Текст книги "Юванко из Большого стойбища"
Автор книги: Виктор Савин
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Время-то к весне клонилось. Миновали рождественские и крещенские морозы. А они ух злые были! Теперь вроде таких и не бывает. Или от еды, может, зависело? Только помню, как выйдешь на улицу, так сразу покажется, словно ты нагишом оказался. И тут же начнешь коченеть. И работа тебя не согревает… Ну, словом, к теплу дело двигалось. Народ-то оживать начал.
И вот вбегает к нам в лесную избушку отец. Распахнул дверь и кричит:
– Свершилось!
Какое-то слово не очень знакомое. А как дальше заговорил, так словно его, это слово, все ждали.
– Свершилось! – кричит. – Братцы, товарищи! Революция! Царя с престола сшибли!
Говорит, а сам весь светится, я даже в именины не видал его таким веселым, радостным.
Тут все кинулись друг друга обнимать. А потом, как сговорились, запели:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног,
Нам не нужно златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог.
Поют, а голоса у всех крепкие, густые, настоявшиеся. Все рады-радешеньки, а у некоторых почему-то слезы текут.
Отец потом сел на нары возле стола. Вокруг него все сгрудились. А он рассказывает. Дескать, замечаю, вот уже несколько дней на прииске идет какая-то возня среди начальства. То жили всяк себе, а тут заходили друг к другу, стали собираться на квартире у смотрителя. Да и в конторе служащие шепчутся. А о чем шепчутся, разве нашему брату скажут? У них белая кость, у нас – черная. Верховые начали разъезжать с прииска на прииск. Наши шлют гонцов на Веселый, оттуда гонцы едут к нам. А вот сегодня прибыл нарочный от рабочей партии, от большевиков. Ищет Якунина, Павла Селиверстовича. А кто меня не знает на прииске? Явился ко мне. Так и так. Разве вы еще ничего не знаете? Вся Россия на ногах. Царя заставили отречься от власти. Создано Временное правительство. Народ разоружает полицейских, жандармов, берет власть в свои руки. А у вас все еще тишина.
Через час лесная избушка опустела. Дверь подперли палкой. Все лесные братья с винтовками и револьверами двинулись на Благодатный. У некоторых солдат в карманах лежали гранаты. Вначале я подумал, что кедровые шишки в карманы кладут, а разглядел – шишки-то чугунные.
На прииске-то, дело было уже к вечеру, весь народ толпился на улице. Я и не думал, что у нас столько народа живет. Особенно людно было на площади перед конторой. Над крыльцом конторы висел красный флаг, пылал, как костер. А главное, столько народу собралось и нет среди него ни одного ингуша, ни одного стражника. Народ-то как увидел, что солдаты идут, а впереди мой отец да Илья Штин, закричал:
– Ура!
– Да здравствует свобода!
– Долой полицию!
Отряд наш у конторы задерживаться не стал, а пошел к казармам. К нему позади пристроился народ. Шумит, волнуется. Солдаты идут в ногу, шаг в шаг, а народ – гурьбой. И все поют. Слова-то мало кто знает, так подпевают отряду. Он в лесу еще спелся. И «Марсельезу» пели, и «Варшавянку», и еще какие-то песни. Словно на крыльях тебя поднимают – вот какие песни! От конторы до казарм – не близкое место. Дорога узкая, по бокам сугробы, пеньки, накрытые снежными шапками. Так люди-то растянулись по всей дороге. И флаги появились.
С флагом-то к нам первым у конторы присоединился драгер Ведерников. С ним были все в куче рабочие с драги и даже военнопленные, среди которых я сразу узнал с красной повязкой на рукаве замотавшего голову шарфом Августа Касаутского. Увидев меня, он поднял кулак вверх:
– Революциён гут! Рот фронт!
– Ага, гут, гут! – кричу ему. – Свобода! Теперь домой пойдешь.
Казарму стражников окружил народ. Они жили уже в новой казарме. Окошки высоко, не как в других бараках. И крыльцо высокое да широкое сделано посредине. На этом крыльце, бывало, ингуши рассядутся на ступеньках, как воронье, и лопочут что-то по-своему. А теперь все закрылись, попрятались в своих конурах.
