Текст книги "Юванко из Большого стойбища"

Автор книги: Виктор Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Памятный случай произошел, товарищ Кононов?

– Чересчур памятный и горький.

– Ну-ну, слушаем.

– Даже ворошить-то это происшествие неприятно. Но уж коли замахнулся, говорят, так ударь. От этого происшествия и началось все. Нет худа без добра… Однажды, как обычно, обходил я на лыжах свой околоток. Солнце изрядно припекало. Ручьи гуторили под снегом, проталины начали появляться. Иду и радуюсь. Словно и душа-то у меня оттаяла и, как почки на березе, вот-вот листочки выпустит. Иду этак-то возле горы, снег под лыжами оседает целыми полями, ухает. Вижу, впереди – узкая длинная полоска обнаженной земли, а на прошлогодней травяной ветоши пасется козочка. Услышала, увидела меня – и не бежит никуда, подняла голову и смотрит такими кроткими глазами, что только сказать не может: «Дяденька, не тронь меня, на этой полянке все мое спасение». А я иду своей дорогой, обхожу обтаявший мысок, чтобы не побеспокоить козочку. Она все же поостереглась меня, поднялась по каменным уступчикам на горку и озирается. А за горкой, там северная сторона, снегу надуло метра три-четыре. Знаю, что податься ей дальше некуда. Смотрю на нее, она – на меня, да такая жалкая, линяет, шерсть на ней висит клочьями, бока раздутые, суягная, значит. «Дурочка, говорю, мамочка, не бойся. Никому тебя в обиду не дам». Она, видно, поняла меня, Отошел я в дальний конец проталинки и сел на пенек отдохнуть. Шапку снял, она дымится от пота. А вокруг меня, гляжу, подснежники белые распустились, лепесточки раскрыли солнышку. А у ног муравьи копошатся, бревна таскают, строятся. Тут же бабочка нарядная кружится. Ах ты, думаю, до чего же ты, жизнь, хороша! Всем ты дорога, все тебя славят, радуются – не нарадуются. Посидел так, призадумался и про козочку забыл. А она напомнила о себе, камешек с горки уронила. Поднял я голову. Она спускается сверху, с уступчика на уступчик, да уж очень осторожно, бережет себя. Сошла на проталинку и начала пастись, совсем почти рядом: нагнет голову, сорвет мочалочку из-под ног и жует, глаз с меня не спускает, словно говорит: «Ох, как я наголодалась за зиму-то!» «Да ешь ты, ешь, не беспокойся», – сказал ей и пошел дальше.

– И ружье с собой было, Кузьма Терентьевич?

– Как не было, было. Только ношу я его так, по должности, для острастки.

– А ведь другой бы, браконьер, ту козочку не пощадил, товарищ Кононов?

– Насчет «пощады» погодите, доскажу… Через день после этого я опять был в обходе. Специально пошел, чтобы еще раз взглянуть на мою замухрышку-мамочку. Почему-то она из головы у меня не выходила: линючая, пузатая, кроткая. Ну словно своя, родная, домашняя!.. Прихожу к проталинке. Она уже пошире стала, побольше. А цветов повысыпало! Будто снег выпал, навалило хлопьями, Гляжу во все глаза, а козочки не вижу. Ушла, думаю, куда-нибудь. По ступенькам-камешкам поднялся на горку, на скалу, Поднялся и ахнул: «Батюшки!» На сугробе за горкой совершилось злодеяние. На алом снегу лежит шкурка косулечки, а на ней – ножки и голова с незакрытыми поблекшими глазами. И так-то мне стало обидно, горько! Словно из родни потерял кого-то дорогого и близкого. «Ну, – думаю, – попался бы ты мне, мерзавец, так я бы показал тебе, как бандитизмом в лесу заниматься!» Стал разглядывать следы. И следы-то будто детские или женские. Это меня поразило еще больше. Сделав свое, злодей встал на лыжи и пошел по направлению к городу. И лыжи-то, гляжу, у него не фабричные, а самодельные, Решил идти до конца лыжни, куда-то она меня приведет? Ноша, видать, была непосильна вору, он часто останавливался у деревьев, садился на пеньки, на колодины, курил, осыпал пепелок на снег. В одном месте возле сосны я подобрал скомканную бумажку, оторванную на цигарку, но худую. А на бумажке, читаю, написано: «…ник пятого класса «Б» Чер…» Так вот оно что: ученик пятого класса «Б» Чернышев, Чернев, Черепков… «Ну-ну, по этому адресу найти преступника нетрудно», – думаю. Лыжня вывела меня в Демидовскую часть города, к небольшим домишкам в два-три окна, еле заметным из-за огромных снежных надувов, заметенным почти по самые крыши, А среди этих домишек, в центре, стоит большущее, четырехэтажное здание школы. Вот я и направился было прямо к школьному начальству. Н6 по дороге мне встретилась ватага ребят с сумками, с портфелями. Остановил их:

