Текст книги "Современный итальянский детектив. Выпуск 2"

Автор книги: Вьери Раццини

Соавторы: Лаура Гримальди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

17

Когда сообщили о новом двойном убийстве, город забурлил от неистовых страстей, какие обычно порождает страх.

Люди собирались на улицах, в подъездах, продуктовых лавках, в учреждениях, и среди них всегда находился кто-то, осведомленный лучше других. В низших слоях общества преобладала версия, что убийца – свихнувшийся отпрыск богатой семьи, у которой на совести немало темных дел. Кто-то договорился до того, что он английский дворянин, потомок пресловутого принца Альберта, прозванного Джеком Потрошителем. Дескать, лавры кровожадного предка не дают ему покоя, потому он поселился в одном из древних палаццо на холмах и наводит ужас на весь город.

А городская элита устраивала, что называется, приемы «в честь маньяка». Там, безусловно, выдерживался светский тон, но суть речей сводилась все к тому же: подозрения высказывались в адрес тех, кто по роду занятий пользовался режущими инструментами.

Кончилось тем, что один известный гинеколог, несколько лет назад обвиненный в совращении молодой пациентки, оказался в наручниках. Тем временем какой-то умник додумался до гипотезы по поводу вирилизма наизнанку. В самом деле, можно ли исключить женщин из списка подозреваемых? Ведь для того, чтобы стрелять в упор, недюжинной силы не требуется, да и резать трупы – тоже. Однако надо же сначала вытащить их из машины, а мертвое тело весит немало, возражали приверженцам этой версии. Ну и что, не сдавались они, разве нет женщин с хорошо развитой мускулатурой? Спортсменки, например, скалолазки. И каждый припоминал среди своих знакомых какую-нибудь великаншу.

В общем, каждый рисовал себе своего убийцу и с пеной у рта отстаивал этот образ. Споры затягивались за полночь, чтобы на следующий вечер разгореться с новой силой.

Много толков вызвал тот факт, что потрошитель впервые удалил у жертвы грудную железу (до сих пор он только обводил контуры грудей). Психоаналитики на этом основании утверждали, что убийца – типичный маменькин сынок, испытывающий нездоровое любопытство и священный страх перед отличительным признаком материнства. Решение отрезать грудь для него могло означать попытку освободиться от застарелого Эдипова комплекса, и теперь он, естественно, пойдет дальше по этому пути.

Полиция бросила почти весь личный состав на борьбу с маньяком. Жителей по радио и в газетах предостерегали об опасности поздних прогулок по малоосвещенным улицам. Правда, находились смельчаки, готовые нарочно блуждать по темным закоулкам на окраине и после бравировать этим в кругу друзей.

События привлекли внимание иностранных журналистов. Те из горожан, кто удостоились беседы с ними, еще выше задирали нос, кичась своей осведомленностью, а преступник поистине превратился в достопримечательность города.

Все стены домов были увешаны плакатами, призывающими к бдительности – неизвестно против кого. Муниципалитет и магистратура, по совету психологов, не допустили и намека на зверские деяния убийцы, чтобы не сеять панику среди населения. Поэтому плакат не достигал своей цели, хотя и был отпечатан на четырех языках.

А вот кто действительно оказывал полиции неоценимую помощь, так это преступный мир. Проститутки, воры, наркоманы добровольно являлись в комиссариат и рассказывали обо всем, что им казалось подозрительным. Однако в следственном отделе не склонны были переоценивать их искренность: наверняка для себя стараются, дабы заслужить снисхождение в будущем, – и предпочитали держать в боевой готовности свои силы, оголяя другие напряженные участки.

В полицейском управлении установили специальные телефоны для сбора информации от лиц, «пожелавших остаться неизвестными». Звонков оказалось такое множество, что телефонист на коммутаторе проклял все на свете и уже готов был сам заделаться потрошителем.

Городские власти – непонятно, то ли в утешение, то ли в угрозу – сообщали, что держат постоянный контакт с центром. На что люди только усмехались: как же, станет центр заниматься каким-то там провинциальным маньяком! Вот если бы он немного почистил Рим, тогда другое дело.