Перед крыльцом мы остановились. Илья Штин прицепил на дуло карабина белый платок и вместе с отцом поднялся по ступенькам. На стук долго никто не отвечал. Потом в окне возле двери показался высокий худощавый ингуш. Глаза черные, как угли, да и волосы тоже, только седые на висках. В шапке с красным блином на макушке. В черкеске. На груди с обеих сторон в матерчатых обоймах патроны. На поясе, туго затянутом, кинжал с серебряной рукояткой.
В толпе, как увидели ингуша, закричали:
– Вон он, вон он, начальник ихний.
– Чего еще с ними разговаривать? Спалить их вместе с казармой, да и всё!
– Потешились над народом, хватит! Отошло время!
Толпу успокоили. А ингушу знаками дали понять: дескать, выходи на переговоры. Тот ушел. А вскоре их трое вышло на крыльцо. Все в бурках. В глазах злые искры, а бегают глаза из стороны в сторону.
– Чива надо? – сердито спросил ихний-то старший.
– Сдайте оружие, – сказал отец, – и отправляйтесь отсюда подобру-поздорову.
– Нет, аружие не сдадим.
– А я приказываю, именем революции!
– Какой революций? Наш хозяин акционер заграница живет.
– Ну вот и поезжайте к своему хозяину. А оружие сдайте… Чудаки вы, право! В котелке-то у вас, видно, плохо варит. Продались буржуям и думаете – ладно, неохота горбом, честно добывать хлеб. На конях-то гарцевать да народ пороть нагайками куда легче… С вами разговаривают по-хорошему, а вы этого понять не хотите.
Толпа у крыльца стоит, слушает, на ступеньки напирает. Видит, стражники еще ломаются. И загудела, заволновалась. Люди настолько разгорячились, что пар от них идет.
– Самосудом их! Чего еще с ними церемониться?
– Братцы, за шкирку их! Еще шеперятся, сопротивляются, продажные души!
– Правильно! Бей их, гадюк!
Кто-то поджег в толпе бумагу и бросил на крыльцо. Начальники стражников сразу будто обмякли. Вспомнили, должно быть, как в прошлое лето их казарму палили. А дело-то к ночи. Кто может ручаться, что снова казарма не превратится в костер?
– Ладна, – сказал старший горец, – винтовки сдадим.
– Вот, давно бы так! – сказал отец.
Вскоре на крыльце лежала куча карабинов. Тут же ящики с патронами в обоймах.
– Теперь сдавайте кинжалы, – приказал отец.
Ингуши побледнели, переглянулись.
– Слушай, начальник! – обратился старший к отцу. – Кинжал не можем сдавать. Горцу без кинжала нельзя. Аставь, пажалуйста. Абычай, закон не разрешает без кинжала.
– Казак без шашки хуже старой Палашки! – заметил кто-то из лесных товарищей.
– А, вон что? – молвил отец.
Он тут же вынул из ножен кинжал у старшего ингуша, оглядел блестящий, как зеркало, клинок с двумя лезвиями, а затем сунул конец кинжала в щель на бревне стены и обломил.
– На, возьми, – сказал он, подавая хозяину рукоятку кинжала с обрубком клинка. – Вот так надо обломать у всех. Понял?
Гудели ингуши, как растревоженные галки. Но что поделаешь? Сила силу ломит.
Ребятишки собирали потом осколки кинжалов на заснеженном крыльце казармы, бегали по прииску и всем их показывали:
– Вот какие зубы у стражников. Обломала их новая власть.
Отца-то моего на Благодатном прииске поставили на́большим. Совет объявили рабочих да солдатских депутатов. Прямо на улице выбирали. Смотрителя Пименова хотели на тачке вывезти в разрез, но отец да драгер Алексей Прохорович Ведерников (его тоже в Совет послали) отговорили народ. Дескать, Пименов-то не очень вредный был. Пусть остается, работает под нашим началом. Он всего один инженер на весь Благодатный прииск.
Совет-то все делал против шерстки акционерам. Постановил работать на драге ли, на шахте ли – везде только по восемь часов. А мальчишек так совсем запретили на работу брать. Пускай, дескать, учатся. Для всех малолеток к осени школу откроем. И верно, открыли потом.