«Здравствуйте! Какой класс?»

«Пятый, шестой, – отвечают. – Здрасте».

«В пятом классе «Б» у вас есть ученик Чер…»

«Черепанов? Есть! Фомка».

«А где у него отец работает?»

«Нет у него отца, в тюрьме сидит».

«А мать?»

«Мать есть, на базаре спекулирует».

Тут для меня все стало ясно. Яблочко от яблоньки недалеко падает.

«А где сейчас этот Черепанов?»

«Не знаем. Он уже три дня на уроках не был».

«А учится как?»

Ребята переглянулись.

«О, учится здорово! На двойках да на тройках гоняет, колом подхлестывает. Никто его не обгонит».

«А где он живет?»

«А вот избушка на курьих ножках, дыра в окне подушкой заткнута».

Школьники показали на угловой покосившийся домик, подпертый с проулка толстыми жердями.

Попрощавшись с детьми, я пошел к жилью Черепановых. «Дяденька, а вам зачем Фомку надо? – послышалось мне вслед. – Он у вас украл что-нибудь?»

Я ничего но ответил. Вошел во двор, полный снега. К полуразрушенному крыльцу вела узенькая черная тропинка. Из-под крыльца на меня тявкнул и зарычал маленький толстый щенок. Перед ним лежал большой кусок синего, неприглядного мяса. Дверь в сени была приоткрыта, я распахнул ее. В полумраке на крышке ларя под тряпкой лежала распочатая тушка мяса. Я приподнял тряпку. Да, это было то, чего я искал. На мясе виднелись прилипшие короткие серые шерстинки.

В грязной, закопченной избе на полу среди стружек сидел в шапке-кубанке чумазый черноглазый паренек лет двенадцати-тринадцати. В одной руке у него был большой кухонный нож, а в другой – полуобструганная палка. Увидев меня с ружьем, он вдруг вспыхнул.

«Здравствуй, Черепанов!» – сказал я совершенно спокойно, подавив в себе чувство отвращения. Ведь все-таки это еще ребенок, а не взрослый преступник. Однако решил держаться с ним строго, прощупать, что это за человек, а потом уже сообразить, как мне поступать с ним дальше.

Парень исподлобья посмотрел на меня.

«Когда в помещение входят старшие и здороваются с учеником, как он должен вести себя? – говорю ему внушительно. – Ты же школьник, пятый класс».

Малый нехотя поднялся с пола, стал возле незаправленной кровати, под которой валялись пустые бутылки из-под водки. «Нож и палку положи, – говорю ему, – а то люди подумают, что ты собрался, меня бить и резать».

В это время в окнах показались лица ребят. Тех самых, которых я расспрашивал о Черепанове. Школьников я прогнал – дескать, нечего тут вам делать. Они ушли. Фомка освободил руки.

«Вот так-то лучше, Черепанов! Можно мне сесть?»

«Садись, вон табуретка», – пробурчал он.

«Не «садись», а «садитесь». Понятно?.. А где твоя мать?»

«Она на рынке. Вы к ней? Надо, так я сбегаю, позову». И Фомка оживился, повеселел.

«Нет, я не к матери. Я к тебе… Какое у вас мясо лежит в сенях?»

Парень опять вспыхнул.

«Это баран. Мать на базаре купила».

«А почему ты краснеешь? Я ведь знаю, где ты его «покупал». Я все знаю. Ты не отпирайся. А станешь отпираться – тебе же будет хуже. По отцовской дорожке, что ли, собираешься пойти? Сначала детская трудколония, а потом что?.. Зачем ты козочку в лесу зарезал? Есть, что ли, нечего было?»

«Еда у нас есть».

