Текст книги "Мы из ЧК"

Автор книги: Виктор Кочетков

Соавторы: Михаил Толкач
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Мы из ЧК

ПРОЩАЙТЕ, ГОЛУБИ!

Взахлеб свистели паровозы. Визгливо – длиннотрубые «овечки», бросая ввысь белый пар. Громоздкие «декаподы» резали басами мартовскую синь. Звонко, с веселинкой перекликались поджарые пассажирские «катюши» и товарные «щуки»…

Городок небольшой – тридцать тысяч населения. И эти негаданные гудки вызвали в нем переполох.

Со второго этажа красного железнодорожного дома, где наша семья занимала квартиру, было хорошо видно окрест. На перроне всполошились пассажиры. По путям спешили рабочие. На грязных улочках толпились бабы в теплых платках.

С крыш деревянных домов, открывших из-под снега свои грязные доски, сорвались стаи голубей, взметнулись над башнями древнего кремля, заметались, завертелись в чистом солнечном небе.

Во все глаза смотрел я на птиц: голуби – моя страсть с детства. Я следил за своей парой турманов и беспокоился: не прибились бы к чужой стае!

На скрипучей лестнице загрохотали быстрые шаги, и в комнату влетел Пашка Бочаров.

– Айда!

Шапка набекрень, голая грудь видна из-под расстегнутого гимназического мундирчика. Глаза сияют, как фонари в темноте.

Я оторвался от окна:

– Почему гудки?

– Бунтуют! Ну, скорее, Гром!

Пашка – сын железнодорожного кондуктора. Жил он в самой бедной части Рязани, на Платошкином дворе, у Троицкой слободы. Мы учились вместе в гимназии. И заманивали тайком чужих турманов. Если находился хозяин голубей – плечо в плечо защищались…

– Не возись! – торопил Пашка, прислушиваясь к тревожным гудкам.

С шумом сбежали по лестнице и, шлепая по талому снегу, побежали через шпалы и рельсы. Люди валили в депо. И мы с ними.

На высоком карусельном станке слесарь Нифонтов. Голос ясный, громкий. Слова, что булыжины:

– Царя – по шапке! Свобода, товарищи! Проклятым порядкам – конец! Образуем Советы.

– Ура-а!

Многозвучно грохнула радость по цехам. Посветлели лица рабочих.

А через день мы с другом в ревкоме.

– Чего вам? – спросил Нифонтов.

– В Красную гвардию пиши! – выпалил Павел.

Председатель ревкома усмехнулся:

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать!

– А мне семнадцатый, – неуверенно вставил я.

– Вам учиться надобно! – отрезал Нифонтов и поднялся, считая разговор оконченным.

– Учиться? – Пашка ахнул по столу гимназической шапкой.

– К черту! Давай связным.

– Ну-ну, полегче! – Нифонтов поднял шапку и нахлобучил ее на Бочарова. – Связным – подойдет.

– А мне можно?

– Принято, Гром! – Председатель ревкома хлопнул меня по плечу и засмеялся: – Вместо трубы. Голосом будешь скликать людей.

Голос у меня был действительно громкий, басистый и по-уличному звали меня Громом.

Шли мы с Павлом и ног под собою не чувствовали: мы делаем революцию!

В небе все еще вертелись голуби. И я не утерпел:

– Погоняем?..

– Удобно ли? – засомневался мой приятель. А сам азартно следил за птицами. – Из ревкома могут турнуть, мол, молокососы…

– Последний раз.

– Ну, если последний…

До самого вечера торчали мы на крыше с шестами. Наши голуби метались в синей весенней выси… Дома меня встретили упреком:

– Революционер, уроки учи! – Отец хмуро смотрел на меня. Ему приходилось нелегко: работал один, а в семье – семь ртов.

Ледолом на речке Трубеж – бурный. В половодье льдины выпучивало даже на улицы – несказанное удовольствие мальчишкам! Вода хмельная волнами катила во всю ширь. Пароходы вплывали чуть ли не в центр города.

И жизнь настала такая же – бурная, опасная, влекущая острой новизной.

В Рязани были заводы сельскохозяйственных машин и орудий, железолитейный, «Хромкож» братьев Голдобенковых, механическая мастерская Бальмера и Хайкелиса, завод Кунашева и Макаршина… И во всех предприятиях около полутора тысяч рабочих! А партий объявилось множество: все говорили красиво и туманно. Политические митинги и собрания, манифестации и революционные шествия – дни и ночи напролет! И речи – до хрипоты…

И всюду мы с Пашкой поспевали, забросив и работу и ученье. Я к тому времени покинул гимназию и нанялся переписчиком вагонов.

