Текст книги "Юванко из Большого стойбища"

Автор книги: Виктор Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

С этого дня ребята стали приходить к старице и издали, с подветренной стороны, наблюдали за лосихой и ее теленком. В самую жаркую пору она постоянно была здесь, спасалась от овода в болоте, а потом приучила к этому и своего малыша. Вначале, когда он подходил к берегу, лосиха становилась с ним рядом и боком-боком полегоньку теснила его к воде. Но, едва его раздвоенные копытца касались грязи, он прыгал в сторону и выбегал на бугор, широко расставлял ноги и с недоумением смотрел на мать, будто спрашивал: что ты хочешь со мной делать? Тогда лосиха круто отворачивалась от него, с шумом, с брызгами, отфыркиваясь, лезла в старицу и целыми часами стояла в ней или лежала. А затем, когда теленок начинал чувствовать голод, ходил по берегу взад-вперед, призывно, умоляюще поглядывал на мать и шевелил губами, она выходила из глубины старицы и останавливалась на таком расстоянии от берега, чтобы лосенок, подходя к ней, непременно замочил ноги. Когда же теплые, сладковатые струйки молока освежали ему рот, она постепенно отодвигалась все дальше в воду, а лосенок, уже не замечая этого, сам по брюхо залезал за нею в болото.

Через год лосиха куда-то ушла, исчезла, оставив лосенка одного. Он уже стал подростком, но, видимо, очень скучал по матери. Ребята частенько видели его возле старицы и на прежних лежках на Моховой горе. Одиночество его угнетало. С глухой и мрачной горы, густо заросшей осинником, липняком и ельником, он спускался к стадам лошадей и коров, пасся вместе с ними и неохотно уходил в сторону при появлении пастухов.

Лосенок рос на глазах у ребят. Из беспомощного теленка он превратился в большого, сильного зверя. На его голове появились широкие плоские рога, очень похожие на древнюю крестьянскую соху, И школьникам стало ясно, почему в народе называют лосей сохатыми.

У лосей сильно развиты слух, зрение, обоняние. Они очень чутки, сторожки. Боятся шума. Живут в самых глухих, безлюдных местах, точно отшельники. А этот лось был совсем необыкновенный. Он не прятался в лесной чаще. Дружил на выпасах с колхозным скотом, разгуливал и отдыхал в перелесках, где совсем рядом на полях гудели тракторы, комбайны, сновали по дорогам автомашины, гремели по рельсам тяжеловесные поезда.

В начале лета прошлого года сохатый забрел чуть ли не в самый поселок. Был вечер. Над улицей вдоль берега озера еще висела золотистая пыль, поднятая вернувшимся с выпаса стадом коров. От домов, от деревьев на землю и на озеро легли длинные синеватые тени. А на середине водяного зеркала отражались кучевые облака, подожженные заходящим солнцем.

Вдруг на улице раздался крик!

– Булан, булан! Смотри, за стадом пришел. Озеро вода пьёт.

Это кричал пастушонок Самигулла.

«Булан» – по-башкирски «лось», «сохатый».

На улицу выбежали взрослые и ребятишки. Столпились на берегу. На противоположном конце озера, где впадает речка Рябиновка, стоял коричневато-серый, буланый зверь. Напившись воды у берега, он гордо вскинул голову с могучими рогами, поглядел на толпу людей в поселке и пошел, но пошел не от берега, а в озеро, в самую трясину, в плавучие зыбуны. В поселке заохали, заахали. Кто не знает этого страшного места – зыбунов, чарус, где погибло немало лошадей, коров, затянутых в грязевую бездонную пучину, поросшую травой, желтыми цветочками курослепа и голубенькими незабудками.

Славик Кудреватых, стоявший на берегу в группе своих сверстников, замахал руками и закричал, как будто лось мог услышать его:

– Куда ты, куда? Там трясина! Засосет!

Но лось был глух к шуму в поселке. Он спокойно шел по зыбунам, пасся, отыскивая какую-то лакомую траву, и поедал ее.

С замирающим сердцем Славик смотрел на могучего, величавого зверя с длинными тонкими ногами, и в его воображении рисовалась печальная картина гибели редкого в этих местах животного, ставшего любимцем не только ребят, но и всех колхозников. Красавец сохатый как бы дополнял и украшал мирный пейзаж Глухого Бора. И Славику казалось, что он, все его товарищи, весь поселок видят лося в последний раз. Еще один шаг вперед – и благородное животное, как прекрасное видение, вдруг исчезнет в трясине и его уже больше никогда-никогда не увидишь.

