Текст книги "Переселение, или По ту сторону дисплея"
Автор книги: Веселовская Надежда
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
– Какую еще плату? Я прежде ничего не платил!..
– Когда вы отбывали в ситуацию выбранного вами номера, у вас незаметно брали копию одной мозговой клетки. Это нужно для большей идентификации нашей действительности с той, из которой вы пришли.
– Я ничего не чувствовал, – сказал удивленный Павел.
– Процесс копирования клетки весьма болезненный, но нахождение в подномерной ситуации обеспечивает полную анестезию. Сейчас же вам предстоит вынести эту операцию без обезболивающих средств.
– Да отстаньте вы! – закричал потерявший терпение Павел. – Пока я не найду сына, мне нельзя задерживаться ни на секунду! Все счеты потом.
– Сейчас, или мы вас не выпустим.
Павел прикинул, удастся ли ему отсюда сбежать. Он никогда не помнил, как входил сюда, через какие двери или ворота. Следовало держать курс в правую сторону, куда кивал старший куратор, говоря «оттуда», то есть из мира по другую сторону дисплея. Наверное, там есть дверь. Но Павел сомневался, работает ли она на выход: может быть, это вертушка в одну сторону. И вообще – если вся необъятность этого места, все внутренние механизмы и хитроумные выдумки обернутся против него, он окажется бессилен…
– Хорошо, берите у меня клетку.
Кураторы засуетились, но не обрадовались, как логично было предположить. Наверно, они надеялись испугать его предстоящей процедурой и таким образом вынудить остаться. Но их план не сработал. Теперь им волей-неволей пришлось продолжать затеянную игру: у них появились огромные черные щипцы, которыми, понял Павел, будут расщеплять его черепную коробку, чтобы подцепить одну из серых клеточек.
– Вы уверены, что не передумаете?
– Уверен, – отмахнулся от него Павел. – Я готов. Только, пожалуйста, поскорее…
Он знал, что потеря времени неизбежна: но все-таки это было лучше, чем до бесконечности спорить с кураторами, не отпускающими его без платы. Теперь он ненавидел этих кураторов, которые не давали ему броситься на поиски Тимки. Похоже, это делалось намеренно – им, значит, хочется, чтобы его сынок пропал… Мерзкие твари, думал Павел, как только он мог считать, что они желают ему добра? Но свои эмоции следовало сдерживать, лишь бы скорее выбраться отсюда. Пусть берут клетку, и тогда он сможет уйти, – здешние правила, неукоснительно соблюдаемые кураторами, не позволят чинить ему новых препятствий. А операция не смертельна: ведь они говорят, с ним уже не раз такое проделывали…
– Я готов, – повторил Павел.
– Вы предупреждены насчет отсутствия анестезии…
– Совершенно верно.
– Тогда подойдите ближе…
Павел шагнул вперед, зажмурившись, чтобы не видеть огромные черные щипцы. На какую-то секунду ему стало очень не по себе, захотелось даже отступить от задуманного. Пусть у него возьмут клетку обычным порядком, после того, как он использует выбранный номер. И тогда сразу на поиски. Но это малодушное желание тотчас же заглушила мысль – что сейчас с Тимкой, где он?
14
А Тимка сидел тем временем в электричке, увозившей его все дальше от Москвы. Решив отправиться в поисках отца по белу свету, он прямо из школы поехал на вокзал. Само слово «странствие» связывалось в его сознании с пригородом, с хождением по земле босыми ногами. Перед глазами встала деревня, где они с мамой прожили лето у бабули, маминой бабушки. По привычке Тимка обрадовался, но тут же вспомнил, что теперь увидит их обеих через много лет, когда уже станет взрослым и бородатым. От этих мыслей снова защипало глаза. Надо было крепко взять себя в руки, чтобы не сойти на первой же остановке и не пересесть в электричку, идущую в направлении Москвы.
