Текст книги "Похождения Вани Житного, или Волшебный мел"

Автор книги: Вероника Кунгурцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Ив цирке, и в цирке тоже! – и замахал оставшейся кондукторше балалайкой.

Вернувшись на своё место, где кроме них с Ваней и Перкуна, чинно выставившего вперёд лапы, не достающие до пола, никого больше не было (мест в автобусе, как ни странно, оказалось больше, чем людей, бравших транспортное средство приступом), Шишок сказал восторженно:

– Вот это женщина! Вот это я понимаю! Вот с такой‑то бы борьбой позаниматься, зуботычин, небось, столько наполучаешь!

Поглядев за окно, где стремительно мелькал городской пейзаж, Шишок сказал мечтательно:

– Да, давненько я в народ не ходил, с самого, почитай, сорок пятого года. Люблю я с нашим русским людом поговорить, поругаться… Меня хлебом не корми – дай полаяться. У меня от этого волосья гуще становятся. Во, пощупай, прибавилось волос? – Сунул он свою взлохмаченную голову прямо Ване в лицо. Ваня пощупал:

– Вроде нет…

– Значит, мало лаялся. Ничего, это только начало.

– А зачем тебе ещё волосья, у тебя их и так‑то девать некуда? – спросил Ваня.

– Как зачем! Ты что! Ты ещё скажи, зачем Перкуну пух да перья… Без пуха и перьев – он кто? Ощипанный петух, годится только в суп.

– Но, но! Я попрошу! – проснулся задремавший было Перкун.

– Так и домовик без волос. Вот я, хозяин, видел, когда ты дома волосья чесал, сколько волос на расческу повылазило. А каждый волосок – это денёк, вот и посчитай, сколько ты повычёсывал у себя деньков?! И это только за раз! На глазок, штук сорок – это точно. Теперь на сорок дней меньше будешь жить. И так каждый день – чешешься ты, чешешься, и дни свои вычёсываешь. Научно доказано. Почему домовики столько живут? Потому что никогда не расчёсываются.

– Дак ведь колтун в голове будет! У тебя колтун – я нащупал…

– А нехай. А чесаться нельзя!

Ваня искоса поглядел в новое старческое лицо Шишка, потом спросил:

– Это у меня такое лицо будет, когда я состарюсь?

– Такое, хозяин, такое, один к одному таким будешь в семьдесят годков.

– Страшно–о–е…

– Чего это страшное, – обиделся Шишок. – Лицо и лицо. Зеркала у нас нету?

Ваня покачал головой отрицательно и решился задать очень интересовавший его вопрос:

– Ты говорил, без лица сидел, пока я у бабани в избе не появился… А что у тебя вместо лица‑то было?

– Показать, что ли? – шёпотом спросил Шишок. Ваня глянул: пассажиры сидели к ним спинами.

– Покажи! – зашептал Ваня заворожённо.

– Только ты кулак в рот засунь.

– Зачем?

– Чтоб не заорать – высадят, а нам ещё ехать и ехать.

Ваня сунул в рот кулак, проснувшийся Перкун повернул к ним голову, без всякого выражения глядя холодным круглым глазом с громадным зрачком.

Шишок закрыл лицо волосатыми ладонями, отвёл их от лица – и Ваня увидел белое неоформившееся безносое тесто, с двумя щёлками вместо глаз, едва наметившейся выпуклостью вместо носа и безгубой дырой на месте рта. Кулак был засунут правильно: Ваня только замычал. Перкун же захлопал крыльями, но тоже ничего не вякнул, даже не закудахтал. Шишок вновь приложил ладони со скрюченными пальцами к лицу, надавил на него, убрал руки: и лицо состарившегося Вани выступило вновь.

– Вот то – было страшное, – назидательно сказал Шишок. – А это разве страшное? Лицо – оно и есть лицо.

За окнами автобуса бежали, кружась в одну сторону, леса. Всё новые и новые деревья появлялись обок дороги и молча отступали в сторону, давая место другим, берёзы сменяли липу, потом появлялись осины, километрами тянулся олешник, вдруг возникал тёмный еловый бор, сосны выбрасывали к небу свои длинно–игольчатые ветви. Лес, стоявший стеной, казался нескончаемым.