– Ребята! – крикнул Славик своим товарищам. – Давайте возьмем лодку и поедем в устье Рябиновки. Надо прогнать лося, спасти.

Трое ребят побежали к лодке. А на берегу уже гремели цепью и веслами взрослые. От берега отчалила рыбацкая долбленка. В ней сидели старик Веретенников, вот уже много лет охраняющий колхозные амбары, и его сын – бригадир полеводческой бригады. Веретенников-младший стоял в лодке на коленях и огребался длинным двухлопастным веслом, а старик сидел на корме и направлял лодку к зыбунам деревянной лопатой. Рядом с ним лежал багор на длинном шесте, а на дне долбленки – веревка, сложенная витками.

У лодочного причала стоял охотник Якуня. Тень от него лежала на воде чуть ли не до середины озера. И если бы судить о человеке по тени, то это был какой-то исполин, сказочный богатырь. Якуня ухмыльнулся в бороду и крикнул вдогонку Веретенниковым:

– Кабы сохатому вас не пришлось вытаскивать из зыбунов.

Увидев пионеров, возившихся возле лодки, спросил:

– А вы куда?

– А мы прогоним лося, – сказал Славик, – он может утонуть. Там даже собаку недавно засосало. Собака маленькая, легонькая, а лось, говорят, пудов двадцать пять весит.

– Самолет вон из металла сделан, тяжелее всякой птицы, а в воздухе держится, в полете никакая птица перед ним не устоит… Напрасно, ребята, волнуетесь за зверя. Он поумнее наших коров и собак.

– А зачем он на зыбуны лезет?

– Надо, значит, вот и лезет. Вы конфеты, пряники любите?

– Еще бы!

– А он трилистник любит. Трава такая, от одного корешка три стебелька, на каждом стебельке зеленый широкий листочек. Вот он и ходит по зыбунам, листочки эти объедает. Там их много.

– Так он же утонет!

– Кабы боялся, что утонет, – не пошел бы. Значит, не боится. Вы думали, сохатый, не зная броду, кинулся в воду? Нет, ребятушки, он зверь умный, сообразительный.

– А как он ходит по зыбунам? – спросил Славик.

Охотник хитровато прищурился:

– На лыжах… Вы ведь юннаты. Самим надо знать, самим до всего дойти. Спросите у сохатого, он вам скажет. Вы же с ним в дружбе… Вот так-то.

И Якуня пошел прочь от берега.

В это время лодка Веретенниковых уже приближалась к зыбунам. Лось насторожился, высоко вскинул голову, постоял, посмотрел на непрошеных спасателей, а потом не спеша повернулся и пошел к берегу. Миновав трясину, еще раз остановился, из-за плеча посмотрел на Веретенниковых и шажком отправился в прибрежные кусты.

Несколько раз лось по вечерам выходил на зыбуны. Всем в Глухом Бору, кроме охотника Якуни, казалось чудом, что такой большой и длинноногий зверь с поразительной беспечностью разгуливает по трясине и уходит живым и невредимым. Особенно это заинтересовало юных натуралистов. Рассказу Якуни о том, что сохатый ходит на лыжах, они, понятно, не поверили. Однако как же, в самом деле, лось передвигается по качающемуся болоту? Может быть, он ставит ноги на кочки, ходит по кочкам?. Но там и кочек-то не видно. На кочках растут лишь усы из осоки, да и вообще на кочковатых болотах, кроме осоки, ничего не бывает, а там, на зыбунах, растут всякие травы, цветочки, все равно что на сенокосном лугу. Так в чем же секрет? С этим вопросом обращались ребята и к учителям. Но и те не могли сказать ничего ясного, определенного, А Якуня, сколько его ни пытались расспрашивать, только глубокомысленно улыбался в бороду и отвечал уклончиво: дескать, смолоду развивайте в себе любознательность, доходите до всего сами. Жить потом станет легче. Из своей-то копилки лучше взять, чем у соседей занимать.