Профсоюз тоже появился. Этот за порядком на производстве следил, чтобы все было честь по чести: чтобы работа длилась сколько положено, чтобы деньги из конторы выдавались вовремя, чтобы вачеги были тем, кто лопатой орудует, кочергой или топором. Теперь правда повернулась лицом к рабочему человеку, все стало на его стороне. Акционерное общество заставили повысить заработок всем рабочим.
Высокий забор вокруг казарм военнопленных убрали. Немцы и австрийцы свой комитет выбрали. Стали вольными, как все. В комитете в этом немец Август Касаутский был да австриец Кукушка из лесной братии. Настоящей-то фамилии его не запомнил: больно долгая, выговорить ее, так язык сломаешь.
Я тоже нашел себе дело. Записался в рабочую дружину. Вместе с Епишкой Туесковым записались. Золото в конторе охраняли, порядки соблюдали на прииске. На рукавах-то у нас красные ленты нашиты были.
Акционеры по-старому золото забирали себе. Временное правительство не велело их трогать. Вообще правительство в центре было ненашенское. Буржуи в нем сидели. И войну с германцем не хотело бросать. До победного конца собиралось драться. А разве солдатам и рабочим от этого не тошно? Зачем народу война? Ну ее к лешему! Чем дольше война, тем больше жертв, тем голоднее. Хлеба и того не стало. Очень у нас на прииске недовольны были Временным правительством. Собирались, митинговали. А что слова, хоть сколько кричи, шуми, когда у власти в центре буржуи.
Да ладно, недолго это продолжалось. Спасибо, на выручку пришел Ленин, большевики. Осенью, по первому снежку, сшибли Временное правительство и объявили власть народа на местах. Землю и что на ней есть – драги там, бутары, шахты, заводы – все отдали народу.
Смотрителя Пименова и всех прихлебателей акционеров как ветром сдуло с Благодатного.
Прииск БлагодатныйВ первые годы Советской власти я даже писать не умел. Приехала учительница ребятишек учить. Отвели под школу казарму, где ингуши жили. Днем учительница с малышами занимается, а вечером бородачей учит. И мы с Епишкой Туесковым тут же. «А да Бы. Мы не рабы». На голодный желудок учились.
Золото добываем. Эко богатство! И правительству своему отсылаем, Ленину, большевикам, и себе оставляем. Но ведь желтый металл есть не станешь. Пошлем своих представителей с золотом в хлебные края. Деньги-то бумажные в ту пору ни во что ставились. Там, в хлебных краях, амбары с пшеницей стоят возле деревень целыми улицами. Углы у амбаров отгнили, а из этих углов зерно повысыпалось. Ходят тут свиньи, гуси, куры. Больше втопчут, чем съедят. А наше золото богатые мужики и не берут. Дескать, на что оно нам. Советскую власть хотели, вот и просите хлеба у своей власти.
Правда, привозили наши посланцы хлеб. Купят у бедноты, пригонят на прииск несколько подвод. Так это разве хлеб на большую ораву золотоискателей? Не хлеб, а слезы. Пленные с прииска уехали по домам. Многие пришлые рабочие тоже стали разъезжаться. Прослышали, что под Омском да Петропавловском в деревнях привольные места, и айда туда. Кулаки еще там не тронуты. Табуны коней у них по тыще голов пасутся в степях. Коров дойных у каждого по многу десятков. А овец – так там им и счету нет. От золота наши люди и пошли батрачить на богатеев. Голод не тетка. Тут уж не до жиру, быть бы живу.
Вскорости наш Благодатный почти опустел. Остались на нем старожилы да зимогоры – бобыли, голытьба, значит. Наш русский человек живучий, выносливый. Он из нужды да из горя всегда выход найдет. А потом, глядишь, счастливее его словно и на свете никого нет. Шахту-то пришлось забросить, затопить, не под силу она стала нам. А вот драгу, бутару держали. Мыли золото. Давали, сколько можно, молодой Советской республике.
Ну, а жили как? Ничего жили. Евмен с плотники как-то приходит к отцу в Совет и говорит:
– Павел Селиверстович, надо бы артель сколотить.
– Какую? Старательскую?
– Да нет. Вот у вашего Иванка ружье, у Епишки Туескова берданка. Еще кое у кого найдутся самопалы. Гарнизовать их всех да и в лес послать за мясом, Я с ними пойду. Шибко-то бегать у меня ноги плохо дюжат, так учить стану ребят, как лучше к птице и зверю подступиться. Теперь-то плотнику караулить не надо. Весь народ станет караулить. Теперь все свое, общее, народное. Так кто тронет?
