Текст книги "Современный итальянский детектив. Выпуск 2"

Автор книги: Вьери Раццини

Соавторы: Лаура Гримальди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

15

Энеа нервно расхаживал по тесной мастерской Джорджа Локриджа. Он вошел всего несколько минут назад и уже чувствовал себя как в клетке. Без дела он секунды не мог усидеть на месте.

Помещение было узкое, длинное, доверху забитое всяким хламом. Статуэтки, светильники, позолоченные и черные рамы всех форм и размеров громоздились вдоль стен, и казалось, не одна, так другая куча вот-вот рухнет. У посетителей при виде этого добра возникало обманчивое ощущение, что здесь за сущие гроши они смогут откопать великое произведение искусства.

К Локриджу наведывались как богатые коллекционеры, так и голоштанная молодежь. Первые – в поисках какой-нибудь антикварной редкости, вторые – в надежде приобрести по дешевке что-либо из мебели, к примеру источенный жучком комод или ночной столик, которые помогут создать в доме атмосферу старины и роскоши. Потом деревянные поверхности тщательно отполировывались, покрывались лаком, на полках расставлялись выщербленные вазы, эмалированные блюда, фарфоровые амурчики и медные канделябры, но результат – все то же убожество.

У англичанина был просто талант сбывать рухлядь, даже не упоминая, принадлежит она к антиквариату или нет. Он умел очень ловко привлечь внимание клиента, скажем, к ампирному трюмо и при этом заметить вскользь, что, будь у него силы, сам бы отреставрировал и отправил на выставку в музей. Но поскольку годы уж не те, он постарел, обленился, то уступит за ту цену, по какой вещь ему досталась. И называл сумму, по крайней мере раз в десять превышающую реальную стоимость. Причем никаких скидок не допускал.

В тот день перед обедом в лавке появился элегантный сухопарый человек – наверняка приезжий антиквар. Стал перебирать рамы, подносил их к свету, разглядывал со всех сторон и при этом сохранял на лице брезгливо-скучающее выражение.

Англичанин искоса наблюдал за ним, наверное, минут двадцать и наконец не вытерпел:

– Кто не способен ценить прекрасное, – сказал он, обращаясь якобы к Энеа, – лучше бы подыскал себе другое занятие, а в искусство не лез.

Предполагалось, что покупатель как-то отреагирует, но тот и ухом не повел. Спокойно выбрал три довольно скромные рамки и предстал перед владельцем с бумажником в руке. Заплатил, не торгуясь, но последнее слово все же оставил за собой.

– Прекрасное не только ценить, но и продавать надо умеючи, – глубокомысленно изрек он.

После его ухода Локридж сказал Энеа, что первая половина дня выдалась удачной, и по этому случаю пригласил его на обед к «Джино»: там только постоянные клиенты и выбор блюд небольшой, зато готовят вкусно.

С тех пор как Лука бросил его ради молодого американского хореографа, Локридж совсем одряхлел и голос у него стал тонкий и жалобный, как у девушки. Вечно плакался, сетовал на свою злосчастную судьбу и чувствительное сердце и от одиночества, казалось, еще сильнее привязался к Энеа. Теперь он искал его общества, даже когда у того не было нужды «уступать» картины. Чутье подсказывало ему, что Энеа тоже одинок, и притом основательно запутался.

– Тебе, как я погляжу, деньги уже не нужны, – заметил Джордж, когда они уселись за столик в самом углу.

Энеа смущенно огляделся. Заведение довольно убогое: обшарпанные стены, скатерти в клетку. Да и публика соответствующая: в основном лавочники из тех, кто не привык обедать дома. На закуску англичанин заказал им по толстому ломтю ливерной колбасы, которую официант шмякнул перед ними на обрывках желтой бумаги, в какую прежде мясники заворачивали товар.

– Так ведь я тоже теперь свободен, – ответил Энеа, с сомнением глядя на колбасу.

Англичанин же без лишних размышлений запихнул кусок в рот и стал аккуратно жевать, чтоб ненароком не повредить вставные зубы.

– Какая там свобода! Не свобода это, а одиночество. Лучше любой компромисс, только бы не быть одному. Терпи, терпи, мой друг! Останешься один – будешь страдать еще больше.

Энеа с тоской посмотрел на него.