И вот ребята решили проверить сами, как сохатый ходит за трилистником. Пробравшись на лодке к трясине, они устроили здесь шалашик из ольховых веток и замаскировали его травой. Когда все было готово и лодка стояла совершенно скрытой, Боба расположился в ней, как у себя дома. Выложил из-за пазухи бинокль, полкаравая хлеба, пучок зеленого лука и сказал:

– Теперь можно ждать хоть до завтра.

– Так мы же сегодня не станем сидеть в засаде, – заявил Славик.

– Как – не станем?

– Очень просто. Лось сегодня не выйдет на зыбуны.

– Почему это не выйдет? Каждый день ходит и вдруг не выйдет?

– И не выйдет: увидит на зыбунах шалаш, ну и повернет обратно. Уж разве потом, когда приглядится, привыкнет, убедится, что ничего опасного нет, тогда выйдет.

– Кто это тебе сказал?

– Кто? Якуня. Этот Якуня, я тебе скажу, – наипервейший юннат. Про зверей, про птиц он знает лучше всякого профессора.

И действительно, на другой день и на третий день лося на зыбунах не было. Появился он только через неделю. И снова стал ходить за трилистником, как в свой собственный огород.

И вот ребята засели в закрадке, на зыбунах. Лежат в лодке и боятся дышать. Лось ведь очень чуткий! Никто из них в этот день не ел ни луку, ни чесноку, чтобы зверь не услышал запаха.

Давно уже коровье стадо вернулось с лугов в Глухой Бор. Давно улеглась поднятая им в поселке рыжая бархатистая пыль. Да и от солнца, опустившегося за поселком, за густым сосняком, остались только кумачовые лохмотья, зацепившиеся за вершинки деревьев, за ветки. А лось все не приходил. Ребята уже было разочаровались, начали перешептываться, а Боба даже кашлянул в рукав. И ему никто ничего не сказал, только Славик, любивший, чтобы в каждом деле соблюдалась строгая дисциплина, посмотрел на него косо.

И вдруг, когда уже все потеряли надежду увидеть сохатого, он появился. Раздвинул прибрежные кусты, вышел к зыбунам и остановился. Поглядел на противоположный берег, откуда доносился обычный вечерний деревенский шум, на трясину, широко раздутыми ноздрями вдохнул густой, сыроватый воздух, пахнущий тиной и перепревшими водорослями.

Ребята в закрадке затаили дыхание и во все глаза уставились на сохатого. Он был каких-нибудь метрах в пятидесяти. Стоял большой, гордый, независимый, с раскинутыми в стороны огромными рогами. Затем он напился воды, отфыркнулся и направился на зыбуны, прямо на шалаш.

– На нас идет, на нас! – шепнул Боба, бледнея.

Славик и сам почувствовал, как холодеет у него сердце, но тут же взял себя в руки, энергично ткнул Скороспелкина под бок и выдохнул:

– Молчи!

А молчать было необходимо. Якуня предупредил Славика:

«Вы там не вздумайте пугнуть сохатого. Тогда он вас убьет, утопит. Это такой зверь, он шуток не любит. Если его ранишь или застанешь врасплох, напугаешь, он кидается на людей. Бьет рогом, бьет копытом. Ногой он может перебить дерево толщиной с руку. И, если его рассердите, – куда полетят ваш шалаш, ваша лодка!»

Гроза, однако, миновала. Лось дошел до трилистника, начал его выискивать и есть. Лакомая трава уводила его от засады. И только тут ребята пришли в себя, вздохнули с облегчением.

Славик снял запотевшие очки, тщательно протер их, охладил и теперь уже совершенно спокойно начал наблюдать за лосем, который, ничего не подозревая, пасся на трясине.

Никаких лыж, конечно, у сохатого не было. А секрет, оказывается, совершенно прост. Зверь строго рассчитывал свои движения. Он ступал не на копыта, которые сразу бы проткнули трясину, а на голени, от копыта до колена, и ставил ноги не прямо, а чуть вбок, так что тяжесть огромного тела распространялась на большую площадь зыбуна.

– Видали, видали! – восхищенный своими открытиями, шепнул Славик. – На голенях-то он, верно, как на лыжах ходит. Вот он какой умница, лось-то наш!

– Тише ты, тише! – шикнули на него товарищи.