Но в целом для всех убийца был чем-то вроде щекочущего нервы развлечения. Для всех, кроме Матильды, которая окончательно потеряла покой.

Даже во время войны она не следила за газетными новостями с таким напряженным вниманием. А уж в мирное время и подавно не интересовалась тем, что происходит в городе. Теперь же ей повсюду мерещилась громадная человеческая тень с револьвером в одной руке и с ножом в другой; лик чудовища скрывает ночная тьма, но Матильда невольно приписывала ему черты сына, всякая новая информация о преступнике лишь подтверждала и дополняла ее подозрения.

– С ума можно сойти, – заметила она как-то утром, откладывая газету, – так тут все расписали, что мне уже кажется, будто и я его видела, этого убийцу.

Энеа покачал головой.

– Чтоб его описать, нужно перо Достоевского, куда там нашим бумагомарателям! Они только и могут, что сеять панику. А между прочим, этот человек тоже заслуживает сочувствия.

– Что?! – Матильда даже всплеснула руками. – Какое сочувствие? О чем ты?..

– Перестань, мама, вот и ты не хочешь понять. Я ведь не случайно заговорил о Достоевском. Он всегда пытался разобраться в психике человеческого существа, чем бы оно себя ни запятнало.

– Значит, зверю, садисту ты сочувствуешь, а его жертвам – нет!

– Все они в каком-то смысле жертвы. А вдруг этот убийца страдает психическими расстройствами и не способен себя контролировать – как тогда? Может, он вполне порядочный человек и отец семейства…

– Нет, он живет один, – отрезала Матильда. – Иначе б его давно уже схватили. Неужели ты думаешь, что родственники смогли бы находиться рядом с таким человеком и не попытались бы как-то ему помешать?

– Один? – Энеа недоверчиво прищурился. – Ну нет, не думаю. Один он бы уже пал духом и выдал себя или повесился бы. Нет, скорее всего, он живет с матерью.

– Да какая мать выдержит такую пытку – жить рядом с чудовищем и знать, что произвела его на свет! Если б она сама на него не заявила, то как минимум умерла бы от разрыва сердца.

– Мать способна вынести все, лишь бы сыну было хорошо. Вот люди со стороны смотрят на матерей всяких неполноценных уродов и говорят, что они бы этого не вынесли. А матерей именно их несчастье делает сильными.

Матильде с трудом удавалось держать себя в руках.

– Речь совсем о другом, – заявила она. – Что же, по-твоему, у матерей нет чувства гражданского долга? Если сын устраивает резню, так ведь это на совести матери.

– Возможно. Но совесть – понятие чисто идеалистическое. Ни одна мать не заявит на собственного сына. Женщины к тому же очень боятся скандала. Ей лучше видеть сына застреленным или, скажем, умирающим от неизлечимой болезни, чем пригвожденным к позорному столбу. – Энеа еще долго разглагольствовал о матери преступника и под конец заключил: – Нет, ты не права. Мать никогда не выдаст собственного сына, даже если он убийца, – это против ее природы. Потому что, когда его арестуют, он перестанет быть таинственным чудовищем, откроются его истинные имя, лицо, биография. Газетчики начнут копаться в его прошлом, искать мотивы преступления. И поскольку эти мотивы не укладываются в рамки нормальной действительности, его запрут в сумасшедшем доме, привяжут к кровати, приговорив, таким образом, к окончательному помешательству. А разве мать пойдет на это?

Матильда слушала сына, и каждое слово точно открывало кровоточащую рану в душе. Она не могла избавиться от мысли, что Энеа говорит о себе и о ней.

– И что же тогда делать матери? – с трудом выдавила она.

– Принимать сына таким, каков он есть. Хотя бы потому, что мать чудовища и сама должна быть чудовищем.

В ту ночь Матильде приснился сон, как ее сына обступили кольцом какие-то люди, осыпая его тумаками и проклятиями. Он сумел вырваться, пустился бежать, но его настигли, и после короткой схватки он остался лежать на земле, истекая кровью. Из кармана, звякнув, выпал на асфальт скальпель.