Чтобы отвлечься, Тимка повернулся к окну, за которым проплывали уже не городские улицы, а пустые осенние поля. Вон вдали высятся стога сена, сверху прикрытые чем-то вроде намокших коричневых ковриков. Где он будет сегодня ночевать, в таком вот стогу? Там промозгло и холодно, но другого места ему не найти: ведь он теперь путник, принадлежащий этой вечерней тоске, этому осеннему одиночеству. У него теперь только трудности да цель, ради которой надо их терпеть…
За окном быстро сгущались сумерки, небо заплакало дождем. По стеклу наискось побежали аккуратные водяные струйки, словно кто-то линовал школьную тетрадь в косую линейку. Школа теперь тоже осталась позади – прощайте, шумная толкотня перемен, яркий свет в классе, беспокойный веселый Славка и другие мальчишки… прощай, хорошенькая выскочка Лиза Карлова… Прощайте, Людмила Викторовна, – вы, с вашим ровным голосом и интересными уроками, могли бы стать моей любимой учительницей, если бы я не ушел из школы навсегда. Может быть, стоило сперва с вами посоветоваться? Но теперь уже поздно об этом думать – выбор сделан, поезд бежит все дальше от Москвы…
Тимке сдавило горло. Выдержит ли он то, на что сегодня себя обрек? Но если не выдержать, кто же найдет украденного злой силой папу? Это правильно, что Тимкин путь оказался таким тяжелым, ведь иначе не было бы подвига. Как говорила сегодня Людмила Викторовна: чтобы выручить из беды близкого человека, надо совершить подвиг…
Вдруг по громкоговорителю объявили название следующей остановки. Тимка встрепенулся – до сих пор ничего не объявляли, либо он, занятый своими мыслями, просто не слышал. Но это название пропустить мимо ушей было невозможно: поезд подходил к станции, где живет бабуля!..
Получалось, на вокзале Тимка выбрал то самое направление, по которому они с мамой отъезжали летом в деревню. Но это вышло нечаянно, как говорят взрослые – подсознательно. Он не думал ехать к бабуле: ведь подвиги должны начинаться с нуля, в незнакомом месте и вдали от родных людей. Просто Тимка не знал других вокзалов, других направлений. До отказа наполненный мыслями о разлуке с любимым прошлым, он машинально вышел на ту платформу, с которой отходили поезда к бабуле…
Несколько секунд прошли в нерешительности: надо бы ехать дальше… Промчится знакомая станция, а впереди – та же тоска, то же одиночество, тот же подвиг. Но как только поезд замедлил ход, Тимку механически подбросило с вагонной лавочки, руки подхватили портфель, ноги резво понесли его к выходу. Редкие пассажиры с любопытством оглядывали мальчика, который собрался выходить поздним вечером из электрички, – один, без взрослых… Но сам он не замечал ничьих взглядов, уговаривая себя остаться на месте и против воли подвигаясь к выходу. Пол вагона раскачивался, колеса стучали в такт движению, тамбур дохнул в лицо застарелым табачным перегаром, – и вот уже Тимка спрыгивает с вагонной подножки в темноту и моросящий дождь. Его встретили особые загородные запахи свежей травы, размокшей глины, отсыревших деревянных мостков через рельсы.
Знакомая платформа словно состарилась с тех пор, как он был здесь летом. Пассажиров никого не было. Пышные деревья за оградой превратилась в облетевшие ветки, унизанные дрожащими каплями дождя. Внутри каменной клумбы, где летом высились цветущие мальвы, теперь лежали пустые былинки вымокших стеблей. Словом, из прежней статной красавицы платформа превратилась в убогую сгорбленную старушку. Ее красили только глядящие издали рябины с ярко-оранжевыми ягодными корзиночками.
Но иначе и не может быть, решил Тимка: раз в его жизни случилось несчастье, то и все вокруг должно измениться. Пахучая свежесть, разлитая в воздухе, обостряла чувства. Осеннее запустение вокруг словно нашептывало, как трудно будет идти, как бесконечна дорога и как сосет сердце одиночество странника. На выцветших глазах старушки-платформы блестели слезки дождя…
С Тимкой бывало так, что все придуманное им словно оживало и начинало действовать самостоятельно, иногда враждебно по отношению к Тимке. Мама называла это «потерять грань между фантазией и действительностью» – так она объясняла однажды врачу. А врач ответил: «У мальчика чересчур развито воображение». Он обещал, что это «пройдет вместе с детством». Но ждать, когда пройдет детство, еще очень долго…
Тимка поежился: один посреди быстро надвигающейся ночи, он был сейчас беззащитен от своих собственных мыслей. Вот придумает что-нибудь такое, чего сам испугается, – кто его будет успокаивать?.. Кто объяснит, что все это просто выдумки?..
