Текст книги "Переселение, или По ту сторону дисплея"
Автор книги: Веселовская Надежда
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
– Здравствуйте, Ким Аланович. Я классный руководитель 5«А», той школы, где работает психолог Неведомский. У меня с собой список детей, пожелавших ходить на ваши занятия.
– Но теперь вы будете их отговаривать? – понимающе усмехнулся он уголком рта, при том, что глаза его смотрели пристально, без улыбки.
– Не скрою, так и будет. Вы не имеете права принуждать детей к культовым действиям, тем более без согласия родителей.
– Вот только не надо меня пугать, я не из пугливых!..
После этой высокомерно выпаленной фразы учитель чуть помолчал и продолжал уже мягче:
– Вы, вероятно, считаете, что Ямала некрасив, нехорош и прочее… Действительно, с первого взгляда он должен казаться именно таким…
– Думаю, что не только с первого!
– Но на самом деле красота и безобразие очень близко граничат, – не откликаясь на ее реплику, продолжал учитель. – Так же близко, как добро и зло. По сути дела, это два равнозначных проявления всеобъемлющего лика сущего.
– Что? – удивилась Людмила. – Равнозначных?
– Все составляющее нашу жизнь относительно. Надеюсь, с этим вы не будете спорить?
– Ну положим… – растерялась Людмила.
– …И в то же время значительно. Вот и у Ямалы есть свое значение, и, если посмотреть вглубь, совсем немалое…
Но Людмила уже оправилась от своей растерянности и крепко держала нить всех этих путаных рассуждений:
– Немалое, говорите? Есть отрицательные величины, которые чем больше, тем больший вред в себе заключают...
– А чем, позвольте спросить, вы определяете понятие «вред»? Например, яд змеи полезен, по-вашему, или вреден?
– В зависимости от того, для чего используется.
– Вот! – Ким восторженно поднял вверх палец. – Важно, с какой позиции посмотреть.
– Важно, какое иметь намерение. Если змея кусает – это плохо. Если из яда приготовлено лекарство против проказы – тогда это хорошо.
– Но то и другое сходится в змее – так же и в нашей жизни вред, как вы выразились, соседствует с пользой, красота с безобразием, а добро со злом. Именно это я и сказал вначале.
Людмила не собиралась на этом с ним примириться. Совершалось вопиющие нарушение педагогических правил, даже норм конституции, в разделе о правах детей и правах родителей. А если у Славика и, возможно, у других мальчишек болит после занятий голова, это уже причинение вреда здоровью.
– Вы вправе придерживаться любой философии. Но речь идет о детях…
– Если я прав, то и детям хорошо. Подержите ладонь над головой Ямалы, – внезапно предложил он. – Вы сами увидите, что воздух вокруг него теплее и слегка колышется…
– Даже если так – о чем это говорит?
Ким снисходительно усмехнулся:
– Не догадываетесь? Это говорит о том, что от него исходит энергия! Наш Ямала имеет свою собственную энергетику, причем в ярко выраженной форме. Еще и с вами поделится, если попросите…
– Откуда же у него так много? – язвительно спросила Людмила. – Может быть, эту самую энергетику вы перекачали в него из детей, которые здесь сейчас были? Кстати, вам известно, что после ваших занятий у некоторых из них болит голова?
– Хотите идти на конфликт, Людмила… не знаю вашего отчества. Впрочем, я предпочитаю обходиться без отчеств. Имейте в виду, я знаком с директором вашей школы.
– Да хоть с министром образования! – возмутилась она.
– И в министерстве у нас есть свои люди…
Это уже было слишком – до сих пор никто не разговаривал с ней таким тоном. На секунду она стушевалась перед его напором, но еще через секунду вскинула голову. Вот и хорошо, что все складывается так определенно! Если человек одержим какой-то странной идеей с оттенком агрессивности, его надо как можно скорее остановить. Даже если для этого придется бороться. Она приготовилась выдержать еще один взгляд, подобный тому, который тряхнул ее на галерейке подобно электрошоку. Для этого она полусознательно развела локти и крепче уперлась каблуками в пол. Но новой встряски не последовало. Когда, выждав минуту, Людмила подняла глаза, каратист смотрел на нее уже по-другому. Теперь в его глазах не было враждебности – скорее удивление, в глубине которого просматривалось какое-то совсем иное чувство… вроде бы, что-то наподобие восторга?
