорит сейчас со странным таким человеком по фамилии Мольский и по имени Григорий Антонович, человеком, который заведовал отделом в вечерней газете, брал деньги за помещение объявлений, но эти объявления помещал далеко не всегда. А тут еще случилось ужасное – люди, которые заплатили ему за объявление о продаже дома, через несколько дней оказались не только ограбленными, но еще и убитыми.

Все это вызывало вопросы и недоумение. Пафнутьев был насуплен, сосредочен, и не чувствовалось в нем обычной беззаботной уверенности в том, что все у него получится, что встретят его радушно и хлебосольно. В происшедших событиях таилась какая-то громоздкая тайна, охватывающая не только банду беспредельщиков, но и тыловую их службу, а в том, что у банды имелась эта самая тыловая служба, Пафнутьев уже не сомневался.

Чем выше поднимался тесный лифт, набитый полными хихикающими женщинами, тем лучше становилось настроение у Пафнутьева, тем было ему легче и беззаботнее.

– Тетенька, – обратился Пафнутьев к толстушке, которая уперлась в него обильной грудью. – Где бы мне найти отдел объявлений вечерки?

– Седьмой этаж, дяденька!

– И там сидит этот... Мольский.

– Мольский еще не сидит!

– Почему? – серьезно спросил Пафнутьев.

– С прокурором водку потому что пьет! – И весь лифт засмеялся дружно и беззлобно.

– А, – кивнул Пафнутьев. – Тогда все правильно. Надо знать, с кем пить водку, а с кем делать все остальное.

– А он и все остальное тоже с прокурором делает!

– Да?! – удивился Пафнутьев. – И что же, этот прокурор... красивая?

– А прокуроры бывают красивыми? – спросила женщина, не задумавшись ни на секунду.

– Вообще-то да. – Пафнутьев согласно склонил голову. – Тут ничего не скажешь, тут оно конечно... Возразить трудно, да и не хочется, честно говоря.

Лифт остановился на седьмом этаже, Пафнутьев вышел один, а кабина, наполненная веселым смехом, понеслась дальше, вверх. Пафнутьев все с тем же выражением признательности на лице двинулся по длинному коридору. На дверях висели таблички, указывающие название отдела, и только на одной двери вместо названия отдела красовалась фамилия с инициалами «Г.А. Мольский».

– Вот ты-то мне и нужен, – пробормотал Пафнутьев. Постучав и не дав хозяину ни секунды на раздумья, толкнул дверь. – Разрешите? – спросил он, перешагивая порог и плотно закрывая за собой дверь. – Ищу отдел объявлений...

– Следующая комната по коридору. – Потный, лысоватый человек в толстых очках, съехавших на нос, ткнул большим пальцем куда-то себе за спину.

– Простите, а Григорий Антонович...

– Это я! – живо ответил Мольский и с интересом посмотрел на Пафнутьева. – Хотите верьте – хотите нет.

– Верю! – Пафнутьев сразу почувствовал, что контакт налажен, что разговор получится, независимо от того, будет ли от этого разговора толк. – Пафнутьев! – Он протянул руку и пожал мясистую ладонь Мольского. Она тоже была влажновата и Пафнутьев тайком вытер ее о собственные штаны.

– Здравствуй, Паша, – сказал Мольский, выходя из-за стола. Видимо, он полагал, что все сказанное дает ему право обратиться к Пафнутьеву вот так запросто. А кроме того, он все-таки работал в газете и, хотя не писал собственных статей, упрощенную манеру поведения усвоил и неплохо ее использовал, сразу переводя любой разговор в этакую дружескую беседу по поводу приятной встречи.

– Привет-привет, – усмехнулся Пафнутьев.

– Слышал о тебе, старичок, столько о тебе слышал, что давно уже собираюсь нагрянуть в твою контору и сделать большой материал со снимками, этак на страницу, а то и на весь внутренний разворот газеты.

– Да-а-а?! – восхитился Пафнутьев. – О чем же материал-то?

– О тебе, старичок, о тебе... Ты как, не против?

– Да надо бы с начальством посоветоваться, а то ведь у нас с этим делом строго... Вдруг решат, что я повышения жажду?

– А ты не жаждешь?

– Когда как, когда как, – честно ответил Пафнутьев в некоторой растерянности – не привык он вот так сразу выкладывать заветные свои желания. – Поговорить бы надо, Григорий Антонович, – сказал Пафнутьев, казнясь тем, что вынужден переходить к делу. В самом деле, человек к нему вот так открыто, просто, а он в ответ со своими подозрениями.

– Значит, так, – строго произнес Мольский, вплотную приблизившись к Пафнутьеву, настолько близко, что тот чуть не отшатнулся от запаха пота, водки и лука, исходившего от мясистого тела Мольского, от его лица, на просторах которого затерялась громадная бородавка. Сколько потом ни вспоминал Пафнутьев, так и не смог вспомнить, где же обосновалась бородавка у Мольского – на носу, на щеке, подбородке, между бровями... Нет, не вспомнил. – Значит так, – повторил Мольский строго и даже с некоторой обидой в голосе, – кончай с этими Григориями, Антонами, господами... Кончай. Меня зовут Гоша. Независимо от того, кто и как ко мне относится. Усек?