По городу зашагали подростки в зеленой форме. Рукава рубах засучены. Короткие штанишки. На голове – пирожок, схожий с теперешними солдатскими пилотками. Назывались «зеленые» бойскаутами. Рабочие не любили эти отряды – в них одни сынки богатых чиновников, торговцев и военных чинов.

– Парады вам ни к чему, – говорил нам Денис Петрович Нифонтов. – Революцию делать надо. Вот на что Ленин указывает!

Нифонтов – нестарый, молодежь принимала его, как ровесника. Но годы подполья научили Дениса Петровича сдержанности и серьезности, политической мудрости.

В мае 1918 года на станции Рязань-Уральская стихийно образовалась ячейка Союза социалистической молодежи – Соцмол.

Мои родные были против того, чтобы я вступал в этот Союз. Мама хотела видеть меня инженером, а увлечение политикой она считала помехой на пути к этой цели.

– Решай сам, Володя! – заключил отец.

Он начинал свой трудовой путь привратником на Ярославском вокзале Москвы. Настойчиво занимаясь самообразованием, Василий Иванович вышел в начальники станции, а в Рязани служил уже в должности ревизора участка.

Я записался в Соцмол. В ячейке насчитывалось человек двадцать. Жарко спорили о путях революции, о мировой контре, о судьбе Кавказа и Антанты…

– Все мы – граждане. Зачем спорить? – заводил обычно речь сын путейского начальника. Говорил он с жаром. Пашка вскакивал как ужаленный и совал под нос оратора кукиш:

– Это видел? Мой отец с тормоза не слазит и кое-как кормит нас. А твой – руки в брюки и пузо выше носа! А по-твоему все равны!

Спорили до хрипоты. Бочаров оставался при своем мнении.

– Уйду я от вас! Скука зеленая.

Однажды на собрание пришел Денис Петрович и объявил: решено переименовать Соцмол в Российский Коммунистический Союз Молодежи.

– Боевой Союз, так назвать надо! – выкрикнул Пашка.

– Даешь РКСМ! – Это опять жаркий голос сына путейца.

– Нужен он тебе, как слепому зеркало! – распалился мой друг.

Из двадцати соцмоловцев программу РКСМ приняли восемь! Отсеялись попутчики и малосознательные ребята.

– Зовите в комсомол рабочих ребят и девчат, – учил нас Нифонтов. – Пашка правильно говорит: нам нужны верные бойцы, готовые до конца пойти за народное дело.

– Давай знакомых девушек и парней соберем! – предложил Бочаров. – У меня, сами знаете, тесно. Хорошо с чайком бы…

Идея эта увлекла нас. С каждого комсомольца собрали по два фунта соли. Мы с Павлом на крыше пассажирского вагона укатили «зайцами» в Чемодановку! А там – в село, менять соль на ржаную муку. Вернулись с кульками и с просьбой к моей маме:

– Александра Алексеевна, лепешек нельзя напечь?

– Отчего, пожалуйста.

Вечером собрались в нашей квартире. Каждый гость принес по четыре печеных картошки. Была и «жареная вода» – пустой кипяток.

У мамы слезы на глазах:

– Разруха проклятая!

Ей обидно, что не может она угостить нас как следует. Я обнял ее за плечи, прижал к себе:

– Все – отлично!

– Тетя Саша, знаете какая жизнь теперь настанет?.. Красивая, интересная. Для всех счастливая! – говорил Павел Бочаров.

Мама расчувствовалась и выделила каждому еще по маленькой крошечке сахарина.

И песни и смех звучали в нашей квартире до поздней ночи.

– Создадим комсомольский клуб, – предложил я. Ребята подхватили предложение. Но где найти помещение?!

– Поручите это мне и Грому! – вызвался Пашка.

Нифонтов поддержал нашу затею, и комсомол получил большую комнату на первом этаже здания, где размещалась контора участка пути.

– Ну, а мебелишку сами найдите. Смелее, комса! – Денис Петрович пожал нам руки, желая успеха.

Павел предложил реквизировать мебель у буржуазии.

– Зачем насилие, товарищи? Мы уговорим граждан полюбовно, – солидным баском говорил путейский сынок.

