Текст книги "Мы из ЧК"

Автор книги: Виктор Кочетков

Соавторы: Михаил Толкач
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Певец вильнул глазами и ухмыльнулся:

– А еще чего?

– Вот мой документ. Прошу ваши. – Чекист показал свой мандат.

Красноармеец стал пререкаться:

– Военные подчинены коменданту. А ваше дело жуликов-карманников ловить!

– Не мешайте нам петь! – вмешалась длинная, широкоскулая девушка в красной косынке. – И чего прицепился?..

Обычно красноармейцы уважительно относились к чекистам. Поведение же этого было неестественным. Самарский парень оказался настойчивым.

– Я вынужден вас задержать! Руки вверх! – И направил на частушечника наган. Местные ребята, увидев, что дело принимает серьезный оборот, стали на сторону чекиста…

…И вот певец в Мелекесской уездной ЧК. В комнату входят татары. И вразнобой тараторят:

– Он! Шайтан!

– Эх, вы! Татария косоглазая! – заверещал мнимый красноармеец. – Вешать! Резать вас! Палить на огне!

Диверсант признался, что был переброшен в советский тыл для организации взрыва моста через Волгу и оружейного завода.

– Вот тебе и соломинка, товарищ Громов! – заключил свой рассказ Морозов. – Чекист обязан каждою мелочь замечать и оценивать. Волжская соломинка – всем нам наука!..

И вновь – путь. Опять лежу на верхней полке. Припоминаю: в Сидельникове у кассы будто бы вертелся Лука Пономаренко. Если он наводчик и выследил меня, все надежды к черту!

В купе семья с малыми детьми и дама с круглой фанерной коробкой, в какой обычно хранят шляпы.

На остановке в купе протиснулся худющий, длиннолицый, с большим кадыком человек. На вид лет тридцати пяти. Над толстой губой льняные завитки негустых усов.

– П-прис-сяду? – заикаясь, спросил он даму с коробкой. Отряхнул с рукава свежие капли воды.

– Дождь? – Я свесился с полки, присматриваясь к новому пассажиру.

– М-морос-сит. – Заика сжал острыми коленями тугой мешок. В купе запахло молодым медом.

Стихли разговоры во всем вагоне. Пришелец наш засвистел носом. Улеглись женщины. А мне – не до сна. Поезд проследовал Илларионово. Позади осталась Игрень. Блеснули вдали редкие огни Сечереченска. И я с горечью подумал: «Опять пустая поездка!» Твердо решил: хватит! Надо честно признать, что план наш не удался. А перед глазами насмешливые жесты Платонова. При встрече он теперь прикладывает ладони к наклоненной голове и закрывает очи, будто бы спит. Мол, отсыпаешься, товарищ Громов…

Треск! Какая-то сила срывает меня с полки и швыряет в проход. Падаю на даму с коробкой.

– Невежа! – орет она, высвобождая голову из-под пледа.

В вагоне полумрак. Истошные вопли, плачут дети. Ночной пришелец трясется:

– Лихо! Лихо мени! Як же моя жинка?..

А за окнами стрельба. «Наконец-то!» – облегченно думаю, нащупывая за поясом тяжелый маузер.

– Освободите мои ноги! – визжит дама и крепкими кулачками тычет меня в спину.

Поезд остановился. Слышнее стали выстрелы и ругань. Перепуганные пассажиры жмутся по уголкам. И у меня прошел мороз по коже. Во рту вдруг пересохло. А в голове: «Смотри! Смотри, Гром!» С хрустом звонким лопается окно. Пьяно орет кто-то:

– Добродии, спокойно! Ценности, деньги, кольца, броши, кошельки, браслетки, меха – все клади на пол!

Мне не видно налетчиков – осторожно двигаюсь ближе к окну.

– Не шевелись! Бо стрелятыму! Не двигаться!

– Лежи-и-и! – шипит на меня дама, пряча голову мне под бок. Рядом оказывается ночной гость. Его бьет лихорадка, он читает, заикаясь, молитву.

Через окно стреляют в наше купе. Это как сигнал. В тусклый круг от свечи вагонного фонаря летят торбочки и кошельки с заветными монетами. Моя соседка отталкивает ногой свою коробку в общую кучу. А длиннолицый судорожно хватает мешок, пахнущий медом, забивается с ним под лавку. Длинные ноги его очутились в проходе.

Вскочил бандит с чумацкими усищами, в свитке. Сгребает в мешок добро пассажиров. Мне видно лишь его лохматое темя.