К тому же сегодня дело обстояло не как всегда. Ведь злые силы, похитившие папу, должны догадываться о том, зачем вздрагивающий от страха мальчик идет сейчас в темноту по скользкой от вывороченной глины тропинке… Наверняка они не упустят случая ему навредить!
Тимка вошел в облетающую березовую рощицу и замер: со всех сторон к нему тянулись узловатые руки леших в широких лоскутных рукавах, пляшущих на ветру. От них так и сыпались круглые листочки-заплатки – лимонные, желтые, буро-коричневые… А с намокшей бересты вдруг глянули опасные лукавые глаза: круглые, как сучки на стволах, и прищуренные, как трещины коры. Вслед за ними обозначились бледные ухмыляющиеся рожи, иссеченные пепельными морщинами. Тимку обступили лешие: дразнясь и кривляясь, вся свора вразнобой галдела о том, что он никогда не найдет своего папу:
– Не найдеш-шь! Не найдеш-шь! Только с-сам к нам попадеш-шь! – свистяще выкрикивали они, словно детскую дразнилку, тут же подхватываемую ветром. И пока Тимка бежал, пытаясь вырваться из их круга, она на разные лады свистела в ушах.
– Что вам от меня надо? – наконец спросил он.
– Ровным с-счетом ничего, кроме только одного, – продолжали дразниться лешие; они начали еще и приплясывать в такт, дергаясь всем своим деревянным телом.
Наконец один из них сказал без рифмовки:
– Если ты с-сейчас повернеш-шь назад, мы с-соглас-сны тебя отпустить подобру-поз-здорову… С-сядешь на электричку, уедеш-шь домой!
– Уедеш-шь! – довольно подхватила вся свора.
– Но ес-сли будеш-шь упорс-ствовать, не ж-жди пощ-щады!
– Для чего вам надо, чтобы я уехал? – спросил Тимка.
Но он и сам уже это знал. Стремление леших вернуть его обратно подтверждало его прежние предположения. Эти лешие или похожие на них существа действительно похитили папу и теперь держат его в плену. Потому-то им и не нравится, что Тимка вышел на поиски.
– Все равно найду, – вслух сказал Тимка.
Тут же налетел ветер; лешие скрипели своими деревянными суставами, били в ладоши, свиристели и улюлюкали на все лады. В этой мешанине звуков было много разных оттенков, от грубой угрозы до пронзительной жалобы. Но и то и другое одинаково бросало Тимку в дрожь. Неизвестно еще, что страшнее: встретить в лесу огромного великана или уродливого карлика…
– Я вас не боюсь! – в отчаянии крикнул Тимка.
– Не боиш-шся? – повторили лешие. – Иш-шь ты, какой кураж-жливый! Покружиш-шь теперь по лесу, поищ-щеш-шь выход!
Острый сучок цапнул Тимку за плечо, по щеке хлестнула мокрая ветка – лешие перешли в наступление. Надо было немедленно сделать что-то такое, что должно вызволить из их скрюченных рук, похожих на лесные коряги. Когда Герде в ее странствиях повстречались снежные чудища, она читала «Отче наш»... Если бы Тимка знал эту молитву, он, наверное, тоже смог бы отбиться от леших. Но он знал только первую строчку: «Отче наш, иже еси на небесех…» – вот и все, что он запомнил, когда молилась бабуля.
Но оказалось, хватило и одной этой строчки. Внезапно Тимка почувствовал, что вокруг него пустое пространство: коряги убрались прочь, унося на сучках клочки его школьной курточки. Он поддернул портфель повыше на сгиб локтя, чтобы можно было зажать пальцами уши, и бросился со всех ног сквозь приглушенные теперь завывания. Он бежал, боясь заблудиться: ведь лешие грозились не выпустить его из чащи! Однако вскоре деревья стали редеть, впереди возник знакомый холмик, от которого начинался спуск прямо к дому бабули, которая жила на краю деревни.