– Фу ты, черт! – Пашка и слушать не стал.

И мы пошли за нашим вожаком: тряхнули буржуев! В комнатах появились стулья и столы, занавески. Своими руками сработали подмостки для выступления самодеятельности. У врача попросили пианино. Он морщился, но разрешил взять. Нашли мы и граммофон. Девушки украсили цветами комнату, помыли окна.

– Знамя сообразить бы! – вздохнул Бочаров.

Красного материала не оказалось. И дома ни у кого не было кумача. Бочаров повел нас к флигелю бывшего жандарма:

– Плюшевая скатерть на столе!

На ходу решили, что переговоры будет вести сын путейского начальника. Пашка ехидно посоветовал:

– Полюбовно, так сказать, договоритесь…

Мы остались на улице, издали наблюдаем. Прошло, наверно, с полчаса, и дверь флигеля распахнулась. Наш посол спиной открыл ее, кубарем скатился по ступенькам.

– Пьяный… дерется. – Сынок чиновника вытирал кровь под носом.

Бочаров побледнел и рванул дверь. Мы – за ним. Жандарма застали в дальней комнате. Он угарно метался из угла в угол.

– Раз-зоряют! Я свободный гражданин!

Меня взяла злость: сам небось издевался над людьми!

– Цыть, гадина!

– Комсомол бить? – с яростью крикнул Бочаров. – Громов, веди гражданина Прохорова! Сдай в ревком!

Возбужденные ввалились мы в ревком. Павел с порога крикнул:

– Принимай контру, председатель!

Нифонтов нахмурился, оглядывая нас. Приподняв одну бровь, строго спросил:

– В чем дело?

Бочаров, вытолкнув бывшего жандарма на середину комнаты, распаленно заговорил:

– Бьет комсомол! Старый режим наводит!

– Вы с ним где встретились?

Мы наперебой загалдели. Нифонтов выслушал, набивая трубку табаком из кисета. Закурил. И снова подняв лохматую бровь, сказал:

– Идите домой, гражданин Прохоров.

Комсомольцы были изумлены до крайности. А Нифонтов, выпроводив бывшего жандарма, принялся нас распекать:

– Кто позволил вам позорить революцию? Советская власть – не беззаконие! Вы, как грабители, вломились в частный дом! Мальчишки самонадеянные! Стыдно, Павел! Отнесите скатерть да извинитесь.

Павел, видно, и сам чувствовал: перехлестнули! Покраснев до ушей, он насупленно оправдывался:

– Маленько нехорошо… Пойми, Нифонтов, знамя… Ребятам из депо отдал. Скости вину… А больше – вот руку секи! Слово пролетария!

Председатель ревкома перебил его:

– Сходи, Павел, сам к Прохорову. Попроси прощенья.

– Объяснюсь, – угрюмо буркнул Бочаров.

– А знамя… делайте, – добавил Нифонтов.

Павел расцвел и уже с задором выпалил:

– Объяснюсь.

Какая встреча у них вышла, мы так и не узнали. Но бывший жандарм, завидя издали кого-либо из наших комсомольцев, раскланивался.

Токарь Костя Ковалев красиво написал на красном плюше: «Железнодорожная ячейка РКСМ». А на оборотной стороне: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Со знаменем пошли мы от депо к своему клубу через пути.

Павел поднял над головой наше знамя. Тяжелая алая материя развернулась на свежем ветре. Мы невольно подобрали ногу. В груди у меня стало тесно и тепло от какого-то нового волнующего чувства. Мы – организация. Мы – бойцы Революции!

Наша квартира была над клубом, я принес из дому большой пузатый самовар. Вечерами мы «жарили» воду и пили чай. Граммофон наяривал романсы…

Летним поздним вечером нас собрали срочно в клуб. Там были Нифонтов и учитель железнодорожной школы, старый большевик с черной бородкой. Первым заговорил Денис Петрович.

– Враг поднял голову, товарищи. В Рыбинске и Ярославле идут бои с эсерами. Банды генералов Мамонтова и Шкуро продвигаются к границам нашей губернии. Революция в опасности!

– Считать себя мобилизованными! – отрубил Пашка.

Нифонтов остановил его мягко:

– Не торопитесь. С врагами не в игру играть. И убить могут и поранить. Подумайте, товарищи!