Ушли мы опять в лесную избушку, где солдаты зимовали, а теперь, любо-мило посмотреть, большой двухэтажный санаторий стоит. Евмен-то в избушке больше сидел, а мы с Епишкой, да еще с нами было пятеро маломальских мужиков, ходили на промысел. Тут уж я, можно сказать, сделался заправским охотником. Нужда, говорят, научит калачики есть. Не стал больно-то к сердцу принимать да миндальничать с птицей ли, со зверем ли. Дело это, как и всякое, требует умения, сноровки и, понятно, души. Без души, без разума нельзя браться ни за одно дело. Душа-то всегда тебе подскажет, как поступить правильнее, с пользой для народа. Ну, ходили по лесу, промышляли. Всю добычу клали в общую кучу и относили на Благодатный. А там ее делили по спискам. Хорошо добывали. Лоси-то, когда избушка пустовала, опять прижились возле Глухариной елани. А флажки, сделанные охотником Кудеяровым, нам пригодились.
Только недолго нам с Епишкой довелось охотиться. Советская власть не всем по душе пришлась. В наших краях Колчак объявился. Начал этот Колчак Советскую власть своей заменять, старорежимной. Собрал кулачье, офицерье, сынков помещиков да капиталистов и давай стрелять да вешать большевиков, рабочих, крестьян, кто за новый мир стоял. Думал царем стать. А мы царского-то житья нахлебались досыта, из большой чашки. Ну и пошли кто мог этого Колчака шерстить. Нам с Епишкой годов-то еще не очень много было, но с винтовкой справляться могли. Собралось нас с прииска всех-то десятка два. Слились с другими, такими же, как мы. Создали отряд Красных орлов. Жили больше в лесах, поближе к железной дороге. Поезда воинские под откосы спускали, склады жгли, где хранилось английское обмундирование да японское оружие. Ну, и на гарнизоны беляков налетали. А как Красная Армия погнала колчаковцев с Урала, мы к ней навстречу пошли. Те бьют адмирала с головы, а мы – с хвоста. В хвост и в гриву, выходит.
Бить-то били Колчака, но и сами теряли немало людей. С тех пор прошло много лет, забываться то время стало, а вот друга своего Епишку Туескова я забыть не могу. Как сейчас живой стоит перед глазами. Помню, как смеялся он надо мной попервости в разрезе, когда я на таратайке ездил, как в лапту играли, как за лосем вместе ходили и ночевали под елкой, как потом он к лесной избушке пришел и упал без памяти. Последний раз мы сидели с ним у партизанского костра на лесной поляне. Он еще мечтал:
– Эх, покурить бы! На одну бы хоть цигарку табачку достать.
С табаком-то очень плохо было, весь отряд страдал из-за курева. Я все же достал тогда Епишке японскую сигаретку, к командиру сбегал, выпросил. Курил Туесков, блаженствовал, дым кольцами пускал и говорил:
– Вот добьем буржуйскую гидру, заживем по-новому, и всего-всего у нас будет вдосталь.
Не дожил только до этого Епишка. Вскоре мы пошли в бой. Крепко бились с колчаковцами. Пули сыпались возле нас, как град на пыльную дорогу. Я-то уцелел, а вот Епифана не стало. Похоронил я его рядом с братской могилой. Сам яму вырыл. Положил его, засыпал землей, а сверху обложил дерном с желтенькими цветочками курослепа. Они очень походят на золото. Может, напомнят людям, что тут лежит парень с прииска Благодатного.
Раньше прииск наш назвали так, я думаю, в насмешку. А теперь он стал и в самом деле Благодатным. Богаче-то его есть ли, не знаю. А самое богатство пошло от Евмена. Еще в молодости он старательствовал, копался в старом, заброшенном шурфе. Отец ему сказывал, что тут где-то оборвалась, затерялась богатая золотая жила. Думал найти эту пропавшую жилу, но она ему никак не давалась. Он про нее и забыл потом.
