Текст книги "Чужая весна"
Автор книги: Вера Булич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Г. П. Светлику
Простыня
О графика, о музыка ветвей!
Не тех, что шелестят листвой в истоме
Июльской ночи, в сумраке аллей,
Скрывая месяц в лиственном затоне,
И не осенним днем, когда закат
Их листьям краски пламенные роздал,
И не тогда, когда на них летят
Кристаллов ледяных сквозные звезды.
Как счастья опрометчивый залог,
Очарованья нежные покровы.
Их прелести дается краткий срок,
И выступает черный ствол основы.
О угольная графика ветвей,
Нагих, в изломах, без листвы и снега!
Их музыка безмолвная слышней,
Когда сквозь них просвечивает небо.
Все утончающихся линий хор
Уводит мысли в вышину из праха,
И голоса сплетаются в узор,
Как в стройной фуге Себастьяна Баха.
1948
«Мы говорим на разных языках…»
Из века в век в полях синели
Цветы посеянного льна,
Кружилось облачко кудели
На острие веретена.
Натянутые словно струны
Дрожали нити на станке,
И песня «ночь, лучина, думы…»
Сквозь них плыла на челноке.
……………………………………
Мой сон к дневному восприимчив,
И много значит для меня
Вот это купленная нынче
Здесь на чужбине простыня.
В ней дышит поле голубое,
В ней русский воздух заключен.
Я сплю, не сплю… а надо мною
Колышется прохладный лен.
1949
«Нет у меня детей. Мой взгляд и голос…»
Мы говорим на разных языках.
Неодинаковые держат корни
Два разных дерева. Но в их ветвях
Шумит один и тот же ветер горний.
И в вашем голосе я узнаю
– сквозь шелест листьев, слов чередованье —
Мое волнение, печаль мою
И дуновенья горнюю струю —
Соединяющее нас дыханье.
1949
Кристальные звезды
Нет у меня детей. Мой взгляд и голос
Ни в ком не оживут. Не передам
Зерна земле, как полный спелый колос,
Не завещаю ничего годам.
И даже дерева ни одного
Своей рукою я не посадила.
И роста видела бы торжество,
Как зреет многолиственная сила…
Весна. Цветут в садах чужие вишни,
Играют дети солнечным песком,
И солнце светит всем. Никто не лишний
Под всеобъемлющим его лучом.
Живая жизнь в окно кивает мне,
А день мой отдан тщательным заботам
В библиотечной пыльной тишине
О жизни, спрятанной под переплетом.
1949
В ресторане
По улице с сказочной палицей
Прошелся полночный мороз.
Оставив на черном асфальте
Кристальный рисунок звезд.
Как в легкой снежинке, в инее,
В них четкий узор заключен:
От сердца истоки линий,
Сияния вечный закон.
От сердца лучи расходятся,
Но тускл и черен их блеск.
А в улицу – в темный колодец —
Сияют звезды с небес.
Как тени их, звезды замерзшие
Чернеют на мостовой.
И нет их участи горше —
Быть стертыми жизнью дневной.
Но замысел непроницаемый
В творении каждом живет.
Мы смотрим, не понимаем…
Помедли, ночной пешеход.
Как в мире многообразия
Беспомощна и чиста
Вот эта из уличной грязи
Возникшая красота!
1949
Правда
Быть может, жизнь была
задумана иначе,
прозрачна и тепла,
как летний день на даче…
Не так она прошла.
В руке дрожит смычок,
и жалуется скрипка.
Какой от жизни прок? —
Ошибка за ошибкой.
А летний день далек.
Плывет, плывет волна
звенящего прибоя.
Не всё его вина,
он побежден судьбою,
судьба была темна.
Пустеет ресторан,
и свет полупотушен.
Кругом густой туман,
туман табачный душен.
Ну что ж, он снова пьян.
У темного стола
он, отвернувшись, плачет.