– Даже когда человек, который рядом, превращает тебя в тряпку, чтоб вытирать ноги?

– Даже если он вывернет тебя наизнанку – все равно терпи.

Каламбрина изо всех сил барабанила в стеклянную дверь кухни, пытаясь достучаться до Матильды. Ей мешали многочисленные свертки и пакеты; шерстяной берет сбился на одно ухо.

– Ну и ну! Полчаса держишь меня на улице! – напустилась она на подругу, предварительно чмокнув ее в щеку.

Зажатый под мышкой журнал выскользнул на пол; когда Каламбрина нагнулась за ним, выронила голубой пакет. Отдуваясь, она свалила все на стол, и Матильда помогла ей разобрать покупки.

– Я только сегодня утром узнала, что тебя обокрали, – затараторила гостья. – Нас не было в городе, я вернулась – и сразу по магазинам, а то в доме шаром покати. Ты почему мне не позвонила?

– Потому что вас не было в городе, – с легкой досадой ответила Матильда.

Каламбрина явилась совсем некстати: сейчас начнет расспрашивать, что да как да почему, и наверняка еще станет защищать управляющего и его семейство.

Однако, к ее удивлению, Каламбрина заключила обратное:

– Это как пить дать кто-то из своих. Эта твоя Анджолина никогда мне не нравилась. А-а, привет, Саверия!

Матильда только теперь заметила Саверию, вошедшую в дом с объемистым свертком. Какое-то время она недоуменно глядела на прислугу, пока не вспомнила, что послала ее в химчистку забрать серый костюм Энеа. Саверия стояла неподвижно и на вытянутых руках, словно младенца, держала длинный бумажный сверток.

– Ну что вы встали? Отнесите в комнату синьора Энеа, – нетерпеливо приказала Матильда.

Но служанка не уходила, и Матильда поняла, что у нее опять неприятные вести.

– Идите, Саверия, вы что, оглохли? – Она никак не хотела, чтоб Саверия выкладывала все в присутствии Каламбрины.

Женщина аккуратно положила сверток с костюмом на мраморную полку, засунула руку в карман, вынула и протянула что-то Матильде на раскрытой ладони.

– В химчистке сказали, это ваше. Приемщица нашла в кармане костюма.

Матильда не сдвинулась с места: она узнала свою камею.

– Со мной так часто бывает, – вмешалась Каламбрина. – Вечно что-нибудь забываю в карманах. К счастью, не перевелись еще честные люди.

Матильда, как в замедленной съемке, взяла камею с ладони Саверии. Ни та ни другая не отвели взгляда.

В тот вечер Матильда надела черный шерстяной пиджак и приколола камею на лацкан. Когда Энеа вошел в столовую, она встретила его стоя, вцепившись руками в спинку стула. Целый день она строила догадки по поводу случившегося, но ни одна не показалась ей достаточно убедительной. Энеа остановился у стола, дожидаясь, пока мать сядет, но та продолжала стоять, гордо выпрямившись и пристально глядя ему в глаза.

– Кто-то должен прийти к ужину? – спросил Энеа, кивнув на ее костюм. И тут увидел камею.

– Нет, это ты должен объясниться, – произнесла Матильда заранее заготовленную фразу.

Энеа помолчал, затем ответил с холодным достоинством:

– Если ты хочешь, чтоб я солгал, мама, то могу рассказать, что нашел ее на полу в Импрунете, когда мы туда ездили, и машинально сунул в карман.

– Я не хочу, чтобы ты лгал. Я устала от лжи. Мне нужно, чтоб ты сказал правду, какой бы она ни была.

Ей казалось, что пауза будет длиться вечно. Наконец Энеа выдавил из себя:

– Я бы сказал правду, но, боюсь, ты меня не поймешь.

Когда Энеа первый раз привез Нанду в загородный дом Джорджа, то был просто ошарашен ее реакцией.

– Ой, как здорово! Мне здесь нравится! – Она побегала по двору, влетела в дом и, скрестив ноги, уселась на полу перед зажженным камином.

Берлога Джорджа помещалась на первом этаже старого крестьянского дома в Понте-а-Эма, местечке, расположенном слишком близко от автострады, чтобы называться деревней, но слишком маленьком, чтобы считаться городом. Других жильцов, кроме Локриджа, в доме не было; весь верхний этаж занимал склад мебельной фабрики, хозяева которой сдали нижний англичанину только за то, что он как бы взял на себя обязанности ночного сторожа.