Из тамбура в вагон вбежал рослый бандит в кожанке и в приплюснутом картузе. В руке поблескивает маузер. Свободной рукой лиходей прикрыл свое лицо от света. Он запнулся о ноги нашего соседа и едва не упал.

– Мать… – грязная брань повисла в темноте. Бандит выволок заику из-под лавки и гаркнул:

– Взять!

Голос зычный, знакомый. Где я слышал его? А бандит злобно ломал коробку моей соседки. Обнаружив дамскую шляпку, он выхватил ее и не глядя напялил мне на голову. Потом запустил руку в мешок с ценностями. И в тусклом свете фонаря я на миг увидел его лицо. Моя рука с маузером от неожиданности опустилась…

– Кончай!!! – кричали налетчики.

Топот копыт утих. Конец грабежа.

Разбитый, истерзанный поезд скорбно тронулся в путь – машиниста пощадили.

В Сечереченске прыгаю на ходу и сломя голову лечу в ЧК.

– А ты не ошибся? – переспросил Морозов. Глаза его заблестели. – Сам понимаешь, чем пахнет.

– Голос его. И в лицо узнал…

Доложили Платонову. Тот приказал:

– Взять немедленно! Одежда – в грязи. Ценности не успеет спрятать далеко. А потом не докажешь!

Тимофей Иванович затребовал специальную летучку – отдельный паровоз с вагоном. Ехать предстояло на перегон. Морозов рассудил: вдруг у него «малина»! Может, банда пирует, деля добычу?.. Прихватили наряд бойцов из войск ВЧК. Выполнять операцию поручено Морозову, Иосифу Зеликману, Васильеву и мне.

Наша летучка остановилась на перегоне, недалеко от станции Нижнеднепровск, в глухом месте. Ни огонька, ни голоса – лишь наши осторожные шаги по сыпучему песку.

Вдоль полотна железной дороги темнел рабочий поселок Амур-Пески. Тут селились зажиточные крестьяне, приторговывавшие овощами и картофелем на городских базарах. Скрывались тут и опасные преступники – узкие левады, заросли колючих кустарников и зыбучие пески были их верными помощниками.

Иосиф Зеликман постучался в первый дом поселка. Спросонья хозяин долго не мог понять чего нам надо.

– Мухин? Це який Мухин? Пришлый, чи шо? Та вид краю пята хатка… три виконця на вулыцю. Верба в садочке. А що вин наробыв?..

– Хозяин хаты кто? – допытывался Иосиф.

– Та вин сам. Хозяин – Опанас Муха, чи як його…

Привлекая Мухина к работе в ЧК, руководство не знало, что он домовладелец. Тогда биографические данные мало занимали нас. Лишь перед операцией Платонов сказал, что якобы Мухин из кулацкой семьи. Но всё это требовало проверки.

В предутренней мгле отыскали вербу в садике и три окна на улицу. Окружили усадьбу. Из хаты пробивался свет.

Мы с Зеликманом проникли во двор, подобрались к окну. Каганец освещал небольшую кухню. За столом сидел Мухин и ел с жадностью, ворочая мощными челюстями, как жерновами.

– Громов, давай! – распорядился Морозов.

Насторожились. За плетнем звякнуло оружие. У каждого окна – боец. Мухин встрепенулся, заслышав шаги и стук у дверей:

– Хто?

– Срочно в ЧК! – отозвался я, громко топоча и вытирая сапоги на крыльце. – Открой, Мухин, промок насквозь.

Нам было видно, как Мухин постоял в нерешительности, почесывая заросшую волосами грудь и морща мясистый нос.

– Зараз. Почекай трохи! – И скрылся в темной комнате.

Вышел оттуда с маузером в руке. Бросился к окну. Мы отпрянули. Мухин приник к стеклу, пытаясь разглядеть что-то в темноте. Успокоившись, распахнул дверь в сени и загремел засовами.

– Зайди!

Морозов и Зеликман отстранили хозяина, врываясь в дом.

– Чого цэ вы?

– Оружие! – Морозов отобрал у Мухина маузер.

– Кто в доме?

– Жинка… А що случилось?

– Почему вы не спите?

– Привык рано вставать. На работу далеко – пока доберешься. Сами, мабуть, шкутыльгали по пескам, будь воны прокляты!

– Ночевали дома? – прервал его Зеликман.