Почуяв что-то неладное, сохатый вдруг вскинул голову, заводил ушами, долго, пристально смотрел на шалаш-закрадку, затем фыркнул и пошел наутек, поднимая вокруг себя фонтаны брызг. Добравшись до берега, он перемахнул через широкие кусты лозовника и скрылся. По четкому, чеканному гулу земли можно было определить, что зверь уходил на свои старые лежки на Моховой горе.

А зимой, в январе, школьники Глухого Бора узнали о гибели сохатого. Колхозники во главе с бригадиром Веретенниковым на нескольких подводах ездили на покосные елани за сеном. И когда они возвращались с возами, увидели недалеко от дороги возле речки Рябиновки лежащего лося. Остановив лошадей, колхозники осмотрели место гибели животного. Зверь еще не окоченел, на шее у него были большие рваные раны. Тут же на снегу виднелись следы человека.

– Ну конечно, это дело Якуни! – с гневом сказал бригадир. – Вот, смотрите, человек был в больших подшитых валенках. А в таких валенках ходит Якуня. А вот след его собаки. И на шее у сохатого какие-то необыкновенные раны. А у кого, как не у Якуни, должны быть разрывные пули. Он на медведя ходит.

В Глухом Бору колхозники подняли тревогу. Слыханное ли дело – убить лося! Да еще какого лося, почти домашнего, который вырос у всех на глазах. Из соседнего села явились лесничий и милиционер. Они зашли в дом Якуни. Там сказали, что охотник ушел в лес, с ружьем.

На месте происшествия собрались почти все жители Глухого Бора. Последним туда пришел Славик. Бежать он не мог, ноги почему-то стали непослушными.

«Кто же это посмел поднять руку на сохатого? – думал он. – Неужели это сделал Якуня? Нет, этого не может быть! Якуня – охотник, хороший человек…»

Протиснувшись сквозь толпу, Славик заглянул в помутневшие глаза сохатого, уткнувшегося бородатой мордой в снег.

Потом обратился к товарищам:

– А почему лось стал безрогим? Почему нет на снегу крови? Раны у зверя на шее большие, а крови нет.

Друзья ничего Славику не ответили. Глаза у них застилали слезы.

Народ сгрудился возле милиционера, сидевшего на пеньке. На коленях у него лежала папка, а за спиной милиционера в шапке-ушанке с кокардой, изображающей дубовую ветку, стоял лесничий. Он что-то говорил милиционеру, а народ вокруг шумел, будто дремучий бор в непогоду:

– Конечно, это дело Якуни!

– Чье же больше. Только он один по лесу шляется с ружьем.

– Да и от следов никуда не денется, вот они: в валенках большущих шел, как на лыжах. И собачьи лапы тут же, рядом, отпечатаны.

– Понятно, он тут был со своим Дунаем.

– Пишите, товарищ милиционер, бумагу на Якуню. Мы все подпишемся. Проучить его надо. Гляди-ко, на лося позарился! Лось-то один на всю округу проживал. А какой красавец! Герой, как посмотришь на него, когда он возле артельного стада пасется. И как у Якуни хватило совести поднять ружье, целиться?

– А может, это не Якунино дело? – заметил лесничий. – Разобраться надо.

– Верно, разобраться надо, – с жаром сказал Славик. – Почему нет крови на снегу?

Наступила тишина. И в этой тишине вдруг кто-то крикнул:

– Якуня! Вон он, Якуня, идет!

Все посмотрели на Моховую гору. С ее кручи возле кромки леса спускался охотник. Он был в белом овчинном полушубке, шапке-ушанке из беличьего меха. Шел один, без собаки.

А когда Якуня подходил к толпе, милиционер встал, шагнул навстречу охотнику.

– Покажите-ка ваш патронташ! – сказал он Якуне. – Где вы взяли разрывные пули?

– Какие разрывные пули? – удивился охотник и стал расстегивать плоский длинный патронташ, которым был перепоясан вместо кушака.

– Лося-то вы убили? Сознавайтесь прямо, чтобы без канители, без следствия.

Якуня улыбнулся:

– А, вон что…

Он снял со спины связанную за лапы рыжую матерую рысь и кинул ее к ногам милиционера. Ощерившаяся, со злыми открытыми глазами, со стоячими ушами, точно надломленными на самых кончиках, она была как живая.

– Вот вам «разрывная пуля», – сказал охотник. – Пишите на нее протокол, а я распишусь… Я целую неделю ходил, выслеживал ее. Она выслеживала сохатого, а я ее. Только она опередила меня. В этом я виноват, сплоховал.