– А чем тебе тут так уж нравится? – спросил Энеа Нанду.

– Не знаю… здесь свободно.

Джордж сказал, что всегда будет рад видеть их у себя, и они зачастили по выходным в Понте-а-Эма. Англичанин и правда принимал их очень радушно, угощал чаем, вскипяченным на маленькой электрической плитке. Энеа почти не выходил из комнаты – все больше сидел на церковной скамье, заменявшей диван, – а Нанда в хорошую погоду слонялась по двору; когда же набегали тучи, свертывалась калачиком у камина и задумчиво смотрела на огонь.

– Ты не думай, что я совсем совесть потеряла, – сказала она однажды Энеа, вытащив его на прогулку после грозы. – Тебе трудно это понять, но я, ей-Богу, раскаиваюсь, оттого что такой уродилась. Наверно, лучше б мне вообще на свет не появляться.

Шли недели. Англичанин проявлял к девушке поистине отеческую заботу. Ворчал, что плохо ест, что легко одевается, укутывал худенькие плечи своими старыми свитерами.

– Эх ты, худоба, худоба! – приговаривал он. – Ну куда это годится – кожа да кости!

Комнату делила на две части китайская ширма, а за ней громоздилась латунная двуспальная кровать. На стенах висело несколько картин без рамок, но среди них ни одного пейзажа Локриджа (он уверял, что последнюю работу продал лет двадцать назад). Теперь мастерская, где он творил свои копии, была здесь же, в этой комнате, но Энеа с Нандой он туда не допускал, отгораживаясь от них ширмой.

Впрочем, Нанда к этому и не стремилась; ее, казалось, ничто не интересовало, лишь однажды по фразе, брошенной вскользь, Энеа понял, что она отлично знает, чем они с Локриджем занимаются:

– А скажите, у нас классная троица – наркоманка, гомик и кастрат. Да к тому еще и ворюги. – Потом вдруг погрустнела и добавила: – Вы двое хоть пожили, а я… – И вскоре уснула на кровати Джорджа, свернувшись клубочком.

Англичанин подал Энеа эмалированную кружку с чаем и сел рядом на скамье.

– Конечно, так долго продолжаться не может, но только благодаря ей мы и живем. А вот уйдет она от нас, с чем останемся? Ни с чем.

Матильда не ложилась до часу – ждала сына. Потом пошла в спальню, разделась, взяла с ночного столика книгу (уже месяц она не могла продвинуться дальше пятидесятой страницы), открыла ее и невидящим взглядом уставилась на строчки.

От сильного ветра скрипели жалюзи, стучали в окна ветки деревьев. Матильда подумала, что завтра весь сад будет засыпан листьями. И очень удивилась этой мысли.

Энеа стоял лицом к стене, упершись ладонями в шероховатую поверхность, а двое полицейских быстро ощупывали его карманы и ноги с внутренней стороны бедер. Он был растерян, но страха не испытывал. В этом глухом районе он очутился, отправившись на поиски героина для Нанды. Но едва они обменялись «ценностями» с «толкачом», как в темноте вспыхнули слепящие фары, высветив каждый уголок переулка до самого конца, где дорогу перекрывал грузовик.

– Тсс! – шепнул ему «толкач», которого тоже поставили к стене лицом. – Это не на нас облава. Я с ними сам разберусь, а ты знай помалкивай.

Полицейский взял Энеа за плечи и подтолкнул к фургону. Но тут раздался вопль «толкача»:

– А меня за что?! Я чист! Вы же ничего не нашли!

– Как это не нашли? – пробасил полицейский. – А деньги? Откуда они у тебя?

– Мало ли откуда. Долг мне вернули. Нет такого закона, чтоб за деньги сажать.

Энеа вертел головой и, казалось, все еще не мог понять, что происходит. И вдруг почувствовал в правом кармане руку «толкача».

– Ну вот, теперь и ты чист.

– Спасибо, – прошептал Энеа.

В фургоне уже было полно людей, взятых во время прочесывания района. Казалось, они все друг друга знают.

– Что головы повесили, приятели? – раздался голос из угла. – Ночка в квестуре – впервой ли нам?