Расходились по домам молча. А назавтра не пришел получать винтовку сын начальника участка пути. Пашка отплевывался и ругался. Нифонтов успокоил его:

– Не жалей! Голубая кровь…

– Что за кровь такая, Денис Петрович? – спросил я.

– Не рабочая то есть, буржуйская.

Вооруженная комсомольская ячейка проходила строевую подготовку в Козьем саду. Стрелять учил нас Нифонтов. Комсомольские наряды ЧОНа – частей особого назначения – охраняли помещение партийной ячейки большевиков, денежные кассы станции, патрулировали пути и грузовые площадки. Случались перестрелки: враги нападали на караульных. К счастью, наши комсомольцы возвращались с дежурства невредимыми.

Подошла и моя очередь дежурить у денежной кассы. Я заперся и заложил окна изнутри ставнями. Обошел комнаты, с силой потянул запоры: все надежно! С легкой усмешкой вспомнил, как моя мать не отпускала на дежурство.

– Если уж так надо, иди с отцом! – говорила она сердито.

– Да он, мать, взрослый, – шестнадцать полных!

– Доведете меня до могилы, окаянные!

Мама не умела жить для себя. Только с годами начинаешь понимать мамин подвиг и материнские жертвы. Бесконечные переезды вслед за отцом, с детьми, со скарбом, вечные заботы о куске хлеба… Много волнений приносили и мы, дети – юность ведь эгоистична и самоуверенна…

На дежурстве сначала все было спокойно. Меня обуяла гордость: доверена охрана! И чего боялась мама?.. Винтовка со штыком, в магазинной коробке пять боевых патронов. И дверь на крепком замке. И ставни заболчены изнутри…

К полуночи я почему-то все чаще поглядывал на дверь и прислушивался. Голова клонилась к столу, и веки слипались. Ночные шелесты и шорохи сливались в однотонный шепоток…

Руки разжались, и винтовка с грохотом упала. Я ошалело схватился за штык и замер. Тихо. В отдалении гукала маневровая «овечка».

«Разберу-ка винтовку, а потом соберу», – решил я, чтобы не уснуть. Обошел комнаты, заглянул в печку. Потрогал болты на ставнях. И сел за стол.

– Курок, боевая пружина, планка, личинка, выбрасыватель, – вслух рассуждал я, перебирая части затвора.

И вдруг сильно рванули дверь снаружи. Зазвякал крючок в петле. Вот-вот сорвется. Кто-то ломился в кассу!

Торопливо сдвинул части в кучу, стараясь быстрее собрать затвор – куда там!

В дверь барабанили, рвали с силой болты ставень, И мне стало страшно. Добежал до выключателя и погасил свет. В полной темноте стучу прикладом и что есть мочи кричу:

– Стрелять буду! – А сам дрожу, губы пересохли.

Шаги под окнами затихли.

Сквозь щели в ставнях просачивался жидкий свет уличного фонаря. На цыпочках я обошел комнаты: болты целы, замок на месте, крючок в петле… Но дрожь не могу унять. И так до самого утра.

С повинной головой пришел к Нифонтову:

– Не комсомолец я… Очень боязливый… И затвор быстро собрать не научился…

Выслушав мое путаное объяснение, Денис Петрович сердито отчитал:

– Плохо, комса! Ни к черту не годно! Садись, Громов, да три часа к ряду собирай и разбирай затвор! А насчет комсомола – товарищам расскажи.

Совсем расстроенным вернулся домой. Спать расхотелось. Забрался на чердак и рассказал воркующим голубям свои злоключения. Они доверчиво смотрели на меня желтыми круглыми глазами. Садились на плечи, клевали зерно на моих ладонях. К обеду спустился вниз. Навстречу Пашка с ребятами.

– Ну, как отдежурил? – спросил Бочаров.

Что ответить другу?.. Сказать правду – засмеют. Умолчать – дружба не позволяет. А Павел, видя мое замешательство, насторожился:

– Случилось что?

Кто-то не удержался и прыснул. Я сразу не понял, в чем дело. Но, увидя лукавые глаза Бочарова, догадался, кто стучал и гремел ночью.

– Страшно было? – спросил Пашка, смеясь и обнимая меня за плечи.

– А то нет!

Вечером только и разговора было о том, как ребята проверяли мою бдительность и как я вел себя храбро.

Нифонтов пришел в наш клуб. На стол положил круглые черные пластинки.

– Важное дело, ребята. Тут записаны речи Ильича.