Милиционера и охотника окружили колхозники. Мальчишки, пробравшиеся вперед, с опаской поглядывали на валявшегося на снегу хищника. Он еще казался живым, злобным, ощерившимся.

Взяв предложенную милиционером папироску, Якуня закурил и рассказал любопытную историю.

– Сохатый-то безрогий, видите, – начал он. – Сейчас середина зимы. В это время лоси теряют рога. Трудное время для них. Это все равно что мне остаться в лесу без ружья. Любой хищник, из больших-то, станет смекать, нельзя ли поживиться. У человека хоть руки есть, он может схватить палку и обороняться, а чем станет обороняться комолый сохатый? В случае опасности только на ноги надейся. А ноги не всегда выручают… Еще на прошлой неделе я заметил, что рысь охотится за сохатым. Иду вон там по взгорью, возле Шихан-камня, вижу размашистые следы лося, сбитый с кустов снег – это через них перемахивал зверь, – а рядышком след рыси. Она, как кошка, ходит осторожно, когти спрятаны, на снегу видать лишь распушенные ямочки, а тут, гляжу, мчалась за лосем и когти убрать позабыла; наверно, нарочно их выпустила, жадюга!

Ну, смекнул это, и мне стало не по себе. Думаю, догнать-то ты его не догонишь, а хитростью взять можешь. Лось-то, он и чуткий, и сторожкий, а простоват. Живет больше на одном месте, облюбует себе лесные кварталы поглуше и здесь ходит по своим старым тропам, да еще, поди, и соображает: раз прошел здесь – никто не тронул, так второй-то раз идти совсем безопасно… Рысь этим и воспользовалась. Устроила засаду на лосиной тропе. Взобравшись на густую сосну, затаилась. А сосна разлапистая, заснеженная, с комьями снега в развилках между стволом и сучьями. А рысь-то в это время тоже в зимнем наряде, белая с темными малозаметными пятнами. Тут хоть того будь зорче, а врага и не заметишь. Ну, рысь-то прильнула к толстому суку и ждет. Уже знает, когда сохатый должен проходить под этим деревом. Часов у нее нет, а понятие о времени имеет. И вот сохатый идет. Не без опаски, конечно, идет. И уши насторожены, и глаза далеко вокруг все просматривают, и нос каждую струйку воздуха обнюхивает. И все-таки не всегда себя этим сбережешь. Беда нагрянет оттуда, откуда ее и не ждешь. В лесу-то всегда так: один хитрый, а другой еще хитрее. Каждый спасает свою жизнь как может… Вот так-то сохатый и шел, ветер ему был в спину, что делается вверху, на деревьях, не разглядывал: на деревья садятся лишь птицы, а их что бояться? А как оказался под кряжистой сосной, рысь-то на него и всплыла, на спину, на шею, вцепилась когтями, вгрызлась зубами. Были бы у лося рога, он бы ее смахнул со спины-то, шмякнул на землю да копытом поддал. А рогов-то как раз на этот случай не погодилось. Что делать? Не погибать же зря! Тогда лось кинулся в лесную чащу, в самую урему, думал сбить там врага сучьями деревьев, метался в разные стороны. Но рысь сидела на спине, как присосавшийся клещ. Обессиленный и обескровленный, сохатый выбежал сюда, к речке. Перед самой гибелью он уже не бежал, а еле шел, пошатываясь из стороны в сторону. И наконец упал. Рысь вдосталь напилась горячей крови и ушла, сытая, отяжелевшая. Я немножко не застал ее здесь. Пошел по следу, отыскал. Вот возьмите ее. – И Якуня дотронулся ногой до рыси.

– А так действительно бывает? – спросил милиционер у лесничего.

– Да, это так.

– Так, так, верно! – крикнул Славик. – Крови-то ведь на снегу нет. Рысь ее выпила.

ДРУЗЬЯ ЛЕСНИКА

На берегу речки Смородинки сидели охотники из Горнозаводска. Над костром в закопченных котелках варилась дичатина. Прохладный ветер теребил распущенные косы березы, срывал с нее золотые серьги и кидал в воду. Но серьги не тонули, а плыли по реке, покачиваясь на мелкой ряби.