– Вы необычная девушка, Люда-сан. Ваша мантра наиболее приближена к служению сущему, но ваше перевернутое сознание мешает ей реализоваться… Дайте мне список, который вы с собой принесли.
– Вот уж не дождетесь! – возмутилась Людмила, шокированная тем, что он думает, будто она способна на столь быструю смену решений.
Лесть, конечно, испытанное оружие, как говорится, «Который раз твердили миру…» Но все же льстецам не мешает знать, что есть люди, с которыми этот номер не проходит. А он, видно, думал, Людмила сейчас растает, стоит ей получить от него комплимент! Весьма странный, к тому же, – про какую-то непонятную мантру…
– Дайте список. Клянусь, я не буду использовать его по назначению!
– Тогда зачем он вам? – спросила она, подозревая подвох.
– Просто на память об этом вечере, когда мы с вами впервые посмотрели в глаза друг другу! Прошу у вас какой-нибудь сувенир: носовой платок, запасную пуговицу…
Само собой, Людмила не собиралась ничего ему давать, но слышать такое было для нее внове и, надо признать, приятно. До сих пор никто не просил у нее запасных пуговиц. Как бывает с прекрасным полом, в ней мгновенно произошло переключение на другую волну: вместо готовой воевать за правду учительницы в зале стояла мечтательная женщина, какою Людмила бывала по ночам. Внутри нее задрожала томительно-сладкая струна: как, оказывается, упоительно слышать обращенную к тебе просьбу мужчину, ощущать свою значительность, мужскую покорность и зависимость от твоего решения… И сама попадешь в тягуче-сладостную зависимость, распутывая которую, будешь увязать все глубже… Но так и должно быть, как поется в когда-то любимой Людмилой водевильной песенке:
Под конец, уж как ведется,
Жертвы требуя взамен,
Крепость воину сдается,
Воин сам сдается в плен!
Неужели этому каратисту суждено дать импульс долгожданному превращению лягушки в Василису Прекрасную?
Но что-то мешало ей чувствовать себя на пороге прекрасных перемен. Людмила перевела взгляд со слегка склонившего голову Кима на белый манекен в углу зала… Ямала – вот что было помехой, странная грязно-белая фигура снежной бабы и все связанные с ней бредовые философствования... Хотя не все ли равно? У одних поклонники собирают марки, у других – коллекционируют окаменелости, у третьих – поют в свободное время в хоре, либо пишут стихи, либо засушивают кузнечиков, либо еще что-нибудь. Личные увлечения не помеха тем отношениям, которые с удивительной быстротой стали устанавливаться сейчас между ними. Пусть каратист делает что хочет, лишь бы разомкнул окружающее Людмилу каменное кольцо одиночества, сознания своей женской невостребованности. Портреты классиков – это, конечно, хорошо, но порой хочется чего-то более осязаемого...
Как же Людмилу угораздило вспомнить портреты классиков! После этого все ее разумные умонастроения пошли вразнос. Мысленно она тут же увидела перед собой изученные до последней черточки лица: Пушкин, Лермонтов, Гоголь... Первый свесился из рамы и чуть не схватил ее за руку, рассказывая о подобных Ямале фигурах в Царскосельском саду:
То были двух бесо́в изображенья…
Один – Дельфийский идол, лик младой,
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.
Другой – женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал –
Волшебный демон – лживый,
но прекрасный…
Это были статуи древнегреческих богов и в то же время – олицетворение человеческих страстей. Из-за них не мог успокоиться Пушкин, едва не пропала его юность и вообще вся жизнь. Только великая, всепоглощающая любовь к Натали помогла ему удержаться на высоте духа. А может быть, причиной тому талант, подобного которому нет в России: ведь «Гений и злодейство – две вещи несовместные…» Но в любом случае Пушкин предостерегал Людмилу против Ямалы, а значит, и против Кима…
Лермонтов так не горячился, однако, щелкнув языком, отрицательно покачал головой: ничего здесь хорошего не выйдет. Безнадежно закрыть глаза на то, что вызывает в тебе внутренний протест. Я сам – признавался он – пробовал перекроить себя под более расхожие мерки, жить по принципам не столь глубоким, какие мог вместить… Ну и что в результате? Ссоры, конфликты с окружающими, третья, непоправимая, дуэль – а ведь сколько еще осталось не сказано!..