– Вот здорово! – загорелся Павел. – Раструб в пасть окна. И голос Ленина – на всю станцию!

– Тут и Демьяна Бедного песни. Специально для красноармейцев. Еще, ко́мса, сообразите насчет кипятка. Эшелоны идут часто, прислуга не поспевает.

А Павел уже поставил первую пластинку, и в комнате зазвучал ленинский говорок:

– Товарищи – красноармейцы! Капиталисты Англии, Америки, Франции ведут войну против России. Они мстят Советской рабочей и крестьянской Республике…

Мы до глубокой ночи слушали пламенные слова Владимира Ильича. И с тех пор, как только на станции останавливался красноармейский поезд, комсомольцы включали граммофон. И над путями гремели зажигательные речи Ленина:

– Товарищи – красноармейцы! Стойте крепко, стойко, дружно! Смело вперед против врага! За нами будет победа. Власть помещиков и капиталистов, сломленная в России, будет побеждена во всем мире!

Пока фронтовики слушали Владимира Ильича, наши ребята в ведрах разносили по вагонам кипяток.

Заключали наши агитационные передачи песни на слова Демьяна Бедного.

Однажды вызвал меня Денис Петрович, посадил рядом и по-отцовски взъерошил мой чуб:

– Явишься к Феде Орлову в губком комсомола. Рекомендуем тебя, Громов, в Дашковские казармы. Организуй там молодежь, крепи комсомол! Жаль отпускать такого боевого парня, а надо. Ну что ж, держи марку железнодорожника!

Дашково урочище – это за Ямской слободой. Там жили рабочие кирпичного завода. Ребята и девчата избрали меня секретарем комсомольской ячейки. Приходилось утрами топать через весь город. Доводилось ночевать в комнате ячейки: тревоги следовали за тревогами – в губернии подымались кулацкие банды. На юге зверствовали атаман Краснов и генерал Мамонтов. Белочехи захватили железную дорогу от Самары до Байкала. На Волге объявилась власть меньшевиков и эсеров. В Оренбурге – палач Дутов. В Омске – Сибирская Директория. Советскую Республику схватили за горло враги.

И черной молнией весть: в Петрограде убит председатель ЧК Моисей Соломонович Урицкий. А вслед за этим:

– Покушение на Ленина!

Загудела трудовая Рязань:

– Кровь за кровь!

Почти из каждой семьи рязанцев ушел мужчина в Красную Армию.

Ни одной ночи не проходило без стрельбы. Патрули задерживали переодетых офицеров царской армии, пробиравшихся к Деникину, кулацких сынков, юнкеров, бандитов. Лабазники Рязани нападали на угольные поезда и растаскивали топливо, идущее в голодную Москву и раздетый Петроград.

Как-то в станционный комсомольский клуб завернул Нифонтов. Худой, пожелтевший от недосыпания. Голос грубый, а слова злые. Раскуривает трубку. Она шипит и трещит, как рассерженная.

– Тугие времена пошли, комса! Вам жить да бороться. Вот и примите в сердце такой поганый случай. Как нашего брата – ротозея враги охмуряют. Был у меня давний дружок. Колька Балабанов. В партию большевиков записался в партийную неделю. Ну и назначили его продовольственным комиссаром в Ряжский уезд. Блюди, мол, интересы народа!

Тогда же из губпрода послали в Ухолово некоего Белякова. Вертлявый человечишко, а хитрый – поискать надо. Но грамотей! Ну и назначили его заведующим элеватором. А с ним жена, красивая, из купеческого племени, наша рязанская…

Нифонтов откашлялся.

– Едет, значит, Колька в Ухолово. С проверкой. Ну, Беляков зовет его ночевать. Глянул Балабанов на женку – и взыграл, как жеребец стоялый! Глаз не сводит. А как хлопнули по стакану самогонки, и совсем дурью опутался. Будто умом рехнулся парень. Другой раз и не надо ехать в Ухолово, а едет. Заведующий смекнул, чего надобно комиссару. А рыльце-то у Белякова не то, что пухом, а щетиной обросло. Набрал к себе бывших мельников да кулаков. Наши люди сигналят:

– Хлеб крадут!