Этот путь Тимка проделал молниеносно: одним духом взлетел по взбегающей на холм тропинке, потом поскользнулся и съехал вниз с холма, словно с ледяной горки. К порванной курточке теперь следовало присоединить безнадежно измазанные глиной брюки и грязные ботинки. Подумав так, Тимка сам на себя удивился: о чем он беспокоится? Какое значение может теперь иметь все оставшееся в прошлом? А все-таки имело: ведь сейчас ему предстоит показаться на глаза бабуле…
Осевшая калитка скрипнула под рукой жалобно и протяжно – а летом ее скрип напоминал задорный крик молодого петушка! Здесь продолжалось то же, что и на платформе – мир изменился после случившейся с папой беды. Бабулин сад стал совсем унылым: и забор потемнел, и плети малины пригнулись к земле, а мокрое крыльцо выглядело таким маленьким, таким жалким…
Тимка с надеждой постучал в дверь: как только он увидит бабулю, гнетущее настроение должно улетучиться. Все вокруг может поникнуть, склонить голову и опустить руки, – но сама бабуля обязательно встретит внука прямой и стойкой ко всякой беде. Такой знал ее Тимка, такой она и останется навсегда. А может быть, будет еще лучше… В сердце шевельнулась чудесная надежда: вдруг бабуля объяснит ему, как объясняла обычно, что все страшное придумано им самим и никакой беды по-настоящему нет? Разве такое бывает – чтобы украденный человек сидел дома за компьютером?..
Тимка опять постучал. Наконец внутри что-то зашевелилось, и окна в домике стали из черных желтыми. Тени, лежащие на крыльце, разбежались по углам. Из проскрипевшей двери под ноги упал скошенный квадрат света.
– Господи! Да это никак Тимошка!
Тимка переступал на месте выпачканными в глине ботинками – грязный, «словно чушка», как говорила летом бабуля.
– Что стряслось? Ты с матерью? – тревожно спросила она, вглядываясь в темноту за его спиной.
– Нет, – потупился Тимка. – Я сам приехал…
– Господи Боже мой! Ужели один?
– Один…
Больше всего ему хотелось кинуться сейчас к бабуле, спрятать лицо в знакомый выцветший фартук, пахнущей молоком и частыми стирками. Уткнется в него, заплачет – и все плохое исчезнет, как разбегаются ночные тени, стоит включить свет.
– Да говори, что стряслось?! – испугалась бабуля, всегда такая степенная и немногословная. – Мать жива-здорова?.. а батька?
– Его украли, – уныло произнес Тимка.
– Господи помилуй! Украли?!
– Вообще-то он с нами живет, но это уже не он... Ну вот как будто из него середину вынули и спрятали… – путаясь, объяснял Тимка.
– Как так – нутро вынули? – допытывалась бабуля. – Операцию, что ли, делали?
– Не было никакой операции. Папа здоров, только это уже не он...
– Не он? – переспросила она и некоторое время молчала.
Было слышно, как с желоба, спускавшегося от крыши, каплями стекает вода. Где-то вдалеке протяжно прокричала ночная птица…
– Погоди, Тимошка, говори толком. Расстались, что ли, родители – мать другого отца тебе привела?
Тимка повторил все сначала: у них украли настоящего папу, которого подменили другим, не обращающим на них с мамой никакого внимания. Этот подменный папа сидит целый день за компьютером, даже на работу ходить перестал. А где настоящий, никто не знает, – настоящего папу надо искать! Наверное, его забрали какие-то злые силы, вроде леших из березняка возле станции…
Выпалив все это единым духом, Тимка ждал, что скажет бабуля – успокоит его или определит беду как нешуточную.
Она открыла рот, собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказала. В ее глазах остановилось раздумье – слегка недоверчивое, но больше какое-то припоминающее, оценивающее. Выходит, она и сама знала, что подобные вещи в жизни случаются? Этого Тимка боялся больше всего: рухнула надежда услышать, что он просто-напросто несет чушь.