Но больше всех взволновался Гоголь. Он тянул с портрета раскрытые ладони, словно на них лежал готовый ответ Людмиле, а в его темных, всегда загадочных глазах тонким слюдяным блеском стояли слезы. «Не так… не так…», – повторял он, и скоро эти два слова стали звучать в самой Людмиле, в такт усилившемуся биению пульса. Гоголь буквально умолял ее не закрывать глаза на философию Кима, даже ради ее женской выгоды. Но ведь сам он всегда был мистиком… Разве вы, Николай Васильевич, поменяли свой взгляд на то, что человеческая жизнь тесно соприкасается с неведомым?.. Новый знакомый Людмилы как раз об этом и говорит: аура, мантры, энергетика, наконец, сама фигура Ямалы – уродливая, конечно, но символичная…
Гоголь отвечал, что мистика, безусловно, существует, и мы призваны участвовать в ней, ибо и душа наша неземной природы… но не так! не так! Есть два входа в мистику: сверкающая белизной лестница в Царский град и черный ход, облепленный грязью и паутиной… Первый ведет к Истине, второй – к подмене, которой пытается увлечь ее этот человек с проскальзывающими во взгляде искрами. Два противоположных пути не однозначны! Добро и зло, красота и безобразие, истина и ложь – не одно и то же!
Людмила оглянулась на пенопластовую фигуру в углу – действительно, сложно было бы убедить себя в том, что она может действовать во благо – если она вообще может как-то действовать. Но почему Ким, человек безусловно неглупый, не понимает очевидного? Впрочем, он не смешивает, а скорее подменяет понятия: безобразный Ямала для него объект поклонения, нарушение правил – доблесть, а нахальство – способ оправдания собственных беззаконных действий… Словом, все переставлено с ног на голову. Но во имя чего?
– Я вижу, вы смотрите на Ямалу, – негромко сказал Ким, долго пережидавший ее молчание. – Значит, теперь он вас заинтересовал?
– Скорее вы, – призналась она. – Не пойму, что заставляет вас возводить эту своеобразную, скажем так, фигуру в эстетическое и идейное совершенство?
Глаза Кима на секунду блеснули, готовясь возобновить недавнее противоборство, но тут же вернулись к своей изначальной антрацитовой черноте. Он сказал негромко, словно посвящая Людмилу в некую тайну:
– Ямала может дать силу… подъем, поддержку в жизни… Если вы попробуете вступить с ним в контакт, убедитесь сами!
– Значит, вы поклоняетесь ему исключительно ради выгоды?
Ким удивленно воззрился на нее: для чего же еще?
– Вам все равно, от кого получать жизненную поддержку?
– Если я ее получаю, я благодарен тому, кто ее дает. Скажем так: для собаки всегда прав ее хозяин, и было бы странно, если бы она чувствовала иначе!
– Человек не собака. Угождая этому существу, – кивнула Людмила в сторону пенопластового урода, – вы энергетически обираете мальчишек. Вот один уже чувствует головную боль, другие тоже получают ущерб, которого, может быть, пока не осознают, во всяком случае, не связывают с вашими занятиями.
– Это на первом этапе. Вот вы, например, тоже испытываете сейчас неприязнь к Ямале. Это обычная реакция непосвященного человека, со временем она пройдет. Стоит вам внутренне повернуться…
Но она повернулась не внутренне, а въявь, самым что ни на есть зримым образом. Пусть ей суждено навсегда остаться лягушкой, она не может разделять эти опасные странности. Ее дело – защищать интересы детей, а уж после все остальное.