Кутаясь в старый пуховый платок и щуря заспанные глаза, к нам вышла жена Мухина. Позевывая, с удивлением уставилась на нас, мокрых, грязных, вооруженных.

– Погода на сон наводит, товарищи начальники.

Мы как-то опешили: все объяснилось естественно.

На меня товарищи поглядывали вопросительно: а если ошибся?.. И сам я почувствовал себя неловко.

– Где ваша одежда, Мухин? – спрашиваю хозяина.

– На лежанке, Владимир Васильевич. Мокрая…

– Почему? – Морозов стал рассматривать кожанку и картуз.

Зеликман вытащил из-под печки заляпанные грязью, раскисшие сапоги. «Попался!» – ликовал я.

– Укрывал дрова, Тимофей Иванович. Сами, мабуть, бачили – дождь.

И снова обстоятельства против меня.

– Обыскать! – приказал Морозов.

– Та що ж случилось, товарищи? – Весь вид Мухина – оскорбленная невинность!

Самый придирчивый осмотр хаты, двора, подполья не дал результатов – улик никаких! Уже поднялось солнце, заиграв бликами в свежих лужах.

– Наговорили на нас… злых людей много, товарищи начальники, – тараторила жена Мухина.

Она привела себя в порядок и сама помогала открывать сундуки, вытряхивать торбочки и ящики. Настораживало обилие всякого барахла, но прямого доказательства участия Мухина в грабежах не было.

Хозяин замкнуто и безучастно смотрел, как мы переворачивали его «майно». Наконец Тимофей Иванович устало присел на табуретку и закурил:

– Что ж, Мухин, извини, ошиблись, наверное.

– Хто ошибся? – быстро метнул взгляд Мухин.

– Мы.

Опанас Мухин распрямил широкие плечи и, почесывая грудь, обиженно продолжил:

– Нам бояться нечего. Крошки чужой не тронули.

Снова и снова слышался мне этот зычный голос. Нет, не мог я обмануться! Но где ценности?.. Где основания для обыска? Подвел Морозова и Платонова. Проверка-то без ордера. Вот к чему приводит спешка и горячность! Мои товарищи собрались в комнате, курят и виновато поглядывают на хозяйку, хлопочущую у стола.

– Извините, хозяева. Мы пойдем! – Морозов направился к двери, кинул на меня такой выразительный взгляд, что ожидать хорошего мне не приходилось.

Чекисты, удрученные, потянулись следом за руководителем операции.

– Бывают промашки, Тимофей Иванович, – успокаивал нас Мухин, провожая в сени.

– Может, поснидали бы, товарищи? – предложила жена. Она разрумянилась, проворно собирая тряпье в сундук.

Мы отказались. На душе у меня препротивно! Зол и Морозов. Из-подо лба Зеликман оглядывает в последний раз комнату. А выходя в сени, он в сердцах пнул подвернувшийся под ногу большой клубок шерстяных ниток. И вскрикнул:

– Черт!

– Чего там? – недовольно обернулся Морозов.

Зеликман поднял, как футбольный мяч, клубок и передал Морозову.

Хозяин было рванулся в хату, но Васильев ухватил его за руку:

– Постой!

Клубок оказался очень тяжелым. Иосиф Зеликман стал быстро разматывать нитки. На стол посыпались кольца, серьги, броши, золотые монеты…

Я не удержался.

– Подлец!

Жена запричитала, заголосила. Ее вытолкали в другую комнату и приставили часового.

– Кто с вами был? – крикнул Морозов.

– Ищи ветра в поле! – Мухин нагло ухмылялся, до крови расчесывая волосатую грудь.

– Ты раскрыл меня, гад! – Васильев схватил за ворот хозяина. Васю остановили.

– Я водил за нос вас всех!

Морозов вызвал трех бойцов. Те с винтовками вошли со двора и замерли у порога. Тимофей Иванович, указывая на Мухина, бросил:

– Расстрелять!

Мухин побледнел как мел, бескровными губами прошептал:

– Без… суда… Советская власть не такая…

А поняв, что с ним не шутят, закричал, забился в руках чекистов:

– Все скажу… не стреляйте!

За стеной выла жена, как собака по покойнику.

Морозов отпустил бойцов, усадил Мухина за стол.

– Говори!

Тот вдруг как-то обмяк, и голос его стал старческим. Сглатывая слова, он назвал восемь сообщников. Морозов распорядился взять их под стражу. Оперативники помчались по указанным Мухиным адресам.

Я спрашиваю Мухина:

– Лука Пономаренко причастен?

