Текст книги "Мы из ЧК"

Автор книги: Виктор Кочетков

Соавторы: Михаил Толкач
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

На вечер назначили собрание молодежи Егорьевска. В мрачном холодном зале театра горела единственная керосиновая лампа. Она освещала лишь небольшой круг возле сцены.

Мы с Павлом расхаживали в нетерпении и с надеждой поглядывали на дверь. Пашка бормотал про себя, готовя горячую речь. И я повторял в уме слова, какими должен был открыть собрание. Томительное ожидание затянулось. Заглянули два парня и ушли, поеживаясь от холода.

– Не вешай нос, Гром! – утешал Павел. – Завтра устроим по-иному.

Несолоно хлебавши вернулись в гостиницу. Снова ночевка в одежде. Опять утром кружка «жареной» воды. Но к обеду на всех улицах пестрели афиши: «В театре танцы под духовой оркестр!» Секретарь укома позаботился о музыкантах. И реклама сработала. В зале собралось человек сто. Ходят, присматриваются, заглядывают в оркестровую яму, где бренчат инструменты.

– Громов, занавес! – скомандовал Павел. – Оркестр, шпарь Интернационал!

И тут – конфуз. Музыканты не знали, как играть партийный гимн. Но Павел нашелся:

– Играй что-нибудь!

Оркестр дунул какой-то военный марш. Я раздвинул занавес и очутился на голой сцене один. В полутемном зале едва различались люди. Шепоток, шарканье, приглушенные смешки. И у меня отнялся язык. Стою минуту молча. Бочаров сидит внизу за столиком, готовый записывать желающих вступить в РКСМ. Он не вытерпел:

– Давай!

Трубным голосом кое-как начал я рассказ о делах рязанских комсомольцев. Потом про наш поход на мамонтовцев. Увлекся воспоминаниями, и получилось живо и интересно. Закончил речь призывом:

– Записывайтесь в комсомол, товарищи!

Юноши и девушки охотно откликнулись: в списке оказалось свыше пятидесяти человек. Стали избирать секретаря и его заместителя. Шум, шутки, смех… И вдруг из темного угла:

– Обманщики!

– Где ваши танцы?

Недовольных сами егорьевцы выпроводили из зала, а Павел Бочаров стал пояснять новым комсомольцам, как вести работу.

В заключение беседы щекастая, с веселыми глазами девушка спросила:

– Комсомольцам танцевать можно?

– Вообще-то танцы – буржуйское дело! – вполне серьезно ответил Бочаров. – У нас это пресекается. Нам никак нельзя отвлекаться от дел революции!

– А зачем нас собирали? – высунул голову из ямы музыкант с бакенбардами.

Мы переглянулись, и Павел скрепя сердце разрешил:

– Только народные. Никаких буржуйских!

Оркестр заиграл вальс. Скамейки моментально в сторону. Закружились пары…

В Рязани нас ждала страшная весть: бандиты напали на рабочий патруль и зверски убили Дениса Петровича Нифонтова! Наш наставник и политический учитель убит! Защемило сердце, а в мыслях он все еще живой, деятельный, непримиримый. Пошли на городское кладбище. Постояли молча у свежего, еще не припорошенного снегом холмика.

– Поклянемся отомстить за Нифонтова! – глухо промолвил Павел, сжимая кулаки. – Враг тот, кто не с нами! И гибелью своей утверждай революцию!

Я повторяю громко:

– И гибелью своей утверждай революцию!

…И вот я прощаюсь с Рязанью. Отца моего перевели на работу в Сечереченск.

Поезд тронулся. В весеннем небе вертелись, кружились, взмывали ввысь беззаботные, милые моему сердцу голуби.

Рядом с вагоном быстро шел мой закадычный друг Павел Бочаров.

– Крепче держись большевиков, Володя! – говорил он. – И не забывай друзей. Помни нашу клятву.

Последнее пожатие. Прощай, юность. Здравствуй, неизвестное!..

ЗМЕЯ ЗА ПАЗУХОЙ

Поезда в Советской России отправлялись в те годы облепленными людьми: ехали на подножках, на крышах, в угольных ящиках, на буферах вагонов…

Голод и разруха бросали народ в дорогу. Кто менял, кто воровал, третий – перепродавал, иные же наживались на горе людском.

Железные дороги задыхались от безмерного наплыва злых, изможденных, крикливых, пронырливых пассажиров.