А голубая мгла
еще поет: иначе
задумана была…
1949
«Живешь и копишь всякий сор…»
Правда режет острым ножом до кости,
Оглушает тяжелым камнем,
Толщей земли обрушивается и душит.
Она безжалостна и враждебна,
Она запирает все двери,
Она отнимает надежду,
Она затмевает свет.
Стой, исходи тоскою и кровью.
Я знаю другую правду.
Она говорит о том же иначе.
Она говорит: смирись.
Всё в этой жизни проходит,
Всё в этой жизни дается
Взаймы, на короткий срок,
И время придет отдавать.
Уносят осенние реки
Поломанные деревья,
Когда-то веселые ветви,
Когда-то зеленые листья,
В них жили ветер и свет.
Покорно отдайся теченью.
Впадают мутные реки
В глубокое, ясное море,
И вечные звезды сияют
Над устьем твоей судьбы.
1950
Памяти сестры
Живешь и копишь всякий сор,
Воспоминаний сор бумажный,
Всё то, что сердцу с неких пор
Казалось дорого и важно.
Стихи, наброски, дневники,
Программы, вырезки и снимки…
Как выбросить черновики
Вот эти, в карандашной дымке?
Концом легчайшего крыла
Их, может быть, коснулась Муза…
Но всё, чем я сама жила,
Моим наследникам обуза.
1950
Твой голос горячий остался в мире,
Волной круговой разошелся в эфире.
…Сорвался камень, упал в глубину,
Волна, не догнав, догоняет волну
Кругами, всё дальше, кругами, всё шире…
Твой голос поет далеко в эфире,
Но так далеко, в такой вышине,
Что пенья уже не расслышать мне.
Ты ушла. И не случилось мне
Всё тебе сказать, что было надо.
Розовый рассвет стоял в окне.
На лицо твое легла прохлада…
………………………………………..
Тусклые, пустые дни идут.
Что за ним, за этим черным краем?
Есть ли там, где ты, душе приют,
Есть ли свет, какого мы не знаем?
Здесь у нас холодный ветер, осень.
Над твоей могилой листопад.
Мы еще у Бога силы просим,
В церкви свечки за тебя горят.
Не привыкнуть, сколько ни хожу,
К твоему молчанью гробовому.
Как я сердцу мертвому скажу
То, что не сказала я живому!
Уж ты не сидишь за столом,
Смеясь, вместе с нами.
Твое лицо под стеклом,
Неподвижное, в раме.
Живу в пустой тишине,
И жить нелегко мне.
…И только твой голос во сне:
– Люби… помни…
Пробуждение
И неужели не будет,
Не будет и тени блаженства,
Ни проблеска света во мгле
За эту мольбу о чуде,
За муку несовершенства
На черной слепой земле!
1950
«Страницу можно вырвать из тетради…»
Возвращаюсь утром на землю с тоскою.
Чернота. Будильник резко звонит.
Расплывается сон туманной рекою,
Только эхо вдали звенит.
Снова надо войти в этот воздух черный,
Надо в память войти, в каждый темный изгиб,
И согнуться под ношей своей покорно
Из невидимых каменных глыб.
Как принять этот мир, тяжелый и жесткий,
Где ни легкости, ни справедливости нет?
…Замирают далекого сна отголоски,
Бьет в глаза электрический свет.
1950
«Во сне я часто поднимаюсь в гору…»
Страницу можно вырвать из тетради
И заново писать по белизне,
Всё переставив, переделав, сгладив…
А наша жизнь проходит вся вчерне.
Блеснет в сознаньи свет внезапно яркий,
Неверных слов и дел увидишь зло —
И не помогут поздние помарки,
Не пережить былого набело.
Я рукопись, отдавшись своеволью,
Без сожаления бросаю в печь.
Но то что сердце сдавливает болью,
Не вытравить, не вырвать и не сжечь.