– Оккибелли, – обратился к нему «толкач», – ты, старая лиса, всегда все знаешь! Ну наведи ты фараонов на след этого сучьего потроха, Богом тебя прошу! Мы хоть вздохнем свободно.

Энеа очутился между стариком, от которого вовсю разило перегаром, и проституткой, кутавшейся в пиджак с длинным ворсом.

– Ого, ну и гардероб! – воскликнула она, окинув взглядом Энеа. – Бьюсь об заклад, он положил бы маньяка на обе лопатки!

– Ну хватит, хватит, – сказал один из сопровождавших полицейских. – Раскудахтались, ровно куры на насесте.

– Слушай, ты, – обратился к нему тот, кого назвали Оккибелли, – неужели думаешь, от нас будет какой-то прок? Да если б кто из наших хоть что-нибудь знал, то сам бы на всех парусах к вам мчался. Ведь кто от этого скота больше всех страдает – мы!

– Заткнись! – прикрикнул на него полицейский.

Энеа почти не слушал всех этих разговоров и не чувствовал ветра, задувавшего внутрь фургона. Он думал о Нанде, поджидавшей его с товаром. С одной стороны, хорошо, что он не пустил ее на улицу, а пошел сам. За себя Энеа ничуть не беспокоился. В худшем случае продержат до утра и отпустят. Вот если бы у него нашли наркотик, тогда бы он так просто не отделался: поди докажи, что купил для себя, ведь у них, наверно, все наркоманы наперечет. Но если его все же задержат, то что будет с Нандой? Не натворила бы чего, уже больше часа назад она была вся дерганая, а теперь, когда его так долго нет, с нее станется тоже выйти и попасть в облаву.

Их выгрузили у входа в квестуру и затолкали в большое, но уже переполненное помещение. Люди сидели на полу, некоторые дремали, свесив голову. Каждые пять минут входил полицейский и кого-нибудь уводил на допрос. При таких темпах до него очередь дойдет часа через три, не меньше. Но, как ни странно, он ошибся. Полицейский сразу заприметил его огромную, неуклюжую фигуру и велел следовать за ним.

В кабинете, стены которого были выкрашены в ядовито-зеленый цвет, сидел за столом человек лет пятидесяти. Рядом за столиком поменьше какой-то парень строчил на пишущей машинке. Следователь поднял голову:

– А этого зачем привели?

– Да шлялся по улицам.

– Приводы, судимости есть? – обратился он к Энеа.

– Приводы? Вы имеете в виду в полицию? Нет.

– Нашли у него что-нибудь? – повернулся следователь к подчиненному.

– Ничего.

– Проверьте документы и отпустите.

Матильда сидела на кровати; ночник она так и не выключила. Почти три, а Энеа все еще не вернулся. Снова взяла книгу, раскрыв, поднесла к глазам, но тут же положила обратно. В который раз взглянула на циферблат будильника. Ветер не утихает. Матильда спросила себя: а вдруг он уже пришел, только она не услышала шагов за шумом ветра?

Но в комнатах над оранжереей и во всем доме царила тишина. Когда зазвонил телефон, звук донесся очень отчетливо, словно сигнал тревоги. Даже халата не накинув, она устремилась в гостиную.

– Алло? Матильда Монтерисполи слушает. – Последние слова вырвались непроизвольно.

– Можно Энеа? – спросил странно надтреснутый женский голос.

– Алло? – повторила Матильда. – Кто говорит?

– Можно Энеа? – Голос стал чуть громче.

– Энеа нет дома. А с кем имею честь, простите?

Ответом ей были короткие гудки в трубке.

Парень вдруг весь передернулся, обхватив себя руками за плечи, и начал сползать вдоль стены на пол из мраморной плитки. Энеа достаточно было секунду посмотреть на него, чтобы узнать знакомые симптомы. Сейчас откроется рвота, и в комнате невозможно будет находиться. Он подошел к полицейскому, стоявшему спиной к ним на пороге кабинета.

– Синьору плохо. – И кивнул на парня.

Все вдруг замолчали, глядя в их сторону. Полицейский приблизился к парню, поднял его за ворот рубашки, хорошенько встряхнул.

– Пошел вон! – Затем повернулся к Энеа: – Вы все еще здесь? С вами закончили, неясно, что ли?

