Текст книги "Чужая весна"
Автор книги: Вера Булич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Душа вернется к Богу,
И музыка потом
Утихнет понемногу
В пространстве голубом.
Затиханию этой чудесной, невнятной музыки, «черному закату» Европы и отлетающей душе культуры и посвящены стихи последнего сборника Ладинского.
И бедную лиру с улыбкой
Я страшным векам отдаю.
Ладинский – сын современной культуры и певец ее; в своих стихах он как бы подводит итоги этой культуры. Мы часто встречаем у него образы из мифологии, Библии, классических художественных произведений, как например, миф о похищении Европы, о золотом руне, образы Навзикаи, Иова, блудного сына, Гамлета и Офелии, Дон Кихота и Санчо-Пансы, андерсеновского свинопаса и принца, лафонтеновского дуба и тростника и пр. Собственные имена не отягощают стихов Ладинского, как отягощали они произведения некоторых символистов. Не отягощают потому, что это не просто имена, а вновь пережитые образы, наполненные новым содержанием, воспринимаемые нами как персонажи на сцене. Старые герои в стихах Ладинского рождаются заново, чувствуют нашими чувствами, живут нашею жизнью и подвержены общей с нами судьбе. Склонность поэзии Ладинского к театру проявляется не только в его пристрастии к изображению сценической бутафории, в ощущении им театрального воздуха, но главным образом в его театральном преображении мира, в этой свойственной ему в высшей степени динамике образов.
Для Ладинского характерно сочетание иронии и неподдельного лирического воодушевления, всегда с налетом грусти, смешение «высокого и низкого штилей» (слова повседневные, житейские, непоэтические, как «пищеваренье», «фуфайка», «бутерброды» и пр. наряду с типично поэтическими) и часто повторение нескольких особенно излюбленных им слов: Рим, душа, муза, снег, зима, пчелы, фермы, дубы, роза, пшеница, амбары. Все вместе это создает особый, своеобразный и замкнутый мир, подчиненный своим сценическим законам. Ладинский только иногда дает образ в его первичном живописно-описательном виде. Чаще встречается у него образ вторичного типа, претворенный, взятый если и не вполне в символическом значении, то все же связанный с каким-то определенным, сложившимся представлением, как например, Рим и муза. «Фермеры» олицетворяют собою житейское, земное, заботу о хлебе насущном, то, что неизбежно присутствует в их разговорах. К этим же хозяйственным понятиям о трудолюбии и земных благах примыкают и образы: пчелы, пшеница, амбары. «Роза» у Ладинского образ красоты пленительной и бесполезной. Например, сравнение души с розой:
Ты в этом хозяйственном мире
Чужая, как роза в амбаре.
«Зима» является напоминанием о «студеной драме», которую переживает мир, «снег» имеет декоративное значение, «дуб» олицетворяет героизм. Короткие и легкие строки синкопических порою размеров передают впечатление «утихающей музыки». К музыке вообще тяготеет поэзия Ладинского, к музыкальной передаче мысли, музыкальному внушению посредством все той же повторяющейся мелодии.
Не случайно у Ладинского сплетение темы лермонтовского ангела с темой о гибели Европы. Одно вытекает из другого.
Трагическая судьба души, брошенной в «грубый и реальный» мир и хранящей в памяти «небо полуночи». С одной стороны «дела и делишки», с другой – смутное и бесплодное томление по нездешнему.
Трагическая судьба культуры, непроникнутой, не оплодотворяемой более духом, а застывающей в музейной красоте, обреченной медленному разрушению, которую «все покинут в несчастье».
Только в творческой иллюзии, театральном преображении мира, «хрупкой прелести» находит душа некоторое утешение. Но это не спасение. Неодухотворенность всей нашей жизни, подавление запросов духа запросами житейского дня, неразрешимый разлад между земным и небесным, «пустых сердец прохлада», постепенное утомление, угасание духа («мы сами не в силах устоять») – все это ведет к гибели культуры:
Не кафры, не страшный шепот
Пальм и дубов, не страх,
Не ночь, не варварский топот
На Елисейских полях.