А у нас – срочная командировка. Мы, сотрудники ВЧК, затерявшись среди мешочников и спекулянтов, пробирались на перекресток двух важных железных дорог Приднепровья.

– Нажмем, други! – Вася Васильев выставил крутое плечо вперед. Мы подналегли, и толпа в тамбуре вагона раздалась.

– Тю, скаженни!

– Осади! – Васильев опытным глазом железнодорожника быстро высмотрел в вагоне купе посвободнее.

– Садись, хлопцы!

На нас косятся и кроют в открытую злыми словами. Мы отмалчиваемся.

У Васи Васильева умные серые глаза, буйный чуб выбился из-под картуза. Грязная рубашка с вышитым воротником, перехваченная пояском с кистями. Вася, улыбаясь мягко, теснит смурых дядек с мешками:

– Посуньтесь трошки!

Он прежде работал проводником вагонов и дежурным по станции – сноровку имеет.

Тронулся поезд, и скоро в вагоне стало просторнее и светлее.

Молчаливый Никандр Фисюненко прикрыл глаза брылем хуторянина – дремлет.

Примостился и я с краю лавки.

Когда мы переехали в Сечереченск, в маленькой комнате, где поселилась наша семья, состоялся совет: как быть со мною?

– Иди, Володя, на строительное отделение техникума. Строитель во все века и всем народам нужен, – говорила мама, все еще надеясь видеть меня инженером. Ее очень тревожила моя связь с чоновцами. Увидя, что я отрицательно мотаю головой, добавила:

– И Советской власти строители нужны! Сам видишь, разруха всюду.

Отец поддержал маму:

– И Ленин вас, комсомольцев, к этому же призывает. Ты же сам мне речь его читал. Иди учиться, Володя!

В душе я соглашался с ними, но долг комсомольца звал меня на борьбу.

В Крыму сидел Врангель. Шла битва с польскими захватчиками. Внутреннее положение Украины оставалось тяжелым. Банды Махно, Каменюка, Зеленого, Ангела, Совы, Черного Ворона и других отпетых злодеев грабили, убивали людей, опустошали и жгли села, уничтожали советских и партийных работников, сеяли на своем разбойничьем пути страх, горе и слезы. Красные конники гонялись за этими атаманами, рубили белобандитов. Но разбойники, отменно зная местность, поддержанные кулаками и националистами, нередко ускользали из кольца кавалерийских облав и вновь устраивали резню и поджоги уже совсем в другом месте.

Учиться я все-таки поступил. Но и связь с чоновскими товарищами не прерывал.

Однажды меня вызвали в губернский комитет КСМУ.

– Направляем тебя, Громов, в органы ВЧК.

Это соответствовало моим планам. Но мама была совсем удручена, узнав о новом назначении.

– Эх, останешься, Вова, недоучкой!

– Я буду учиться, мама! Вечернее отделение есть… Заработок нужен.

А жизнь была очень трудная. Чекистам часто выдавали только по фунту пшеницы. Варили ее в котелках и жевали. А если получали муку, то тут же на рабочем столе раскатывали тесто, делали галушки и варили на «буржуйке» суп. Обмундирования не было – ходил кто в чем мог. В стране были созданы ЧЕКВАЛАПы – чрезвычайные комиссии по снабжению войск лаптями и валенками.

Разве же мог я, комсомолец, быть в стороне от общей борьбы народа?..

И вот еду среди мешочников. Эти дядьки, конечно, не догадываются, что рядом с ними не просто хлопец в синей косоворотке, а сотрудник ЧК. С августа 1920 года меня зачислили помощником оперативного уполномоченного. Ходил я не в форме, и знали меня лишь руководители отдела дорожно-транспортной чрезвычайной комиссии Федор Максимович Платонов и Семен Григорьевич Леонов…

А поезд меж тем отстукивал стыки. За окнами то яворы, как штыки, выставленные в небо, то цепочка белых мазанок, заваленных зеленью садов. В раскрытые окна врывается жаркий ветер и с ним – запахи созревших нив, огородов, груш и яблонь.

По тесному, заставленному ящиками и мешками коридору пробирались два мальчика. Беловолосый, в веснушках, с облупившимся носом паренек проталкивался первым. А худой, с копной нечесаных волос и зверковатыми глазами держался за его руку.

– Вурки! – крикнул бритоголовый селянин, прижимая к животу торбу.

– Вертай обратно! – орал с верхней полки красноносый парень с выпуклыми глазами и грозил волосатым кулаком.