При Советской-то власти, когда смели с русской земли всякую нечисть и стали строить новую жизнь, сам Ленин будто бы прислал на Благодатный письмо, телеграмму ли, только точно знаю, что просил рабочих добывать побольше золота. Дескать, золото нам дозарезу нужно для подъема страны, для блага всего народа. Евмен-то узнал про эту просьбу Ленина, пришел в контору и говорит:
– Слышьте-ка, возьмите лопаты и каёлки да пойдемте со мной. Покажу вам место. Если я несчастливый, так, может, Советская власть счастливее меня.
И повел. Дали ему старательскую артелку. Привел к старому, заброшенному шурфу, опустился в яму-то, ткнул рукой в стенку:
– Вот здесь копайте, попробуйте. А то вглубь надо податься. Где-то здесь должна быть жила. Отец Павла Селиверстовича разбогател когда-то около этого места. Видите кругом шурфы.
Ну, копнули раз, другой. С полметра или метр, наверно, уступ в стене сделали. Потом вбок пошли. И вдруг кирка лязгнула обо что-то твердое. Думали, камень. А вывернули – кусок золота весом с пуд. Сверху-то будто каменная губка, железо ржавое, а внутри – чистое золото. Блестит, искрится. Стали еще копать. И опять самородки, только эти поменьше. Будто кто-то нарочно вырыл желоб веревочкой и наложил в него рядком золотые куски. Всего-то тут без промывки породы набрали самородков пуда два. Вот ведь как!
Артелка-то сразу разбогатела с Евменом. Ну, а раз счастье было загадано на Советскую власть, то артелка на собрании из своего дохода выделила деньги на постройку школы, детских яслей да еще на самолет, под названием «Прииск Благодатный».
Школа, ясли и сейчас стоят. Ну, а самолет давно устарел. Теперь вон «Ту-104» над нами летают. А прииск наш теперь совсем не узнать. Будто город белокаменный стоит посреди тайги, под ясным небом, под солнышком. Ну чисто кусочек Москвы! И радиорупоры в нем есть, и цветы перед домами. А в каждом доме, поставленном на месте старых бараков да балагушек, водопроводы есть, паровое отопление, ванные комнаты.
А про себя скажу, я так и остался охотником. Хвастаться не стану, а на Выставке достижений народного хозяйства в Москве мне выдали золотую медаль. Кто-то там высчитал, что если собрать все шкурки добытых мною зверей – волков, рысей, лисиц, белок, кротов и прочих, – то ими можно застлать всю Красную площадь.
РАССКАЗЫ
ЕВСТИГНЕЙ ПОЛИКАРПОВИЧ
Работал я тогда в областной газете. Редактор вызвал меня в свой кабинет и говорит:
– Надо бы написать очерк о лучшем нашем охотнике. Давно начался сезон. Люди ушли на промысел в леса, в горы. Добывают и сдают кооперации птицу, пушнину. Это ваша тема. Займитесь-ка.
Ага, понятно. Нужно отыскать где-нибудь в районе самого маститого охотника. Так сказать, лесного богатыря. Описать его нелегкий, полный романтики, самоотверженный труд. Есть такое дело!
И вот я в одном из северных районов. Захожу в контору, называется она «Живзаготпушнина». Во дворе под навесом каменные кладовые, двери открыты. Заглядываю. В одном из помещений вижу – под потолком на отдельных шестах висят хвостами вниз шкуры волков, лисиц, рысей, куниц. А на широких полках, сложенные в стопки, лежат иссиня-серые беличьи шубки, белоснежные, с черными кисточками на хвостах шкурки горностаев.
– Вы кладовщик? – спрашиваю коренастого краснощекого мужчину в полушубке, разбиравшего сваленные в кучу на полу охотничьи трофеи.
– Да, кладовщик, меховщик, – отвечает. – А вы, собственно, по какому делу?
Я назвался и говорю:
– Скажите, пожалуйста, кто из местных охотников сдал государству больше всего пушнины?
– О, у нас есть замечательные мастера своего дела! – оживился меховщик. – Вот, например, Евстигней Поликарпович Шомполов. Потомственный промысловик. Больше его у нас никто не добывает птицы и зверя. В Москве на сельскохозяйственной выставке ему присуждена медаль.
– Шомполов, говорите? Сейчас я запишу его фамилию.
– Да, да, Шомполов. Евстигней Поликарпович.
– А как его найти? Где он живет?