Страшнее: душа, сомненья,
Жажда смерти, тоска,
Муз заглушенное пенье,
Уставшая править рука.
Об антологии Георгия Иванова «Отплытие на остров Цитеру» уже много писали. Но разбирая сборники стихов 1937 года, нельзя не остановиться снова на этой книге, как на ярком примере исключительно сильно выраженного тяготения поэзии к музыке. Ни у одного из современных поэтов сила музыкального воздействия в стихах, составляющая фон стихотворения, проявляющая в нем два плана, не чувствуется столь наглядно и убедительно, как у Георгия Иванова. Ею обладал в высокой степени и покойный Поплавский. Двойной план стихотворения – вереница образов и ведущая мелодия – выступает в поэзии Поплавского резче, вследствие необычайности и неожиданности его образов и, временами, разрыва между этими двумя планами.
В поэзии Иванова два плана – видимый и слышимый – находятся в большей согласованности. Музыкальность его стихов иного порядка, нежели у Поплавского. Временами это та же «чистая музыка», прорывающаяся сквозь словосочетания и их оправдывающая, иногда это музыкальность романсного характера, вызывающая даже вполне конкретные ассоциации. По-видимому, некоторые стихотворения Иванова попросту связаны с услышанной им музыкой. Сознательно или бессознательно он вводит в них слова известных романсов, иногда оставляя их неизмененными, иногда перефразируя их. Таковы начальные строки: «Это звон бубенцов издалека» (цыганский романс), «Замело тебя, счастье, снегами» (неприемлемое для любителей серьезной музыки «Замело тебя снегом, Россия»), «Как грустно и все же как хочется жить. А в воздухе пахнет весной» (Романс Рахманинова на слова Г. Галиной «Как мне больно, как хочется жить. Как свежа и душиста весна»). Эти навеянные романсами строки незаметно сливаются с его собственными, воздействуя на наш слух и будя в нем музыкальные воспоминания. Большое внимание обращает Георгий Иванов на инструментовку стиха, на чисто внешнюю его музыкальность. Рисунок Иванова тонок, изящен и субъективен. Рисуя внешний мир, он переносит в его изображение все признаки своего душевного состояния, давая нам, таким образом, двойную картину, живое отражение видимого им мира, преображенного его переживанием, а потому единственного.
Начало небо меняться,
Медленно месяц проплыл,
Словно быстрее подняться
У него не было сил.
И розоватые звезды
На розоватой дали
Сквозь холодеющий воздух
Ярче блеснуть не могли.
И погасить их не смела,
И не могла им помочь,
Только тревожно шумела
Черными ветками ночь.
В этом стихотворении тонкими штрихами намечены некоторые черты ивановской поэзии: изнеможение, бессилие, усталость, беспомощная грусть и в конце тревожная музыка ночи, музыка, составляющая суть и стержень всего его творчества.
Поэзия Иванова в основе своей глубоко пессимистична. Вот его отправная точка:
– Так и надо – навсегда уснуть,
Больше ничего не надо.
– Хорошо, что никого,
Хорошо, что ничего.
– Тот блажен, кто умирает,
Тот блажен, кто обречен.
Здесь мы находим утверждение небытия, пустоты, обреченности. «Так и надо», – говорит Иванов, – «хорошо», – утверждает он и наконец высшее славословие: «тот блажен». Но в то же время он дает какое-то смутное обещание:
– В миг, когда он все теряет,
Все приобретает он.
В этих строках ключ. Сознание гибели вызывает предельное обострение чувств, благодаря которому становится слышна «бессмертная музыка» мира, и эта музыка совершает чудо, преображая тьму и безнадежность в «неземное сияние».
Мир оплывает, как свеча,
И пламя пальцы обжигает.
Бессмертной музыкой звуча,
Он ширится и погибает.
И тьма – уже не тьма, а свет.
Не случайно одним из наиболее любимых и часто употребляемых Ивановым слов является слово «только». Слово по смыслу своему ограничивающее (только это у меня есть), отмечающее выбор, предпочтение (только это я сохраняю) и подразумевающее возможность исключения из правил (только этого я не отрицаю). И понятия, соединенные со словом «только», в сущности и являются у Иванова единственным настоящим утверждением чего-то реально существующего.