«В чем же тогда дело? Зачем тебе мясо?»

«Шарика кормить».

«Это щенка, который под крыльцом?»

«Ага, его».

«Зачем тебе щенок?»

«Играть. Кататься потом на нем буду, запрягать. С мяса-то он станет большой, сильный и злой».

«А для чего, чтобы он был злой?»

«Чтобы других собак рвал, во двор никого не пускал».

«У вас добра много?»

«Да нет».

«Так зачем же тебе такую собаку, чтобы других рвала, во двор никого не пускала?»

«Ну, чтобы геройская была. Как у пограничников».

«А, вон оно что. Ты читал книжки про пограничников?»

«Читал».

«Нравятся?»

«Очень нравятся. А собаки у них – вот это собаки! Я хотел назвать своего щенка Джульбарсом, а мать велела назвать Шариком. Джульбарса она выговаривать не умеет».

«Значит, пограничники тебе по душе? А ты знаешь, они злых собак держат не для того, чтобы собака собаку рвала и чтобы не пускала на заставу своих же пограничников, пусть они и с соседней заставы. Они держат собак, чтобы лучше Родину охранять от врагов, от шпионов, от злоумышленников. Народу служат… А ты кому будешь служить со своим Шариком? Думал ты об этом?»

«Нет».

«То-то вот оно и есть! Ты вырастишь Шарика, весной, как начнутся каникулы, пойдешь с ним в лес. Он норку[7]7
  Норка – ноздри, морда.


[Закрыть] подымет и начнет нюхать по ветру, искать, где птичье гнездо, где выводок. И начнет пожирать яйца, птенцов, маленьких зайчишек, косулечек. Да и лосенка не пощадит. В лесу от этого станет пусто, мертво, все звери и птицы повыведутся. Попробуй потом разведи их. А ведь без птиц лес погибнет. Выходит, со своим Шариком ты будешь не народу служить, а только вредить ему. А ты не один со своим Шариком. Тут чуть не в каждом дворе собака. Люди отправляются в лес заготовлять дрова, сено, собирать грибы, ягоды, а с ними и собаки бегут. Хозяин-то идет по дороге, а собака – стороной, шныряет-ищет по лесу и все, что ей попадет живое, подручное, пожирает. Разве хорошо это, а? Ну, что молчишь?»

«Нехорошо».

«Вот и я говорю – нехорошо. А ты для своего Шарика пошел даже на преступление. Нашел в лесу беспомощную козочку, да еще суягную, и зарезал ее, как бандит. И зарезал не одну, а сразу трех, а может быть, и четырех. Она бы объягнилась, потомство дала. А от потомства – еще потомство. А ведь все это – народное добро, богатство. А для чего оно, это богатство? Для человека же, для людей, для их счастья, для радости… Эх ты, Фомка, Фомка! Фома неверный… Так что же, пойти в милицию, заявить о твоем преступлении? Или как? Ну, говори».

«Я, дяденька, больше не буду».

…И вот, товарищи, теперь судите, правильно ли я поступил? Преступление Черепанову я простил. Дела не завел, протокола не составил. А только после этого пошел к директору школы. Вы его знаете – худой, маленький, шустрый. В городе, наверно, не бывает ни одного собрания, где бы он не выступал. Ну, пришел к нему в кабинет, так и так, все объяснил ему и намекнул: как бы, мол, на вашу белую, светлую школу не легла тень от грозовой тучи. Если в городе узнают про этот случай, то получится большой скандал. Директор, он сразу понял обстановку. В кабинете у него собрались вожаки комсомольцев, пионеров и другие руководители ребят. Тут же, при мне наметили план действий: и шефство над Черепановым, и массовая работа в классах, отрядах… Всего я и не упомнил. А так через недельку за мной на кордон прислали выездную лошадь. Просим, мол, Кузьма Терентьевич, провести беседу с учащимися о сохранении фауны в лесах Горнозаводской дачи. Что такое фауна, я и понятия не имею, только сообразил, что вызывают по делу Черепанова и загубленной козочки. Ну конечно, поехал. Школьный кучер, молодой человек, прокатил меня с ветерком. В актовом зале, смотрю, красно от галстуков. Только вошел, мне сразу захлопали в ладоши, будто невесть какой оратор появился. Ведут прямо на сцену, садят за столом возле цветка. Сначала выступил директор школы, потом от комсомола – секретарь. А затем дали слово мне. Шепнули, в каком духе говорить об этой самой фауне. Оказывается, никакая не фауна, а просто птицы и звери. Расскажи, мол, как они живут, как страдают от браконьеров, от несознательных граждан и от собак. А это в разговорах с людьми – мой главный конь. Ну, я сел и поехал на нем. Все доложил, как вам же. И особенно остановился на гибели моей бедной косулечки. Я еще не кончил рассказ, а в зале, вижу, мальчики, девочки достают платки и прикладывают к глазам. Дошла, видно, и до них моя боль, моя печаль. А под конец всего, как обычно в данных обстоятельствах, решение-постановление. Только здесь, я вам скажу, народ оказался не тот, что бывает иной раз на собраниях-совещаниях. Тут сразу взяли быка за рога. Смотрю, на трибуну взбирается Фома Черепанов. Думаю, покаяться парень намерен. Допекли, наверно, проработкой. Да только вид у него больно боевой, петушиный, и хохол на голове торчит вверх. Развернул бумагу. Я полагал – шпаргалка, написанная под диктовку. А он, слушаю, зачитывает решение пионерской дружины создать при школе кружок защиты фауны.