Воспользовавшись секундным оцепенением каратиста, она метнулась мимо него к выходу и оттуда на лестницу. Он не успел либо не пожелал ее задержать. В следующую минуту Людмила уже спустилась в шумный веселый вестибюль, где ее закружило движение суетливой повседневной жизни. Это было как пробуждение от кошмарного сна: дети, родители, цвета, звуки, нормальное существование... Неужели совсем недавно она почти соглашалась пропускать мимо ушей страшную философию каратиста в обмен на его мужское внимание? Нет уж, лучше остаться при своем, лишь бы не влипнуть в эту навязчивую путаницу возвышенной истины и помойной ямы...
23
– На чем вы ездите в походы, Валия?
– На электричке, – несколько удивленная вопросом, ответила она.
– А на автобусе?
– Раньше мы нанимали автобус, еще до перестройки. Теперь вот уж пятнадцать лет как не нанимаем.
– Почему?
– Можно, конечно, собрать деньги с родителей, чьи дети идут в поход, но старуха не разрешает, – объяснила Валя. – Директор наш, Кира Михайловна. Она считает, что для детей у нас все должно быть бесплатно, как в советские времена. Мы ведь на электричке их без билетов возим… берем в управе специальную бумагу…
– А если я дам вам автобус?
– Алишер! – ахнула Валя. – Я знала, что ты самый добрый и самый щедрый из всех людей! Что для меня – знала. Но с какой стати тебе тратиться еще и на клуб?!
– Клуб – это тоже ты, – нежно сказал этот самый лучший на свете человек.
– Ты знаешь, во что обходится аренда автобуса?
– Неважно, Валия. Лучше скажи – ты умеешь водить?
– Водить? – недоуменно переспросила она.
– Ты можешь быть за рулем водитель? – нетерпеливо пояснил Алишер.
– Я? Конечно, нет! Зачем тебе, чтобы я …
– Ясно. Шофер нужен другой. Он должен быть наш известный человек.
– Как это? – не поняла Валя.
– Нам надо ехать… и ты поедешь, и твой поход… все мы поедем на одном автобусе – вместе!
– Куда поедем? Почему вместе? – Валя почувствовала, что у ней вдруг засосало под ложечкой – так ее организм обычно реагировал на еще не осознанное дурное предчувствие.
– Самый серьезный разговор, Валия. – Он немигающе-пристально смотрел на нее своими матово-черными глазами. – Главный разговор. Согласишься – радость, не согласишься – тогда пропал Алишер! Пропала наша любовь.
– Господи, да что же случилось?! – испуганно встрепенулась Валя. – Объясни как следует!
– Нужно, чтобы ты кое-что сделала… Если дорогой тебе Алишер…
– Конечно, дорогой… Что надо сделать?
– Когда ты пойдешь следующий раз на работу?
Этот вопрос всколыхнул в Вале тревожное чувство. При чем тут ее работа, если речь идет об их с Алишером любви? Почему он говорил про автобус, строил какие-то непонятные планы… и вот она должна что-то сделать!
Вале вдруг вспомнилась та женщина в парикмахерской, испортившая ей однажды настроение… Но нет – это, наверное, ерунда. То, что она тогда говорила, не могло иметь отношения к Алишеру!..
– Один человек, Валия… дядя мой родной. Так ему случилось… надо уехать из страны. У тебя ведь нет здесь родных?.. Мешок денег…
Все это Валя слышала как сквозь вату, внутренне спрашивая себя – неужели так и бывает? С тобой знакомится человек, уверяет тебя, что любит, добивается ответной любви, чтобы после просить помощи в незаконном деле, иначе говоря – в преступлении. И тут еще дети – они-то каким концом ко всему этому относятся? Не хочет же он сказать…
Наверное, у нее был чересчур ошарашенный вид, потому что Алишер повторил все заново, одно за другим. На этот раз сомнений не осталось: ему нужно выехать из страны с каким-то своим дядей, наверняка скрывающимся от правосудия (тут могло быть что угодно: терроризм, наркобизнес, похищение людей). Автобус же они с дядей достают для того, чтобы всех детей, которые в него сядут, для собственной безопасности взять в заложники…
– Честный слово, Валия: как только самолет – все дети отпускаем! Зачем нам тогда дети? Мы в самолет, они по домам… – Он склонился к ней, нежно-нежно, как бывало порой, блестя глазами. – Турция пускай нам двоим, больше никого. Дядя – пшик! – дальше поедет. Ирак, Аравия – сам не знаю, клянусь Аллахом! А нам подарок оставит – будем жить как Алладин с лампой, такие богатые! Вот честный слово…
Валя вздохнула и закрыла глаза. Теперь ей все было ясно: надо как можно скорее уносить ноги. Невыразимо трудно оторваться от праздника жизни и вновь вернуться к тому серому существованию, где нет ни любви ни удовольствий, ни свободы в деньгах ни перспектив; так трудно было бы, наверное, младенцу из широкого мира попасть обратно в утробу матери. Но это потом, Валя еще успеет это пережить. Сейчас ей предстоит нечто более ужасное, чем возвращение к прежней жизни, – притворство с Алишером, которого она успела искренне полюбить. Фальшивая нежность с любимым, которого вскоре предстоит потерять навеки… Но это тоже потом: сейчас главное – заложники. Она не должна допустить, чтобы план Алишера удался, и они с дядей увезли детей.