Автобус иногда останавливался – пассажиры выходили, входили новые, все с поклажей, платили за проезд шофёру и садились или ехали стоя. Шишок храпел, привалясь к Ваниному плечу, Перкун с любопытством глядел в окна, наконец, когда автобус в очередной раз остановился, водитель объявил:

– Кому Теряево? Выходи!

Глава 12. Теряево

Выскочили на дорогу, огляделись: это был пуп местности – бока земли отсюда округло понижались, лес отступил к краю видимости. И там, склоняясь к лесу, висело солнце. Шишок воздел руку, указывая на деревеньку, рассыпавшую дома в низине, и возвестил:

– Вот оно – Теряево! – Произнёс он это так, будто указывал по меньшей мере на Рим.

И, сорвавшись с места, столь стремительно помчался, перебирая своими коротенькими ножками в полосатых пижамных штанах, что Ваня с распустившим крылья, взлетающим и опускающимся Перкуном никак не могли его догнать. Дожидаясь их у крайних изб, Шишок полуприсел, махая бегущим рукой:

– Вы чего, каши мало ели? Я уж извёлся весь, вас ожидаючи. – И, так и не дождавшись, Шишок разогнулся и опять побежал вперёд, только балалайка подпрыгивала на спине.

Окончательно нагнали его в центре села, он неподвижно стоял возле ворот какой‑то избы и глядел вверх: на воротах сидела пушистая трёхцветная кошка и с равнодушным прищуром взирала на Шишка. Когда Ваня с Перкуном приблизились, он обернулся к ним и сказал:

– Нет, ну я не могу, вы посмотрите, как она глядит!

– Как? Просто глядит.

– Просто? Нет, она не просто глядит – она свысока глядит, она надменно глядит и презрительно глядит… У–у, прохвостка!

Вдруг глаза у Шишка загорелись красным огнём, и, подпрыгнув метра на полтора вверх, он схватил своими мягкими лапами не ожидавшую нападения кошку, так что та не успела и «мяу» сказать, и вцепился ей острыми зубами в трёхцветный бок. Кошка, мяргнув, как‑то умудрилась вырваться – и метнулась на ближайшее дерево, Шишок проворно полез за ней. Ваня с земли орал:

– Шишок, Шишок, что ты делаешь, оставь кошку в покое!

Но Шишок не слышал, нагнал, схватил и потащил ко рту – кошка истошно вопила… Сверху доносилось рычание, скрежет зубовный, и время от времени издавали жалобные звуки струны, задетые о ветки. Ваня в отчаянии взглянул на Перкуна:

– Перо, да скажи же ты ему!

– Сам скажи. Скажи: Шишок, хозяин зовёт!

– Шишок, хозяин зовёт! – крикнул Ваня и даже ногой топнул.

Шишок в мгновение ока скатился с дерева. И тут же упала сверху искусанная кошка. Ваня наклонился над ней – мёртвая… Мальчик в ярости подскочил к Шишку и замахнулся:

– Ты что – сдурел?!

Тот только сжался весь, но и не подумал защищаться, старое лицо его всё было исцарапано, видно, кошка не так‑то просто отдала свою жизнь, а рот…

Ваня только рукой махнул, сел на землю и заплакал. Когда он чуть поутих, но всё ещё сидел с закрытым ладонями лицом, Шишок попробовал оторвать пальцы от лица, но неудачно. Ваня отмахнулся локтём. Он сквозь щели между пальцами видел ноги Шишка в своих раздолбайских ботинках, рядом переступали в пыли лапищи Перкуна.

– Что она – родня, что ли, тебе? – говорил Шишок. – Чего ты так убиваешься? Мало ли на свете кошек. А эту ты даже не знал…

Ваня отвёл руки от лица и вскочил на ноги:

– Что она тебе сделала?!

– Что она мне сделала… Да знаешь ли ты, что она на нашем месте живеё! Жила…

– На каком это – на нашем месте?

Но тут Перкун вмешался в разговор, ткнул Шишка клювом в лицо:

– Ты рот‑то оботри, в кровищи весь, в пуху, смотреть противно. Будто лиса какая или волк… После курёнка… А не честный домовой.