А Балабанов, знай, любезничает с жинкой заведующего и на тревогу чихает. Беляков идет дальше. Как только Колька на порог к нему, так хозяин в Рязань, дела, мол, неотложные. Ну, Колька, значит, ночевать. И не устоял комиссар. Женка сама к нему в постель… А Белякову того и надо. Сплавляет хлеб купцам да спекулянтам. Чекисты чуют: грязное дело! И послали своего хлопца сторожем на элеватор. Ну, когда крупная сделка, так сторожа в сторону. А он молчит да на ус мотает. Приглядывается. А дело-то оборачивалось не простой кражей. Балабанов совсем стреножился с этой шлюхой. Беляков подобрал людей и приготовился поджечь элеватор с хлебом. Ждал сигнала. Ну, а чекист стукнул своим. Явились они в Ухолово ночью, горяченьких повязали. А заодно и Кольку. И выяснилось, что Беляков был крупным буржуйским шпионом.

Мне ярко представилось, как чекист выслеживал шпиона и, может быть, впервые захотелось самому распутывать хитрые замыслы врагов. То был сильный толчок, определивший весь мой жизненный путь. Я сказал себе: «Буду чекистом!»

– К чему мои разговоры? – спросил Нифонтов и сам же ответил: – К тому, что нельзя нам терять революционную бдительность. Враг очень хитрый, коварный и злобный. Мотай, братва, на ус!..

А на следующую ночь в Рязани ударила тревога. Комсомольцы сбежались в казармы, как было указано заранее расписанием. Курим махорку. Едучий дым коромыслом. Павел Бочаров рядом: вспоминает первые дни организации Соцмола.

– Где теперь сынок начальника путейского? – вслух подумал я.

– Затесался в какую-то банду. Погиб в стычке с чоновцами! – без сожаления ответил Бочаров.

Пашка стал еще непримиримее. Гимназический мундирчик истрепался. Длинные руки Пашки далеко высовывались из коротких размохрившихся рукавов. Курносый, взъерошенный, с быстрыми глазами, говорил он резко и уверенно:

– Ты взял на учет дашковскую контру?..

– Откуда там контрики? Так, больше извозчики…

– Каждый хозяйчик готов душить революцию! Ты про красный террор слыхал?..

В это время далеко впереди на помост поднялся Нифонтов:

– Товарищи! Кавалерийские банды Мамонтова прорвали фронт и грозят Козлову, – зычно, митингово заговорил Денис Петрович, отсекая слова взмахом руки. – В городе объявляется военное положение. Набираем добровольцев.

– Рубанем буржуйских сынков! – радовался Павел, кидая кепчонку на затылок.

Все курят – дым глаза ест. У столика, где примостился бородатый учитель, создалась очередь. Павел в числе первых. Записался и я.

А когда дома сказал об этом, мама расплакалась:

– Детей в войско… Где же такое видано?..

Маме вторили мои сестры. Отец отмалчивался. Но по глазам я видел: на этот раз и он против моего порыва.

– Все ребята идут на войну, а мне что же, голубей гонять?

– Схожу-ка я к Денису. – Отец собрался к Нифонтову. – Неужели власти намерены комплектовать армию из молокососов.

Я встал в дверях и руками уперся в косяки.

– Отец!

Должно быть, вид у меня был решительный. Отец расстроенно махнул рукой, швырнул форменную фуражку в закуток:

– Черт с тобою!

С тяжелым сердцем забрался я на чердак, к своим голубям…

Кроме десантной группы железнодорожники готовили бронелетучку. В товарном вагоне выломали боковые стенки и сложили из мешков с песком брустверы. В открытых бойницах установили пулеметы. Так же оборудовали и платформы. А на паровозе смонтировали броневые плиты.

Костя Ковалев написал аршинными буквами по бортам: «За власть Советов!»

Ревком и Учполитотдел остались довольны: задание командования фронта и Реввоенсовета было выполнено в срок. Денис Петрович, ежедневно осматривавший бронелетучку, подсказал:

– Лозунгов надо поболее.

И Костя Ковалев ко дню отправления на фронт изукрасил бронелетучку. На паровозе – «Смерть белякам!» А на последней платформе – «Мир – хижинам, война – дворцам!» На дымовой коробке паровоза – яркая алая звезда.

Провожать добровольцев на вокзал пришла добрая половина тогдашней Рязани. Играл духовой оркестр. Настроение у всех тревожно-приподнятое.

В кругу знакомых и родственников под лихую гармонику Ковалев отплясывал барыню. Он был чуть под хмельком. Густой чуб свисал на глаза, и Константин поминутно откидывал его назад. С ним в кругу была молодая, раскрасневшаяся жена. Она плясала и что-то выкрикивала высоким голосом, как причитание.