Мальчишек, наверное, не раз встречали подобным образом – они сосредоточенно двигались меж узлов к двери. Их задержал Васильев.

– Далеко, братцы?

– Пусти! – Веснушчатый вырвал свою руку.

Фисюненко проснулся и улыбался из-под брыля.

– Есть хочешь, Миша?

– Я не Миша.

– Ну, значит, Гриша.

– Он Сашка! – сказал мальчик с нечесаными волосами.

Вдвоем они старались поскорее выбраться из тесного круга людей.

Фисюненко подал Саше кусок лепешки, а бритоголовый селянин – краюху хлеба.

– Эх, мальцы! Жить бы с мамкой да пить парное молочко. – Васильев глубоко вздохнул, оглядывая теплым взглядом мальчиков.

– Облава! Бежим, Вася! – Сашка кинулся к выходу. За ним его приятель.

В нашем купе заволновались, увидев у входа красноармейца и носатого мужчину в железнодорожной форме, спрашивающего документы.

Бритоголовый хуторянин задвинул что-то подальше на полку и закрыл глаза, будто бы крепко спал. Патлатый парень с выпуклыми глазами и красным носом шмыгнул к двери, сердито ругаясь:

– Комиссары треклятые!

– Документики, граждане! – К нам заглянул носатый. Глаза острые, обшаривающие. Кустистые брови вразлет. Голос привычно нагловатый. Повертев в руках мою справку с неясной фиолетовой печатью, носатый подозрительно оглядел меня:

– Куда следуете, гражданин?

Сзади меня тотчас очутился красноармеец с винтовкой. Отвечаю заранее заученное: хочу устроиться на работу. Родители умерли, а родственников растерял. Жить же надо.

– Кажуть, в Пологах есть вакансии…

Контролер заглянул под полки и в багажник, милостиво разрешил:

– Езжай.

Только он завернул в коридор и начал проверку соседнего купе, а ему характеристика:

– Голодранец!

– Черного Ворона на тебя бы! – Бритоголовый, как рассерженный бугай, глядел вслед проверяющим.

– Режут ее помаленьку, власть красную! – Голос сверху принадлежит длинному человеку под серой солдатской шинелью. Глаза поблескивают в полутьме, как у пьяного, а холеные щеки отекли.

«Царский золотопогонник!» – со злостью думал я, вспоминая, как два дня назад вот такой же тип убил наповал нашего чекиста и пустил себе пулю в лоб. Я не мог и представить себе в тот час, сколько раз в жизни потом скрестятся наши дорожки с этой серой шинелью, стеклянными глазами.

В вагоне разговоры о Махно. «Батько» обосновался в своем родном селе Гуляй-Поле. Налетает и жжет. Убивает и вешает. Грабит и насильничает. А прискачут красные конники – всюду пашут землю, ухаживают за скотиной, лузгают семечки – обычные селяне. Попробуй разберись, кто из них бандит, а кто честный крестьянин.

Мы едем в Пологи, село рядом со «столицей» махновских головорезов: участились налеты на железную дорогу. Бандиты облюбовали железнодорожный узел: добыча верная! И ездить от Гуляй-Поля недалеко. Есть свои наводчики: прибыл поезд с ценным грузом, сигнал – и махновцы тут как тут! Выведать бандитский актив – вот наша задача.

На перроне в Пологах Васильев прошептал:

– Проверяет Мухин документы, а у меня поджилки трясутся. Он видел меня в дорожной ЧК. Думаю, узнает, ляпнет на весь вагон: «Здорово»! Вот была бы конспирация!..

– Не узнал, как видишь, – успокоил его я. – А Мухин этот чекист?

– Нет. Железнодорожный контролер. А в ЧК сообщает, если заметит что подозрительное.

– До встречи! – крикнул нам Фисюненко, надвигая брыль на лоб, и зашагал кривой улочкой, обрамленной затравяневшим тыном. Ушел и Вася устраиваться на жительство.

Вечерело. Солнце проглядывало из-за веток яворов, что изломанным строем стояли по-над Кривым Шляхом – главной улицей Полог. Над дорогой висело серое полотнище пыли, поднятой скотиной. Коровы мычали возле своих дворов. Пахло свежим сеном и дымком вечерних костров.

За углом я увидел сгорбленную старуху, прутом шугавшую ленивых, объевшихся за день гусей. Они с сытым гоготом косили головы на хозяйку и не торопясь, по-генеральски, вышагивали прижимаясь к осевшему тыну, оплетенному хмелем.