Вон куда дело-то повернулось!

А потом, уже в начале летних каникул, примечаю на дорогах кучки ребят в пионерских галстуках. Выйдут за город и сидят где-нибудь возле перекрестка на бугорке или на поваленной лесине. Как завидят человека с собакой, направляющегося в лес, – сразу к нему:

«Дяденька, вы куда?»

«А почему берете с собой собаку?»

«Разве вы не знаете, что сейчас запрещено брать собак в лес? Они же уничтожают птичьи гнезда, выводки птенцов».

Как возьмут в переплет нарушителя лесного закона, тот даже растеряется. И по совету ребят тут же привяжет своего пса на поводок. А они ему вслед:

«Больше, дяденька, не берите собаку в лес».

А иной гражданин отмахнется от школьников, а то и обругает и тронется дальше. Мол, такая мелюзга, а тоже что-то воображает. Играли бы лучше дома в бабки или жестку ногой подпинывали. Тогда пионеры достанут из кармана свисток, зовут к себе помощь. А она тут. Где-нибудь неподалеку находятся старшеклассники, комсомольцы. Они повнушительнее, как взрослые, только в плечах узковаты. Ну, остановят непокорного и не попросят, а прикажут прибрать собаку к рукам. Да потом еще проследят за ним, не спустил ли он пса со сворки. А спустит – заявят в лесхоз, в милицию. А там уже знают, что делать с нарушителями советских законов.

А как началась сенокосная страда, явилась ко мне от школы делегация.

«Покажите, товарищ Кононов, где косить траву и ставить стожки на зиму для косулечек».

Меня даже слеза пробила.

Ай да ребята, ай да молодцы!

Ну, повел их на лесные еланьки, в самые глухие места, где никто никогда не кашивал, не страдовал.

На другой день в лесу – как в муравейнике. Приехали ребята на автомашинах, с учителями, с вожатыми. Сразу дело закипело. Расчистили еланьки от хлама, растащили на стороны сучки-колодины и давай косить. А травы какие! Вика да красный клевер по пояс, иван-чай да метлика по грудь. Никто еще козочкам, сколько я живу, не готовил такого корма.

Вот как обернулась гибель моей косули!

С тех пор школьники стали моими добрыми друзьями. Да моими ли только? Они стали приучать людей к порядку, беречь народное добро, не запертое на замок. И среди этих друзей моим первым помощником стал Фома Черепанов, который в каникулы днюет и ночует у меня на кордоне. Он нашел себе новое интересное дело. Со своим Шариком в свободное время он делает обходы по лесу, как заправский пограничник, отыскивает нарушителей советских лесных законов, оберегает народное добро.

Теперь вам понятно, товарищи охотники, почему в нашем лесу приумножились птица и зверь? Вот и весь мой рассказ… Солнце-то уже к закату пошло, скоро в соснах запутается. Ну, до свиданья. Счастливо охотиться!