Шишок торопливо утёрся рукавом и крикнул:

– А вот на этом самом, – указал на избу с воротами, где недавно сидела кошка. – Наше это место. До войны мы тут жили. Вон дым‑то – наш идёт… Печка, чую, наша осталась… Я наш дым ни с каковским не перепутаю. Избу‑то немцы сожгли, вся деревня сгорела, а печка осталась, я в печке и жил, топил её, грелся, зима ведь стояла. Один совсем… Весь чёрный, в копоти, только ребятишек пугать. Да пугать‑то было некого… Живых никого не осталось.

– На своём пепелище и петух храбрится! – просипел Перкун, больше для себя, чем для Шишка, тот его вообще не услышал, продолжая говорить:

– Хорошо, хозяин в лес ушёл, к партизанам, хозяйка Василиса Гордеевна – тоже. Кашу там варила да на ноги раненых ставила.

Шишок поглядел на примолкшего Ваню и воскликнул:

– А ты, небось, и не знал?!

Ваня покачал головой.

– Во–от, а других судишь… О своём роду ничегошеньки не знаешь… Позорище! Потом… хозяин пришёл на пепелище‑то – я за ним и увязался. Ни один домовик избы своей не покидал допреж того! Только я… Беспримерный подвиг, можно сказать, совершил… Так всю войну с хозяином и провоевал…

– Не та земля дорога, где медведь живёт, а где курица скребёт, – сказал назидательно Перкун и, захлопав крыльями, неистово закукарекал.

Когда петух замолчал, Шишок повернулся к нему:

– Эх, Перо, не клевал ты пшена‑то проросшего военного, пороху не нюхал! Видел бы ты, как мы с хозяином поезда немецкие под откос пускали! Подложим взрывчатку, паровоз наедет, и – бах! Взрыв! Красота! Вагоны под откос один за другим. Да–а… – Шишок приподнял медаль, наклонился к ней, подышал и потёр рукавом, чтоб шибче блестела. Медаль звякнула. Шишок покосился на Ваню.

– Ну хорошо, – сказал Ваня, – немцы немцами, война войной. А кошка‑то тут при чём?

– Согласен, погорячился! Ну а чего она так свысока на нас смотрела, нагло так, ух! Как последний провокатор! Не удержался… Да и, знаешь ведь, хозяин, лес рубят, щепки летят…

Пошли дальше по деревне, но Шишок всё оглядывался на оставшуюся избу, Ваня же рад был, что хозяева на шум не выскочили, видать, ещё на работе все. Время‑то страдное. Если и был кто дома – печку ведь кто‑то топил, – то, видимо, какая‑нибудь глухня–старуха.

Возле каждой избы крутились куры с петухом во главе, кто купался в пыли, кто искал червяков… Мирная куриная жизнь при появлении важно выступающего Перкуна оказалась нарушена. Завидя гиганта петуха, не только деревенские петухи, которые были ему, конечно, не соперники, но и куры разлетались с квохтаньем кто куда. Притом что Перкун не обращал на кур ни малейшего внимания, никаких авансов не делал и просто шёл своей дорогой. Несколько самых впечатлительных куриц, побегав кругами, потолкавшись в задвинутые подворотни и с перепугу не найдя никакого укрытия, даже в обморок упали – лежали кверху лапами и не двигались.

– Чего это они? – удивился Ваня.

– А это они думают, что куриный бог с неба спустился, судить их будет, – сказал Шишок. – Может, правильно думают…

Перкун продолжал вышагивать, только искоса поглядывал на переполох, какой учинило его появление.

Шишок меж тем тоже не обращая на куриный гвалт ровно никакого внимания, опять нырнул в прошлое:

– После войны мы сюда уж не вернулись, слишком тяжёлые воспоминания… На новое место пошли – в город, который тоже был в развалинах. Хозяин избу построил, меня, конечно, с собой позвали. Куда ж без меня! Так вот и жили… Но это наше, наше место, тыщу лет тут Житные водились, а теперь, вишь, чужая кошка, как у себя дома, на воротах разлеглась…

Ваня внимательно слушал, на кошке больше останавливаться не стал, а до интересующего его вопроса Шишок так и не дошёл, тогда Ваня с самым равнодушным видом, на какой только был способен, спросил:

– Шишок… А чья это балалайка у тебя, какого Вальки?

– А? – Шишок недоуменно поглядел на Ваню: – Не какого, а какой, дочки хозяйской балалайка, Валентины. Шибко она музыкой увлекалась, сначала на балалайке играла, после пианино ей хозяин купил, очень уж любил девчонку. Последыш ведь она у них, долго после войны‑то не было у них детушек. Тех… прежних‑то не уберегли в войну… Василиса Гордеевна против была этой музыки. Ругом[17]17
  Ругом – очень сильно ругать, бранить кого-л. [Ред.]