– Тебе этого не понять, слышишь! – воскликнула Нанда, бросив быстрый взгляд на Джорджа Локриджа.

Они сидели в машине англичанина на стоянке больницы Санто-Джованни и ждали Энеа, который пошел забрать результаты анализов. Нанда жадно курила, задерживая дым в легких на несколько секунд, а после выпуская резким выдохом, отчего салон наполнялся едким туманом. Джордж немного опустил стекло, поглядел, как дым ползет в щель, и опять поднял.

– А тут и понимать нечего. Я предупреждал Энеа, что это будет продолжаться лишь до поры до времени.

– Может, заткнешься?

Мимо дверцы с трудом протиснулась женщина с большой хозяйственной сумкой. Обернулась, посмотрела на Джорджа и улыбнулась, как бы извиняясь. Англичанин выругался себе под нос.

– Ты еще ребенок, – сказал он немного погодя. – Рано или поздно встретишь какого-нибудь парня – и прощай, Энеа!

– Я сказала, замолчи!

Сзади им посигналили. Локридж взглянул в зеркало и увидел санитарную машину. Завел мотор и проехал чуть вперед, пропуская ее. Нанда открыла дверцу, чтобы выбросить окурок.

– Если хочешь знать, – заявила она, – Энеа для меня как брат. Даже больше – как отец.

Англичанин рассмеялся и закашлялся.

– Ой, только не надо мне пудрить мозги! Если бы Энеа не давал тебе денег на товар, стала бы ты с ним валандаться!

Нанда поразмыслила.

– Не знаю. Конечно, сошлась я с ним из-за денег. А теперь даже не знаю… привязалась как-то.

– Закрой дверь, холодно.

Нанда хлопнула дверцей и тут же закурила другую сигарету.

– Энеа – настоящий аристократ, – задумчиво проговорил Джордж. – Ты еще матери его не видела. – Он окинул Нанду пренебрежительным взглядом. – Я бы не хотел, чтоб ты причинила ему боль, а ты это можешь.

– Да ну тебя! Вечно ты мелешь всякую чушь.

Из-за стеклянной двери клиники показался Энеа с большим желтым конвертом в руке. Посмотрел по сторонам и нахмурился, не найдя машину на месте. Наконец отыскал и направился к ней размашистым шагом. Пальто расстегнуто, шарф сбился на сторону. Нанда вышла и пересела на заднее сиденье.

– Да зачем? – попытался было остановить ее Энеа. – Я мог бы и сзади сесть.

– Сзади ты не помещаешься, – отрезала Нанда.

Джордж завел машину и выехал за ворота больницы.

– Отвези нас домой, – сказала Нанда.

Англичанин удивленно повернулся к ней.

– Как, мы же собирались в Понте-а-Эма?!

– Что-то расхотелось. Отвези нас домой, пожалуйста.

На улице Ренаи Нанда, едва кивнув англичанину, скрылась в подъезде. Подождала, пока Энеа подойдет, и, глядя ему в глаза, серьезно проговорила:

– Не хочу его больше видеть. – И пояснила в ответ на недоумение Энеа: – Он травит мне душу.

В тот день она была сама нежность. Сперва сварила им кофе, потом помыла и вытерла чашечки. Телевизор, подаренный Энеа и ставший ее любимой забавой (она могла часами сидеть на полу и переключать кнопки пульта), и не подумала включить. Вместо этого тщательно задернула шторы, разделась догола и подошла к Энеа. Неторопливо сняла с него пиджак, галстук и рубашку. Увидев шерстяное нижнее белье, не смогла удержаться от усмешки.

– Мой отец и то уже этого не носит!

Энеа не обиделся – настолько был охвачен возбуждением. Ему так давно хотелось прижаться к ней всем телом, но сделать первый шаг он, как всегда, не решался. И теперь был несказанно благодарен Нанде за то, что та угадала его желание. Он покорно позволил стащить с себя одежду, только ботинки и носки снял сам. Нанда хорошо помнила, как он смутился, когда она однажды села перед ним на стул, раздвинув ноги, поэтому с тех пор не повторяла таких экспериментов, чутьем понимая, что ему больше нравятся любовные игры под одеялом.