Все это пронеслось в Валиной голове, пока он, прищурившись, ждал ответа. Валя жеманно вздохнула вслух:
– Знаешь что, милый, я сейчас устала. Я обо всем этом подумаю, хорошо? А теперь уже поздно, спать хочется. Давай договорим завтра!
С миндальной улыбкой, от которой она прежде теряла голову, Алишер протянул к ней руки.
– Значит, разговор хочешь завтра. Сегодня хочешь спать. Пусть будет, как хочешь… Ну иди ко мне!
Мелькнула шальная мысль – а не воспользоваться ли этой прощальной близостью, которую дарит судьба? Ведь больше они с Алишером никогда уже не будут вместе… Но в следующую секунду Валя сообразила, что это очень опасно: попасть сейчас в его объятия. Ведь в самый такой момент она может не выдержать взятой на себя роли, выдать себя… И тогда рухнет надежда предотвратить ужасное. Ей нужно быть очень осторожной, чтобы пятьдесят московских семей не захлебнулись в глубоком горе...
– Сегодня нам нельзя, Алишер. Я сегодня не могу...
Он смотрел на нее насмешливо – или ей так казалось? Раньше Валя не замечала, что его нежная улыбка, оказывается, напоминает презрительную ухмылку.
– Не можешь, не надо! Если ты решила, пусть опять будет по-твоему…
– Ты только не обижайся, хорошо? Я приду к тебе завтра, а сейчас очень хочется спать…
– Зачем ждать завтра? – насмешливо спросил Алишер. – Хочешь спать? Ложись! – Он кивнул на широкую тахту, которая ей была хорошо знакома – самые острые и сладостные моменты их с Алишером отношений были связаны с этой тахтой.
– А ты где будешь спать?
– Я на пол. Постелю ковер. Кинь мне одну подушку...
– Но зачем так? Зачем мне спать у тебя? – С возрастающим беспокойством допытывалась Валя. – Давай я лучше пойду домой, а завтра мы снова встретимся…
– Домой нельзя, Валия, – покачал головой Алишер. – Ведь в Турции ты мне будешь жена. Тебе надо привыкать – всегда вместе!
Теперь уже было очевидно, что он смеется… и вовсе не добродушно, как мог любящий мужчина усмехнуться на причуды любимой женщины. Нет, он откровенно смеялся над ней, и вообще это был уже совсем другой Алишер, таящий в себе целую бездну ужаса и опасности... Валя почувствовала, как по ее спине побежали противные липкие мурашки. Надежда предотвратить трагедию висела на волоске!
– Ты не вернешься теперь домой, Валия, – серьезно повторил он. – Жди новый дом на берегу моря. А пока живешь здесь, где мой дом.
– Но как же так… – пыталась возразить Валя. – Я не взяла с собой вещи… Ведь мне нужно собраться, правда, Алишер?
– Чего ты хочешь? Лифчик-трусы, щетка для зубов? Пиши на бумаге список, получишь все прямо из магазина!
– Зачем же из магазина, если я могу взять свое? Я хочу свои собственные вещи!