– Да-а, – словно очнувшись, протянула бабуля. – Вот оно, значит, как… Ну, пойдем в дом, чего тут на крылечке...
Следом за ней он молча переступил порог.
– Мать-то предупредил, куда едешь?
– Разве бы она меня отпустила? – возразил Тимка. – Я теперь долго домой не вернусь, много лет… пока не найду папу!
– Где ж искать? – спросила бабуля, обувая стоящие у двери резиновые сапоги. Они по очереди чавкнули, налезая ей на ноги.
– Не знаю, – вздохнул Тимка. – Буду всюду ходить, всех спрашивать…
– А матери как быть? Одно дело, с батькой у вас неладно, так еще и ты в белом свете затеряешься?
Она выпрямилась, сняла с крючка телогрейку и накинула на голову серый платок.
– Куда, бабуль?
– Схожу тут к одним. У них телефон беспроволочный есть, весь с ладошку…
– Мобильный? – догадался Тимка.
– Не знаю, как у вас называется. Мать-то, поди, с ума из-за тебя сходит! – Бабуля уже держалась за скобу двери. – Ну посиди пока тут, я скоро…
Оставшись один, Тимка почувствовал, что все-таки ему стало легче: бабуля взяла инициативу в свои руки и сразу начала действовать. Вот сейчас она успокоит маму, а там, глядишь, и насчет папы что-нибудь придумает… А Тимке пока можно отдохнуть: ведь он уже сколько времени был странником!
Большая комната (бабуля называла ее горницей) выглядела уютно: с расстеленными на столе и на комоде салфеточками, с тикающими над столом ходиками и глядящими со стен фотографиями. Славная комнатка! Главное, она защищала от темноты: не только той, что глядела сейчас сквозь щели оконных занавесок, но и от той, в которой пропадают украденные люди и совершаются всякие страшные дела. От всего этого здесь можно было чувствовать себя вполне защищенным.
Бабуля ушла, но ее присутствие в горнице не выдохлось. Вещи чинно стояли по своим раз и навсегда определенным местам. Ходики над столом равномерно тикали, и в такт их постукиванию качался из стороны в сторону маятник. На стене висели знакомые фотографии, казавшиеся сейчас совсем живыми: вот-вот заговорят...
Тимка давно уже выспросил все про тех, чьи лица смотрели на него из картонных и деревянных рамок. Сверху – прадедушка Тимофей, в особой рубашке с полоской сбегающей на грудь вышивки: такие рубашки, говорила бабуля, называют косоворотками. Сам прадедушка немолодой, но и еще не старый. У него большой лоб, расчесанные на сторону волосы и светлые глаза, в которых затаилась печаль, – снимался в начале войны, перед тем как уйти на фронт...
Тимка знал то, чему не хотел верить уходивший прадедушка – с войны он так и не вернулся. Но сперва о нем долгое время не было никаких вестей: не знали, живым ли его считать или убитым. Бабуля рассказывала, что соседки предлагали ей спросить судьбу, то есть погадать. Для этого требовалось насадить на кончик иглы хлебный шарик, в ушко продеть крепкую нить и, держа ее на весу, водить шариком перед той самой фотографией, на которую сейчас смотрит Тимка.
Хлеб должен был показать, жив прадедушка или нет. Потому что он «чует живую душу». Перед лицом покойника хлебный катышек качается поперек, как лежат в могилах мертвые. А если человек жив, будет подскакивать вверх-вниз, как растут и ходят живые.
– Это правда? – однажды спросил у бабули Тимка.
– Хоть бы и правда была, гадать я не стала. Это грех – гадать, темную силу призывать.
– Почему же темную силу?
– А кто человеку будущее показывает?..
– Ты сказала: спросить у судьбы, – напомнил Тимка.
– А что такое судьба? Рок, предначертание. Выходит, от человека в жизни ничего не зависит, все по судьбе. А Бог не так создал, – объясняла бабуля. – По-божески каждый сам себе путь определяет, оттого и судьба куется. Не человек под ней, а она под ним!