– Та ни! Вин готовое скупает. Вин – хитрый!

– Где заика?

– Який?

– В поезде схватили. Забыли, Мухин?

– А-а, с мешком який… Его вели к батьке, вин убежал…

Впоследствии оказалось, что Мухин обманывал нас.

Павел Бочаров вышел от Платонова сияющим: начальник остался доволен расследованием дела Олейника и разрешил съездить в Пологи к Оксане. Друг мой забежал на Озерки, высмотрел самые нарядные мониста, не торгуясь купил их и заспешил на станцию. Первым же «товарняком» отправился в путь.

В Пологах в тот час Оксана была с отцом на огороде: убирали картошку.

– Где же твий москаль? – спрашивал старый Богдан Клещ, вгоняя лопату на весь штык в землю. Он был очень недоволен дочерью: связалась с городским вертопрахом. Побалуется и бросит, как ненужную игрушку. Стыда не оберешься.

Оксана, сглатывая слёзы, молча рыхлила руками грунт, выбирала клубни и складывала их в корзину. Она и сама тревожилась: Павел давно не приезжал. Не случилась ли с ним беда?.. Работа у него опасная.

– Пузо-то не нагуляла? – скрипел Богдан Клещ, нисколько не считаясь, что обращается к родной дочери. – Чего отмалчиваешься, бесстыдница? Остались одни очи – сухота сухотой. Мало тебе своих парубков, нашла сокола залетного.

– И нашла. Вам чого? – в сердцах огрызнулась дочка, выведенная из терпения.

– А то, що соседям в глаза срамно смотреть! Бросил он тебя…

– Может, его командиры послали… – Сказала и осеклась, тревожно подхватилась: «Разобрался или нет?»

Но отец так же хмуро вгонял лопату в землю и выворачивал ее через колено, открывая гнездо. Дивчина, вдруг затараторила, чтобы отвлечь отца от только что сказанного:

– Бульба уродилась гарна – одна к одной. Три гнезда – и ведро! Можно продать в городе. Купите, тату, мени полусапожки шевровые?..

– Нехай москаль покупает… Байстрюка тоби купит – жди! – бубнит угрюмый Богдан Клещ.

– Куда послали командиры твоего москаля?

Встрепенулась, как пойманный зверек, дивчина:

– Та що вы надумали тату? Якие командиры? Вин слюсарь, с железом возится…

Старый Клещ насторожился: скрывает дочка что-то!

Легкий ветер донес из-за садочка пересвист: осенью-то соловей! Клещ покрутил головой и тяжело поглядел на дочку. Она зарделась, обтирая руки о подол юбки. И снова свист переливчатый.

– Чуешь, москаль.

Оксана хорошо слышала условный сигнал, задохнулась от ожидания. И не сдерживаясь, попросилась:

– Пойду, тату! Я сама докопаю… Ночью. Можно?

Богдан Клещ кивнул лохматой головой и присел на бурт картошки. Кончать нужно с этим ухажером, отвадить раз и навсегда. С этой мыслью вернулся во двор, запряг буланого мерина в гарбу и поехал на дальнее поле за снопами. Погода портилась, а пшеница все еще не свезена в клуню. Но цель поездки иная: в лесу, пересказывали, появились хлопцы Щуся. С ними решил посоветоваться Богдан Клещ…

…А молодые в садочке, в затишье, у стены мазанки. Оксана то снимает, то примеряет на шею мониста и радуется, как маленькая. Павел целует девушку в щеки, губы, прикрывая своим пиджачком ее плечи. И никак не осмелится сказать самое заветное.

– А где же ты так долго пропадал?

– Оксаночка, договоримся навсегда. Где я был, там меня нету. Что я делал, то сделано. Куда меня посылали, туда пути нет. Ты у меня умненькая, все знаешь без слов. Во всем свете нет никого милее тебя!

И снова обнял ее, нашептывая жаркие слова. Она прильнула к его груди, всем сердцем впитывала ласковые речи. И вдруг отстранилась, пугливо озираясь.

Солнце опустилось за лес. По улице брели сытые коровы. Оксана трудно вздохнула:

– Сумно на сердце, Паша. За тебя боюсь.

– Ничего со мною не случится. Вон я какой большой! – Бочаров засмеялся и погладил свои куцые белесые усы.

А усадьбу уже окружили молодчики Щуся, кликнутые Клещом из леса. Ждут только сигнала, чтобы кинуться на Бочарова, скрутить ему руки и уволочь в «схрон» на расправу.