Так она и сделала на этот раз. Заботливо прикрыла Энеа и сама юркнула в постель, прижавшись к его большому белому телу. Потерлась щекой о щеку, взяла его руку и провела ею по своим худеньким бедрам. Энеа закрыл глаза и старался дышать размеренно. Потом она вдруг отстранилась, и Энеа беспокойно взглянул на нее.

– Что, испугался? – рассмеялась Нанда и прыгнула на него как кошка.

Любовная возня продолжалась долго. Нанда то и дело приходила в экстаз, а он, и сам возбуждаясь все сильнее, делал все так, как она учила, и стремился попасть в такт ее движениям. Наконец девушка обессиленно упала на него – Энеа поглядел на нее в замешательстве, еще несколько раз провел рукой по ее телу, но та уже спала.

18

– Если гемоглобин понизился, значит, ты неправильно питаешься, – сказала Матильда, когда сын сообщил ей результаты анализов. – Но вообще-то мне непонятно, ведь ты колешь инсулин, как только встаешь с постели и вечером, перед ужином, а завтракаешь и ужинаешь почти всегда дома, так что все вроде бы по предписанию… Ты говорил с дядей?

– Я говорил с Мориджи, – ответил Энеа (он помогал матери расставлять баночки с соленьями по полкам буфета). – Дяди Доно не было, кажется, у него грипп.

– Ах ты, господи! Надо ему позвонить, – пробормотала Матильда.

Когда они покончили с банками, Энеа собрался уходить, но Матильда задержала его вопросом, который уже больше часа вертелся у нее на языке:

– Как там в клинике? Все спокойно?

– То есть?..

– Ну, ты разве не слышал, что позавчера утром у них на стоянке нашли пулю.

Энеа выжидательно посмотрел на мать.

– Двадцать второго калибра, – уточнила та. – Точь-в-точь такую, как у маньяка.

– Где нашли? На стоянке клиники?

– Именно! В дневных новостях сообщили. – Матильда покосилась на Саверию, промывавшую в раковине салат. – Пойдем в гостиную, а то здесь вода шумит. – На самом деле она не хотела, чтобы служанка слышала их разговор.

– Я спешу, мама.

– Ну уж пожертвуй матери две минуты, не так часто нам удается поговорить. – Матильда направилась в гостиную, села на стул и указала Энеа на кресло против себя. – Один санитар, выходя из машины, зацепил пулю носком ботинка. Он сообщил в полицию, и баллистическая экспертиза показала, что калибр точно соответствует…

– Чтобы определить калибр пули, – усмехнулся Энеа, – не нужна баллистическая экспертиза.

– Не знаю, так по радио сказали.

– Как будто по радио не могут сказать глупость! – раздраженно отозвался Энеа, и в ответ на его нервозность Матильда тоже повысила голос.

– Знаешь, что они предполагают? Что он обронил пулю, когда приходил в клинику навестить кого-нибудь… или, к примеру, сдать анализы.

– Обронил! Пули не роняют, – изрек Энеа.

– Да, мне тоже кажется, – Матильда помедлила. – А вторая версия – что он нарочно ее оставил. Ну, как бы бросив вызов следствию.

Энеа поглядел на часы и медленно поднялся с кресла.

– Мне пора.

Странно, подумала Матильда, он даже не спросил, с чего ей вздумалось заводить этот разговор. Не мог же не понять, что она явно намекала на посещение им клиники. Но нет – он это пропустил мимо ушей и сказал только: «Пули не роняют».

Полиция, конечно, тоже не поверила в то, что пулю обронили. Все следы, оставленные преступником, носили характер намеренный. Так, на месте преступлений никогда не находили отпечатков пальцев, колес или еще чего-либо в этом роде.