1950
«Тяжко начало дня…»
Во сне я часто поднимаюсь в гору,
По круче, вверх, цепляясь и скользя…
С трудом ищу надежную опору,
И выбрать путь иной нельзя.
Нельзя откладывать на завтра тяжесть,
Быть может, завтра даст ее вдвойне.
Всё нужно преодолевать – и даже
Мучительный подъем во сне.
1950
«Зеркальный вечер лежит на водах…»
Тяжко начало дня.
Мутный ноябрь в окне.
Желтые точки огня
В черной стене.
Все мы встаем в темноте,
Все мы бредем в слепоте.
Будем искать мечту,
Есть ли она или нет.
Нужно войти в темноту,
Нужно выйти на свет.
Не возражай, не перечь,
Стоит ли свеч…
Трудностей много в пути,
Счастье дается не всем.
Надо свой путь пройти,
Только зачем?
Замысел знать не дано.
Тускло светлеет окно…
1950
В.В. Дроздович
«Войти в тот дом, которого уж нет…»
Зеркальный вечер лежит на водах,
На дымно-розовых облаках.
По глади стеклянных вечерних вод
Отраженный поезд идет.
Другой по рельсам грохочет над ним.
Там люди сидят с багажом своим
И в будущий день из былой колеи
Перевозят надежды свои.
Колеса стучат, и дети кричат,
Плывет над насыпью угольный чад,
И право на будущий подвиг и грех
Проверяет кондуктор у всех.
А поезд-призрак бесшумен и пуст,
В нём воспоминаний невидимый груз.
Идет он в потерянную страну,
За черту, в мечту, в глубину.
Мне с шумным поездом не по пути,
Того, что мне дорого, в нём не найти.
Но тихо войду я, как входят в сон,
В отраженный последний вагон.
1950
«Иссохшим деревом стою…»
Войти в тот дом, которого уж нет
(Восходят в пустоту крыльца ступени),
Войти, переступив порог-запрет,
В тот дом, где обитают тени.
Взять за руку того, кто был живым,
И ощутить горячее запястье,
Войти, войти сквозь слезы и сквозь дым
В свое утраченное счастье.
Я вижу дом родной… Но это бред,
Ведь дом сгорел, к нему дороги нет.
А это ветер, тот, что мы любили,
Напомнив образы минувших лет,
Цветы качает на могиле…
1951
В автобусе
Иссохшим деревом стою
С кривыми черными ветвями.
Дупло рассекло плоть мою,
Подточен корень мой червями.
Среди поющих не пою,
Среди горящих не горю
И леденею под ветрами.
Я с черной птицей говорю:
– Покинь дупло, лети, мой ворон,
Туда, где воздух сжат и черен,
Где туча спит и копит мощь —
Огонь и ветер, гром и дождь.
Вернись ко мне с живой водою,
Чтобы с поющими мне петь,
Или же с огненной стрелою,
Чтобы с горящими сгореть.
1951
Памяти друга
Воскресный день тревожил и томил
неугомонным ласточкиным криком,
горячим солнцем. пустотою улиц
и неба праздничною синевой.
На площади томился автобус.
И солнце, запертое в нём, лежало
тяжелыми и пыльными пластами
на кожаной обивке, на полу
и на коленях пассажиров. Пахло
бензином сладковатым, душной пылью,
нагретой кожей кресел и – в мечтах —
прохладными цветами полевыми.
Вспугнув гулявших мирно голубей,
взревел мотор и, сотрясая недра,
поплыл тяжелый автобус-ковчег,
вместив в себя и чистых и нечистых.
И было в нём спасенье для иных,
спасенье от душевного разлада,
сорокадневного потопа будней
и паутинной комнатной тоски.
А пригород бежал ему навстречу
домами, огородами, столбами,
поспешно полосующими небо
прозрачными рядами проводов,
где голоса неслышно, окрыленно
скользили в голубеющий простор,
оставив тело в будке телефонной,
ведя под небом тайный разговор.