Энеа спросил, можно ли вызвать такси, и полицейский показал на телефон-автомат в конце коридора.

Он поехал на улицу Ренаи, будучи почти уверен, что не застанет Нанду. Велел водителю подождать и, когда на долгие звонки никто не ответил, отправился восвояси.

16

На заднем сиденье машины влюбленная парочка. Ей восемнадцать, ему – двадцать три. Они целуются, перешептываются, смеются. Девушка сбросила джинсы, теперь снимает блузку и лифчик.

Местечко называется Боскетта. Пахнет клевером и свежескошенным сеном. Машина стоит на извилистой тропинке и с обеих сторон зажата глухим кустарником. Все вокруг тонет в кромешной тьме новолуния.

Огромная тень продирается сквозь кусты к правому окошку. Уперев дуло в закрытое стекло, нажимает на курок. Первая пуля бьет парню в ухо, три следующие – в грудь. Но он очень живуч: скрючился на сиденье и кричит истошным голосом, истекая кровью.

А тот опять стреляет, хотя судорожные движения жертвы и затрудняют прицел. На этот раз пуля зацепила джинсы, висящие на спинке переднего сиденья. Парень как будто доходит; во рту у него клокочет кровавая пена.

Убедившись, что с ним покончено, убийца чуть поводит стволом револьвера – целится в девушку. Один-единственный выстрел – и пуля, скользнув по руке, поднятой в тщетной попытке заслониться, разворотила девице челюсть.

Человек, ломая кусты, открывает дверцу, наклоняется внутрь. Тело юноши сводит предсмертная дрожь, но нападающий все-таки вытаскивает лезвие и несколько раз вонзает его в теплую плоть. Сначала с яростью, потом все слабее (видно, уже выдохся).

Наконец он решает, что можно заняться девушкой. Взяв ее под мышки, вытягивает наружу. На ней только трусики да на шее и запястьях позвякивают цепочки и браслеты.

Человек с трудом передвигается в тесном пространстве между автомобилем и стеной из веток, но продолжает тащить девушку, спиной проделывая проход в кустарнике. Пятясь, доходит до клеверного поля. Осторожно опускает на землю безжизненное тело, выпрямляется во весь рост, воздевает руки вверх, к черному небу, снова наклоняется, заносит нож.

Резко опускает и поднимает руку. Дважды лезвие погружается в голову жертвы, затем одним ударом распарывает легкую ткань трусиков.

Теперь убийца начинает препарировать труп: семь надрезов на левой груди, одно круговое движение, в результате чего полностью удален правый сосок. Потрошитель осторожно кладет его на траву рядом с телом и начинает прочерчивать линию лобка – вниз к промежности, в форме буквы «U». Вдруг кисть дергается и отхватывает лоскут кожи.

Рука шарит по траве, ища отрезанный сосок. Впервые убийца берет что-то на память о содеянном и с победным кличем удаляется по росистому клеверу.

В ночь двойного убийства в Боскетте Матильда легла довольно рано. О новолунии она опять забыла. Энеа уединился в своих комнатах: должно быть, читал, судя по тому, какая стояла тишина.

В последнее время отношения между ними странным образом изменились. Энеа даже снизошел до отчетов о своих действиях; в его объяснениях было много недомолвок и несоответствий, но все же они свидетельствовали о том, что он щадит ее чувства. О камее больше не было произнесено ни слова, зато в ту ночь, когда он вернулся почти в четыре утра и увидел в спальне Матильды свет, он открыл дверь и прямо с порога объявил:

– Ты представить себе не можешь, что со мной произошло. – Он прошел и, повинуясь знаку Матильды, тяжело опустился на край кровати. – Я выходил из кино и попал в полицейскую облаву. Меня привезли в участок вместе с проститутками, сутенерами и прочим сбродом. Среди них есть совсем дети.

У Матильды внутри будто все оборвалось. Но, взглянув сыну в глаза, она почувствовала, что он и сам обескуражен. Может, в самом деле ошибка полиции?..

– Нам с тобой этот мир неведом, но он есть, он существует в ночном городе, – продолжал Энеа. – Знаешь, что меня больше всего поразило? Все эти люди не просто знакомы, а близки друг другу по духу. В том числе и полицейские.