Кузьма Терентьевич поднялся и направился к своему голубому коню. Тот вдоволь наелся травы и, увидев своего хозяина, легонько, ласково заржал: дескать, что-то ты долго засиделся тут с охотниками. Пора нам и к дому.

ВЕСНА В РАЗГАРЕ

Только что начались летние каникулы. Сын лесника Владик Окаемов пригласил к себе в гости своего закадычного товарища Олега Гудкова, сына сталевара.

– Ох, и побродим мы с тобой по лесу! – размечтавшись, говорил Владик своему городскому другу. – Ты ведь ни разу еще не бывал у нас на кордоне. А что там сейчас делается! Весна там совсем не такая, как здесь. Все цветет, распускается. Гнилой валежник и тот покрывается свежим мхом. А птицы что делают! А звери! Все в лесу звенит, поет…

Поездка на кордон была заветной мечтой Олега. Он еще в прошлом году собирался туда, но родители не отпустили, отправили в пионерский лагерь.

Нынче Владик упросил их, соблазнив черной смородиной, которая во множестве растет почти возле самого кордона. Они с Олегом станут ее собирать и присылать в город гостинцы.

За Владиком на лошади приехал отец, пожилой, кряжистый, гладко выбритый. Он очень обрадовался, что к сыну в гости едет товарищ.

– Вот и отлично! – сказал он весело, обращаясь к Олегу, высокому худощавому пареньку. – Милости просим к нашему шалашу. А насчет весны – это правильно, она у нас в самом разгаре. На тока вас свожу, посмотрите, как играют тетерева, глухари.

– А у Олега, папа, фотоаппарат есть, – сказал Владик. – Вот смотри, «Смена».

– Ну, тогда совсем хорошо!

Отец Владика помог ребятам уложить вещи в телегу. Сам сел с правой стороны, детей посадил с левой, шевельнул вожжами, и подвода медленно тронулась из города.

Олег чувствовал себя в приподнятом, праздничном настроении. Ему казалось, что даже от самого лесника, от его форменной одежды, расшитой зелеными кантами, от травы, лежавшей на телеге, от черемуховой вицы, заменявшей ему кнут, веет весной. Ощущение весны еще более охватило мальчика, когда миновали пыльные городские окраины и выехали на проселочную дорогу, по обе стороны которой из прошлогодней ветоши зелеными штыками торчал пырей, во все глаза, точно малюсенькие солнца, смотрели цветки одуванчиков. А вдали в знойном весеннем мареве, словно облитые медом, стояли хвойные леса, прикорнувшие к высокому горному хребту. Вершина хребта была голой, и Олегу чудилось, что она сплошь покрыта белыми подснежниками.

Вот Олег встрепенулся, похлопал по спине Владика, схватил за рукав его отца.

– Дядя Миша, остановите лошадь. Надо сфотографироваться. Сделаем первый кадр для альбома. Тут такая красота!

В этот же день на кордоне были засняты дом лесника на кромке соснового бора и все вокруг этого дома. Под окнами и во дворе снимались не только хозяева, но и все домашние животные, в числе которых были петух, куры и свирепый индюк с распущенной иссиня-красной кистой.

С особым пристрастием Олег фотографировал черемуху, стоявшую на поляне перед домом. Это было очень старое, полусгнившее дерево в цвету, как будто обрызганное известкой, а Олег был от него в восторге. Он запечатлел его на пленке во множестве вариантов, сфотографировался под ним сам.

А на другой день школьные друзья, плотно позавтракав, вышли побродить по лугам и направились вверх по звенящему, как хрусталь, ручейку. Сколько здесь было молодых черемушек, рябинок! Олег начал опять щелкать фотоаппаратом.

Вдруг дорогу пересек заяц. Положив свои длинные уши на загривок, он потихоньку прыгал по лужайке возле леса. Олег тут же его сфотографировал и крикнул в восторге:

– Готово, на пленке!

Заяц сразу поднялся на дыбы, повел ушами, увидел мальчуганов и пустился наутек во всю мочь.

– Я его еще раз поймал на объектив, – довольный, сказал Олег. – Владик, а почему это так? Говорят, что зайцы днем спят, бегают только поздно вечером, ночью и рано утром. Этот, видно, живет не по правилам.

– А весной, Олег, в лесу другие правила. Этот заяц носил букет цветов своей невесте. Мой отец всегда так говорит, когда увидит весной среди белого дня косоглазого.