Оксана первая увидела бандита с куцаком – обрезанной винтовкой. Он неосторожно высунулся из-за перелаза.

– Паша, беги! – Девушка рванулась, кинув Бочарову его пиджак.

– Чего испугалась? – Павел взял девушку за руку.

Оксана глазами указала на ворота. Там стояли лесные гости с обрезами.

Оборотились к огороду – торчат стволы куцаков из-за хмеля.

– Прихватили, гады! – зло сказал Бочаров и вырвал из кармана наган. – Оксана, ложись!

Но девушка увлекла его за хлев, где был ход к спуску в леваду. Навстречу шел с дубиной Богдан Клещ.

– Батько! – взвизгнула Оксана, загораживая собою Павла.

– Уйди, дочка! А ты, москаль, бросай оружие. Мы выпроводим тебя за село. А там – гуляй соби с богом до города. К нам больше не заглядывай!

Павел отпрыгнул в сторону, выхватил из кармана горсть махорки и швырнул ее в глаза старому Клещу. Согнулся Богдан, уронив дубину. Но из-за тына ударил выстрел. Бочаров успел перескочить заплот и, петляя и пригибаясь, побежал в лощину. Сзади грохнул еще один выстрел. Павел охнул и присел – пуля угодила в ногу. Оглянулся, но никого не обнаружил. Чекист сообразил, что махновцы боятся шуму: на станции под парами стоял бронепоезд с десантом бойцов ВЧК.

Сполз Павел в ложбину, закатил отсыревшую штанину: кровь сочилась из лодыжки. Стянул он с себя нижнюю рубаху, разорвал ее и перебинтовал ногу. С трудом доковылял до заплота, выворотил кол и, опираясь на него, смело двинулся во двор Клеща. Он не мог бросить на произвол судьбы свою Оксану.

Никто не задержал его и не окликнул: двор был пуст! Кто-то охал в садочке. Павел с наганом в руке вывернулся из-за угла и, увидев сгрудившихся людей, во весь голос заорал:

– Руки вверх!

Толпа шарахнулась в стороны. На земле лежала Оксана. Перед ней на коленях стоял Богдан Клещ, вцепившись пальцами в свои лохматые волосы, и бессмысленно бормотал:

– Дочка… Оксана… Дочка…

Пуля бандита пришлась девушке в затылок.

…Пашка ввалился в комнату, опираясь на сучковатый кол. Бросил его в угол. Сухими воспаленными глазами посмотрел на меня.

– Что с тобою? – кинулся я к другу. Поддержал, усадил к столу.

В Сибири колчаковцы, поймав его на разведке у полковой батареи, всыпали полсотни шомполов – он скрипел зубами и матерился. Петлюровец полоснул шашкой по голове – отмолчался. И вдруг теперь плечи его затряслись. Павел уронил голову на стол.

Я осторожно вышел, плотно прикрыв двери. Мужские слезы – редкие, но горючие. Они не терпят свидетелей.

ЧИСТКА. ГОЛУБАЯ КРОВЬ

В большом зале гостиницы «Астория» шла чистка партийной ячейки дорожно-транспортной ЧК.

На мягком продавленном диване полулежал Вася Васильев. Рука на перевязи – зацепила пуля в стычке с махновцами. Рана небольшая, но вредная – никак не заживала! Павел Бочаров и Никандр Фисюненко – в первых рядах. Там же и Платонов. А перед столом – Юзеф Бижевич и Вячеслав Коренев. Их перевели в Сечереченск. Бижевич уже прошел чистку – он бледен и разгорячен.

За председательским столом – рабочий с прокуренными рыжеватыми усами. Толстыми корявыми пальцами перелистывает бумажки в папке. Очки подняты на лоб. Опускает их, когда нужно посмотреть записи.

К столу комиссии вызвали Семена Григорьевича Леонова. Он встал лицом к залу. Высокий, черный, словно грач, с огромными черными усами.

Сиплым голосом председатель расспрашивает о родителях, о прежней работе в киевском арсенале, о политической подготовке, о поведении в ЧК…

Я смотрю на Леонова с восхищением. И не потому, что он теперь мой начальник в отделе борьбы с бандитизмом. Под его руководством чекисты вели жесткую битву на перегонах и станциях от Диевки до Сухаревки. Самый трудный участок: глубокие выемки, овраги, поросшие кустарником, – раздолье для грабителей. Бандиты караулили поезда на подъёмах. На ходу вскакивали на тормозные площадки и взламывали вагоны…

– Кто прошел? – Я даже вздрогнул от голоса Иосифа Зеликмана. Они с Морозовым с дежурства завернули на чистку.