– Найти очень просто. Идите к райисполкому, там спросите Шомполовых, каждый укажет. Пятистенный дом, голубые ставни и наличники, а над коньком крыши – большой алюминиевый флюгер. Когда в селе у нас еще не было электроэнергии, так Евстигней Поликарпович через этот флюгер добывал энергию для электролампочки и радиоприемника. Свет-то от ГРЭС дали в позапрошлом году.
Шел я по селу и думал об этом Шомполове. Какой он из себя? Наверно, уже не молодой и не очень старый. Чтобы за волками ходить, за медведями, надо обладать крепкими, здоровыми нервами. Подумать только, за один прошлый год человек добыл двенадцать волков, медведя, тридцать лисиц, сколько-то куниц, горностаев, больше пяти тысяч кротов, а глухарей, тетеревов – этих и не считают… Застану ли его дома? Такие на печке не лежат. Потом, таких людей не скоро заставишь разговориться. Будет сидеть с тобой и молчать, пощипывая дремучую бороду. Знаю я этих лесных богатырей! Мало чем отличаются от медведей. Да оно и неудивительно. Неделями живут в лесу, в задымленных избушках, словом перекинуться не с кем. Кругом тайга, глушь, безмолвие. Откуда тут быть разговорчивым? Человек волей-неволей становится нелюдимым.
Перед воротами дома Шомполовых остановился в нерешительности. Надо, наверно, постучать в окно, а то войдешь во двор, а там собаки. Да и ни шнурка, ни щеколды не видно у ворот. Значит, без стука не входи. Постоял, потоптался, наступил на какую-то дощечку у подворотни. Дощечка качнулась, и ворота вдруг сами по себе открылись.
Вот так штука! Механика какая-то!
Вошел во двор, огляделся. Никаких признаков собак. Выходит, Евстигней Поликарпович в лесу и собаки с ним, иначе подняли бы гвалт. Досадно, что придется «загорать» тут в ожидании возвращения охотника с промысла.
Миновав дощатые сени и переступив порог дома, очутился в большой, светлой комнате. Над головой полати, слева русская печь, вдоль передней стены у окон крашеная лавка, стол, накрытый синей клеенкой. У шестка что-то делает пожилая женщина, а за столом сидит белобрысый, чуть курносый, узкоплечий паренек с челкой. Ясно, ученик пятого или шестого класса. Перед ним тарелка с ароматными щами и горка хлеба ломтями. Видимо, пришел из школы и обедает. Я поздоровался и обращаюсь к женщине:
– Евстигней Поликарпович, вероятно, в лесу, на охоте?
– Нет, дома, – отвечает, разглядывая меня.
– Мне бы увидеть его.
– А вот он, за столом.
Подросток вдруг вспыхнул, покраснел. Мочки ушей налились и светятся, словно ягодки переспевшей малины. Отложив ложку, он встал, смутился и, одергивая рубаху-косоворотку, сказал:
– Вот он я, Шомполов.
С Евстигнеем Поликарповичем мы быстро познакомились. Он увел в горницу, похожую на сад, с горшочными цветами. Сел рядом со мной и не знал, куда девать большие, широкие руки. Да, это был он. Знаменитый охотник. Только сам он никак не хотел признавать этого.
– Ну какой я охотник! – протестовал он. – Помаленьку промышляю. Отец занимался этим делом. Ну и я… Отец на фронте погиб. Мать в колхозе, свинарка. Мне надо чем-то заниматься в свободное после уроков время, вот я и добываю птиц, зверей.
– Серьезное это дело, сложное.
– А что тут сложного? Не примеры по арифметике решать. По математике у меня пятерки, а иной раз нарвешься на задачку, с первого взгляда простая, а начнешь решать – не выходит. Вот и пыхтишь, ломаешь голову. А птицы, звери – они ведь глупые, их легко обмануть. Я за ними шибко-то не бегаю, не ищу их. Они сами ко мне в руки лезут. Смекать только надо, как их лучше взять.
– Вот-вот, в этом и дело!.. Покажи-ка мне свое ружье. Хорошее, наверно?
– У меня его нету… Отцовское ружье мать продала еще в войну.
– Как – нет?
– Ну, не купил. На что оно мне? Таскаться с ним. Наши первобытные предки не имели ружей, да с голоду не помирали. Жили, питались.