Миновав речку вброд, к горнозаводцам подъехал на голубом коне в яблоках лесообъездчик Кузьма Терентьевич Кононов. Он походил на былинного богатыря. Но у него не было ни щита, ни лука, ни палаша[6]6
  Палаш – меч.


[Закрыть]. Из-за спины торчало лишь длинное дуло одноствольного ружья.

– Мир на привале! – приветствовал старик охотников.

– Милости просим! – ответили ему хором. – Привязывайте коня да садитесь с нами. Сейчас поспеет варево.

– А как охота, товарищи?

– Вот смотрите, Кузьма Терентьевич, – сказал пожилой формовщик литейного цеха Григорий Колымагин. – Обижаться на осень не приходится. Прежде, бывало, ходишь тут – хоть шаром покати, а нынче откуда что и взялось. Почти за каждым кустом если не тетерка, так куропатка вспархивает.

– Удивительное дело! – вмешался в разговор бухгалтер заводской конторы Воскобойников. – Я тут с детства околачиваюсь, на этих самых горках – Моховушке, Известковой, Ягодной. Знаю, где что было у меня оставлено: в одном месте – рябок безголосый, в другом – глухарь подшибленный, в третьем – пара тетеревов. А теперь что случилось – словно на выставку пришел, на птичий двор… Это ваше дело, товарищ Кононов. Не иначе, обобрали весной гнезда в соседних лесничествах, выпарили птицу в инкубаторах да и выпустили на свой околоток. Слезайте с вершней-то, присаживайтесь.

Ученик токаря из механосборочного цеха Бобыленков, молодой юркий паренек, сорвался с места, подбежал к лесообъездчику, подхватил одной рукой коня под уздцы, а другой взялся за стремя.

– Слазьте, дядя Кузьма! У меня вон копалуха варится. Отведайте.

Кузьма Терентьевич не спеша спустился с седла, привязал накоротко поводок к ноге лошади и пустил ее на лужок.

В кругу было восемь охотников, и каждый готовил для лесника место возле себя. Кононов подсел к старому бухгалтеру и оказал:

– Приятно, когда охотники возвращаются домой не с пустыми руками. За людей любо. И себе лестно. Пришел сезон охоты – пожалуйте, дорогие гостеньки, гуляйте по лесу, отдыхайте на свежем воздухе, ружьишком балуйтесь. А тут для вас кое-что приготовлено.

– Очень благодарны вам, товарищ Кононов, – заговорили охотники.

Кузьма Терентьевич поднял кверху ладонь, будто защищаясь от удара.

– Только не мне спасибо, не мне. Не моя заслуга, что птица стала разводиться в лесу.

– А чья?

– Не бог же ее с неба послал!

– Не бог, конечно! Спасибо сказывайте не мне, а школьникам.

На разостланных газетах появились дымящиеся котелки.

– Давайте, Кузьма Терентьевич, сперва покушаем, а потом приступим к разговору, повеселее будет, – сказал Колымагин, положив перед лесником толстый ломоть хлеба и деревянную ложку, расписную, кировскую.

– Сам-то чем станешь хлебать? – спросил Кононов.

– У меня вот чумашек – самый охотничий прибор. Формовщик показал ложку, сделанную из бересты, свернутой воронкой и вставленной в расщепленный ивовый прутик.

Когда охотники насытились, закурили в добром настроении, Колымагин легонько ткнул Кононова под бок:

– «На данном этапе» можно послушать и тебя, Кузьма Терентьевич. Ты ведь коротко рассказывать не умеешь. Бывало, придешь к тебе ночевать на сеновал, ты заведешь разговор с вечера, а закончишь, когда во все щели нагрянет рассвет.

– Я ведь в лесу живу, товарищ Колымагин. Со старухой у меня все давно переговорено. Свежему человеку я всегда рад. Выложишь перед ним свои думы, глядишь – словно на душе полегчает. А поддержку найдешь, одобрение, тогда в работе гору готов свернуть.

Кононов собрался с мыслями, оглядел своих слушателей. Они – кто сидел, кто лежал на траве – со вниманием смотрели на лесника.