– Как же вы, товарищ Леонов, Ивана Лебедева не уберегли? – слышится сипловатый говорок рабочего.

Это трагическая история. Махновцы остановили поезд на перегоне – хотели быстро уехать, удирая от настигавших чекистов. Кинулись к машинисту. А на паровозе был Иван Лебедев, пожилой механик.

– Чого треба? – надвинулся он на бандитов, влезших в будку. В руках у него был молоток на длинной ручке.

– Повезешь дружину батьки! – крикнул махновец, суя обрез под нос Лебедеву. Тот отвел руку и сел на стульчик машиниста, молча закурил.

– Жить хочешь, то поедешь! – злобился махновец, тыча машиниста стволом обреза.

В будку поднялся Платон Нечитайло, именовавший себя Черным Вороном. Звероподобный, обросший бандит закричал:

– Почему стоим? Поехали!

Иван Лебедев вертел в руках молоток:

– Ехало не везет.

А внизу бесновались махновцы:

– Трогай, шкура!

– Повесить красную сволочь!

Машинист высунулся из окна будки, глянул на родные поля. Солнце только вставало. Легкая позолота лежала на крышах мазанок отдаленного хутора. А из-за левады, распластавшись над землей, летели к железной дороге красные всадники. В лучах раннего солнца пламенел стяг над конниками. Лебедев усмехнулся и указал молотком:

– Вон смерть ваша!

Нечитайло выстрелил в машиниста. Тот уронил голову на подлокотник. А на бандитов навалились конники, и пошла страшная сеча…

Обо всем этом рассказывал Леонов в притихшем зале. Рабочий тяжело вздохнул, теребя рыжеватый ус.

– Жаль Ивана. Мальчонками пришли с ним в мастерские. Две девочки остались. И жена… Все собирался в партию. Так и не успел…

Винить Леонова в этой скорбной истории не было основания. И мы понимали, что председатель вспомнил о ней, прочитав в папке рапорт на Леонова за эту операцию.

Борьбе с бандами Семен Григорьевич отдавался без остатка. Была ли у него личная жизнь, никто не знал. Он или в ЧК на допросах, или на операции, или выслеживает матерого налетчика…

Его всегда видели мы в буденовке и длинной кавалерийской шинели до пят с малиновыми бархатными «разговорами» поперек груди. Сапоги начищены до блеска. Он не признавал сумок и портфелей – вся канцелярия за обшлагом шинели. Позднее Леонов сменил буденовку на кубанку с малиновым верхом. И если все чекисты, как правило, старались не выделяться среди населения, быть менее заметными, то Леонов походкой солдата, одеждой бойца, смелым поведением большевика подчеркивал: «Я чекист!..»

– Старшенькая Ивана, Нюся, без работы ходит. Не берут – малая, дескать. Взрослым работы не хватает. Помогли бы. – Рабочий с укором смотрит на Леонова. – А семья бедует – кусок хлеба не каждый день.

– Помогу… Это оплошка. – Леонов переступал с ноги на ногу, тяжело сопел, словно нес огромную тяжесть.

– Кому дать слово? – Рабочий нагнул голову, высматривая поверх очков желающих выступить.

Я поднял руку.

– Выходи сюда! – сипнул председатель чистки.

Я волновался, но велико желание мое было сказать теплое слово о боевом товарище.

– Недавно я вместе с Леоновым. Но это же герой! Вот махновцы пустили под откос поезд. И на подводах казенное добро – на хутора. Выехали мы на место налета. Дело было под утро – клюют чекисты носами. А Семен Григорьевич – весь внимание. И только застучали буфера вагонов на остановке, Леонов на ходу распахнул двери теплушки и вихрем – под откос! Длинная шинель его, как крылья, разметнулась. Маузер над головой. Граната в другой руке.

– Сто-о-ой!

Бандиты издали увидели великана нашего в малиновой кубанке и в страхе побежали:

– Цыга-а-ан!

И не попытались сопротивляться. Вот какой наш Леонов!..

Когда я спускался в зал, ребята хлопали мне. Каждый мог припомнить не один пример храбрости Леонова.

Председатель комиссии по чистке, разглядывая сквозь очки содержимое папки, спросил:

– За что вам дали выговор, числящийся в учетной карточке?