Что же утверждает Георгий Иванов?
– Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
– Только звезды над пустынным садом,
Только синий свет твоей души.
– И музыка. Только она
Одна не обманет.
В окружающей его пустыне Иванов выделяет и утверждает равнодушную к человеку вселенную, душу с ее светом, и музыку.
Главное в его мироощущении – музыка, все преображающая сила, которая в своем плане претворения, разрешения диссонансов в гармонию, одна может оправдать мир с его злом, непростительным и непрощаемым в плане реальной жизни.
Противопоставление:
«Все прощено. Ничего не прощается.
Музыка. Тьма».
Тьма, преображенная музыкой, превращается в свет и сияние:
– И тьма – уже не тьма, а свет.
– Она прекрасна, эта мгла.
Она похожа на сиянье.
Музыка и свет – они всегда присутствуют в поэзии Иванова. Музыка – как тема и способ выражения мысли, не говоря уже о музыкально-технической стороне его стихов. Свет – как тема и как неизменная деталь пейзажа: все слова, указывающие на источник или ощущение света, как заря, закат, розовое небо, звезды, месяц, сияния – особенно излюблены Ивановым.
Но музыка и рождающееся из нее сияние еще не есть счастье. «Счастья нет на этом свете», его «замело снегами». Музыка не жизненная сила, а колдовство («все другое – только музыка, отраженье, колдовство»), изменить что-либо в реальной жизни не дано.
Ничего не может изменить
И не может ничему помочь
То, что только плачет, и звенит,
И туманит, и уходит в ночь…
И в другом стихотворении:
Все в этом мире по-прежнему.
Месяц встает, как вставал,
Пушкин именье закладывал
Или жену ревновал.
И ничего не исправила,
Не помогла ничему
Смутная, чудная музыка,
Слышная только ему.
Ночная поэзия Георгия Иванова прозревает грозную картину мира, ледяную бесконечность вселенной и обреченность, безысходное одиночество человека. Счастья на земле нет. И поэтому, хотя и отдавая себе отчет в том, что музыка только колдовство, что она ничего не может изменить в реальной жизни, Георгий Иванов утверждает ее, как единственную ведущую силу. Только она возносит на высоту, откуда он видит «вне времени и расстояния над бедной землей неземное сияние». Только благодаря ей, несмотря на душевную опустошенность, возможно еще творчество:
И полною грудью поется,
Когда уже не о чем петь.
И Георгий Иванов предается музыке целиком:
Как в Грецию Байрон, о, без сожаленья,
Сквозь звезды и розы и тьму,
На голос бессмысленно сладкого пенья…
Есть, однако, в сладком голосе ивановской музы тонкая отрава, и голос этот напоминает иногда обольстительный голос сирены, заманивающий в пучину. Не потому ли для некоторых, не имеющих твердой творческой воли молодых поэтов, влияние поэзии Георгия Иванова именно в силу ее завораживающей пленительности оказывается далеко не благотворным.
«Журнал Содружества». 1938, № 6.
РЕЦЕНЗИИ НА СБОРНИКИ В. БУЛИЧ
С. Риттенберг. В. Булич. «Маятник»На днях в Гельсингфорсе вышли в свет отдельной книжкой стихи Веры Булич. Самая внешность книги приятно напоминает издания Цеха поэтов, и надо сказать, что Вера Булич ближе всего именно к этой группе. Она литературная крестница Ахматовой. Но, в отличие от большинства поэтов, вошедших в литературу под знаком Ахматовой, Вера Булич никак не может быть названа ее подражательницей. Лишь в некоторых, далеко не лучших ее стихотворениях мы целиком находим манеру Ахматовой, так легко превращающуюся у ее многочисленных последовательниц в манерность.
Близость у Булич с Ахматовой не внешняя, а органическая. Не столько даже зоркость к явлениям внешнего мира и меткость эпитетов роднит их, сколько вечно-женское в их поэзии.