Несколько дней спустя он соизволил дать объяснение своим отлучкам в выходные. У него якобы под Флоренцией живет друг (имени не назвал) и ему очень нравится у него гостить, потому что «там свободно».

Матильда спросила, отчего же он тогда не ездит в Импрунету, ведь раньше ему там нравилось.

– Это совсем не то, – покачал головой Энеа. – Мой друг живет в крестьянском доме, и рядом гумно… – Он так посмотрел на нее, словно ждал, что она поймет.

В вечер убийства по телевизору показывали довольно смешную комедию. Когда фильм закончился, Матильда потушила свет, легла и заснула, не успев даже прочесть до конца молитву. Но сон ее был неглубоким. Энеа наверху отодвинул стул, и она, вздрогнув, открыла глаза.

На ощупь отыскала будильник и, щурясь, посмотрела на светящиеся стрелки.

Десять минут первого.

Как странно! Ей казалось, она проспала всю ночь. Поднесла часы к уху: может, остановились? Нет, будильник мерно тикал. Отчего же она так внезапно проснулась?

Ах да, пришел Энеа.

Будильник так и остался в руке. Матильда подняла голову, стала прислушиваться. Он снова открыл дверь кабинета, спускается по лестнице. Как всегда, медленно переставляет ноги, прежде чем перенести на них тяжесть тела. Дверь на кухню отворилась почти бесшумно. Но Матильда уже изучила каждое движение сына, и ей не нужно было угадывать, где он сейчас. Вот он вышел в коридор из маленькой гостиной, вот едва слышно шаркнул по коврику перед комнатой матери, а теперь выскользнул через главный вход на аллейку. Как ни старается, а гравий все равно хрустит.

Матильда сбросила простыню и, сжав на горле воротничок ситцевой рубашки, стала у окна. Сквозь планки жалюзи ей были видны только ноги Энеа – словно две большие колонны перед воротами. Он почему-то очень долго там стоял, и Матильда про себя молилась, чтобы передумал, не ходил, куда собрался. И уже когда ей показалось, что молитва услышана, ворота вдруг застонали, открываясь, и ноги двинулись по направлению к городу.

Матильда вернулась в постель, в темноте облокотилась на спинку кровати орехового дерева. В горестных мыслях она потеряла счет времени, и когда на аллейке снова раздались шаги, за окном уже светало.

Энеа сразу поднялся на второй этаж, уже не заботясь о том, что наделает шума. Какой-то нетяжелый металлический предмет выскользнул у него из рук и упал на пол.

Будильник показывал только половину восьмого, а Матильда была уже одета. В восемь Энеа появился в столовой. Она взглянула и ужаснулась: воспаленные глаза, ввалившиеся щеки, сидит, тупо уставившись в чашку с молоком. За все время не произнес ни слова, лишь на пороге пробормотал что-то вроде прощания.

На сей раз она твердо решила осуществить свое намерение и подняться в комнаты над оранжереей. Она сделает это сразу после ухода Саверии, до того как сын вернется к ужину.

Комнаты над оранжереей не давали ей покоя с того дня, когда их посетили Локридж и его дружок. Наверняка, думала Матильда, тут дело нечисто. Теперь все детали обстановки приобрели в ее воображении искаженно-устрашающий вид. Стол рисовался ей длинной корабельной палубой, теряющейся в перспективе, груда книг на полках – высокой и узкой бойницей, сквозь которую Энеа пролезает с трудом; даже скопившаяся повсюду пыль представлялась липкой и противной на ощупь.

Весь день она собиралась с духом перед предстоящим вторжением. Часов около пяти Саверия, буравя ее своими черными глазками, спросила, не нужно ли чего-нибудь. Матильда велела ей сварить кофе, но даже не притронулась к нему.

Наконец она отпустила прислугу. На улице быстро темнело, как будто на мир спускалась свинцовая завеса. Матильда поднялась, заперла оба входа, причем в парадной двери оставила ключ, чтобы Энеа, если придет пораньше, не смог сразу открыть.

Затем сняла с гвоздя висевшие на буфете ключи от верхних комнат и решительно направилась по коридору к лестнице. Вставила в скважину ключ побольше; замок едва слышно щелкнул (Энеа его часто смазывал), и дверь мягко отворилась.