Потом внимание друзей привлек дятел, усердно трудившийся на сухой лиственнице. Маленькая пестренькая птичка почти начисто оголила огромное дерево, навалив возле него целый курган измельченной коры высотою в три-четыре муравейника.

– Вот это работяга! – воскликнул Олег, наводя глазок аппарата на дятла. – Недаром ему нашили на крылышки красные ленточки! На папиной мартеновской печи тоже висит красный флажок – вымпел… Какие же должны быть мускулы на шее у дятла! Наверно, не мускулы, а железо. А клюв? Клюв не иначе тверже стали.

– Этот дятел еще не самый сильный, – заметил Владик. – Есть черный дятел, его желной зовут. Тот большой, как голубь. Сам весь черный, а голова красная. Он как начнет долбить дерево, так будто топором рубит, за километр слышно. Вот это сила! Как ударит клювом, так вершинка у сухого дерева или сучок задребезжит.

– А где увидеть такого дятла?

– Погоди, еще увидим. И не только черного дятла. Тут пропасть всего интересного… Чу, слышишь? Тетерева токуют, косачи.

– Где токуют?

– А вот за этим ельником – осинник, в нем, в мелкой поросли, они и справляют свой весенний праздник.

– Бежим туда, Владик!

– Бежать не надо. Спугнем. Надо идти тихо-тихо, чтобы веточка под ногой не хрустнула. У них сторожа выставлены, когда они играют. Их врасплох не застанешь.

Пробирались через ельник осторожно, на цыпочках, сдерживая дыхание. Но вот из-под елки глянул на Олега беленький цветочек, на кончиках веточек у него будто мелкие горошинки.

«Ландыш», – подумал Олег.

И чем дальше шли, тем больше было цветов. Забыв об осторожности, Олег закричал:

– Ой, ой! Владька, смотри, сколько ландышей!

Шедший впереди Окаемов остановился, повернулся к товарищу:

– Тише ты, тише!

Вышли на солнечную полянку. Здесь тоже вели хоровод черемушки и рябинки. А за полянкой, сбившись в кучки, протягивали к небу позолоченные ветки голые осинки, точно упрашивая солнце одеть их поскорее в пышные праздничные одежды, такие же как у черемушек и рябинок.

– Слышишь, слышишь? – Владик указал в сторону осинника.

– Я слышу такой шум, как у нас в школе в большую перемену. Везде поют, кричат на всякие лады. Тут где-то и дрозды, и сороки, и синички, и голуби.

– Голубей слышишь? Так это не голуби. Это тетерева так воркуют, как будто ручей бурлит…

– Ой, Владик! Пойдем скорее туда!

Владик припал к земле и, как змея, пополз через поляну.

– Вот так, Олег. Ползи за мной, а то тетерки нас заметят, тревогу поднимут.

– Тут, Владик, какие-то кулаки из земли торчат, – шепотом сказал Олег, следуя за товарищем. – Больно неудобно ползти.

– Ничего, ползи. Это пиканы. К вечеру они уже листьями выстрелят. Весна ведь!

Тетеревиный ток был на прогалине между осинником и опушкой реденького соснового бора. На рассвете первым сюда прилетел старый косач-токовик. Опустился на поляну, прошелся, осмотрелся, прислушался. Когда же убедился, что кругом все спокойно, тихо, он на весь лес свистнул своему птичьему роду-племени: «Чу-фыш!».

Дескать, здесь все в порядке. Собирайтесь на наш весенний праздник, пора начинать песни, танцы, петушиный бой.

Затем токовик приосанился, крыльями пробороздил по земле, лирой распустил хвост, опушенный белыми перьями, еще раз чуфышкнул и пошел по кругу, завел песню, заворковал, забурлил, подражая разыгравшимся весенним ручьям.

На зов токовика с шумом стали слетаться косачи. Все они черные, с сизым оттенком, будто в старомодных фраках. Из нагрудных карманов торчат кончики белых платков. А брови у каждого красные, густые, дугами. Косачи опускались в реденький осинник, служивший как бы прихожей. Здесь они приводили себя в порядок: точно перед зеркалом вытягивали шею, приподнимались на цыпочки, распускали то одно крыло, то другое, а затем, подбодрившись, смело выходили на лесную поляну в хоровод.