На привязи сердце томится,
На привязи смертной любви,
А душа – перелетная птица,
Ей земля и небо – свои.
…Сердце души тяжелее,
В нем темная, томная кровь,
Оно бережет и лелеет
Заплаканную любовь.
Но помнит она и «о каждом дереве, срубленном в старом, родном саду». В этих словах – ключ к другой стороне ее творчества; к беженскому мироощущению ее лирики. При величайшей сдержанности в стихах Булич остро чувствуется тоска по ушедшей России, по милому, невозвратному быту. Наша эмигрантская жизнь, насыщенная воспоминаниями, полная любви к тому, «чего уже нет на свете», навеяла поэту одно из прекраснейших стихотворений в книге – «Путешествие». Из стихотворений, стоящих особняком, отметим «В лавке часовщика», в котором видно большое, зрелое мастерство. Стихотворение это было впервые напечатано в январском номере нашего журнала.
В заключение не можем не высказать нашего сожаления по поводу того, что поэт не захотел поставить дат под отдельными стихотворениями.
– г. <С. А. РИТТЕНБЕРГ>
«Журнал Содружества». 1934, № 5.
М. Виднес. <Вера Булич. «Маятник»>
«Сердце против мира» – вот, по словам автора, содержание недавно вышедшей в печать книжки стихов «Маятник». Как часы, заведенные рукой неведомого часовщика, сердце, «полное тоски и крови», бьется, и мается человеческая жизнь, до тех пор пока «маятника не остановит неподвижная рука», и он, «все досчитав сполна», не встанет неподвижным символом смерти. Красной нитью проходит через всю книжку мысль о тщетности всего земного и о страдании сердца, в котором – желание счастья, стремление к вечности и скорбь о бедности и тщетности всего земного. Жизнь при таком осложненном миропонимании может быть только непрестанной мукой. Разочарованность в земном, вместе с отсутствием окрыляющей веры в загробный мир, не дают личности вполне развернуться. Поэт застывает в сострадании к внешнему миру и острой жалости к «тленным вещам».
<…> Природа и любовь – две главные темы сборника стихов Веры Булич. Но нельзя не упомянуть и о тех трех этюдах, в которых она в «Маятнике» отдала дань прошлому, давно ушедшему. Это, во-первых, замечательно удачное стихотворение «Путешествие», замечательное по своеобразному ритму, передающему качание кареты на рессорах.
<…> В ее стихотворениях мы имеем выражение борьбы сердца с внешним миром, отражающее чуткое понимание людских отношений и настроений природы.
<…>
М.В. <М.В. Виднес>
«Журнал Содружества». 1934, № 8.
Владислав Ходасевич. Книги и люди. Новые стихи
<…> Вера Булич: «Маятник», Мария Вега: «Полынь», П. Гладищев: «Сны наяву», Артуа: «Зовы земные», Зинаида Шаховская: «Уход». – Это все новые сборники стихов, мною прочитанные за последние месяцы и недели. Принадлежат они перу молодых поэтов, из которых один Артуа выпускает уже вторую книжку. Прочие – дебютанты.
<…> В той или иной степени у всех есть поэтическое дарование или хотя бы его зачатки.
<…> Зинаида Шаховская и Вера Булич обнаруживают наиболее поэтического такта и вкуса. Поэтических срывов и безвкусицы у них нет или почти совсем нет.
<…> Всем начинающим свойственно не только ученичество, но и прямое подражательство. Юный Пушкин не только учился, но и прямо подражал: скажем – Батюшкову, Державину. Поэтому не удивительно и не предосудительно, что в стихах Веры Булич порой звучит отчетливее других – Блок<…>
Газета «Возрождение», Париж. 1934, 27 сентября.
Е. Базилевская. В. Булич. «Маятник»
Стихи Веры Булич ценны глубиной своего духовного содержания, какой-то особенной проникновенностью и просветленностью. Ценность их увеличивается еще гармонией внешнего и внутреннего. Главные темы – природа, любовные переживания, философско-религиозные настроения.