А вот неподалеку от автофургона двух убитых немцев обнаружили след ботинка сорок пятого размера, и на этом основании был сделан вывод, что рост убийцы не менее метра девяноста, потому что стрелять сверху вниз по окошкам «фольксвагена» мог только очень высокий человек. Правда, потом кому-то пришло в голову, что это ботинок карабинера, подходившего к машине по влажной земле. Но Матильда все равно отметила про себя, что такой рост и размер ноги у ее сына (Энеа шил ботинки на заказ, поскольку в магазинах отыскать его размер было не так-то просто).

Затем были найдены хирургические перчатки.

И пуля.

Бросил вызов дважды: видно, считает себя настолько неуязвимым, что ему хочется померяться силами с теми, кто ведет на него охоту. А может, как предположил один психолог, он уже выдохся и сознательно стремится в капкан.

Начиная разговор с сыном, Матильда решила: если представится случай, выяснить все и по поводу скальпелей. Они снова лежали в футляре на каминной полочке, а Энеа будто и не заметил их исчезновения из мастерской. Каждый вечер после ужина, когда он поднимался в комнаты над оранжереей, Матильда все ждала: вот-вот спустится и начнет бушевать, как в тот раз, когда вдребезги разбил стекло картины из-за того, что мать осмелилась переступить порог его кабинета. Но теперь Энеа ничего не сделал и не сказал.

Она и самой себе не могла объяснить, зачем пошла на похороны юноши и девушки, убитых несколько дней назад. Но готовилась к этому с особой тщательностью, как к очень важному событию. Даже норковую шубу надела, хотя было не так уж холодно.

В толпе, собравшейся перед церковью, ее наверняка приняли за добросердечную, искренне скорбящую синьору. А она стояла прямо и неподвижно, в душе сожалея, что не принесла даже цветка. Вот сейчас под порталом появятся два гроба. Пробивавшийся сквозь пелену тумана солнечный луч падал ей на лицо, казалось искаженное страданием. Но внутри она вся была холодна и не могла понять, почему не испытывает абсолютно никаких эмоций. Уж лучше бы она почувствовала страх или хотя бы ту щемящую тоску, что накатила на нее несколько лет назад как предзнаменование старости. Но нет. Она пришла как сторонний наблюдатель и осталась им до конца траурной церемонии, несмотря на то что сын ее, возможно, был к этому причастен.

Несколько дней спустя Матильда решила, что ей надо срочно кому-нибудь излить душу. Не было больше сил проводить дни наедине со своей страшной тайной. Так недолго и умом тронуться. Только вот найдется ли человек, способный понять?..

Сперва она подумала о Каламбрине: у той был особый дар проникать сразу в суть вещей, за что Матильда, собственно, и ценила так ее дружбу. Как истинная художница, Каламбрина обладала, что называется, двойным видением: людей и факты она видела одновременно снаружи и изнутри. Но стоило Матильде представить, что она сидит в плетеном кресле из ивовых прутьев посреди захламленной гостиной, а перед нею Каламбрина теребит свою косу и безжалостно вытягивает из приятельницы всю подноготную, как энтузиазм тут же угас. Обнажаться перед Каламбриной вовсе не хотелось. Нет, ей нужен человек, который все поймет, но не свяжет ее по рукам и ногам собственными же признаниями.

Она подумала об этом, и верное решение пришло следом. Андреино Коламеле! С Андреино они теперь виделись редко, но, как и прежде, понимали друг друга с полуслова, словно бы владея неким неведомым для посторонних шифром.

Матильда предупредила нотариуса по телефону о своем визите; они условились на семь вечера: секретарши уже разойдутся, да и звонки не будут его донимать.

Матильда еще раз утвердилась в правильности своего выбора: Андреино не только понял без лишних объяснений, что дело конфиденциальное, но и сразу догадался, что их встреча должна остаться в тайне от Энеа.

19

Андреино Коламеле ни на секунду не усомнился в том, что Матильда обратилась к нему как к другу, а не как к юристу. Когда ей нужна была юридическая консультация, она, как правило, приглашала его на ужин и заранее извинялась, что немного озадачит одной из тех «головоломок», с которыми без его помощи ей не справиться.