Вопрос – словно внезапно разорвавшаяся бомба: Леонов и выговор! Сперва я подумал, что рабочий ради шутки так сказал. Но председатель, пощипывая усы, смотрел серьезно, выжидающе.

Семен Григорьевич ответил басисто, с хрипотцой:

– За неосторожное обращение со спиртными напитками…

И надолго замолчал, рассматривая свои грубые пальцы со следами металла. Никто из сидящих в зале не принял всерьез его объяснение: чекисты в Сечереченске не замечали Леонова даже выпившим!

Васильев приподнялся, осторожно поддерживая раненую руку и с места заговорил:

– Послушайте. Вот операция с Совой. Он ее разработал. Главарь шайки по кличке Сова – бывший петлюровский офицер – технически образован. Поезда останавливает аккуратненько. Житья не стало! Леонов послал меня в банду – я маленько умею притворяться. «Просись на квартиру к самогонщице в Амур-Песках», – научил Леонов. Мы знали, что бандиты берут у нее горилку. Словом, устроился я. Ну и застукали! Сову наповал. Остальных живьем взяли. Погода морозная – пропустили по стаканчику. А Семен Григорьевич – ни капли!

– Что ты защищаешь, Васильев? Леонов признался! – Это голос Бижевича. – А за эти стаканчики нужно вас привлечь!

Председатель комиссии переспрашивает Леонова:

– За пьянку, значит, взыскание?

– Та ни. Орлик подвел…

Бижевич вскочил, пробежал за трибуну:

– Брось, Леонов, придуриваться! Мы на чистке партии. Ленин требует очистить партию от мазуриков, от обюрократившихся, от нечестных, от нетвердых коммунистов и от меньшевиков, перекрасивших фасад, но оставшихся в душе меньшевиками. Куда отнести тебя, Леонов? У тебя наклонности к анархии. Кому нужна твоя бравада, когда ты идешь во весь рост на бандитов?.. Вот тут Громов прославлял тебя. У тебя показное геройство. Ты, как анархист!

– Я?! – Леонов вздернул голову, глаза налились кровью. Он широко шагнул к Бижевичу, рука его потянулась к маузеру. Между ними встал Коренев:

– Полундра!

– Так не пойдет, товарищи! – Председатель комиссии сдвинул на переносицу очки и углубился в бумаги. Обратился к Леонову:

– Что же это за спиртные фокусы, уважаемый?

Семен Григорьевич трудно дышал, сдерживая гнев. Грубые пальцы перебирали малиновые «разговоры» на гимнастерке.

Я понимал, что Бижевич завидует Леонову и желает расправы над ним. Повод удобный – чистка! Наверное, и другие понимали это – смотрели на Юзефа Леопольдовича с осуждением.

Леонов заговорил нетвердым баском:

– Был у меня дружок в личном эскадроне Буденного. Вместе в германскую сидели в окопах. Вшей парили. Потом нога в ногу рубались с буржуями. Сперва с поляками, потом – с немцами. А потом с петлюрами да махнами…

– Тут не вечер воспоминаний! – снова вмешался Бижевич. – Отвечай прямо: пил?..

Семен Григорьевич повысил окрепший голос:

– Жениться решил мой товарищ. Красивая такая жинка. В бога верила – возьми ее за рупь с полтиной! Прижала хлопца: в церковь – и никаких! Он повертелся, зажурился и покорился – молодиця на большой с присыпкой! Меня приглашает по старой дружбе. А насчет церкви – молчок. Как отказать боевому другу?.. Никак не можно! Приезжаю из части в село. Они уже в церкви. И злость меня хватила: буденновец – к попу! Ну, с обиды – хлоп стакан горилки натощак. Меня и повело. Сажусь на Орлика и до церкви. Через паперть перемахнул. Люди, понятно, шарахаются. А в зале темно, ладаном воняет, и свечки светят. Мой Орлик заржал с перепугу! Непривычен по церквам ходить. А попик спешит молодых окрутить. Я, понятно, – с коня. Привязал к подсвечнику. И молодоженов поздравил, оттолкнув попика. И снова на Орлика та и гайда на улицу…

– Вот вам анархия в чистом виде! – Бижевич оглядывал всех, приглашал разделить его возмущение. Но в зале добродушно улыбались.

Леонов скосил голову, зло глядя на Бижевича:

– Ну, выдали мне выговоряку. Не за посещение свадьбы. Ни! За лошадь, бо нагадила в церкви.