[Закрыть] ругалась, дескать, испотачишь[18]18
  Испотачить – избаловать поблажкой [Ред.]


[Закрыть] совсем девчонку–от, потом станешь локти кусать, да поздно будет. Так и вышло… Пианино ставить у меня места нет, да и не уважаю я его, а балалайку прибрал. А чего ей без дела‑то валяться, Вальки ведь нету.

– А где она? – с замиранием сердца спросил Ваня. Он жадно впитывал Шишковы слова, боясь прервать его, вдруг он опомнится да замолчит…

– А кто ж её знает…

– Не умерла? – с дрожью в голосе спросил Ваня.

– Да не должна. А… погоди, чего это я? Валентина ведь матерью тебе приходится. А я разболтался…

– Ничего не разболтался! – крикнул Ваня. – Должен же я про мамку свою хоть что‑то узнать! А то молчи, не спрашивай, не заикайся… А чего она вам сделала?!

Но Шишок насупился, и больше Ваня ни слова из него вытянул» не мог. Двинулись в сторону леса – и вдруг Перкун стал спотыкаться на ровном месте, налетал то на Ваню, то на Шишка, то на кусты, наконец сказал:

– Я, конечно, очень извиняюсь, но солнце закатилось, и я совершенно ничего не вижу… Куриная слепота. Так уж наша порода устроена…

– Тьфу! – сплюнул Шишок. – Совсем забыл, придётся заночевать в деревне.

– Только, чур, не на нашем месте! – сказал Ваня, опасаясь со стороны Шишка какой‑нибудь провокации в отношении нынешних хозяев.

– Ладно, – пожал плечами Шишок, – какой разговор.

– И дай слово, что не пойдёшь к ним в избу и не покусаешь там ещё кого‑нибудь. Как кошку‑то…

– Да больно они мне нужны, связываться.

– Нет, ты слово дай! – не отставал Ваня.

– Да чтоб мне на всю жизнь остаться бездомным, если я в энтот дом полезу!

– Хорошо, куда пойдём‑то?

– А в любую избу постучимся – и пустят. Путников – да ещё бы не пустили!

Подошли к крайней от леса избе, тут как раз мужик с двумя ребятёшками дрова колол.

– Эй, товарищ, – подошёл к нему Шишок, – переночевать пустишь?

– Чужих не пускаем, – не отрываясь от работы, ответствовал мужик.

– Каких это чужих, очумел ты, что ли, мы тут до войны жили. Житные мы, слыхал, небось? Нас тут каждая собака знала.

– Нет, не слыхал! – мужик ахнул топором по чурке, она разлетелась на два полешка, одно из которых чуть не угодило Шишку в нос. – Мы тут год только живём, беженцы мы, из Абхазии.

– Беженцы! – засмеялся Шишок. – Какие ещё беженцы! Ты мне глаза‑то не замазывай, беженцы! Война уж когда кончилась, беженцы они…

– Ты что, с луны, что ль, свалился, дед?.. Иди давай, не мешай работать, – заругался мужик. – Сказал, не пускаю, значит, не пускаю! Нас кто‑нибудь пустил? Из Москвы выперли, в дыре этой только смогли избу купить. И никто вас тут не пустит, лихих людей нынче много развелось. Вон напротив жаба одна живёт, Марковна, повитуха, она разве пустит, а больше никто, – мужик опять взялся за дело, мальчишки поколотые дрова брали в беремя[19]19
  Беремя – охапка, сколько можно обнять руками. [Ред.]


[Закрыть] и впробеги[20]20
  Впробег – бегом впритруску, ускоренным шагом. [Ред.]


[Закрыть] уносили во двор.

Двинулись к дому «жабы».

– Какая война‑то, хозяин, ты чего мне ничего не говоришь? – дёргал Шишок Ваню за штанину.

– Ну да, в прошлом году конфликт был у Абхазии с Грузией… Дак их мало ли конфликтов… Страна на кусочки развалилась…

Тут они подошли к воротам повитухина дома, разгневанный Шишок шваркнул балалайкой в ворота и закричал:

– Эй, хозяйка, принимай гостей!