Сперва они делали все то же, что и токовик, – чуфышкали, ворковали, ходили по кругу, – потом стали задевать друг друга крылом, загораживать дорогу, сходиться грудь с грудью, петушиться. Но до драки пока что дело не доходило.

Самый разгар праздника начался с прибытием тетерок. Прилетели они на солнцевсходе, когда верхушки широких сосен окрасились в густой багряный цвет, а кора на деревьях стала отсвечивать червонным золотом. Усевшись поудобнее на самых верхних ветках и поглядывая вниз, тетерки словно говорили, прихорашиваясь в своих скромных серых платьях:

«Ко-ко! Мы прибыли. Начинайте, пожалуйста».

Старый токовик, надувшийся, как футбольный мяч, ускорил движение по кругу. Теперь он уже не свистел, не чуфышкал, а только беспрерывно ворковал, что-то бормотал на своем птичьем гортанном языке. Голова его была высоко поднята, шея дрожала от напряжения в голосе, острые крылья врезались в еще не просохшую влажную землю, выпустившую зеленые усики, а хвост, точно веер, плавно покачивался.

Молодые косачи, разбившись на пары, как в кадрили, расходились в стороны, ворковали и чуфышкали, делали круг, а потом бежали друг другу навстречу, взлетали и сталкивались в воздухе грудь о грудь, падали, снова разбегались и снова сшибались так, что сыпались перья. Творилось что-то удивительное. Лесная прогалина, будто ярмарочная площадь, кипела от птиц.

Но вот одна из тетерок предупредила сверху:

«Ко-ко, ко-ко! Будьте осторожны. Слышала какой-то подозрительный щелчок».

Гул сражения на минуту притих. Бойцы вытянули шеи, стали оглядываться вокруг, прислушиваться. Солнце уже высоко поднялось над лесом и сильно припекало. В ближайших рощах и перелесках наперебой пели и щебетали птахи. Ничто, казалось, не нарушало обычной лесной жизни. Молчали на деревьях и тетерки.

Разгоряченные боем, взволнованные петухи снова зашумели, кинулись в драку. Снова замелькали в воздухе, точно в водовороте, черные птицы, полетели перья. Заходил по кругу, покачивая головой, приосанившийся, напыжившийся старый токовик.

«Ко-ко-ко, ко-ко-ко!» – уже тревожно, в смятении опять заговорила с вершины сосны сторожкая тетерка. Повернувшись на ветке, она вспорхнула и улетела. За ней поднялись все остальные тетерки.

Бой мгновенно прекратился. Первым поднялся и улетел токовик. Это был сигнал для всех. И вслед за ним взметнулись петухи, кинулись в разные стороны.

И тока как не бывало.

– Я тебе говорил, дальше не ползи, вспугнешь! – поднимаясь с земли и скинув с себя черемуховые ветки, с досадой сказал Владик.

– Я из-за куста плохо видел главного петуха, – оправдывался Олег. – Уж больно он красиво вышагивает и воркует. Такой важный, как индюк.

– Ты хоть его заснял?

– Конечно! Сделал несколько кадров.

Вскоре после этого дня лесник собрался в объезд по своему участку. Ребята попросили, чтобы он взял их с собой.

– Я же поеду на лошади верхом, – сказал отец Владика. – Но, если хотите, провожу вас до Голой горы, а к вечеру за вами заеду. Согласны?

Ребята с восторгом согласились и начали укладывать в рюкзаки хлеб, вареные яйца, консервы, плащ-палатку и, конечно, фотопринадлежности.

Ранним утром наши путешественники двинулись в путь. На молодой, еще не окрепшей зелени жемчужной пыльцой лежала роса, искрилась, дрожала. Солнце еще не поднялось,, но выпустило из-за Голой горы золотые иглы и прошило ими ясное голубое небо. А под горой, в лесах, еще лежала синь, и только начали просыпаться всю ночь дремавшие на ветках пичуги. Голоса их были неуверенные и разрозненные, птицы словно прислушивались и раздумывали: а что же, пора или не пора начинать в полный голос?