Стихи о природе – яркие наброски с натуры. Чисто женская тема любовных переживаний роднит Булич с Ахматовой. В этих стихах автор часто пользуется ахматовским словарем. В стихах религиозного характера Булич совершенно самостоятельна. Философия ее лирична и печальна.
По форме стихи Веры Булич безупречны. Это крупный мастер поэтического творчества. «Маятник» окажет несомненное влияние на молодых русских поэтесс.
Е. Б. <Елизавета БАЗИЛЕВСКАЯ> Новь. 7 сб. Таллинн, 1934.
Юрий Мандельштам. В. Булич. «Маятник»
Вышедшая в Гельсингфорсе книга стихов Веры Булич – «Маятник» – привлекает к себе внимание и запоминается. Несмотря на то, что имя ее автора попадается нам впервые, новичком его назвать трудно. Книга не только вполне грамотна: Вера Булич обнаружила в ней известное умение. Со стихотворным ремеслом она в дружбе, стихи ее четки и хорошо построены.
Не малым достоинством представляется мне их разнообразие, особенно в наше время, когда однотонность смешивается нередко с однотемностью, и многие поэты, из боязни изменить своей теме, замыкаются в узком кругу одних и тех же ритмов и образов. Конечно, Вере Булич еще далеко до мастерства, но его и нельзя требовать от первой книги поэта. Настоящее мастерство развивается одновременно с созреванием темы поэта, в противном же случае оно превращается в формальную внешнюю виртуозность, по существу своему мертвую. Но у Булич есть чутье формы и сознание ее неразрывной связи с содержанием; чувствуется, что к работе над стихом она привыкла и что работает сознательно и с любовью.
Невозможно избежать в первой книге и влияний. В «Маятнике» они очень заметны, имеются даже прямые реминисценции. Тут и Пушкин, и Анненский, и Андрей Белый, и неизбежная Ахматова и даже Цветаева. Любопытно, что на стихах Булич не отразились ни Блок, ни Гумилев – явление в наши дни редкое и показательное. Выбор учителей уже свидетельствует о личности ученика. Выбор Булич – не окончательный, влияния – противоречивы, но восприняты они ею по-своему и не являются простым подражанием.
В «Маятнике» чувствуется свой голос, свое переживание. Не все стихи равноценны, но отдельные строчки и строфы, а порою и целые стихотворения попросту хороши. Таковы «Июль», «Бесстрастие», «Весна» (конец которого, к сожалению, испорчен ошибкой в языке: «взаперти» не значит «заперто»). Имеются в книге и срывы, и безвкусицы, и стихи, перегруженные чужими, непережитыми образами. Но живое чувство неизменно прорывается. Приведу для примера последнюю строфу стихотворения «Найденный листок»:
Бедный мой друг. Времени нет.
Есть лишь воля Господня.
Горе твое через семьдесят лет
Стало моим сегодня.
Этим стихам могли бы позавидовать многие. В них звучит подлинная, не придуманная и неприкрашенная поэзия.
«Числа». 1934, № 10.
Михаил Цетлин. <Вера Булич. «Маятник»>
<…> Стихи гельсингфорской поэтессы Веры Булич просты и не лукавят. Сейчас это удивляет больше всякой экзотики. Изредка удается ей удачный эпитет или образ:
В окне раскрытом занавески тюль,
Как парус, полон воздухом и светом.
или
Тяжелая медовая луна.
По большей же части ее стихи – пряное выражение чувства. Поэтесса сама знает о своей «немодности»:
Мы с тобою, сердце, не модны,
К современной жизни не годны.
Однако уберечься от дурной «современности» нелегко, и порой в ее стихи проникает крикливый «футуристический» образ:
Реклама неба – розовый закат.
«Современные записки». 1936, № 60.