– Каки‑таки гости? – раздался писклявый голосок, и в окошко высунулась толстая, с глазами навыкате, впрямь похожая на жабу, старуха. Так что у Вани разом возникли подозрения на её счет – а не побывала ли она когда‑нибудь жабодлакой… И в таком разе – а ну как и у него со временем выпучатся глаза и раздует его от водянки.

– Гости знатные! – отвечал между тем Шишок, подбоченившись.

– За постой деньги беру, по триста рублей с рыла, – уточнила старуха.

Шишок присвистнул:

– Да ты подкулачница!

– Сам подкулачник! Сейчас таки времена – рыночны отношения… А денег нет – это ваши проблемы!

– Вот те и раз! – воскликнул Шишок и вопросительно поглядел на Ваню. Тот кивнул. – Ладно, – смирился Шишок, – по триста так по триста. Деньги имеются… Пошли, робяты, в хоромы.

Повитуха постель им не постелила, накормить не накормила, отправила спать на сеновал. Но Шишок набился‑таки на чай, к чаю принесли пирожки, которые Василиса Гордеевна сунула Ване в котомку.

Вот как пригодились‑то, учитывая, что сельпо было уже закрыто.

Перкуна старуха и на порог не пустила, забоялась:

– Ой, ой, ой, страшилище‑то! Не пущу и не пущу… Нагадит ещё – у меня в избе‑то чисто–о.

Перкун, страшно оскорблённый, ни слова не говоря, развернулся и взлетел на сеновал. Шишок крикнул ему вслед:

– Там пирожки тебе остались, в котомке. А попить мы принесём…

Деньги повитуха запросила вперёд, Ваня сунул ей тыщу, сдачу старуха долгонько искала, а найдя сотенную, никак не выпускала из рук, мялась да вздыхала так, что Шишку пришлось вырвать сторублёвку из цепких повитухиных пальцев. За ужином Шишок попытался разговорить хозяйку:

– Да ты давно ли здесь живёшь, Марковна?

– Недавно, милок, лет восемь всего.

– Тоже беженка?! – остолбенел Шишок.

– Кака тебе беженка, из соседней деревни я, из Буранова.

– Знаю Бураново! – обрадовался Шишок. – Бывал там. Сорок домов деревня, точно помню.

– Как тебе не сорок! Три дома в последнее время стояло. Потом одна моя избушка осталась. Народишка нету, света нету, гамазина нету, какие–никакие сбереженьица были, халупу эту в Теряеве и купила.

– Ничего халупа, хорошая!

– Хаять не буду.

– Бураново не так далёко отсюда, километров двадцать всего, а не слыхала ли ты про Житных, мы тут до войны живали? – с надеждой спрашивал Шишок. – Серафим Петрович да Василиса Гордеевна, а? Трое детушек у них было – в войну сгинули.

Старуха, показалось Ване, вздрогнула, глаза её забегали, руки зашарили по столу, но она резво отнекнулась:

– Не, не, не, и слыхом не слыхала!.. Как говоришь – Житные? Нет, не знаю, никого таких не знаю. И не слыхивала даже.

– Во! – стукнул себя Шишок по лбу. – Вспомнил! Василиса‑то Гордеевна – и сама ведь бурановская, Щуклина – девичья фамилия. Неужто не знаешь?

– Нет, не знаю, – пожала повитуха плечами. – Меня в Бураново‑то после техникума распределили, после войны уж.

– А–а, тогда понятно! – вздохнул Шишок. – Василиса‑то Гордеевна до войны ещё в Теряево перебралась, как за хозяина моего замуж выскочила.

Старуха поднялась и стала подливать в чашки чаю, руки её подрагивали, видать, от старости, глаза плохо видели: перелила она кипяточек через край и одному и другому. Повитуха села и, скроив улыбку, принялась в свою очередь задавать вопросы:

– А и куда ж вы путь держите, люди добрые?

Шишок, наступив под столом Ване на ногу, дескать, не встревай, отвечал:

– Да за грибами. Грибники мы…

– Ага, ага, ага, с балалайкой‑то…

– А я как заиграю – так все грибы сбегаются, только знай собирай!

Повитуха усмехнулась, звучно прихлебнула чаю с блюдца и, бросив на Ваню быстрый взгляд, спросила:

– А… ты что ж? Из Житных будешь?