А уж коли на то пошло, догадывался он и о причине ее неожиданного звонка. В последнее время Энеа вел себя, мягко говоря, странно. Пока, слава Богу, это было не всем заметно, но кое-какие толки уже вызывало. Вообще-то те, кого слухи затрагивают в первую очередь, обычно узнают их последними, однако, вполне возможно, какая-нибудь добрая душа успела доложить матери о причудах сына.

Андреино не поверил, когда ему донесли, что Энеа связался с какой-то непотребной девицей. Не потому, что сын Матильды был так уж разборчив в знакомствах, – просто нотариус и мысли не допускал о любовных похождениях Энеа, будучи твердо уверен, что тот девственник и более того – импотент.

За Андреино в молодости тоже водились грешки, поэтому к случайным связям ближних он относился снисходительно. А с годами эта тема и вовсе перестала его занимать. Прежде он, бывало, подумывал о женитьбе на деньгах, но из его планов ничего не выгорело, и вопрос отпал сам собой. Пожалуй, это и к лучшему, считал он, ведь брак так или иначе не может быть решением всех финансовых и жизненных проблем. А основной жизненной проблемой Андреино всегда было заиметь собственную контору, и по возможности в центре города. Для достижения этой цели он больше двадцати лет проработал помощником нотариуса Паолы, намеренно освобождая того от самых неприятных и заковыристых дел, а также часто беря на себя роль посредника.

Его бывший шеф как раз и внушил ему, что с женщинами одни хлопоты, и если без них вообще нельзя обойтись, то относиться к ним следует как к тонизирующему напитку – выпил и забыл. А хозяином в доме должен быть мужчина. Вот Коламеле и решил не связывать себя семьей, чтоб не рисковать.

Сам он был родом из Палермо, поэтому не сразу прижился на Севере. Но упорства ему было не занимать, он буквально дневал и ночевал в нотариальной конторе. При этом всегда следовал советам Паолы и ни разу не раскаялся. Так постепенно между ними завязалась крепкая дружба, благодаря которой Коламеле стал компаньоном, а позднее, после смерти Паолы, хозяином конторы.

Еще до войны он сблизился с семейством Монтерисполи и частенько проводил вечера в их доме. Из этих веселых сборищ он, чужак в здешних краях, тоже много для себя почерпнул. В частности, усвоил, что не всегда надо быть искренним, если хочешь сохранить хорошие взаимоотношения с людьми.

Нанни и его друзья безусловно принадлежали к местной знати. Не всякого допускали в этот круг, а кто удостоился этой чести, должен был гордиться таким знакомством. И каково же было Андреино обнаружить, что эти люди в жизни отнюдь не всегда следуют правилам, провозглашаемым ими во время застольных дискуссий о добре и зле, справедливости и беззаконии и т. п.! Он очень быстро научился поддакивать собеседникам, а на деле поступать так, как диктуют чисто практические соображения.

Но с другой стороны, может быть, он, поглощенный решением житейских проблем, не замечал, что у них, у Нанни и его друзей, была своя правда, очистительная, как огонь, сжигающий стерню, чтобы лучше поднялись новые всходы. Иначе отчего старожилы в городе до сих пор вспоминают о тех вечеринках: с завистью – кто на них не был, и с гордостью – кто был?

Андреино провел Матильду не в приемный зал, выходивший окнами на церковь Орсанмикеле, а в свой кабинет, куда допускались лишь избранные.

Переступив порог, Матильда сморщилась.

– В этих старых домах вечно стоит запах плесени. Неужели это все еще после наводнения?

– Да нет, наводнение здесь ни при чем, – ответил Андреино. – Просто старость всегда дурно пахнет.

Он сел рядом с Матильдой в одно из двух кресел, стоявших перед письменным столом, не желая, чтобы тот разделял их как преграда на пути доверительного разговора.