– Так чего же тогда бояться? Можно было погадать на прадедушку…
– Глуп ты, Тимошка, – вздохнула в ответ бабуля. – Если человек будет судьбу пытать – значит, ее власть над собой признает. Тогда уже не по-божески выходит: она наверху, а ты под ней…
– Ладно, рассказывай дальше, – попросил Тимка.
– Ну и вот, предлагали мне такое гадание, а я отмахнулась. Долго ждала, что живым мой сокол вернется… – Сколько бы раз бабуля об этом ни говорила, на глазах у ней всегда выступали слезы. – Потом уж узнала: убили его в первый год войны, да написать мне никто не написал… только что сердцем чуяла…
Ниже висела фотография бабушкиной дочки, которая как раз и была настоящей Тимкиной бабушкой, мамой его мамы. Она умерла на стройке в Сибири, откуда потом прислали этот снимок: девушка-работница в ватнике и пестром платочке, совсем молоденькая, а глаза печальные. Про нее тоже рассказывали нерадостную историю: она очень любила дедушку, маминого отца, который – Тимка хорошенько не понял – куда-то от нее подевался. Тогда она решила ехать на стройку, где много людей и не так тоскливо ждать (выходит, надеялась, что дедушка вернется). А через год ее придавило в тайге упавшим деревом.
Дальше шли фотографии живых: бабушка возле раскрытой в сад калитки, мама, совсем малышка, потом она в школьном коричневом платье с красным галстуком. Ниже висело несколько фотографий Тимки в разных видах – знакомые карточки, у них в Москве тоже есть такие. И одна самая главная, на которой заснята вся семья: папа и мама, смеясь, держатся за руки, а он, Тимка, выглядывает снизу. Это еще когда папа был настоящий… До чего же счастливыми все они тогда были!
Живые и мертвые… Тимка смотрел на фотографии, охваченный какой-то важной, не додуманной до конца мыслью. А жив ли его настоящий папа? Вдруг те, кто его украл, потом убили его, чтобы он никогда уже не смог вернуться домой? Герда спрашивала у цветов, побывавших под землей, нет ли там Кая. Но это сказка – а вот если спросить у фотографий? Ведь прадедушка Тимофей и мамина мама тоже «побывали под землей»!..
Тимке пришло в голову погадать с иглой и хлебным шариком, как когда-то предлагали бабуле. Конечно, это нехорошо, не зря она тогда отказалась. Но потом он попросит прощения, а сейчас ему просто необходимо узнать, что папа жив. Если он этого не узнает, у него просто сердце лопнет от страха и неизвестности.
Дрожащими руками Тимка достал из комода деревянную, поеденную жучком шкатулку, где у бабули хранились принадлежности для шитья. Откинул крышку, отмотал самых толстых ниток и продел сложенный вчетверо жгут в ушко большой иглы, которую бабуля почему-то называла цыганской. Потом поискал хлеба: на столе, под салфеткой, лежала початая серая буханка, какие всегда продавались в здешнем магазине. Странный какой-то хлеб, не поймешь, черный или белый. Но сейчас Тимке было все равно: он слепил хлебный катышек, проткнул его кончиком иглы, потом взобрался на стул и с замирающим сердцем подвел свою странную удочку к первой фотографии. Что сейчас будет – подтвердит ли хлеб, что прадедушки уже нет в живых?
Сперва хлебный шарик танцевал как попало – непонятно было, что думать. Потом Тимка сообразил: у него просто дрожат руки. Пришлось сделать над собой усилие, унять дрожь, крепче ухватить нитку. Тогда шарик вовсе остановился. Но вот вроде рука почувствовала движение…
Ему хотелось зажмуриться и ни на что не смотреть – ни на хлеб ни на фотографии. Но как только Тимка прикрыл глаза, перед ним тут же побежали поезда, перелески, поля с высокими стогами… Он попросту засыпал на стуле. Ни за что б не поверил, что может спать, не узнав, жив ли папа!