– Но ведь теперь не каменный век, милый! Как тебя попросту звать-то?
– Стежка.
– Ну вот, Стежка. К старому-то у нас позарастали стежки-дорожки. Как же без ружья-то?
– Обхожусь вот. Я ведь несовершеннолетний. Может, и куплю потом.
– Интересно! Ну, расскажи, как же ты охотишься без ружья?
– Как вам рассказывать-то? Пойдемте со мной – сами увидите. Мне как раз сейчас надо осмотреть свое охотничье хозяйство.
Я с удовольствием согласился. И мы со Стежкой вышли из дома. Во дворе я его спросил:
– Охотничьи собаки у тебя есть?
– Какие собаки? На собак надеются те, у кого своей смекалки не хватает. Собака ему найдет, укажет, где зверь, где птица. Я и без собак знаю, кто где живет в лесу. Здешние места я изучил как свои пять пальцев.
Тетерева в корзинке
Шли по селу. Оно кругом в лесу, в горах. Самое типичное село горнозаводского Урала. Стежка шагал впереди, в черном дубленом полушубке, в шапке-ушанке, в подшитых валенках. Брюки выпущены на голенища. Сам высокий, но по-детски худенький.
Возле каменной трансформаторной будки, откуда, словно паутины, во все стороны расходятся провода, Стежка обернулся и сказал:
– Пойдемте в этот проулок, тут до овина ближе.
Вышли в открытое заснеженное поле, а за ним – седой кудрявый березняк. А этот березняк, гляжу, почти весь усыпан черными точками, похожими на грачиные гнезда.
– Там что, косачи, на березах-то? – спрашиваю парня.
– Они, поляши. Тут их сотни. В стаи собираются на зимовье-то. Все равно что домашние. Я уже их ладно поубавил. Смотрите, сидят, нахохлились. Видят нас, а лететь не собираются.
«И верно, какие смирные!» – подумал я, еле поспевая за длинноногим Стежкой. По узкой тропинке, переметенной поземкой и чуть взгорбленной, парень шагал твердо, уверенно. А я чуть ступлю неправильно, в сторону от снежного гребня, так нога сразу вязнет почти до колена. Но иду, балансирую, как на жердочке, и потею, хотя морозец изрядный. Мирюсь со всем. Надо же посмотреть, как охотится Евстигней Поликарпович, первейший промысловик в здешней округе.
За березовой кулисой снова было поле, круглое, как чаша. А в этой чаше – длинные ометы соломы, большой крытый ток, а чуть в сторонке – помещение зерносушилки.
– Вот и пришли, – повернувшись ко мне, сказал раскрасневшийся парень. – Тут я ловлю поляшей.
– Косачи, так их у нас называют, – заметил я.
– А правильно-то – тетерева, – поправил меня Стежка. – Всяк по-своему богу молится.
– Ты что же, в бога веруешь?
– Ну, какой там бог! Это отцова поговорка. Бог всему – человек, я так думаю. Для бога теперь местечка нигде не осталось – ни на земле, ни на небе.
– А в сердце?
– Если у кого сердце как кисель, там могут и бактерии завестись.
Парень подошел к первому омету. Возле него в ряд стояли глубокие ивовые корзины, похожие на кадки, с крышками, сплетенными из лозы. Все эти корзины образовали как бы залавок, затрушенный пшеничной соломой с необмолоченными колосьями. Возле крайних корзин на шестах, точно метелки, маячили тугие тяжелые снопы.
Окинув взглядом «залавок», Стежка взял меня за руку и повел. На третьей от левого края корзине соломы не было, крышка оказалась голой.
– Здесь сидит поляш, – сказал он и чуть приоткрыл вращающуюся на оси крышку. – Смотрите!
Я заглянул в корзину. Черный, с красными бровями косач притаился, прижался ко дну западни и косит на меня взглядом. Стежка выхватил птицу оттуда и живую, трепещущую подает мне:
– Возьмите себе, чучело сделаете. Посмотрите, какой у нее хвост, чисто лира!
От Стежкиного подарка я отказался и спросил:
– Как же косач оказался в корзине?
– А очень просто, – засовывая живую птицу в охотничью сетку, проговорил парень. – Утром и вечером тетерева Слетаются сюда на кормежку. А на корзинах для них приманка. Крышки-то, видите, на оси, как повертушки. Поляш, поляшка ли, как сядет с налету на крышку, она перевернется на другую сторону и прикроет тут же провалившуюся в ловушку птицу.