– Добрый вечир, маты! Часом не знаете, хто пустит на квартиру? – Я старался говорить по-украински.

Бабуся подняла безбровое лицо, сощурив маленькие, глубоко посаженные глазки:

– Видкиля, хлопец? Чого тоби треба? – И приложила щитком ладонь к уху.

Выслушав мою просьбу, она указала хворостиной белую мазанку с яркими цветами на ставнях:

– Ось хата Луки Пономаренко. Вин, мабуть, мае хватеру.

– Дякую, бабуся! Спасибо.

А в это время в соседнем дворе того самого Пономаренко завопила женщина:

– Ратуйте! Караул!

Из ворот выскочил знакомый мне по вагону Сашка. Поддерживая рваные штанишки, он оглядывался. Вот и Вася выкатился! Они что было мочи кинулись бежать. А вслед – низенькая, проворная украинка.

– В сад забрались! Лови-и!

Бабуся, хитро сощурив глаза, вдруг бросила под ноги Саше хворостинку. Со всего маху тот растянулся, проехав по траве. Вася споткнулся – и туда же! Коршуном налетела Пономаренчиха на мальчишек:

– Хвулиганье! Голодранци! – И загорелой рукой давай шлепать Васю. Бабка держала за волосы Сашку.

Я не стерпел:

– Хватит, бабоньки! Отпустите хлопчиков.

Бабуся переметнулась на меня, размахивая руками, затараторила:

– И ты из ихней шайки! Хворобы на вас немае!

А парнишек и след простыл. Я – за мешок. В воротах, из которых только что вылетели Саша и Вася, в нерешительности остановился.

– Иди, чого же! – Пономаренчиха подтолкнула меня в спину, считая, что изловила главного налетчика на сады.

В просторной хате под божницей сидел сам хозяин и пил квас. Прикрикнул на ворчавшую жену:

– Та годи!

Она сплюнула и ушла во двор. Пономаренко долго и пристрастно выспрашивал меня: где жил, что видел, зачем приехал в Пологи, где родственники, кого знаю в Сечереченске.

А солнце уже закатилось, и хату наполнили густые сумерки. Сердитая хозяйка зажгла каганец в углу на припечке.

Хозяин неожиданно для меня заключил:

– Нема кватыри! Ходют всякие. Соби тесно.

Я чертыхнулся:

– Чего же тянул! Пойдешь теперь к другому в темноте – собаками затравит.

– А як же? Затравит! – спокойно поддакнул Лука.

У порога, закидывая мешок с пожитками за плечо, я неуверенно переспросил:

– Может, поладим?

Хозяин откликнулся:

– Почекай трохи! Ты що робыть можешь? Клуню видремонтируешь?

– На железную дорогу хотелось…

– Почекай.

Пономаренко лохматил нечесаную бороду, припоминая, кто в Пологах мог бы пустить ночевать. Я понял: хитрит! Так оно и оказалось.

– Бодай тэбе козел! Ночуй в клуне. Та не спалы!

Лука даже пообещал замолвить слово, если начальник станции не захочет принимать меня на работу.

Устроился я на старой соломе в дальнем закутке. Дождался пока хозяева угомонятся и поспешил на условленное место к ребятам. Они уже дожидались меня.

– Хитрые как дьяволы эти крестьяне! – возмущался Васильев.

– Твои хохлы! – подначивал Фисюненко.

Начальник местных чекистов – Юзеф Леопольдович Бижевич принял нас довольно холодно. Мы уже слышали, что он заносчив и честолюбив. Бижевич ощупал каждого своими холодными глазами.

– Мальчишек шлют!

Это нас обидело. Конечно, в глазах Бижевича мы были необстрелянными юнцами. Ведь он не знал нас. Правда, опыта сыскного, как говорится, ни на грош. Но у нас было одно огромное достоинство: молодость, безгранично верная революции!

– Вот вы, Васильев, – Бижевич ткнул пальцем в Васю, как в неживой предмет, – уже провалились!

Мы недоуменно переглянулись.

– Да, черт возьми! И шагу не ступили, а вас раскусили! Мои люди слышали разговор махновских приспешников. Мол, чекиста из губернии прислали. Под селянина наряжен! И фамилию вашу назвали. Давайте предписание!

Бижевич размашисто написал на справке Васильева причину откомандирования. Вася растерянно пожимал плечами. Нам было неприятно.