Тимка вздрогнул, когда нитку в его руке повело из стороны в сторону – поперек, «как лежит покойник». Он чуть не свалился со стула от сильных чувств. Прадедушка, перед лицом которого из стороны в сторону покачивался хлебный шарик, взглянул на правнука с осуждением – мол, говорила тебе бабуля, чтобы ты этим не занимался! Небось, ей не меньше хотелось узнать, вернется ли ее муж живым с войны. А вот выдержала, не стала «пытать судьбу»! Человек своим чувствам господин: во что верит, того надо крепко держаться…
– Прости, прадедушка, – вслух сказал Тимка. – Только я, раз уж начал, спущу хлебушек еще… Всего три разочка, не больше!
Надо было проверить действие хлеба на бабушке, маминой маме, пропавшей в молодости в далекой Сибири. Потом на ком-нибудь из живых… А потом будет самое страшное – узнать про папу!
Вот оно, юное бабушкино лицо. Глаза не только грустные, а еще как будто и удивленные: что, мол, со мной случилось, почему так несчастливо сложилась жизнь? Ведь я любила, а меня бросили. И потом еще это дерево, рухнувшее как раз в тот момент, когда мы с подружкой измеряли ширину делянки… Если бы не оно – будь спокоен, я дождалась бы твоего дедушку! Уж я бы сама его разыскала, коли он начисто про меня забыл…
– Искать трудно, – покачал головой Тимка.
– Когда любишь, найдешь, – беззвучно пообещали бабушкины губы.
– Значит, и я?..
– А то как же… И вот еще что: разыщи уж кстати и деда…
– Я его никогда не знал! – встрепенулся Тимка. – И потом, сначала мне надо найти папу!
– Одно с другим вяжется, – загадочно сообщила бабушка.
– Лучше скажи, что ты знаешь о папе?..
Но она уже снова закаменела лицом, как до разговора, и выглядела теперь не больше чем фотографией. Тимка опустил на уровень снимка иглу с хлебной насадкой. Ну надо же – тоже качается поперек!
Теперь наступила очередь живых. Закусив губу, Тимка подвел свою удочку к общему семейному снимку и задержал возле маминого лица. Через секунду хлебный шарик подпрыгнул вверх-вниз, как «растут и ходят живые». Перемещая его к лицу бабули, а после к своей собственной счастливой физиономии, Тимка вновь и вновь убеждался – качается вверх-вниз!
Потом он подумал, что сейчас ему понадобится все мужество, какое в нем только есть, и даже гораздо больше… Сбоку наплывало смеющееся папино лицо; стоит лишь сдвинуть нитку в сторону, и все станет ясно… Но легко ли решиться на этот последний шаг?.. А вдруг хлеб покажет самое худшее?!
За дверью послышались приближающиеся шаги бабули. Значит, теперь или никогда!.. Тимка закрылся свободной рукой, приставил к глазам растопыренную ладошку, из-под которой косил, как зайчонок, на свою иглу с хлебом...
Вышло очень странно – хлебный катышек остановился вообще, не двигаясь ни в длину ни в ширину. Получалось, папа теперь не принадлежит ни живым ни мертвым. А ведь Тимка и прежде думал, что он в каком-то особом месте, где жизнь вообще течет иначе – то есть не настоящая жизнь, а что-то ее заменяющее… Значит, теперь надо в первую очередь разыскать это место!
За спиной Тимки хлопнула дверь – вошла вернувшаяся от соседей бабуля.
– Карточки глядишь, милок? Смотри со стула не упади!.. – Она сняла сапоги, которые опять чавкнули, размотала платок, повесила на крюк у входа телогрейку. – А я с матерью твоей говорила. Мать твоя уж и не знала, куда бежать…
– А папа? – настороженно спросил Тимка.
– С ним не говорила… Он трубку не брал.
По тому, как бабуля поджала губы, стало ясно, что она теперь знает о папе не только с Тимкиных слов. Мама ей все рассказала. Но разве дело в этом…
– Ты, Тимошка, шибко-то не переживай, – сказала бабуля. – Все со временем утрясется – перемелется, мука будет!
– Само собой перемелется? – подозрительно спросил он. – Ты-то веришь, что все кончится хорошо?
– А чего ж… – вздохнула бабуля.
Ей было трудно врать, трудней, чем делать самую тяжелую работу.
– Почему ты тогда не радуешься? – уличал Тимка.