– Надо было мешок подвязать! – крикнул Морозов.

Леонов ответил вполне серьезно:

– Не догадався – спиртное сбило с панталыку.

В зале громко смеялись.

– Желаю говорить! – Вячеслав Коренев на ходу поправлял голенища «бутылками» и брюки с напуском. Чуб выбивался из-под новенькой буденовки. Ворот рубахи расстегнут, чтобы виднелась тельняшка. У трибуны стянул с головы буденовку, хлопнул ею по ладони:

– Наш парень этот Леонов! По-морскому действовал. Чего смотреть на длинногривых?.. Они – дурман для народа! Я был послан колокола сымать. Сверху ба-бах! Бабы орут. А мне что? Потому – дурман! Это не позор, а слава Леонова. И нечего тут долго размазывать – выговор дали ему зря! Побольше бы таких братишек – мировую революцию в два счета зажгли бы!..

– Смотри, кто в товарищи к Леонову шьется! – Никандр Фисюненко даже привстал, чтобы лучше разглядеть Коренева.

А к столу пробирался Зеликман. Пригладив рыжую копну волос, заговорил с горячностью:

– Вы читали, товарищи, насчет ГОЭЛРО? Надеюсь, читали. Тридцать электростанций построить в России. Тридцать! Сегодня ноль, а завтра – тридцать! Черт-те как заманчиво. Мужика посадить на трактор. За это стоит побороться. Наш паровоз, вперед лети! В коммуне – остановка. Нет, не остановка. Мы пойдем дальше…

– Иося, ближе к делу! – остановил его Васильев.

– А то не дело, если коммунист верхом на жеребце въезжает в церковь? Очень большое дело, товарищи! Очень большое. Оно на руку бандитам. Это никуда не годится! Это я говорю вам – Иосиф Зеликман. Вот заменили продразверстку на продналог – вздохнул крестьянин. Доверием к мастеровому проникся. А ты, товарищ Леонов, дал подножку этому самому союзу рабочих и крестьян. Понимаешь, что я говорю?.. В Одессе восемь месяцев жили с керосином, а на пасху большевики дали электричество. Почему? Чувства народа уважают!..

– Понятно! – Рабочий пристукнул по столу тяжелой рукой. – Кому еще слово?..

Бочаров проковылял между рядов, тяжело опираясь на палку.

– Наказывали Леонова, конечно, не за выпивку. Мне это ясно. Его партия осудила за анархистские замашки. И я расцениваю проступок Леонова именно так. И если в коннице как-то можно было простить выходку Леонова, то мы в ЧК не имеем права! Чекист – это как святой!

– Это ты брось – делать с меня святого! – крикнул Коренев.

– Ты, Коренев, вот что: в кильватер к Леонову не пристраивайся! Разные вы люди. – Бочаров навалился на трибуну, трость прислонил к столу президиума. – И тебе, Бижевич, скажу. Бывали мы с тобою в смертельных переделках. Боевой товарищ, ничего не скажешь! Но, извини, дури в твоей башке – хватит на десятерых! Накинулся на Леонова. Да он был уже наказан за проступок! А у нас он показал себя с лучшей стороны.

Бижевич опять вышел к председательскому столу. Горячо перечислял леоновские «грехи», загибая нервные пальцы на руке:

– Мухина не разоблачил вовремя – раз! Налеты бандитов на железную дорогу усиливаются – два! Погиб беспартийный машинист Иван Лебедев – три! Семья бедствует…

Морозов подсказал с усмешкой:

– Сымай сапоги, Юзеф Леопольдович! Пальцев на руках все равно не хватит.

В зале дружно засмеялись, а Бижевич закончил твердо, рубанув воздух кулаком:

– Не оправдал Леонов звания члена большевистской партии!

Добрый смех ребят тотчас погас: подобного заключения не ожидали.

– В одном прав Бижевич – нужно высоко держать звание чекиста, – заговорил Платонов, проходя вперед. Статный, в ловко пригнанной одежде, аккуратно подстриженный, он невольно вызывал уважение. – Можно много говорить и ничего не делать. Будто бы пустой ложкой во рту ворочать. Леонов – боевик! Но времена меняются, товарищи. Настает пора большого ученья. С этим у Семена Григорьевича слабинка. А то, что было раньше – он получил за то сполна…

Я переживал, наверное, больше всех. Лихой, сообразительный, беззаветно преданный революции Леонов и вдруг заявление – не оправдал!