– Все! Возвращайтесь в Сечереченск. Платонову я уже сообщил, – распорядился Бижевич и, обращаясь к нам с Фисюненко, добавил:

– Слушайте, смотрите и запоминайте. И докладывайте мне лично!

– У нас инструкции, – напомнил я.

Бижевич внимательно смотрел на меня:

– За Пологи отвечаю я!

Горько стало, но задание нужно выполнять, даже если ты недоволен приказанием старшего!

Вернулся я в клуню заполночь. Раскинул на соломе свою посконную свитку. А сон не шел. Голова полна тревожных думок. Кто узнал Васильева? Может, и за мною следят? Выходит, махновцы не такие уж простачки, как мы попервости считали. На память пришел рассказ Нифонтова о заведующем элеватором в Ухолове, который жену свою подсунул комиссару, лишь бы вредить свободнее…

Заснул уже под утро. Я летел, чтобы сказать комиссару: «Смотри, враг тобою играет!» Лечу над Рязанью, а кто-то в черном тянет меня за ногу – все к земле, к земле…

– Вставай! – Это голос Пономаренко. Он трясет меня за ногу.

– До солнца тын подправимо. Вставай!

Я подскочил, соображая со сна, где и что. Наскоро сполоснув лицо у колодца, поплелся за хозяином. Часа два возились с заплотом, а потом Пономаренко отвел меня к своему куму налаживать молотилку.

– Посодействуйте на станции, – попросил я вечером.

– Ну, гайда! – Пономаренко подобрел, надеясь бесплатно использовать меня в своем хозяйстве.

На станции уладилось быстро: меня зачислили в артель грузчиков, даже не спрашивая документа. Работать нужно было в пакгаузах, когда прибывали вагоны под разгрузку. Остальное время девай куда хочешь! Это устраивало и меня и моего хозяина. Так и ходил я в работниках: кому забор починил, другому – крышу на хате, у третьего сено косил. Ко мне привыкли. И Фисюненко нанялся пахать пары у зажиточного хуторянина. Мы постепенно достигли доверия селян, и нам открывался махновский актив. Нащупали мы и агентов Черного Ворона. На свежем воздухе обгорели, поправились. У меня над губой замохрились усы. Руки – в мозолях. Научился косить траву и тесать бревна. И если бы в таком виде явился в Рязань, пожалуй, мало кто узнал бы Володьку Грома из Троицкой слободы!

Бижевич, пользуясь нашими данными, назначил срок ликвидации агентуры бандитов. На наш взгляд, он торопился: можно было кого-нибудь из наших ребят внедрить к Махно.

– Мне виднее! – отрезал Юзеф Леопольдович.

– А может, запросить транспортный отдел? – Никандр Фисюненко швырнул брыль на стол. С первой встречи ему не приглянулся Бижевич.

– Тебе, Фисюненко, молодому коммунисту, положено крепить дисциплину. Ясно? Вас прислали в мое распоряжение. Ясно? – Громыхая большими пехотинскими ботинками, Бижевич нервно мерил шагами маленькую комнату с занавешенными окнами. Пятилинейная лампа скупо освещала ее, язычок пламени подрагивал от топота Юзефа Леопольдовича.

– Меньше выдумывать, больше действовать – таков мой принцип!..

Бижевичу было лет тридцать. Светлые волосы, расчесанные на пробор. Белые длинные пальцы, в которых он постоянно что-либо катал. Защитные брюки и ботинки с обмотками. Во всех движениях его была заметна издерганность и неуравновешенность.

– Будем брать агентуру бандитов! О сроке сообщу!

В тот раз мы быстро разошлись по своим пристанищам. Потянулись дни ожидания. Я по-прежнему иногда разгружал вагоны, а большую часть времени проводил среди крестьян.

Убирая пшеницу на делянке Пономаренко, я как-то увидел на соседнем клине загорелого парня со знакомой легкой походкой. И сердце екнуло: «Пашка!» Торопливо перешагиваю через снопы, окликаю:

– Эй, хлопец, угости тютюном!

– Не курю.

И голос его. И нос курносый. Только было собрался я позвать его снова, Павел приложил палец к губам: молчок! Лениво почесывая поясницу, он тихо сказал:

– Вечером. У ветряка.

Я удивился.

– Курить охота, аж уши вспухли.

– Не умрешь, – отозвался Павел, подхватывая большой сноп и понес его к суслону. Над губой моего друга пушились белесые усы. Сам зажарился на солнце до черноты.