– А что мне, плясать, что ли… Есть хочешь? – поспешила она перевести разговор. – Сейчас соберу ужин… Батюшки мои – что ж это такое?!
Только теперь ей на глаза попалась Тимкина удочка – нитка с иглой, на которую был насажен хлебный мякиш. Тимка виновато потупился. Он думал, сейчас бабуля станет его ругать (несмотря ни на что, она могла дать хорошую выволочку), но над его опущенной, повинной, по ее выражению, головой, которую меч не сечет, не прозвучало ни звука. Когда удивленный Тимка поднял глаза, бабуля сидела у стола, бессильно свесив руки по обе стороны. Странно было видеть их ничем не занятыми, а саму бабулю – застывшей на месте, как будто придавленной тем, что делал без нее Тимка.
– Прости, ба. Я просто хотел узнать, жив ли папа…
– И дите в свою планиду втянул, – чуть слышно причитала она. – Теперь и дите невесть чем занимается!..
– Папа меня ни во что не втягивал, – запротестовал Тимка. – Мне просто стало страшно: вдруг он… вдруг его уже…
– С чего ж тебе мысли такие в голову лезут?!
– Ну просто показалось…
– Если кажется, так крестись, – отрезала бабуля. – А ты наоборот – гадать полез!
– Я больше не буду, – заверил Тимка.
Обычно она прощала не сразу, а тут протянула свои непривычно пустые ладони и обняла Тимкину голову, прижала ее к себе. Вот он – родной надежный запах молока и стирки, исходящий от ее передника! Тимка вдохнул его и затих. Минуту-другую сидели молча.
– Скажи, ба, – может так быть, чтобы человек находился нигде? То есть нигде не находился? – уточнил Тимка.
– Про батьку спрашиваешь?
– Хлебушек показал, что он не живой и не мертвый… То есть тьфу! – я сам так подумал…
– Ладно уж, не ври, – вздохнула бабуля. – Лгун змеей извивается, а правда стрелой летит… Значит, говоришь, не жив и не помер?
– А так бывает? – тихо и настойчиво продолжал допытываться Тимка. – Это, конечно, лучше, чем если умер… Но все-таки это страшно!
Бабушке тоже было страшно. Мало ль чего творится на свете – и впрямь человек может пропасть не только телом, но и душой. Старые люди знали примеры, передаваемые из уст в уста, от стариков к молодым. Когда-то у них в деревне нерадивая мать обругала своего младенчика: «Чтоб тебя черти взяли!» – и вслед за этим вместо ребенка нашла в колыбельке деревянную чурку. И слышала, что младенчик ее где-то рядом плачет, а обрести не могла: черти впрямь взяли его себе. А еще прежде жил в округе старик, умевший вынимать из человека нутро и вставлять новое: придешь к нему такой, уйдешь сякой. На обмен соглашались в основном пьяницы, кого баба силком приволочет либо на коленках упросит. Чтобы, значит, с новой душой к вину уже не тянулся. И верно, бросал человек пить, в сам-деле бросал. Да только потом хуже того выходило: иного в петле найдут, иной разбойником станет с тоски по своей прежней душе. Дело давнее, а быльем не поросло: сказывают, сейчас среди людей еще больше такого-всякого. И заговаривают, и ворожат, и – слово такое странное – кодируют. Совсем как тот старик. Вот, может, и из Павла нутро забрали, одну оболочку оставили. Не зря дите чувствует…
– Значит, правда… – грустно подытожил Тимка повисшее в комнате молчание.
По привычке он все еще ждал, что бабуля его утешит, но она совсем не умела обманывать. Ну что ж, хорошо уже то, что они поняли друг друга – Тимке теперь есть с кем поговорить о своей беде. А папу он все равно найдет…
15
Кураторы полукругом стояли напротив Павла, буравя его угрожающими взглядами. Для пущего устрашенья они облеклись в белые халаты, словно врачи, приготовившиеся к операции. В руках старшего куратора были внушительных размеров щипцы, которыми впору ворочать дрова в камине.
– Итак, босс, ваше последнее слово. Если вы не согласны остаться с нами и потом уйти как положено, мы должны приступить к изъятию вашей клетки.