К. Тиандер. О творчестве Веры Булич
Вот уже двадцать лет, как русская эмиграция живет оторванной от родной земли и той среды которая вскормила высшие достижения русской народной души – науку, искусство, поэзию. Целое поколение писателей и поэтов вроде А. И. Куприна, Е. Н. Чирикова, А. М. Ремизова, К. Д. Бальмонта и много других успело еще до своего выезда из России приобрести запас впечатлений и знаний русской жизни, чтобы и за границей продолжать творчество в колее усвоенных им литературных традиций. Все любители русской поэзии бесконечно благодарны этим писателям и поэтам эмиграции, которые свято хранят и развивают поэтические традиции классической поры русской литературы и не дают гаснуть огням, светящим и греющим в переживаемой нами эпохе растерянности и оторванности от родины.
Уже выросло молодое поколение, которое оставило Россию в таком раннем возрасте, что оно не имело возможности сознательно пропитаться русским духом, черпая свои живые впечатления из родной среды и природы. Вспоминая латинскую поговорку, что во время войны музы молчат, можно было бы думать, что положение этого поколения так тяжело, что оно приговорено к молчанию или бесплодному повторению унаследованных мотивов. Но, несмотря на оторванность от родной почвы, музы не молчат. Как в каждую весну снова вырастают цветы, так новое поколение подносит нам свои таланты, свидетельствующие нам о сущности жизни – «о том, будит ум творящий и мысли спящие души».
Такой прирожденный талант Вера Сергеевна Булич. Она начала сочинять с десяти лет и когда в 1931 году вышли в печати ее «Сказки», в них уже сказалась поразительная художественная зрелость. Благодаря своей нежной поэтичности, сказки Веры Булич так же, как сказки Топелиуса и Андерсена, не только вызывают восторг детей, для которых они в первую очередь и предназначены, но и доставляют великое наслаждение взрослым, сохранившим хоть слабые побеги воображения детской поры.
В сказках Веры Булич часто повторяется описание приключений крошечных лиц: принцессы Ли, для которой шьют платье из стрекозиных крыльев, близнецов Тип и Топ, ростом меньше мизинчика, царевны Капельки и др. Это тонко подмеченная черта. Благодаря своему маленькому росту, дети обращают свое внимание главным образом на крошечные проявления жизни на земле. Их занимают муравьи, жуки и т. п. в гораздо большей степени, чем нас, взрослых. Они сами крошки, и их царство крошечное.
Другой любимый мотив Веры Булич – рассказ о малютке, ушедшей из дому и ищущей дорогу домой к маме. В этом мотиве слышится отголосок эмигрантской психики людей, потерявших свою родину и тоскующих о своей земле.
В некоторых сказках дети хотят помочь родителям, или слепому нищему, или выбившемуся из сил голубю Гуль-Гуль и при этом переносят всевозможные страдания и лишения. Но хотя сказки Веры Булич таким образом пробуждают «чувства добрые», они далеки от морализующей сухости. На канве нравоучительных мотивов творческое воображение выткало удивительно пестрые картины, в которых все оживлено и очеловечено – не только животные и куклы, но и дедушка Гром и принц Лунный Луч, и Звездочка, и Капелька. Приведу только один пример: девочки-дождинки танцуют вокруг морковок в огороде, которые высовываются из земли, чтобы хоть одним глазком посмотреть на девочек в серебристых шапочках. А важные свеклы, как тетушки, в красных платьях, чинно качают пышными прическами…
В 1934 году Вера Булич сочинила пьесу для детей «Сказка о Сказке» и выпустила том стихотворений «Маятник». Первое стихотворение данного сборника посвящено жизни:
Сердца маятник горячий
Бьется, мается в груди.
Последнее стихотворение заканчивает сборник картиной смерти:
И маятник земной, все досчитав сполна,
Застывшей вечности уже не потревожит.
Своим тиканием маятник напоминает человеческое сердце, а также и тем, что является движущим началом всего механизма часов. «Лавка часовщика» становится символом всего мира людского, где сердце «бьется с близким сердцем врозь».