– Свои? – злобно прищурившись, насмехался Алишер. – Вах-вах, держите меня! Что у тебя там, сокровище? Как у калифа Гарун эль Рашида?
Валя покрылась румянцем – действительно, ее собственные, не подаренные Алишером, тряпки оставляли желать лучшего. Но это не дает ему права издеваться… Впрочем, по сравнению с общей ситуацией сам вопрос не стоил выеденного яйца. Главное, что он не хочет выпускать ее из дома, – вот это уже серьезно. Но ей следует притвориться, будто она ничего не поняла. Надо вести себя, как блондинка, про глупость которых ходит много анекдотов. Тем более что она и есть самая натуральная блондинка: как легко позволила себя обмануть...
Вслух Валя сказала следующее:
– Конечно, Алишер, у меня не лучшие вещи. Прямо сказать, не самые модные, да уже и не новые. Но я к ним привыкла, понимаешь?
– Привыкнешь снова. Тебе теперь много привыкать – новая жизнь.
– Это через несколько дней. Ты говорил – послезавтра. – Валя сглотнула вставший в горле комок – неужели так реально, так ощутимо скоро? – Тогда все новое, а до отъезда позволь мне носить прежнюю одежду! Я так хочу, я так задумала, понимаешь?!
– С магазина лучше, да и домой тебе незачем ходить, – буркнул он, искоса глядя на Валю, притворяющуюся беззаботной. На самом деле она готова была потерять сознание.
– Зачем тебе домой? – повторил мучитель.
«Но я ведь там родилась», – чуть не выкрикнула Валя.
Но вовремя спохватилась – бесполезно говорить ему это, все равно не поймет, только выставишь себя перед ним дурой. Что ему до того, где она родилась? Это ей отчаянно хочется еще хоть раз побывать в кособоком коммунальном пенале, с трещинами на потолке, с окном во двор – том самом, возле которого она просиживала малышкой с компрессом на горле, когда ее не пускали из-за ангины гулять. Сегодня утром она безразлично уходила оттуда, не зная, что уходит навсегда. У нее защипало в носу – даже не попрощалась! А ведь там жили ее родители, там с нею самой совершались таинственные превращения человеческой жизни – из ребенка в девушку, потом в женщину… А вот состариться ей предстоит на чужбине, в непривычном климате, среди звуков чужой речи. Скорее всего, она закончит жизнь презренной нищенкой-попрошайкой, ибо все разговоры Алишера о женитьбе, конечно, обман… Да и нужен ли ей такой муж, который лишит ее всего, что ей дорого? Оказывается, у Вали было удивительное богатство – родина, язык, родная коммуналка, которую она привыкла поносить в разговорах с людьми, но которая на самом деле была ей бесконечно дорога… И чувство причастности к общей жизни… До самой последней минуты она и не представляла себе, какими сокровищами владеет. «Что имеем, не храним, потерявши, плачем», – как любила повторять чудная старушка из Валиного детства, в шляпке с черной вуалью и с большой булавкой у ворота кружевной пожелтевшей блузки. Она выходила посидеть на лавочке в тот самый двор, куда маленькую, больную ангиной Валю когда-то не пускали гулять…
Но надо было бороться. Не за себя – с ней уж, как говорится, все ясно. Надо было бороться за те пятьдесят семей, которые, ничего не зная, пока еще жили своей обычной жизнью.
Она попыталась рассуждать – что сейчас могло подействовать на Алишера? Только что-то связанное с его планом, ставящее этот план под угрозу. Валя еще раньше проболталась ему, что поход назначен на послезавтра, сбор возле клуба в восемь часов утра. Детей уже обзвонили, предупредили, напомнили. Сейчас они вместе с родителями собирают нужные вещи, закупают продукты. Послезавтра пятьдесят малолетних участников похода будут во дворе клуба, кроме тех, кому повезет простудиться, расстроить желудок или подцепить какую-нибудь заразу. Да, всем заболевшим крупно повезет... Еще неизвестно, не лукавит ли Алишер со своим «честный слово» отпустить всех детей, чуть только им дадут самолет на Турцию! Говоря об этом, он как-то странно отводил глаза…
– Мне нужно позвонить начальнице, – вслух сказала Валя. – Если я до завтра не объявлюсь, она сама будет мне звонить, чтобы убедиться, что я готова. Не найдет меня дома и поднимет шум.