Но Матильда все никак не могла его начать. Коламеле кашлянул, выжидательно поглядел на нее из-под сдвинутых бровей. Да, выглядит она неважно. Может, больна и хочет уточнить что-нибудь в завещании? Никогда еще нотариус не видел у нее такого бледного и напряженного лица. Даже волосы, казалось, стали реже и еще больше побелели.

– Ну что, Матильда, – наконец прервал он затянувшееся молчание, – с обмена любезностями начинать не будем? Давай начистоту, что стряслось?

Она встрепенулась, решительно вздернула подбородок (Андреино был знаком этот жест: Матильда всегда так собиралась с духом).

– Боюсь не найти нужные слова, – тихо проговорила она. – Но кое-что стряслось, ты угадал…

Андреино, как того требовали приличия, выдержал паузу, потом заметил, что, видимо, ее тревога связана с сыном: едва ли кто-нибудь на свете, кроме Энеа, способен довести ее до состояния такой прострации.

– И поверь мне, я тебя понимаю. Нет-нет, ничего конкретного сообщить не могу, но в общем мне тоже кажется, что с ним неладно. Скорее всего, он попал в дурную компанию. Эти компании даже лучших людей сбивают с пути. Каждому из нас порой жизнь расставляет ловушки. А Энеа всегда витал в облаках и слишком уж был поглощен своей наукой. Ему труднее уберечься, чем кому бы то ни было. Но ты успокойся, все образуется, вот увидишь. Я с ним поговорю.

Во взгляде Матильды отразилось изумление.

– Дурные компании? Какие дурные компании?

Андреино Коламеле готов был язык прикусить.

– Ну, это первое, что приходит на ум, когда у матери появляются основания беспокоиться за сына, – попытался он выйти из положения.

Матильда нахмурилась, и, опасаясь услышать отповедь, Андреино поспешно добавил:

– Энеа – славный парень, хотя к этому разряду он, пожалуй, уже не принадлежит. Ему ведь скоро пятьдесят, правда? Но для меня он по-прежнему мальчик… Ну так вот, работает он отлично. Его решение перейти на полставки очень даже меня огорчило. Но я не мог настаивать – он сам себе голова. К тому же помнишь, какой у него тогда был тяжелый приступ? Поскольку это случилось здесь, я уж и то готов был винить себя. Спасибо еще твоему деверю – «скорая помощь» пришла быстро. Кстати, о Доно, должен тебе сказать: он за Энеа все время следит. Звонит сюда, напоминает об анализах. Другое дело, слушается ли его твой сын…

Матильда чуть ли не с облегчением переключилась на здоровье Энеа:

– Верно, он не очень хорошо себя чувствует последнее время. Ложится поздно, по ночам его мучит жажда… И потом, он стал такой нервный. Ты же помнишь, какой он был прежде – тихий, воспитанный. А теперь по каждому пустяку истерика.

И, раз начав, Матильда не могла уже остановиться. Рассказала, как Энеа швырнул ключи в застекленную картину, и про то, как носится на мопеде Бог знает где и возвращается чуть ли не под утро.

– Раньше меня это так не волновало, а сейчас вон что в городе творится. Как же я могу быть спокойна, когда мой сын и в новолуние, и в полнолуние бродит, может быть, по тем же улицам, что и убийца?!

Андреино Коламеле хотел было возразить, что потрошителя интересуют молодые парочки, а не мужчины в летах, да еще столь малоаппетитные, как Энеа, но слова застряли у него в горле.

Он посмотрел на свои узловатые, в синих прожилках руки, сложенные на коленях, а затем вдруг пристально уставился прямо в глаза Матильде.

– Вот что, моя дорогая, ты бы поостереглась своих ночных фантазий. В определенном возрасте это опасно – затягивает, знаешь ли. Ты еще относительно молодая женщина и не должна доводить себя до такого состояния. Оставь это древним старцам, как я, чей удел томиться ночами без сна и думать о смерти, тем самым ускоряя ее приход.