Комсомольцы Дашковских казарм пришли со своим развернутым знаменем. Песня сама рвалась в сентябрьское небо:

 
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов.
И как один умрем
В борьбе за это!..
 

Встречали нас учитель и Нифонтов:

– Здравствуйте, товарищи комсомольцы!

– Здр-р-рас-с-сте!

Учитель пощипывал бороденку.

– Умирать не нужно. Победить нужно, товарищи!

– Ур-ра-а!!!

Вот по перрону под тяжелым плюшевым знаменем, чеканя шаг, как настоящие солдаты, маршируют комсомольцы Рязани-Уральской. Павел Бочаров – впереди! Вот он браво рапортует Нифонтову, приложив руку к гимназической, сбитой набекрень фуражке:

– Сводный отряд молодых железнодорожников готов отбыть на фронт!

Рассыпался строй. Ребята смешались с провожающими.

Со слезами на глазах стоит моя мама в черном платке и рядом – притихшие сестренки. Отец разговаривает с начальником станции в красной фуражке, а глаза косит на меня.

В безоблачном небе над нашим домом вьются голуби. Мы с Пашкой держимся за руки. Смотрим на них. На сердце тайное волнение: как-то обойдется? Едем на войну!

Но вот и долгий гудок паровоза. И команда:

– По ва-а-а-го-о-онам!!!

Дрогнули стыки под колесами, и Рязань поплыла назад. Толпа на перроне бурлила, рвалась к движущемуся поезду.

– Возвращайтесь скорее!

– Возьми пирожки, Вася!

– Пригибайся, Костя, чтоб пуля миновала.

– Он на четвереньках на кавалерию.

– Хо-хо-хо!

Жена Ковалева бежала рядом с вагоном, волосы ее растрепались, спадали на плечи. Она плакала и все не отпускала руку мужа. Поезд набрал ход, и женщина осталась на краю перрона.

Побежали домики с садочками – окраина! А дальше – разморенная летом степь.

Ночь проспали, прижавшись друг к другу. А на рассвете поезд резко остановился.

Павел Бочаров с силой откатил дверь вагона и выпрыгнул на землю. Наблюдатель с крыши крикнул:

– За бугром всадники!

Павел проворно забрался к нему, приложился и выстрелил в поле. Стреляли и в голове бронелетучки. На крайней платформе заговорил наш пулемет, распугивая утреннюю тишину.

Вдоль вагонов бежал Нифонтов и грозил машинисту:

– Ходу! Ходу, мать рас-так!

Орал во все горло Павел:

– Двигайся! Сшибут снарядом!

Бронелетучка тихонько тронулась и в глубокой выемке остановилась.

Нифонтов скомандовал:

– Десант, в це-е-пь!!!

Мы взяли винтовки наперевес, бросились через кювет в чистое поле. Неприятельские кавалеристы спешились и укрылись за бугром. Последовала новая команда Нифонтова:

– Ложи-и-ись!

Мы упали в траву.

В небо взмыли жаворонки, и полилась их песня над притихшими полями. Вот опомнилась перепелка:

– Спать хочу! Спать хочу!

Мы лежали в высокой, подсохшей за лето полыни на меже. Солнце припекало. Земля пахла влажной от росы стерней. Слышно было, как за бугром позванивали удила лошадей.

Пока бежали по полю, Павел подбадривал меня:

– Не пугайся, Володька… Не каждая пуля в цель…

И мне действительно было спокойнее с другом. А лежа в траве, Бочаров учил меня:

– Целься в грудь… А если на коне, то бери упреждение…

И я поддакивал ему, будто бы он знал больше, чем я.

Впереди на бугре закричали:

– Приготовиться!

Враз заколотилось сердце и пересохло во рту. Ноги напружинились. Все взгляды – на Нифонтова. Вот он поднялся во весь рост в кожаной тужурке, как великан на фоне светлого неба.

– За мною! Бей беляков!

Заработали все пулеметы бронелетучки.

Злобно хлестал свинцом вражеский стан.

Свистали пули.

Я бегу рядом с Павлом. Стреляем. Кто-то упал и закричал истошно:

– О-о-о!

Тяжелый топот, трудное дыханье, пот заливает лицо.

– Вперед, орлы! – звал Нифонтов, размахивая револьвером.