– Хитро! – заметил я.
– Никакой хитрости, – сказал Стежка. – Закон механики.
Из других корзин тут же, при мне, парень вытащил еще двух косачей и одну тетерку, серую, чуть срыжа.
Кто в западне?
От колхозного тока Стежка повел меня в кондовый сосновый бор, опушенный рыжими сосеночками, запорошенными снегом. В соснячке перед бором я увидел заячьи следы. «Ну, – думаю, – сейчас мой охотник станет добывать из петель беляков. Это я знаю. Сам когда-то, в детстве, увлекался такой охотой. Насобираешь проволоки, обожжешь ее, а петли ставишь – натрешь их пихтовыми ветками. Было дело, было! Чего греха таить».
– У тебя, Стежка, тут, наверно, петли наставлены? – спрашиваю парня.
Тот чуть повернул голову в мою сторону и как-то брезгливо молвил:
– Такими делами не занимаюсь.
– Почему?
– Гм! Пустяк. Не стоит марать охотничью честь. Да и вообще ловить зайцев петлями запрещено. На это каждый способен. Глупее зайца есть ли кто из зверей? Все время по одним и тем же своим тропам бегает. Ну, и лезет сам в петлю, будто жить надоело.
– Так ты куда же меня повел?
– Пойдете – увидите. А не хотите – можете вернуться. Не больно далеко от дома ушли.
«Ершистый, оказывается, Евстигней Поликарпович!» Бор неожиданно кончился, за ним началось болото. И не иначе – клюквенное. Это видно по карликовым искривленным березкам, по тощим сосенкам, по высоким изгнившим пням, обросшим мхом до самых верхушек. То справа, то слева от тропы стали попадаться небольшие накаты из жердей, похожие на открытые пасти какого-то огромного животного. А в пасти вверху, к нёбу, подвешены гроздья рябиновых ягод.
«Ба! Так это приманка! – начинаю соображать. – Такие «пасти», только из бревен, устраиваются на Крайнем Севере, в них ловят песцов, соболей. Только там на приманку приспосабливают не ягоды, а мясо или рыбу. На кого же тогда настроил эти «пасти» Стежка? Интересно!»
А он идет по тропе и весело поглядывает из стороны в сторону. Но вот он вдруг резко свернул вправо и пошел, по колено утопая в рыхлом снегу, к захлопнутой «пасти».
– Ну, кто попал? – спрашивает меня.
Я пожал плечами.
– Народы Севера такими приспособлениями ловят пушных зверей, – говорю.
– Ну-у? – удивился парень. – Неужто где-то есть такие ловушки? Вот не знал. Выходит, давно открытую Америку открыл. А я-то думал, старался, ломал голову. Увидел настороженную мышеловку, у меня и возникла идея.
Недовольный, разочарованный, Стежка приподнял жердяную пластину и достал из-под нее прихлопнутого, уже окоченевшего глухаря. Не разглядывая, не показывая мне, сунул в сетку на живых, притихших тетеревов и повернул к дому.
– А настроить «пасть» надо? – сказал я.
Он только махнул рукой: дескать, не надо.
Обманутая лиса
На следующий день (это было воскресенье) Стежка поднял меня с полатей задолго до рассвета, накормил жарким из дичатины и повел в лес. Было еще темно, но почти во всех окнах колхозников светились глазастые огни, освещали сугробы перед домами и кое-где черные голые деревца в палисадниках. Стоял крепкий мороз, снег похрустывал под ногами, будто битое стекло. За селом сразу стало как-то неуютно, зябко. Звезды, низко нависшие над лесом, казалось, обледенели. Дунет ветер, стукнет одну о другую, и рассыплются мелкой морозной пылью.
Видя, как я иду скрючившись, Стежка сказал:
– И охота вам ходить за мной? Сидели бы дома, в тепле.
– А тебе почему дома не сидится?
– У меня другое дело.
Миновав глухой темный ельник, мы вышли на широкие лесные степи. Уже рассветало, и только кое-где в березниках, в осинниках не совсем еще развеялась ночная синь. Остановившись у кромки леса и оглядывая огромную снежную поляну, Стежка спросил:
