Текст книги "Похождения Вани Житного, или Волшебный мел"

Автор книги: Вероника Кунгурцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Глава 28. Четвёртая сестра

Ванино сердце упало, как подстреленная птица.

– Как подменыш? – опешил Шишок. – Лешаки подменили?! Это что ж, значит… не… человек мой хозяин?..

– Да человек, человек!.. – махнул рукой Большак. – И – какие лешаки! Тут другое! Мы‑то ведь навяки, неужто вы не поняли?!

– Да поняли! – Шишок тоже махнул рукой.

– Кто это – навяки? – решил выяснить всё до самого дна Ваня.

– Мертвяки! – просипел петух.

Соловейко захохотал в своём сугробе, забарахтался и крикнул:

– Если бы мертвяки! Те хоть жили, прежде чем помереть, а нам не дали… Так сгинули, ни за понюшку табаку…

Большак продолжал, кивая на Ваню:

– Соловейко должон быть вместо него, а он, жихарь, не в свою очередь проскочил на свет. Шустёр оказался… А как Соловейкин черёд пришёл… вжикнули его. Как меня да вон её, – кивнул на стоявшую под елью Алёнку. – Та – ни за что не хотела дать нам жить, уж как старуха её уговаривала… Нет, говорит, Марковна, не хочу, чтоб они жили, и всё тут, не до них мне совсем…

– Какая Марковна? – подскочил Шишок. – Не теряевская? На краю села живёт, повитуха?

– Здесь старуха прежде жила, в Буранове, все дома посносили, а её остался, вот на этом самом месте изба стояла, где костёр наш горит, снесли потом и избу, и старуха ушла… Та к ней сюда наведывалась… Один раз пришла – меня вжикнупа… Второй раз пришла – её вон удалила… – показал на Алёнку. – Да и глазки ей попутно выколола… Третий раз пришла – Соловейке не дала народиться… А этот, значит, живёт… – кивнул на Ваню. – За что ему такое везенье?! Ну чем он лучше нас?

Соловейко лежал, сунув голову в сугроб.

– Так–так–так! – бормотал Шишок. – Теперь понятно, какая это старуха… Ульяна Марковна – вот как её зовут! Третья сестрица Василисы Гордеевны! – кивнул он Ване. – Не родная сестра‑то. Мачехина дочь. А дом, что тут стоял, – отчий дом твоей бабушки.

Ваня силился вспомнить лицо «жабы» Марковны, у которой они ночевали на сеновале в Теряеве – и не мог.

– А хозяин мой, выходит, ваш единоутробный брат?! – воскликнул тут Шишок, до которого не сразу дошло.

И до Вани никак не доходило, он силился понять… Значит, та, про которую Большак всё время говорит, – это его мамка, Валентина?! Большак – его старший брат, Соловейко – младший, а Алёнушка – сестрица?!..

– Брат… Он сам себе брат! – закричал Соловейко. – Нас‑то нет на свете… Так, морок мы, кикиморы… Нежить!

– Да как же вам удалось… – Шишок замялся, – воплотиться? Я гляжу, вы и следы оставляете настоящие людские, а не какие‑нибудь там, и…

Соловейко закричал:

– А–а… всё‑то вам расскажи да доложи… Молчи, Большак!

Ваня поглядел: следов вокруг костра было натоптано порядочно, как раз Алёнушка от ёлки, где до сих пор стояла, возвращалась, оставляя на снегу два разных следа. Ваня вглядывался в её надвигающееся лицо – так вот на кого она похожа, на мать! Вылитая Валентина – только волосы тёмно–русые, глаза студёные, лицо пепельное и костистое… Кисти рук слишком большие, подошвы – тоже, шея жилистая, худущая навка, но если откормить, приодеть… Тоже ведь красавица, да ещё какая! Хоть и глазки слепые… выколотые.

А Большак, достав из кармана свой кусок мела, показывал:

– Да вот он нам помог! Мы тут кружили, – взмахнул рукой, – наше это место, здесь наша кровушка пролилась, хоть и могилок у нас нет… Попугивали старуху‑то иной раз… А к Марковне этой частенько сестра наведывалась, Анфиса, – та вовсе яга лесная, – и вели они свои, человечьи разговоры. А мы с ней, – кивнул на присевшую к костру Алёнку, – подслушивали, глядишь, что‑нибудь про ту вызнаем. Соловейки‑то ещё не было тогда… Вот однажды старые и заговорили про мел, который видимое делает невидимым, и, дескать, есть он у этой Анфисы–яги. И приди мне в голову: а не может ли тот мел обратное сотворить… Нас, невидимых, – сделать видимыми?! Выследили до дому эту Анфису–бабу и украли у ей кусок мела. И что вы думаете – вышло! Вот сидим перед вами – ровно живые… А что следы‑то людские после нас – дак ведь людьми бы мы были, как вы думаете, не лягушами же…

– Может, и мел им отдашь, Большак? – пронзительно закричал из своего сугроба Соловейко. – Попросят ведь сейчас… Мало мы отдали – так последнее им отдай!..

– Не, – покачал головой Большак, – мел не отдам. Всего один кус у нас и есть.На всех – один. Переломили мы его напополам, половина мне, половина – навке. А она потом свой кусок Соловейке сунула… Не весь мел‑то мы у ягишны взяли, эх, жалели потом! А она круг вокруг именья обвела, и всё – не пробиться к ней стало. Стена. Нас испужалась… Мелок этот – одно у нас утешенье!.. У вас‑то он крепко действует, стена вокруг ягишны такая – ни с какой стороны не подступиться: ни с нашей, ни с вашей, и, видать, подновлять круг не надо. А в наших руках мел недолго почему‑то действует, руки, что ли, не такие… Потому торопиться нам надо – успеть след свой оставить на земле. Вот мы и обводим подошвы… Соловейко обычно на брюхе у Лыски следки свои рисует, навка на развилке дуба любит подошвы обводить, а я – где придётся обрисовываю следы. Но вначале надо дверь пробить, прошёл на эту сторону, и тогда уж следы тут оставляй, обрисовал подошвы – и проявился, как вроде человеком стал. Только больно быстро следы–те стираются, снег ли пойдёт, дождь ли, ветер ли – и нет твоего следа, развеялся… А значит, и тебя нет. Тяжело. Потому не часто мы к вам заходим, только в крайних случаях, мел‑то поберечь надо…

И вновь пошёл тихий снег, белыми мухами садился на головы, на плечи навья, домового, птицы, человека…

Шишок подумал–подумал и спросил:

– А ведь, я так думаю, не первый раз к вам хозяин мой попадает?

– Не первый, – сказала Алёнушка и улыбнулась: – Молодец, Иванушка, не проболтался, что был у нас! – Лицо её сквозь двойную преграду снега и огня искажалось, отдалялось…

– А уж не Ульяна ли это Марковна, жаба, сообщила вам летось[87]87
  Летось – в прошлом году, прошлого года. [Ред.]


[Закрыть], что у неё ночует Ваня Житный и в лес направляется?! – хлопнул Шишок себя по лбу.

Соловейко вскочил и закричал, чуть не плача:

– Всё, всё им доложите!

Большак пожал плечами:

– Ладно тебе, Соловейко!.. Дело прошлое. Да и чего скрывать‑то – старуха дала нам знать. Спасибо ей…

– Только толку от нас – как от телков… – захохотал Соловейко. – Выпустили змеёныша… Как и ту…

– А разве и Валентина к вам в лапы попадала?.. – спросил Перкун и принялся разгребать снег, что уж он хотел под снегом найти, каких червяков…

– Попадала, – усмехнулся Большак. – Да навка вон пожалела её… Глаза ей та отвела, такой бедной да несчастной прикинулась, куда там нам… Дескать, жить хуже, чем не жить…

– А мы бы, – закричал Соловейко, – за один только день человечьей жизни всё отдали! Безрукими, безногими готовы жить… Безмозглыми, у которых слюна течёт, – готовы. В тюрьме, в одиночной камере, – это ж мечта сидеть–жить! Либо в лагере!.. На всё готовы… На всё! Да нету нам жизни… А ему – есть. Почему так?

– Потом спохватилась сестра, – продолжал Большак, – да уж поздно: близок локоть, да не укусишь.

Соловейко крикнул:

– Я бы ни за что ту не выпустил! – подбежал к Алёнке и закричал: – Дура ты, дура! Она тебя не пожалела!.. Она тебя вона как, а ты вона как… Вывела её, на путь наставила… Иди, дескать…

– Ладно. Дело прошлое… – сказал Большак и кивнул на Соловейко: – Его тогда ещё не было с нами… После уж та его наказала…

Ваня отвернулся, назойливо лезло в голову, что вот эта навка – могла быть его настоящей сестрой и братья могли быть его живыми братьями. Старший – какая защита! Младший, – конечно, не подарок, но кто его знает, каким бы он был, кабы не злость на то, что ему жизни нет. А снег шёл уже хлопьями, оседая на непокрытых головах Большака, Алёнки, Соловейки и Шишка. Снежий пух падал и падал с неба, превращая Перкуна в жертвенного петуха, один гребень алел среди белизны, как кровь.

– Да–а, такого в птичьем роду не бывает, – сказал тихонько петух, – чтоб мать села яйца высиживать, а после давай их клювом долбить…

– Ни в каком роду не бывает! – отрезал Большак. – Только в человечьем! – и потряс заснеженной головой.

Шишок вздохнул. А Ваня подумал, что он тут за всех людей ответчик, один он тут – человек, и если решит навьё присудить его к удушению, то, наверно, и нельзя ему противиться… Вон Соловейко‑то по-прежнему не выпускает из рук верёвки…

Тут Алёнка, почти не принимавшая участия в разговоре, подошла к Соловейке, нагнулась погладить по волосам – и что‑то там случилось… Сквозь летящий снег Ваня с ужасом увидел: навка пропала. Только что была – и вот нет её… А в сугроб рядом с мальчишкой упала лиловая юбка и сверху кофта в горошек. Ваня закричал, подбежал – под одеждой оказалась непарная обувь: черная бота и дырявая пуанта. Он схватил Соловейку за грудки и стал трясти:

– Что ты с ней, гад, сделал?!

Соловейко тут же вцепился ему в горло – Шишок, Большак и Перкун бросились от костра к ним. Ваня почувствовал, какая нечеловеческая сила в этих мальчишеских руках, и понял: всё, ему конец. Все загадки разгаданы. Не сможет Шишок ничем ему помочь, и Алёнки, защитницы, нет…

Шишок, как рысь, бросившись мальчишке на спину, принялся отдирать его пальцы от Ваниного горла, Перкун взлетел Соловейке на голову – и стал клевать в темя: Соловейко только сильнее сжимал руки… И вдруг его скосившиеся глаза что‑то увидели – руки разом разжались, он заорал: «Моя рубашка!» Ваня упал на спину в сугроб – и всё никак не мог отдышаться… А Соловейко повторял, как заведённый: «Моя рубашка! Моя рубашка!» Потом, чуть не плача, крикнул: «Большак, на нём моя рубашка!» – одним махом расстегнул верхнюю, домашнюю Ванину рубашнёшку, так что пуговицы брызнули во все стороны, под той и оказалась мешкотная рубаха Соловейки. Большак кивнул:

– Вот и нашлась. А мы всё думали да гадали: где она… Навка, небось, отдала ему… – И, помолчав, добавил: – Теперь он – всё равно что ты.

Соловейко неподвижно сидел в сугробе, закрыв лицо ладонями, а снег падал хлопьями, обращая его в меловую фигуру. Ваня пришёл в себя, но говорить ещё не мог, сипел, как Перкун, попытался спросить: «Где Алёнка?» – но у него ничего не вышло, тогда он ткнул пальцем в тряпичную кочку, оставшуюся от неё. Большак сказал:

– А–а… Следы её, значит, стерлись на стволе‑то… Но где‑то здесь она… Не ушла еще… Навка! – позвал он.

Но вокруг ничего не изменилось, ответа не было… Ваня послушал–послушал и позвал:

– Алёнушка! Сестрица! – стал вглядываться, и показалось ему, что в одном месте снег как будто гуще идёт, закрутился вихрь и сложился в обнажённую снеговую женскую фигурку… Снегурка метнулась к костру, скакнула через него – и снежные брызги ударили Ване в лицо. Он утёрся, как от слёз.

– Вот и отозвалась, – сказал Большак и, мельком глянув на Ваню, пошёл к Соловейке, похлопал его по плечу: – Ладно тебе, парень… Одежонку вон навкину надо бы унести, пока вьюгой не занесло…

Соловейко молча встал, – снег посыпался с него, – сгрёб Алёнкину одежду с обувью, уже припорошенные, и не оглядываясь пошёл к лесу. Раздалось тревожное ржание – стреноженная Лыска попрыгала в его сторону. Соловейко вернулся, размотал лошади ноги, взял за повод и повёл за собой.

– Живей возвращайся‑то! – крикнул Большак ему вслед.

Из леса донеслось:

– Может, живо вернусь, а может, и не живо…

Помолчали. Шишок спросил:

– Не легко найти в лесу одёжу‑то?

– Трудно, – согласился Большак. – Сколь лет гардероб себе подбирали…

– А где же шкаф ваш одёжный али там сундук?

– Дупло летом нашли, там и держим всё, – отвечал Большак.

– А что ж старуха‑то не снабдила вас какой‑никакой одежонкой?

– Да… – начал было Большак и вдруг смолк, сквозь него стало видать лес, снег пошёл сквозь Большака… И вот – упала к ногам Шишка Большакова одежда: солдатские штаны–галифе да футболка, накрыв сапог с кедой – обувь парня. Переглянулись. Шишок покачал головой. Ваня подобрал одежду и, свернув, сложил на обувь. Вдруг Шишок кинулся к тряпичной куче и, разворошив, принялся шариться в карманах… Ваня крикнул: «Не смей!» – «Мел‑то тут, небось, хозяин, – бормотал Шишок. – Счас он без рук, нечем держать мелок–от… Нужон ведь нам этот мел… Куда мы без него…» Шишок вытащил кусок мела, протянул Ване, мальчик взял, – обычный школьный мел, сколько раз он таким на доске писал, – подержал в руке и сунул на место, в карман солдатских штанов. «Им нужней…» – сказал Ваня и сложил тряпьё да кирзовый сапог с кедой в котомку. Шишок посмотрел–посмотрел, потом повесил голову.

А Перкун внимательным птичьим взглядом глядел в сторону, противоположную той, куда ушёл Соловейко, потом молча ткнул туда лапищей. Ваня с Шишком обернули головы и сквозь буран увидели: из леса выметнулась какая‑то фигура… Неужто Алёнушка! – обрадовался Ваня, наверно, взлезла на дерево и опять очертила свои голые подошвы… Соловейко ей мел дал… Но чем ближе придвигалась скользящая заснеженная фигура, тем более непохожей становилась она на Алёнку: уж больно широкая да приземистая…

И вот из снега выметнулась… жаба Марковна, четвёртая из сестёр… Шла старуха не пешочком, ехала на лыжах, палками отталкивалась, за ней тянулось целых два следа – одинаковые вмятые в снегу дорожки. Замотана старуха в большущую оренбургскую шаль, концы – наискось по груди, внахлёст один на другой и сзади на спине узлом завязаны.

Утёрлась старуха от пота, отпыхалась, а глаза так и поблёскивают, как у молоденькой…

– Что ж, Ульяна Марковна, чай кого другого ожидала увидать у огонька? – спрашивает Шишок и кивает на опустевший пень: – Садись, что ли, в ногах правды нет, хоть они у тебя и не простые – лыжные…

Старуха, охая, попыталась нагнуться, чтоб развязать крепления на лыжах – нет, не выходит, глянула на Ваню:

– Поможешь–нет бабушке?..

Ваня, присев на корточки, освободил старухины ноги в подшитых валенках от лыж. Повитуха, как куль, повалилась на пенёк. Растеребила узел на спине, развязала шаль, – так что концы повисли до белой земли, – освободила взопревшую шею.

Шишок вскочил тут с места и, потренькивая на балалайке да подвывая, как Ярчук, исполнил стих–предсказание:

 
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя…
 

Глаза его разгорелись, а может, то отблески костра в них играли, с ходу он накинулся на обомлевшую повитуху:

– Ах ты, жаба болотная, стерва ты степная, падаль дворовая, ты почто на хозяина моего навяков натравила, отвечай? – И, выхватив из костра головешку, затряс ею перед самым носом прижухшей старушонки. Запахло палёным – это загорелась шерсть на ладошке домовика.

– Ой, не надо, не надо, ой, боюсь, боюсь, боюсь, – запищала повитуха девичьим голоском, прикрываясь раздутыми ладонями. – Ой, всё скажу, ой, не трогай мои глазыньки…

– Глазыньки у ей, – проворчал Шишок, опуская головешку. – А у навки – так не глазыньки… Ты, жаба, своими жабьими ручками порешила Валькиных детушек?

И тут Ваня опять увидел, что снег в одном месте пошёл гуще и завились снежинки в нежную девичью фигурку, а рядом завихрилась ещё одна снежная фигура – мужская… Склонились они, вроде прислушиваются, слово боятся упустить…

– Ой, не я, не я, не я, Шишок… Анфиска это…

– Врёшь, карга! – замахнулся на неё Шишок головешкой.

– Ой, я, я, я, Шишок…

– И на Вальку навьё натравила, лярва… Ну‑ка рассказывай, старая хрычовка, всё с самого началу… Всю правду правдинскую.

Марковна понагнулась книзу, спрятала лицо в руках – толстые плечи трясутся, плачет. Тут повитуха подняла лицо, между растопыренных пальцев глаз поблёскивает… Убрала руки – смеётся заливается, вся колышется, ажно щёки трясутся… Ваня опешил. Вдруг смеяться перестала, закугыкала:

– Правду правдинскую, значит, тебе, Шишок, подавай?! А ведь расскажу… Смотри только, как бы не обжечься той правдой‑то…

Старуха деловито воткнула в снег лыжные палки и продолжила:

– Как бросил меня прежний‑то твой хозяин, Серафим Петрович, на ведьму Василиску променял, решила я, – только что из петли меня вынули и воздуху я глотнула, – что не бывать роду Житных на земле… Так‑таки и поклялась себе… И жизнь на это положила – и свою, и чужие… Вот тебе и вся правда.

Тут снежные фигуры метнулись к старухе, завихрились вкруг неё, облепили – повитуха стала от снега отмахиваться, отплёвываться, закашлялась… Прокашлявшись, продолжала:

– Как глянулся мне Серафим‑то, попросила я Анфиску сделать приворотное зелье… Все трое они были мастерицы на этот счёт, да и другое многое умели. Василиска – та, конечно, первейшая из них, даром что самая молодая. Анфиса помогла – завидовала всегда сестре, что та понимает в волховском деле больше неё. Вместе делали приворот – уж такая гадость… Подпоила парня… И так уж я ему полюбилась, так полюбилась – думала, на всю жизнь! Да ведьма эта Василиска и перебеги дорогу. Клялась божилась потом, что ничего‑де не делала, чтоб переманить Серафима, сам‑де он… Так я ей и поверила! Ведьма она – вот и сделала сильнейший против нашего с Анфиской приворот. Анфиса‑то против неё – что! Вошка. Знала я, что не смогу с Василиской открыто соперничать, куды мне!.. Решила затаиться до поры до времени…

Снежные буруны закружились вокруг костра, два буранных человека заметались, бросая пригоршни снега повитухе в лицо, языки пламени понагнулись в сторону старухи, того гляди, буран погасит костёр… Вдруг где‑то вдали раздался слабый звук выстрела. Прислушались… Перкун просипел: «Кого‑то подстрелили?..» – «Эхо», – пробормотал Шишок. Тут к одному концу развязанной повитухиной шали подобрался лихой язычок пламени, – она ничего не замечала, прислушиваясь, – и вот лизнул огонёк шерсть… Вспыхнул угол серого платка, загорелся… Ваня подскочил – и сдёрнул шаль со старухи, горящий конец в снег затолкал. Опять запахло палёным… Ульяна Марковна ни спасиба, ни полспасиба, выдернула шаль из Ваниных рук, опять на голову накинула; конец жжёный оторвала и бросила в костёр, завязала платок сзади на шее. И вновь загуторила:

– Выстрелы ни к чему слушать… Войну пропущу… не об том у нас речь… Речь у нас нынче о последней дочке Серафиминой – вот, значит, и буду про неё. Приезжала она к тётеньке Анфисе на каникулы, а жила‑то больше у меня… Каждый год Анфиса племянницу в гости зазывала по моей просьбе, а та, чуть объявится – и ко мне! И матушке не сказывала, что у другой вовсе тётки каникулы проводит… Очень я её просила не сказывать, она и слушалась. Любила она меня… Лаской я брала, со мной и поговорить можно, и посоветоваться, не то что с родной матушкой. А Василиса отпускала, вишь, провидица‑то провидица, а не чуяла… Знала бы – ни в жизнь не отпустила! Да и родная тётенька частенько сюда захаживала, Анфисушка‑то… Знаю, Шишок, больно люба она тебе была… Да ты ей только в смех был! Уж не обижайся… Вместе мы племяннице‑то нашёптывали: уж такая де она у нас раскрасавица, и голосок‑то у ей райский, и красота‑то ангельская, и всё‑то у ей будет самое–самое, не такое, как у всех прочих людей… А чуть подросла наша красавица – и на–ко: дятятко в пузе завелось! Северным ветром, видать, надуло! Вот мы тут с родной тётенькой‑то в два голоса да в оба уха стали ей петь: куда тебе детей плодить, молодая ещё, всю жизнь себе поломаешь… А голосок‑то ведь у тебя райский, а красота‑то ангельская… Ну куда‑де в молодые твои, юные годы с этаким грузом… Все дороги ведь разом закроются. Останется одна печка… Ну и… уломали. Избавила я племянницу от первенца. В отчем дому Василисы Гордеевны дело было… Вот на этом самом месте, где мы сидим… Но вскорости вторая детушка завелась у нашей красавицы – теперь, видать, Западный ветер постарался… И эту я тем же манером, что первого… Потом‑то умнее стала ангелица наша, но и в третий раз, вишь, не убереглась… Это, я так думаю, проделки Южного ветра оказались… Вот вам и все три!

Совсем взъярились снежные духи: завыли, заплакали, – вихрем весь снег с земли в воздух вскинуло… Ваня поднял воротник и прижмурился… А повитуха сквозь буран закричала:

– А вот как на свет Ваня Житный успел проскочить?! Не сказывала мне про него наша красавица… Сокрыла! Простодырая‑то простодырая[88]88
  Простодыра – наивный человек [Ред.]


[Закрыть], а вишь! Матушкина змеиная кровь… И знать я ничего не знала про живого Житного до августа‑то месяца, пока вы в ворота ко мне не постучались да ночевать не попросились!.. Уж, конечно, пошла я тогда к навью, сами ноги–те понесли! А навьё это опять же через Василисин колдовской мел в людской мир входить научилось… Дюже я боялась навяков этих спервоначалу, даже в Теряево перебралась со страху. А после приручила – хлеб бы у меня с руки ели, ежели б давала им хлебушек–от… Всё они ту мечтали подстеречь да расквитаться с ей. Только кишка у них оказалась тонка. Слабая порода, одно слово – Житные… Хоть и навяки.

Старуха выставила перед собой вздутые ладони, повертела ими туда да сюда, будто осматривала, и пропищала:

– Никого из рождённых душ я не трогала, так что руки у меня чистенькие…

– Чистенькие они у тебя! – заорал Шишок, долгое время себя сдерживавший. – Сколько душ сгубила, лярва… Навяцкими руками хотела с моим хозяином расправиться, да не вышло! И с Валькой тоже не получилось!

– Так ведь ещё не вечер! – ухмыльнулась старушка. – Слушаются меня навяки‑то, как мать родную… Уж так‑то любят…

Тут снегурка со снежным парнем взметнулись в воздух, мелькнули в буране, завихрились ближе к лесу, ещё ближе – и пропали с глаз…

Шишок же, схватив валежину, на которой троица до тех пор сидела, – так что Перкун с квохтаньем в воздух взлетел на три метра, а Ваня кубарем в снег покатился, – размахнулся, чтоб опустить её на голову повитухи… Но та успела отвалиться в сторону и, сжавшись в клубок, запричитала:

– Ой, Шишок, Шишок, Шишок… Ой, не все ещё сказала…

Шишок опустил валежину к своим мохнатым ногам:

– Чего ещё? Ну, договаривай, карга!

Старуха села, отряхнулась от снега и, опустив голову, тихо, так что сквозь вой вьюги едва слова её долетали, заговорила:

– Никому допреж[89]89
  Допреж – прежде, раньше. [Ред.]


[Закрыть] того не сказывала про позор свой… Даже Анфиса не знает. Ой, какой позор! Ведь не порожняя я была, когда в петельку‑то полезла… Не от хорошей жизни, Шишок… Хозяин твой прежний Серафим Петрович постарался… Да и отказался потом. Вот как отозвалось‑то после с доченькой евойной!.. А как вынули меня из петли – оказалось, что заглохло во мне дитятко, увяло. После во–он в том месте, под порожком конюшни ямку вырыла да закопала его, мальчика моего… Шестьдесят лет бы уж было в нынешнем году‑то– дедушка бы был… Тоже ведь Житный.

Шишок так зачесал примятую снегом голову, что всего Ваню обрызгал снежной влагой – Ваня опять утёрся. Бросил Шишок валежину наземь, так что снежный дым пошёл, и сказал:

– Пошли, хозяин… Перо, полетели… Чего нам тут рассиживаться…

Ваня поправил лямки котомки, Шишок надел через плечо потемневшую от снега балалайку, Перкун закудахтал по–своему – и пошли.

Повитуха так и осталась сидеть, ровно болотная кочка.