– Ты хочешь меня обманывать, Валия?
– Я говорю, как есть. Если ты скажешь не звонить, то я и не буду. Подумаешь, старуха меня не найдет! Да пусть хоть в милицию обращается…
Алишер задумался – видно, слово «милиция» было не самым приятным для его слуха. С другой стороны ему, понятно, не хотелось допускать никаких контактов Вали с окружающим миром. Помолчав с минуту, ее озадаченный тюремщик все же подвел пленницу к телефонному аппарату, по пути вытащив из шкафа что-то длинное, узкое, завернутое в переливающуюся ткань. Золотые звездочки на черном фоне, как из сказок «Тысяча и одной ночи», отметила про себя Валя. Подумать только, какие мелочи замечает человек, на котором висит пятьдесят детских жизней!
Когда полоса красивой материи была сдернута и отброшена на тахту, оказалось, что она скрывала в себе узкий серебристый клинок с резной рукоятью. Кинжал. Вот до чего довелось дожить – Алишер угрожает ей кинжалом! Но оказалось не совсем так. Кивнув на телефон, Алишер поднес клинок к проводу, словно говоря: видишь? Как только начнешь болтать лишнее, перережу!
– А про автобус сказать? – по-прежнему стараясь казаться беззаботной, спросила Валя.
– Зачем автобус? – насторожился он.
– Так ведь старуха не знает, что мы отправимся на автобусе! Потом удивится и начнет расспрашивать, а родители, которые придут провожать детей, могут что-то заподозрить. А если я ей скажу, тогда все пройдет спокойно.
Алишер на минутку задумался:
– Скажи автобус. И еще скажи, что это ты сама заказала.
Дрожащими пальцами Валя покрутила диск. Хоть бы старуха оказалась дома! Милая, дорогая старуха – твой голос сейчас как глоток свежего воздуха, как сигнал из прошлого мира детей, палаток и рюкзаков – мира утерянного, неповторимого счастья…
– Алло, – густым женским басом отозвались на другом конце провода.
– Кира Михална? – встрепенулась Валя. – Здравствуйте, Кира Михална, это я, Валя!
– Что с тобой, Валентина? – вскинулась чуткая старуха. – Ты словно колом подавилась! Что-то произошло?
– Нет, все нормально, – еле выговорила она. – Вам показалось. Я только хочу сказать насчет похода…
– Что – насчет похода? Какие-то изменения?
– Будет автобус, Кира Михална. Я заказала в Мосагентстве в кредит. Так что будет автобус, прямо к нашему клубу…
– Валентина, ты что, белены объелась? – возмутилась старуха. – Чем мы будем этот кредит оплачивать?
– Кирочка Михална, – быстро заговорила Валя, боясь, что сейчас Алишер скомандует отбой. – Вы не волнуйтесь, я договорилась, они дадут нам автобус. Не удивляйтесь, когда увидите автобус! Дети поедут на автобусе, раз уж его дали в кредит. И я с ними. Остальное все как договорились, только автобус…
– Заканчивай, – тихо предупредил Алишер.
Хоть бы старуха расслышала на другом конце провода его голос! Но на это не стоило надеяться – она и так была глуховата.
– До свиданья, Кира Михална. Значит, не удивляйтесь, что на автобусе… до свиданья!
– Погоди, Валюша…
Но в ушах директора клуба уже звучали короткие гудки.
24
Артур Федорович сидел у себя в комнатке, рассуждая о своей незадавшейся судьбе. Смолоду он мечтал о славе, которая так и не посетила его – даже кратковременным визитом не осчастливила. Всю свою молодость он проездил с гастролями по периферии (в крупные города не приглашали), приобщал к искусству население страны, соблазнял со скуки провинциальных девушек. Тогда он был хорош собой, еще не помят жизнью, а главное – не отмечен той склонностью, которая появилась у него потом на основе любви к античной культуре. Ну и еще, признаться, было желание подняться выше природы, совершить некий выверт над собственным естеством. В театре тогда об этом ходило немало слухов: сплетничали, что такой-то народный и такой-то заслуженный… Он хотел подражать осиянным славой, по дешевке приобрел порочную склонность, угрызения совести, отсутствие семьи. В результате остался один как перст.