В голове у меня рой мыслей. Как он попал на Украину? Почему такая таинственность? Парень горячий, вольный – может, к Махно залетел? Но это предположение тотчас отбросил: Павел Бочаров не мог быть бандитом!

– Прохлаждаешься, кацап! – Отирая пот с лысой головы и теребя бороду, ко мне шел Лука Пономаренко с граблями в руках. – Швыдче шевели руками!

– Курить хочется.

– Барин какой! Курить…

Хозяина своего я так и не раскусил: то ли он бандит затаившийся, то ли прижимистый кулак. Земли у него много. Крепкий двор с капитальными постройками. Живности полна усадьба. Восторгов Советской власти не рассыпает, но и в открытую не ругает. И все ко мне приглядывается, неожиданно появляется вечерами в клуне, допытывается, куда отлучался.

К первым сумеркам мы пошабашили в поле. А сердце мое было уже за селом, у ветряка. Даже Лука заметил мое нетерпение и погрозил пальцем:

– Любовь завел! Смотри, хлопцы у нас сердитые.

Павел свистнул тихонько, заметив меня издали. Я отозвался, как завзятый голубятник, лихим пересвистом. Бочаров налетел на меня, едва не задушил: руки сильные.

– Гром и молния! Какими ветрами? – забросал он меня вопросами.

Мы завалились в траву, разговорились.

После моего отъезда Павел пристал к эшелону красноармейцев, направлявшемуся на Воронеж. Его зачислили во взвод разведки. Бился с деникинцами. Потом полк перекинули на Петлюру: рубался с гайдамаками.

– А чего снопами занимаешься? – спросил я, дотрагиваясь до плеча друга. Плечо теплое, мускулистое. И душа моя пела: Пашка рядом! Опять вместе!

– А ты чего? – в свою очередь спросил Павел. И в голосе его почудился мне холодок.

Вопрос поставил меня в тупик. Я не имел права открываться: дружба дружбой, а служба службой! По замешательству Павла я догадался, что он тоже не волен объявляться.

– Клятву нашу помнишь, Пашка?

– А ты, Володя?

– И гибелью своей утверждай революцию!

– И я выполняю ее, Володька!

Вспоминали пережитое дорогое детство. Под утро расстались, так и не сказав друг другу правду о своей работе. А на следующий день мы случайно столкнулись нос в нос на месте тайной встречи чекистов.

– Ты???

– А ты?

И долго потом стыдились своих уверток и недомолвок, возвращаясь к первой встрече в Пологах. Работая по соседству в поле, мы провели с Павлом не один час вместе. Он рассказал, что был откомандирован в особый отдел армии, а оттуда – в транспортную ЧК. В Пологах выслеживает дезертиров и махновцев.

– Тяжелый характер у Юзефа Леопольдовича. Готов всех пересажать! – говорил Бочаров, проворно укладывая пшеничные снопы в суслон. – Да еще Вячеслав Коренев – рубака! Из матросов – бей, круши! Злопамятный Бижевич – до смерти будет помнить, если ты поперек слово сказал…

Мы прилегли в тени суслона.

– Он вроде не русский?.. – спросил я Павла.

– Из Варшавы. Потомственный полотер. Шляхтичи таких за людей не считали. А в армию призвали – жолнером был. Жена молодая. Убежала с проезжим русским офицером. Ну и обозлился на весь свет! Гордится одним Дзержинским!

– И я горжусь Феликсом Эдмундовичем! – горячо перебил я товарища.

– Ты не так! А Бижевич – национально, как поляк.

Возвращаясь под вечер в поселок, я опять завел разговор о Бижевиче.

Поглаживая круглую голову, стриженную под машинку, Павел рассказывал:

– Послали нас к Петлюре… Не к самому, понятно, в его гайдамацкие сотни. Разведать. Ну и нарвались… Схватили да сгоряча было к стенке. А у сотника – жена именинница! Отложили расстрел до утра… В сарайчик бросили и часовых приставили. Вот всю ночь и гутарили. Открылся мне Юзеф… А на рассвете в село ворвались махновцы. И пошла потеха – крушат почем зря! Убежали караульщики. И мы ползком из сарая в коноплю – удрали! Замечаю, с тех пор у Бижевича пальцы дрожат – били нас здорово. Вот пощупай, отметка петлюровская.

Павел наклонил голову, и я увидел на макушке розовую полосу.