– Вы сами знаете, какая была позапрошлогодняя зима, – начал он. – Снежищу выпало – уйма! На лесных дорогах невозможно разъехаться: свернул с дороги – и конец, лошадь из сил выбьется. Да и сам как сошел с лыж – по грудь увяз. И вот представьте, как чувствовали себя звери: лоси, косули. Ну, про лосей не станем говорить. У них ноги длинные. Да и насчет корму они неприхотливые, много ходить не надо, подошел к рябине – и жуй ветки, в них даже, говорят, витаминов много. А каково-то пришлось бедным косулям? До травы ногой не докопаешься. В Ильменском заповеднике о них позаботились, с лета стожки сена поставили – приходите да ешьте на здоровье. А у нас тут, в Горнозаводской даче, стога-зароды не для них приготовлены. Сенокосные угодья отведены рабочим, служащим да пенсионерам. Тот коровку держит, этот – овечек, козушек, а кто и лошаденку. Косулей же наших никто во внимание не принял. Но ведь они тоже есть хотят. Спервоначалу они на горках обитали, где ветер сдувает снег. Потом от стожка к стожку тропки проторили. У меня на Осиновой горе сено было приготовлено для бычка, откормить хотел. Ну, в этом случае бычка пришлось продать, а сено пожертвовал лесным козочкам. Они его скоро поели, на самой вершине стожаров только шапки остались, торчат, как грибы. Срубил стожары, но уж какое тут сено! Стали мои косули другие стожки искать, новые тропки торить. А легко ли это?

Кузьма Терентьевич на минуту прервал свой рассказ, обвел взглядом охотников: мол, все ли слушают, и продолжал:

– Я слышал по радио, читал в газетах, в журналах, выступают ученые, доказывают: дескать, животные не имеют ума. В данном случае не берусь спорить с авторитетными людьми. Однако меня поразила смекалка и находчивость моих подопечных козочек. Оказавшись в беде, они объединились в большие стада. Раньше встречал табунки по четыре, по пять голов, а тут, гляжу, собрались вместе два-три десятка. Придут, уничтожат стожок – и дальше. Идут гуськом, выискивая корм. Передний идет в целину, пробивает путь ногой и грудью, а как выбьется из сил – ложится. На его место становится второй, потом третий, четвертый, передние постепенно оказываются самыми задними, В коллективе-то, выходит, они ищут спасение. Как по-вашему, товарищи охотники?

– Так, так, Кузьма Терентьевич!

– Теперь слушайте дальше. Уже про людей. Про хапуг, про которых говорить противно. Порядочные люди стожки свои заблаговременно развезли, по домам – кормить коровушек и прочих там животных, А те, которых в судах да в милиции называют гражданами, сено оставили на покосах, на глухих еланях, а вокруг него капканы расставили да замаскировали. А потом ездят-ходят к стожкам проведывать: мол, кабы кто не украл, не увез сено… Есть такие? Скажите, товарищи.

– Есть, есть, как нет!

– То-то вот и оно… Кое-кого я поймал с поличным, захватил на месте преступления. Ночами пришлось не спать. Ну, судили их, штрафовали. А всех разве поймаешь, укараулишь? А свою совесть каждому такому не раздашь. Ходил я к своему начальству в лесхоз, ходил в горсовет, с депутатами вел речь о козочках. Говорил, дескать, не мои они собственные, а наши, народные, – помогите! Помогли, конечно, в меру сил. Лесную стражу усилили и прочее. А вот совести все-таки гражданам хапугам не прибавили. Только еще пуще разозлили их. Записки мне стали подкидывать. Словно злодеем-то стал я, а не они. Не велели мне на узких дорожках попадаться, А однажды в окно бабахнули, да, видно, руки у них дрожали.

– Запугать хотели?

– Да где им запугать меня! Они ведь не меня запугивали. Многие нас пугали. Только ничего из этого не вышло. И не выйдет. Кабы я один был да не на нашей земле.

– Ну, а охотники? Разве охотники не помогают вам, Кузьма Терентьевич, бороться с браконьерами? Надо было охотников мобилизовать. Это их долг. Они же заинтересованы тут больше всего.