Собственно говоря, изначально им двигало тщеславие. Он и имя себе в молодости сменил, Александра на Артура. Казалось, среди бесчисленных Александров легко затеряться: зрителю будет трудно выделить его из прочих, численность которым легион. Правда, были еще Пушкин, Гончаров, Грибоедов, с честью выдержавшие конкуренцию своих одноименных соплеменников. Но куда ему до великих! Как говорится, что позволено Юпитеру, не позволено быку…
Снедаемый жаждой перемен, Артур-Александр и отчество хотел переделать на западный лад, с Федоровича на Теодоровича. Но тогда у него умер отец, и намерение осталось неосуществленным. Ну, а если бы бывший присяжный поверенный Федор Матвеевич Неведомский скончался позже, разве такая замена не должна была нанести ущерб его памяти? Ведь если разобраться, каждый, меняющий отчество, в какой-то степени отказывается от своего отца.
Хорошо, что он тогда одумался, хоть одна крупная ошибка в жизни прошла стороной. Хоть перед отцом он не повинен. Да и как бы это сейчас звучало: Артур Теодорович? Многие без того принимают его за немца – говорят, он похож на Гете.
С нижнего этажа приглушенно доносились крики колесом ходящих на перемене мальчишек. Можно было сойти по лестнице, чтобы оказаться в эпицентре их возни. Старикам интересно наблюдать ребячьи штуки-выверты… Но он уже устал пожирать глазами веселящихся детей, не имея силы духа приблизиться к ним, даже с самыми лучшими намерениями. Потому что они не желали видеть Артура Федоровича своим старшим другом, отвергали его психологическую помощь, не успев испробовать. Может быть, они чувствовали, что он позволяет себе думать о них особым образом?.. Говорят, интуиция больше всего развита у животных, а в следующую очередь – у детей, несмотря на то, что они доверчивее взрослых.
Как бы там ни было, Артура Федоровича избегали в школе все: не только мальчишки, но и девочки, относительно которых он ничего такого не думал. Они тоже не обращались к нему как к психологу. Естественно, на работе так долго не продержишься. Вот и получается, что жизнь дала трещину по всем швам: на сцене он больше не играет, из драмкружка в Центре вылетел, здесь тоже не ладится... Это у Гете всегда все было в ажуре: юная жена в восемьдесят лет, слава и прочее. А у него одни поздние сожаления об ошибках, которые уже невозможно исправить…
Славик Стайков был единственным, кто иногда появлялся в его логове, хоть и дрожа со страху. Артура Федоровича грустно забавляло то обстоятельство, что мальчуган за глаза зовет его людоедом. Однажды он услышал за дверью звонкий мальчишеский голос: «Куда ты, Славка?!» и ответ, выдавленный обреченным шепотом: «Я должен к Людоеду…» Вслед за тем на пороге возник сам поникший мальчик-с-пальчик: «Можно к вам, Артур Федорович?»
А последнее время и Славика не видать. Недавно, встретив его в коридоре, Артур Федорович собрался с духом задать вопрос «Почему не заходишь?» Мальчуган мялся – то да се, да времени не хватает… А Артур Федорович смотрел на него и думал: если бы у него был такой чудесный внук, он бы излечился от своей тайной порочной страсти. Чтобы кто-нибудь, в том числе я сам, посмел взглянуть на моего внука с такими мыслями?! Да лоб разобью! Но Славик не его внук, и все эти мальчишки, которые от постоянного верчения в коридоре кажутся бесчисленными – все они, к великому сожалению, не его внуки. То есть ни один из них. А ведь в сердце несостоявшегося деда нашлась бы настоящая, родственная любовь к тому мальчику, который мог бы спасти его от всего сразу: от нечистых мыслей, от одиночества, от сознания бесцельно прожитой жизни. Как говорится, семь бед – один ответ. Но такого мальчика не существует в природе…