Андреино понимал, что все это пустые, бессмысленные слова, но ему нужно было время, чтобы охватить разумом то чудовищное, что пыталась сообщить ему Матильда. Он не был уверен в том, что правильно понял ее. Однако намек уж слишком прозрачен: сын бродит в новолуние по улицам! По телу нотариуса побежали мурашки. Ох, уж лучше бы она не уточняла! Хотя он чувствовал, что Матильда больше ничего не скажет, но на всякий случай решил не задавать наводящих вопросов.

Боже, как трудно выдержать ее взгляд – неподвижный, пристальный и словно потухший! Андреино встал, подошел к шкафчику в углу, достал оттуда бутылку коньяка. Жестом предложил Матильде и, когда та отказалась, плеснул себе немного в рюмку, взятую с верхней полочки.

И теперь уже сел не в кресло, а за письменный стол, установив между ними тот барьер, которого раньше хотел избежать.

И все же, подумал он про себя, нельзя отпустить ее вот так, без совета, без напутствия. Нотариус до мозга костей, Андреино Коламеле никогда не бросал начатое на полдороге.

– Видишь ли, Матильда, – произнес он, тщательно подбирая каждое слово, – любое преступление совершает человек, связанный некими социальными, семейными и прочими узами. Поэтому, когда личность преступника установлена, в дело невольно оказываются вовлечены другие люди – родственники, друзья… Вот ты полагаешь, что кто-то может все предвидеть и помешать осуществлению преступных замыслов. Но так ли это? Каждый отвечает за собственные поступки, и только за них. А для всего остального нужны точные доказательства, иначе правосудие теряет смысл. Точные доказательства, понимаешь? Без них можно ни за что погубить жизнь человека, и не одну.

– Их уже немало погублено, – возразила Матильда.

– Ты права, но знаешь, если бы все эти девицы сидели дома, как в прежние времена, а не шлялись по ночам Бог знает где, так ничего бы с ними и не случилось.

Матильда промолчала, и Андреино, ободренный, пустился в дальнейшие разглагольствования, дабы оградить себя раз и навсегда от намеков подобного рода.

– Так, теперь об Энеа. Я не думаю, что ему угрожает какая-то опасность. Конечно, у него в голове много всякого поэтического вздора, но все же эта голова крепко сидит на плечах.

И, уже позабыв о том, что говорил раньше, он яркими мазками набросал портрет Энеа, на котором тот выглядел этаким воином, вооруженным не только книгой, но и сверкающим мечом в придачу.

Она догадалась, что Андреино все понял и говорить больше незачем. Однако нотариус, видимо, не собирался заканчивать разговор. Вновь обретя уверенность, он обошел вокруг письменного стола и снова уселся напротив Матильды.

– А ты подумала о том, что произойдет, если этого беднягу – я только так могу его называть – схватят? Ведь он, говорят, принадлежит к древнему флорентийскому роду – представляешь, что станется с этой семьей? Их будут склонять на каждом углу, они на улицу не смогут показаться! Из-за паршивой овцы, из-за несчастного урода вековая слава и гордость будут перечеркнуты. К тому же, – он с заговорщическим видом наклонился к ней, – как знать, может, его кровожадный пыл уже угас? Ведь если посчитать, сколько времени прошло с первого убийства, то сейчас ему не меньше пятидесяти. Организм изношен, годы наверняка дают о себе знать…

– Дай-то Бог! – прошептала Матильда.

Она, как ни странно, ушла успокоенная. Андреино еще раз поддержал ее. Ну конечно, без точных доказательств нельзя. К тому же очень возможно, что все эти ужасы скоро прекратятся сами собой: у преступника иссякнут силы.

Нотариус же пребывал в нешуточной тревоге. Матильда взвалила на него проблему, которой ему только и недоставало в его-то годы. Единственное утешение: точки над «i» все же не расставлены.

Разумеется, образ Энеа – воителя и поэта, – нарисованный Коламеле, был далек от реальности. И тем не менее настоящий Энеа способен был заметить, что вокруг него творится что-то странное.

С некоторых пор Коламеле вдруг взял манеру по утрам лично приносить ему текущие дела. И, отдав все распоряжения, мерил его долгим и пристальным взглядом своих подслеповатых глаз.