Образ маятника выдает характерную особенность психического настроения, легшего в основу данного сборника. Как маятник только часть, хотя и весьма важная, часового механизма, так и сердце в этих стихах не весь человек, а только часть его. Поэтесса сознательно отделяет себя от своего сердца, ведет разговор с сердцем, упрекает сердце за старомодность: «у тебя любовь на каждом слове», успокаивает сердце: «ну, полно же, сердце, ребячиться, пора тебе взрослым стать» и утешает себя мыслью: «ну, как-нибудь мы (т. е. я и сердце) проживем». Поэтесса ведет строгий надзор за сердцем: то закрывает сердце на семь замков, а когда весна стучится в сердце, грозно решает: «Нет, сердца не открою. Пусть будет взаперти».
Хочется спросить, почему Вера Булич так жестоко обращается со своим сердцем, которое, на наш взгляд, очень симпатично. Во-первых, сердце привязано к прежнему укладу жизни. Это тяготение к тому, что было получило прекрасное выражение в стихотворениях «Россия» и «Петербург», которые ни один эмигрант не прочтет без волнения. Во-вторых, сердце живет одной жизнью с природой и чувствует «Июль» и «Октябрь», «Полдень» и «Полночь» и восторгается «Ночными облаками» и «нетронутым снегом». В-третьих, сердце глубоко религиозно, умеет искренне молиться и находить успокоение в молитве. Эта религиозность вдохновила поэтессу к проникновенным стихотворениям «Странница» и «У Бога с ладоней голуби зерна клюют».
Кроме этих качеств, остаются еще переживания, о которых поэтесса говорит:
Любовь пришла неведомо откуда,
Смутила, опалила и ушла…
В сравнении с другими проявлениями сердца эта любовь осталась нерасцветшей. Поэтесса прекрасно знает, чего недостает:
Сердце в груди – как скрипка,
Как скрипка без смычка.
В конце концов, сердце все же не маятник!
На днях вышел новый сборник стихов Веры Булич «Пленный ветер», указывающий на рост ее художественной личности. Двойственность поэтессы и ее сердца смягчились и преобразились в сознание несовершенства человеческого слова и невозможность передать всю полноту своего чувства:
Ничто невыразимо до конца.
И хоть поставлена за словом точка,
Но тянется за нею, тянется
Невидимая на бумаге строчка…
В утешение поэтессы скажем, что истинно художественные творения выражают не только реальное содержание слов, но и обертоны еще не осмысленных настроений. Новый сборник сохранил все ценные мотивы первого сборника. Воспоминания прошедшей жизни дали повод к описаниям: «Верба», «Дом» и пр. Горизонт природы расширился пейзажем моря и Гельсингфорса. Мотив разлуки и ушедшего счастья повторяется под сурдинку примирительной покорности. Зато совершенно новым в этом сборнике являются более широкие, лирико-эпические изображения душевного состояния. Такими опытами являются «Письмо», «Из дневника» и «Стихи о Дон-Жуане».
С тех пор как испанский поэт Тирсо де Молина в 16-ом веке сочинил свою драму о Дон-Жуане, целый ряд поэтов – Мольер, Байрон, Пушкин, Алексей Толстой, Граббе, Ленау и др., а не в меньшей мере и чудесный Моцарт в этот бессмертный образ перевоплотили свой личный опыт. Вера Булич – первая поэтесса, избравшая Донну Анну свидетельницей своих личных переживаний. Дон-Жуан и Донна Анна – вечные спутники, связанные друг с другом судьбой:
Я – покорностью, ты – властью,
Были мы с тобой всегда.
Мысль о предопределенности примиряет поэтессу с разлукой:
Ни ты, ни я не виноваты,
Мы продолжаем старый спор.
Она убеждена в том, что не только она сама обречена страдать, но и сам Дон-Жуан обречен:
Но виновен ли он,
Если он обречен,
Покидая, искать недоснившийся сон,
Потому что себя потерял.
«Стихи о Дон-Жуане» – прекрасный пример того, как завещанный веками литературный образ облагораживает, смягчает и поддерживает чувствование современного человека.
Вышедшие сборники стихов Веры Булич свидетельствуют об искусном владении ею музыкальными элементами языка, как-то: рифма, ритм, повторил, синкопы и пр., и являются залогом новых произведений, подсказанных отзывчивой душой этой интересной поэтессы русской эмиграции.
«Журнал Содружества». 1938, № 3.