Так уж повелось в доме, что эта дверь всегда была заперта. Зимой – чтоб не студить помещение, весной и летом – от сквозняков. Когда же Энеа, словно огромный муравей, обосновался над оранжереей, перетащив туда все вещи, то и он не нарушил этой традиции: должно быть, оберегал свое логово от посторонних глаз.

Широкий лестничный пролет был огражден чугунной решеткой. Едва Матильда, щелкнув выключателем, зажгла хрустальную люстру, на черных перилах заиграли световые блики. Она поднялась по ступенькам к еще одной двери, над которой висела картина, изображавшая развалины замка в окружении темных, густых деревьев. Дверь Матильда отперла вторым ключом.

И вошла в кабинет Энеа.

Несмотря на то что она была в доме одна, ее не покидало чувство опасности, как будто кто-то мог внезапно напасть сзади. Поэтому она поспешила зажечь настольную лампу под абажуром из гофрированного шелка в форме цветка. Следуя за дугой света, Матильда обвела взглядом мебель, стопки книг на полках, вороха бумаги.

Энеа обставил кабинет по своему вкусу, и Матильда, как ни пыталась, не могла уловить в этом хоть какую-нибудь логику. К примеру, письменный стол напоминал прямоугольную деревенскую квашню из некрашеного дерева, и его не спасало даже то, что это пятнадцатый век. И разительным контрастом этой неуклюжей громадине было самшитовое кресло работы Андреа Брустолона с лакированными подлокотниками, напоминавшими сучковатые ветви деревьев, – их подпирали изящные фигурки амуров. Кроме кресла бумагами и книгами не был завален только антикварный столик из дуба, инкрустированного березой, на шести сужающихся кверху ножках. По рассказам, этот столик попал в дом Монтерисполи еще в начале прошлого века.

Матильда мешкала, не решаясь перевести взгляд на высокий мольберт, который, словно человеческая тень, возвышался сразу же за аркой света. В конце концов набралась смелости и подошла. Рисунок, так возмутивший ее в прошлый раз, исчез.

Вздохнув, она проследовала в мастерскую. Здесь царил идеальный порядок, как в операционной. Это впечатление дополняли ненавистные ей люминесцентные лампы на потолке. Никелированные краны мраморной раковины сверкали холодным блеском и были надежно завернуты. Многочисленные инструменты – шильца, перочинные ножи, буравчики – были аккуратно разложены рукой невидимого хирурга. Лобзики, стамески и прочие инструменты висели строго по размеру на крючках, вбитых в стену над рабочим верстаком. А его поверхность также поражала чистотой: ни стружки, ни щепок. Лишь небрежно брошенный на спинку стула бежевый бархатный халат и забытые посреди комнаты тапочки напоминали о человеческом присутствии.

Матильда зажгла свет и замерла на пороге. На самом краю верстака стояла вырезанная из красного дерева голова молодой женщины с распущенными по плечам волосами и худым страдальческим лицом. Черты были едва обозначены, а вот волосы вырезаны на удивление тщательно, точно живые. Именно по волосам и можно было судить о том, что женщина очень молода.

Пустые глазницы напомнили Матильде женскую головку Адольфа Вильда, что стояла на комоде в ее комнате. Но если та женщина была изображена смеющейся, то лицо, вырезанное Энеа, казалось, искажено предсмертным криком.

Остальные работы были свалены в открытый сундук, занимавший целый угол мастерской. Изящные амфоры, украшенные цветочным орнаментом, вперемешку с маленькими быстрогривыми лошадками, впряженными в плуг быками, ангелочками, зацепившимися нимбом за ветвистые рога оленя.

Матильда еще раз вгляделась в деревянную голову на верстаке и подумала, что в этих пустых глазницах отразилось ее собственное страдание.

И вдруг увидела рядом скальпели, строгие, холодные.

Привычным жестом она провела ладонями по юбке, как бы вытирая пот. Ей захотелось повернуться и уйти: все равно без очков она не сумеет с точностью сказать, мужнины это инструменты или нет. Но ее опять остановили глазницы, в которых застыла мольба о помощи – не этой девушке, так другим, чей черед еще не наступил.

Матильда подошла, сгребла в кулак ненавистные скальпели и, спустившись по лестнице, положила их в футляр на каминную полочку.