– Знаю, товарищи, что заинтересованы. Но и охотники бывают разные. Вы на заводе работаете, для вас охота – отдых, развлечение, курорт. А иного на завод палкой не загонишь. Он ищет себе заработок полегче да поденежней. Зачем, мол, мне на производство идти, пыль глотать, у меня рубли-то в лесу растут, я их из нор достану, с деревьев сниму. Заберется такой «охотник» в наши угодья и начнет шерстить направо-налево, как волк в овечьем стаде. Летом идет в лес за кротами, а под полой ружье несет. Да еще собаку с собой прихватит. А собака в лесу в неположенное время наделает дел не меньше всякого хищника. Это к слову пришлось… Так вот опять о козочках, о косулечках. Зиму они кое-как перезимовали, а весной для них пришла новая беда, еще более страшная. В ту весну изрядно прибавилось у меня седины. Снег таял медленно, с большой затяжкой, образовался наст. Человека на лыжах он держит, а козочки совсем стали беспомощные. Ножки тоненькие, копытца – что твой острый наконечник. Провалится козочка в снег, до земли ногами не достает и лежит, точно подвешенная, ни туда, ни сюда. Подходи к ней и бери живьем. Этой бедой опять стали пользоваться браконьеры. Встанет такой бандит на лыжи – и пошел в лее. Ружья при нем нет, придраться не к чему. Мало ли зачем человеку в лес понадобилось. Заберется подальше от жилья, найдет козьи следы посвежее, и айда – пошел по насту-то, только хруст идет. Ну, конечно, догонит бедняжек, достанет из-за голенища нож и учинит страшное побоище, ни одну козочку не пощадит. Иного и захватишь за этим делом, но что ему? Ну суд, ну штраф. А что для него штраф? Он на своем подлом деле кругленький капитал нажил. Выложит указанную сумму, прикинет, что у него в барышах осталось, – и опять за то же берется.

– Правильно, Терентьич, правильно!

– Как неправильно! Тут, по-моему, в наших судебных кодексах послабление допускается. Если из кладовой украл – судят, как положено, а если из леса – послабление дают, одними штрафами отделываются. Недостает только еще, чтобы но головке погладили. А лес разве не государственная кладовая, не народная собственность? В лесу-то для нашего человека, для его блага, для его души бесценные богатства находятся. Вот вы неделю у горячих печей работаете, в пыли, в копоти, а придет выходной день, собрались да и пошли на чистый воздух, на природу, а чтобы не зря ходить, чтобы заделье было и интерес, ружье с собой берете, собачку умную, надрессированную. Я ведь это понимаю. А кабы не понимал, зачем бы я жил на кордоне, вдали от людей? Человек я живой, от мира не отреченный: мне и в кино сходить охота, и в театр, и в гости к друзьям. Я люблю быть на народе, люблю шумные улицы, сам когда-то в толпе на завод ходил, в саду гулял, друзей у меня было полно. Теперь, правда, годов мне много, а душа, она у меня все та же, молодая, крылатая… Что-то я, братцы, не о том заговорил, не за ту ниточку потянул. Начал о козочках, а перескочил на козла на бородатого да седого.

– А нам, Кузьма Терентьич, интересно и о тебе.

– А какой во мне интерес?

– Интересно, как ты воюешь с браконьерами.

– На это я и поставлен. За это получаю деньги. Несу как умею свой пост… Так вот, значит, весной козочек моих начали в лесу очень обижать. Стали они держаться поближе к населению. Сообразили, видно, что народ в обиду не даст. Выйдут на дорогу и разгуливают, сенинки собирают, скусывают макушки у метлики, у репейника, где что на зуб попадется. Только и на дорогах им не было спокою. Кто едет, идет ли, они бежать от него по укатанному снежку, а там навстречу опять кто-нибудь появится. Тут уж им, горемычным, деться некуда: и там огонь, и тут огонь. Ну, прыгнут в сторону, застрянут в сугробе и стоят, дрожат, глаза большие от испуга. Честный человек проедет или пройдет мимо, полюбуется их красотой, пожалеет за беспомощность, тем дело и кончится. А вон там, в колхозной стороне, косулечки прямо в деревню забегали, во дворы. А то выбегут на железнодорожную линию, машинист гудит им, гудит – дескать, убирайтесь с полотна, а то паровозом затопчу, – они, видно, не понимают, что от них требуется, и бегут, бегут перед поездом, километры отмеряют… Многие тогда жалели косуль, выручали из беды, привозили в лесхоз; там, в загоне, они и жили до тепла. У меня у самого с овечками три косулечки перебивались в трудное время. Только мало их, из всех-то, до зеленой травки дожило. А одна бедняга и сейчас перед глазами как живая стоит. Умирать буду и то, наверно, вспомню про нее.