– Саблей полоснули, сволочи!.. Ну, Бижевича по возвращении из белого тыла взяли уполномоченным ЧК. А он и меня перетащил.

И снова я лежу в клуне Пономаренко. В соломе шуршат мыши. Пахнет прелью, ветерком заносит кизячий дым. И думки одолевают. Бижевич казался сначала выскочкой и дуреломом, а на деле – геройский человек! И Павел – храбрец! У самого Петлюры побывал… Мне было приятно создавать, что снова мы вместе, в ЧК. Опять возвращаюсь к Васильеву. Кто его опознал?.. Всыпали ему, наверное, по первое число! А могут и отчислить – конспирацию нарушил… Как его фельдшерица Клава Турина?.. Должно быть, поженятся – хорошая дружба у них. Павел признался: встретил в Пологах девушку, лучше которой нет на свете. Встречаются тайком: отец ей запрещает видеться с «москалем». Павел подозревает, что отец любимой – соглядатай Махно. Но Павел решил увезти Оксану в город – она согласна…

Мой отец подмечал: «Торопыга ты, Володя! А поспешность – признак легковесности человека». Прислушиваясь к шуршанию мышей, скрипу журавлей колодезных, мычанию коров – затихающей к ночи деревенской жизни, – я дал себе слово (в который раз!) ничего не делать прежде, чем взвесить сто раз…

Назавтра, проходя по перрону к пакгаузам, я увидел в комнате дежурного носатого Мухина и своего хозяина Луку Пономаренко. Ревизор что-то говорил дежурному, пожилому украинцу с опухшей щекой и здоровым синяком под глазом – в недавний налет махновцы оставили память!

Дежурный сердито совал Мухину документ. И тут к ним присоединился матрос в тельняшке. Через плечо – маузер в деревянной коробке» из кармана клеша – ручка гранаты. Бритый затылок. Широкие брови выгорели. «Коренев!» – догадался я.

Мухин заискивающе заговорил с моряком. Чтобы Мухин не увидел меня, я быстро ушел. И почему-то вдруг мне подумалось: контролер выдал Васильева! И хотя я твердил себе, что нельзя делать поспешных выводов, сам уже строил версию о том, как Мухин сообщил бандитам о чекисте. Он сделал лишь вид, что не узнал Васильева…

И все же победил трезвый голос: о Мухине я не сказал никому!

День выдался трудным: пришло двадцать вагонов с мясом, сахаром и мукой. К закату солнца я едва взваливал на плечи тяжелые ящики. В ногах – противная дрожь. А во рту – густая горькая слюна.

По дороге к хате Пономаренко я нагнал подводу.

– Мужик, подвези.

– Не имею права – почта! – Возница ответил чисто по-русски. Я обрадовался:

– Откуда, земляк?

На меня глянуло костистое лицо и бесцветные холодные глаза. «Да это же попутчик с верхней полки!» – признал я того человека, о котором думал в поезде, что он царский офицер. И снова мне щелчок по носу: простой почтальон, а не золотопогонник!..

А подводчик еще раз холодно оглянул меня, махнул кнутом, и жеребец с ходу помчал тележку. Лишь пыль закрутилась позади.

Ночью, к назначенному Бижевичем времени, мы собрались в одноэтажном кирпичном здании ЧК станции Пологи.

Фисюненко отозвал Бижевича в сени. Я тоже вышел.

– Нельзя нам расшифровываться, – заявил Никандр. – Нам ноль цена, если откроемся. Мы разведчики!

Бижевич резко ответил:

– Бандитов всех шлепнем! Не оставим свидетелей ни одного!

– А если среди нас есть… – начал было Никандр.

Бижевич не дал досказать ему, схватил за грудки и прижал к стене:

– Ты что?!

– А кто открыл Васильева? – хрипло спросил я, отрывая цепкие пальцы Бижевича от горла Фисюненко.

– Только не мои хлопцы! И – заткнись, мальчик! Пошли на операцию! – Бижевич вернулся в комнату.

Конечно, нам очень хотелось участвовать в изъятии агентов врага: сколько трудов положено, чтобы выследить! Но опасность расшифровки сдерживала наш порыв.

– Не пойдем на операцию! – твердо сказал Никандр.

Спор разрешился совсем необычно. С шумом распахнулись двери, и в комнату ввалился матрос Коренев, толкая впереди себя обросшего рыжего человека с тяжелым баулом.

– Взял гада! – Коренев маузером толкнул задержанного в спину. Тот едва не упал и уронил на пол баул.