Шишок опять наступил Ване на ногу, но Ваня уж отвечал:

– Я Житный, ой! Ваня.

Шишок же в одно время с ним вякал:

– Какой там! Приблудный мальчишко‑то…

– Ага, ага, ага! – то ли соглашалась, то ли ехидничала старуха.

Поглядев на часы, она стала их выпроваживать, дескать, время уж позднее, им завтра рано подыматься, ей тоже… Но Шишок уходить не спешил, встал, перевернул балалайку со спины на брюхо, тренькнул-бренькнул и запел нарошливо тоненьким голоском:

 
С неба звёздочка упала
Прямо к милому в штаны.
Пусть бы всё там оторвало —
Лишь бы не было войны!
 

Ваня только глаза выкатил. А повитуха, игриво поводя бурлацкими плечами, подпела:

– Ох, ох, ох, ох!

Потом с балалайкой наперевес Шишок пошёл по дому, обнюхивая всё и обсматривая. Но тут старуха прямо взашей их стала выталкивать. Небось, заподозрила неладное, решил Ваня, дескать, а ну как на лихих людей напоролась, чего вынюхивают? А вдруг потом ножичек к горлу, и поминай как звали. Мальчик быстрёхонько выметнулся в сенцы, а Шишок всё что‑то пререкался…

В сенцах на столике в углу Ваня увидел бикс – металлическую коробочку, в таком биксе в больнице шприцы кипятили, пока одноразовые не появились. Машинально он приоткрыл крышку – и в глаза ему бросились блестящие щипцы да крючья… Ваня поскорей приладил крышку на место и выскочил во двор. Следом выметнулся Шишок.

Перкун, не дождавшись их, давно спал – вверху, обхватив крепкими лапами балку. Ваня с Шишком устроились на сене, Шишок тут же захрапел, а Ване не спалось, наконец, повздыхав, заснул и он. Но проспал не долго: Перкун, висевший над самой Ваниной головой, по–разбойничьи заорал «ку‑ка–ре–ку–у–у–у!». Тут деревенские петухи были с Перкуном в полном согласии: принялись вторить ему голосами и подголосками. Ваня не мог заснуть и подполз к проёму – наверное, до утра ещё далеко… Вдруг он увидел, как дверь избы открылась и из неё, как квашня, вывалилась повитуха, повозилась с замком, подёргала, крепко ли заперто, отворила ворота и выметнулась на улицу. Ваня посидел, подождал: старуха всё не возвращалась, махнул рукой – и пошёл досыпать.

И ещё несколько раз петух принимался кукарекать, Ваня каждый раз просыпался, долго не мог заснуть, а как только засыпал, тут‑то опять раздавалось громоподобное «кукареку–у–у!» куриного бога, которое тут же подхватывалось простыми петухами. Нет, это было просто невыносимо! Шишок же спал как убитый.

Идти решили спозаранку, но Ваню никак не могли добудиться – наконец разбудили. Шишок долго ворчал, дескать, кто рано встаёт, тому бог даёт, а им теперь ничего не светит, учитывая, какое положение в небе занимает солнце. Ваня, косясь на безмятежно шагающего Перкуна, помалкивал. Теряевские куры и в этот день разбегались кто куда от сошедшего с небес повелителя. Поэтому шум, квохтанье, хлопанье крыльев, кудахтанье стояло такое, будто не петух вышагивает по деревне, а медведь.

Шишок, завидев открытое на сей раз сельпо, сказал:

– Припасы бы надо купить, путь ведь ещё не близкий, давай, хозяин, деньжуру, схожу куплю чего надо.

Ваня сунул руку в карман, обнаружил тыщу, отданную повитухе, и, уже не удивляясь этому, ни слова не говоря, вручил Шишку деньги и котомку. Дожидались Шишка в тени под берёзой, Ваня, воспользовавшись его отлучкой, попытался расспросить Перкуна про Валентину, – может, и петуху что‑то известно про его мать, – но тот только ни к селу ни к городу просипел:

– Яйца курицу не учат, – видно, на него нашёл стих говорить поговорками. А может, он был под впечатлением от того, как его принимал куриный народ. Ваня вздохнул.

Шишок вернулся нагруженный, и наконец‑то двинулись по дороге, ведущей в лес. Когда Ваня спустя какое‑то время обернулся, от Теряева не осталось и помину.