Узенькая, малонаезженная дорога пролегала через покосные елани, углублялась в лесные чащи, петляла между деревьями, выбивалась на просветы и снова, прямая, ровная, устремлялась к белому горному хребту. До Голой горы от кордона, казалось, рукой подать, она вся была на виду, на ней можно было разглядеть нагромождение скал, отвесные утесы, леса, взбежавшие до первых каменных россыпей. Однако было уже пройдено много километров, за это время солнце успело выкатиться из-за горы, раскалиться добела, крепко припечь начавших уставать ребят, а до горы все еще оставалось далеко. Было такое впечатление, что люди идут, идут, а гора от них отступает.

Наконец вот и подошва горы! Расставшись с лесником у Горелого мосточка, перекинутого через ручей, ребята под веселый и дружный гомон птиц стали подниматься в гору. Подъем сначала был пологий, а потом все круче и круче. По еле заметной тропинке, прячущейся в глубоких и мягких мхах, сперва шли густым ельником, потом осинником, опять редким ельником, в котором то тут, то там мелькали молоденькие березки и длинные тонкие рябинки, тянувшиеся к высокому ясному небу.

Тропинка потерялась совсем. Начались стелющиеся липняки, карликовые березки с потемневшими искривленными стволами. Идти стало трудно, на каждом шагу приходилось пробираться сквозь сплошные заросли, обходить все чаще попадавшиеся большие обомшелые камни, будто сброшенные с горы в давние времена разыгравшимися сказочными великанами. Впереди шел Владик. Небольшой, коренастый, ловкий, проворно действуя руками и ногами, он расчищал товарищу путь и покрикивал:

– Береги глаза!.. Здесь не запнись!.. Тут яма!

Олег, в начале подъема почти беспрерывно щелкавший фотоаппаратом, теперь спрятал его в футляр, перестал оглядываться по сторонам и тяжело, сосредоточенно шагал по пятам своего друга, прикрывая лицо согнутой в локте рукой.

– Скоро ли мы выберемся из этой уремы? – спрашивал он Владика.

Неожиданно лес оборвался. Ребята вдруг очутились перед огромной каменной стеной, нависшей над ними, как туча, и переглянулись.

– Вот так так!

– Это, называется, пришли!

Где-то неподалеку, за калиновым кустом, раздался тонкий и звонкий свист:

«Тю-вить-ти-ти-ю-вить!»

– Кто это? – спросил Олег.

– Это рябчик. Рябчиха где-нибудь поблизости сидит на гнезде, а рябчик ее караулит. Вот и предупредил: дескать, будь начеку, тут люди.

– А как бы сфотографировать этого рябчика?

– Сфотографировать? Пожалуйста. Сейчас мы его позовем. С рябчиками я в дружбе. Не веришь? Пойдем вон за ту елочку, посидим. А потом станем звать. Пусть маленько забудется от тревоги. Память у него короткая.

За елочкой в цветущем малиннике ребята притихли. Владик срезал перочинным ножичком тоненький липовый прутик и начал из него делать манок: надрезал кору, рукояткой ножа постучал по ней и снял с лутошки, влажной от обильного весеннего сока. Когда манок был готов, Владик поднес его к губам и вывел точно так же, как рябчик: «Тю-вить-ти-ти-ю-вить». Потом повторил еще раз и еще. Не прошло и минуты, как над головой ребят раздалось: «Фрр». Серенькая мохноногая птица прилетела и уселась на елке. А сама, вся напружиненная, взволнованная, поворачивается во все стороны, глядит во все глаза из-под длинных ярко-красных бровей.

В этот момент Олег и поймал птицу на-объектив и щелкнул затвором фотоаппарата. Рябчик сорвался с ветки – и был таков.

– Есть! – радостный, возбужденный, вскрикнул Олег. – Еще один кадр для альбома!.. Здорово мы его обманули… Владик, а почему он прилетел на пикульку? Он думал, что тут появился другой рябчик? Да?

– Конечно. Здесь его владение. Он хозяин. Когда я стал свистеть, он вообразил, что на его участок прилетел какой-то другой, бездомный, и хотел его прогнать. Видел, какой он? Будто весь на пружинках, встревоженный.

– Это он гнездо стережет? Самку защищает?

– Да. Рябчики – они такие. Ранней весной, как и тетерева, они слетаются на тока. Потом самцы и самки разлетаются попарно, облюбовывают себе глухой уголок и гнездятся. Рябчиха кладет яйца, а затем сидит на них. Самец охраняет ее покой.