– Не виноват… менять ехал… детишки пухнут…

Бижевич весь подался вперед, словно гончая, напавшая на след дичи:

– Что в мешке?

– Примус, старый примус… два замка… подкова…

– А в карманах?

Трясущимися руками задержанный человек стал выворачивать карманы засаленного пиджака. И на стол выкатилась желтая монета.

– Царская пятерка! – Коренев стукнул маузером по столу.

Бижевич оглянул собравшихся победными глазами и взялся за бумагу.

– Фамилия?

– Олейник… Семен Олейник…

– За хранение золота – расстрел!

– Та якэ оцэ золото? Хиба ж цэ золото? Муки немае… Работы нема. Жинка и диты хвори… Завод стоит. Жить як же?..

– Хватит! Тебе еще и советская власть не хороша! Коренев, займитесь валютчиком!

Матрос увел Олейника в другое помещение.

– Был слесарем, а теперь – безработица. Ржавой рухлядью на Озерке в Екатеринославе торгует, – говорю я.

Меня поддерживает Павел Бочаров:

– Отпустить бы его, Юзеф Леопольдович..

– Раскисли, чекисты! Потом разберемся…

Было за полночь. Слышались редкие гудки паровозов.

– Проверьте, товарищи, оружие! – приказал Бижевич, вставляя запал в гранату-бутылку.

И тут донеслись выстрелы. Грохнул взрыв гранаты.

Бижевич обнажил маузер и лихорадочно стал вертеть ручку телефона.

– Алло! Станция! Дежурный? Что там за стрельба?..

Дежурный по станции Пологи сообщил, что на путях махновцы. Разбили склад и таскают на тачанки мешки с сахаром. А другая группа грабит вагоны с ситцем. Он успел вызвать бронепоезд из Сидельниково…

– Станция! Алло! – Бижевич тряс трубку. Телефон молчал, а выстрелы приближались.

– Гаси свет! Кореневу крикните, пусть уведет арестованного в подвал! – Бижевич смахнул бумаги в сейф, а мы заперли и забаррикадировали двери.

Махновцы уверенно выбирали кротчайший путь к нашему зданию: имели хорошего проводника! Выстрелы загремели под окнами. Со звоном разлетелось стекло. Бандиты ломились в дверь. Судя по шуму, ржанью лошадей, махновцев набралось с десяток. У дверей снаружи разорвалась граната, но каменные стены и запоры выстояли.

– Тащи соломы! – орали налетчики.

А еще минут через десять в щели потянуло дымом.

– Пидпаливай кругом! – неистовствовали махновцы.

– Спокойно, товарищи! Подойдет бронепоезд! – Голос Бижевича уверенный.

Махновцы продырявили ставни. Юзеф Леопольдович высматривает в свете костра бандитов и стреляет по ним из маузера. За окнами – злобный вой и стоны.

Через ставни нападающие ухитряются протолкать к нам гранату. Она завертелась, подкатилась к ногам Бижевича. У меня перехватило дыхание. Павел Бочаров бросился к ней, поймал ручку и сквозь щель вышвырнул наружу. Взрыв разметал налетчиков. Я облегченно вздохнул, вытирая холодный пот с лица.

Как удар грома, голос Никандра Фисюненко:

– Патроны!

Пересчитали обоймы – два патрона на брата. Голыми руками возьмут!

– Давай гранаты Новицкого! – крикнул Бижевич.

И тут вдали прогремел орудийный залп: подходил бронепоезд.

– Ура! – завопил Бижевич, бросаясь к двери. Он распахнул ее, а я – гранату Новицкого в гущу бандитов. Бьются в смертельной агонии лошади. Кричат бандиты. Грохочут кованые колеса тачанок.

– Отрезай от поселка! – командует Юзеф Леопольдович.

Я очутился плечо в плечо с Бочаровым. Нам видны скачущие всадники. Вот они укрылись среди разрушенных паровозов.

– Давай, Паша! – в азарте зову я Бочарова, а сам перепрыгиваю через насыпь поворотного круга.

И тут мы нарываемся на спешившихся махновцев. Заметив, что нас только двое, те ринулись навстречу, надеясь захватить нас живьем.

– Тикаемо! – крикнул Павел.

Мы петляли меж холодных паровозов, путались в густом бурьяне. Махновцы не отставали. Пули свистели над нами. Топот многих ног – за спиной. Я испугался основательно. В какое-то мгновенье передумал черт-те что…