И мы бежали. Трава опутывала ноги. Падали. Стреляли в темные бугорки, раскиданные по полю – там враги! Ковалев, бежавший рядом, споткнулся и странно захрипел. Сломавшись пополам, упал.

– Что с тобой? – Я подполз к товарищу.

Константин дергался в траве, сильно сучил ногами. Изо рта фонтаном била кровь. Меня замутило. А рядом Павел орал:

– Ур-ра-а!!!

Ковалев хрипел, давясь своею кровью:

– Бе-еги-иии… б-бе-ей…

Подскочила женщина с санитарной сумкой, и я кинулся догонять атакующих.

Беляки не выдержали натиска – показали спины. Оседлав коней в яру, они пустились в бегство.

Я был потрясен смертью Ковалева. Казалось, что Костя никого на свете не боится. А маленькая пуля срезала. И он остался в траве. А жена ждет его…

Белогвардейцы сунулись было еще раз, но наша бронелетучка охладила их пыл пулеметным огнем.

Мамонтовцы не прошли в Рязанскую губернию.

С воинскими почестями мы хоронили веселого токаря и других товарищей, павших в стычке с врагами. На высоком степном холме вырыли длинную могилу. Под звуки ружейных выстрелов опустили в нее погибших. Строем прошли мимо, и каждый боец бросил комок земли. Маяком геройства остался на холме столб с пятиконечной звездой наверху.

Рязанцы патрулировали железные дороги от Ряжска до Козлова и Воронежа. И лишь в начале зимы вернулись домой, обстрелянные, повзрослевшие. А зима была голодная, холодная. Военная…

Нас с Павлом Бочаровым вызвали к председателю губкома комсомола:

– Поедете в Егорьевск комсомол создавать!

Мать ворчала:

– Не сносить тебе головы, Володя!

– Ученьем занялся бы лучше! – вторили сестренки.

Но я уже хорошо усвоил, что такое долг комсомольца. Собрал сумку и вместе с другом вышел на железнодорожные пути.

Ехали сначала в «товарняке», а потом – на санях. Жуткий мороз пробирал до костей. Пашка был в гимназической шинели. У него пробивались первые усы. От дыханья над губой оседал иней, и Павел не торопился стирать его – мужчина. Почти всю дорогу по проселкам он бежал за санями, натягивая мелкую шапчонку то на одно, то на другое ухо, хлопая рука об руку:

– Ух, жарко!

Но вот, наконец, и маленький Егорьевск. Рабочие бумаго– и льнопрядильных фабрик братьев Хлудовых – весь рабочий класс!

Быстро находим гостиницу, занесенную сугробами. На ржавой вывеске крендель и чашка чаю.

– На печку бы сейчас! – покрякивает Павел Бочаров, пробираясь по узенькой, в одну стопу тропочке на крыльцо.

Хозяин долго и придирчиво рассматривал наши мандаты.

– Это что же, религия такая – комсомол? – допытывался он, недоверчиво оглядывая нас.

Павел с сожалением посмотрел на тощего хозяина и с чувством превосходства ответил:

– Российский Союз Молодежи!

В тон ему я добавил:

– Коммунистический!

– Выходит, власть новая. А Советы что ж, по боку?..

– Ну, ты, контра! – озлился Бочаров. – Помещай скорее!

Хозяин вернул нам мандаты, кутаясь в полушубок, повел по коридору.

В номерах – стужа. В городе нет топлива! Стены покрыты изморозью. В углах окон на веревочках висят бутылки, в них сбегает вода с подоконников. Серые облачка вылетают изо рта.

– Айда на кухню! – находчиво предложил Павел.

Там у плиты нашли дежурную горничную. Она угостила нас супом с кониной. Кружка кипятка – и мы на седьмом небе!

В кухне и застали нас чекисты.

– Документы!

Пристрастно читали каждую строчку мандатов. Старший потом пожурил:

– В партийную ячейку или в уездный комитет надо было зайти.

Хозяин угодливо улыбался.

Спали в верхней одежде. Утром кое-как протерли глаза и поспешили в уком РКП(б). Встретили нас приветливо.

– Холод во всем городке. Последние дрова отправили в Москву – там вовсе гибель, – говорил секретарь укома.

– Бдительные у вас ребята! – сказал я, вспомнив ночных гостей. Секретарь улыбнулся:

– Хозяин гостиницы всполошил: подозрительные люди потребовали номера! Банды вокруг города…