В окно мелькнуло: дом, деревья, люди.
Один из них, прижав ружье к плечу,
застыл в сосредоточенном упоре:
он целится в невидимую цель.
И все вокруг него окаменели
под гнетом длительного ожиданья,
в молчаньи заколдованном стоят,
как нарисованные на картине.
И напряженье мне передалось,
мгновенным и необъяснимым током
пронизав тело. Затаив дыханье,
в тревоге нарастающей я жду —
Сейчас раздастся громкий, резкий выстрел,
как разрешенье страшной немоты,
и распадется на куски картина,
и всё придет в движенье. Автобус,
качнув на повороте, мчится дальше,
мелькают палисадники, дома…
Напрасно напрягаю слух, не слышно
ни выстрела, ни эха. Странной мукой
всё так же сковано всё тело. Пыль,
с дороги поднятая, бьется в окна…
…И кажется, что мы летим в тумане,
вращаются колеса в пустоте,
и никогда мы не достигнем цели,
обречены на вечное скитанье
в самих себе, в плену и в немоте,
с беззвучным голосом в тяжелом теле.
Среди чужих, случайный пассажир
томясь безвыходной судьбе в угоду,
я жду, когда откроется мне мир,
когда я выйду на свободу.
1938–1951
Это всё? – Конечно, до гроба. —
Это жизнь? – А что же, она. —
Значит, эта лишь так, для пробы,
Значит, будет еще одна.
К. Гершельман
«Летний вечер в городе…»
Он слишком рано от нас ушел.
Легла между нами граница.
Остался на свете: письменный стол,
Недописанная страница.
Остались тетради за много лет.
Те мысли, что в нём горели.
Еще один замолчал поэт,
Замолчал, не дойдя до цели.
Я в памяти строки его берегу
Про жизнь, что была никакая.
Звучит его голос на том берегу:
– Будет вторая.
1952
Жизнь продолжается
Летний вечер в городе,
когда закат заслонен домами.
В комнате – душные сумерки,
а в небе – розовые облака.
О как прекрасен вечер в полях
на широкой открытой земле!..
1952
«Спросят в конце дороги…»
Черные ветки на голубом.
Утренним солнцем зажженный дом.
Холодно, очень холодно мне.
А все-таки дело идет к весне.
Будет весна с горячим лучом,
Будет весна с гремящим ручьем,
С листиком узким – резные края —
Настанет весна. Моя, не моя?
Если мне даже не будет дано
Выглянуть утром весенним в окно,
Будет весна для глаз не моих,
Для многих, для разных, для глаз живых.
…Птицы поют на кудрявых ветвях,
Дети играют в зеленых садах.
Жизнь продолжается, жизнь жива!
От этого легче. Хоть это слова.
1954
Спросят в конце дороги:
– Что же ты в жизни нашла? —
В быстрой пытливой тревоге
Переберу все дела,
Пересмотрю все итоги.
Утренний воздух свежий,
Полдня звенящий зной,
Вечер на побережье,
Ветер смятенный ночной —
Всё это было со мной.
Всё обаянье, томленье
– розовые облака —
Жажда без утоленья,
Сила без примененья…
Вот, опустилась рука.
Знаю, даются недаром
Острые шрамы судьбой.
Знаю, что после удара
Надо встать над собой
Раненою, но прямой.
Выше подняться, и снова
Выше по круче идти.
Выше и даже без зова
Голоса неземного.
Так до конца пути.
1953
СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ
Без продолженья
Это счастье слишком тяжело,
Тяжело для непривычных плеч.
Отчего же тяжестью легло
Это счастье необычных встреч?
Отчего пугает слишком яркий свет?
Оттого что счастью продолженья нет.
На смерть П.В. Вилькена
Счастье должно быть без продолженья,
Как остановка в пути коротко.
Равное жизни одно мгновенье
Сердцем запомни и скрой глубоко.
Тронулся поезд, и замелькали
Облачные, голубые мосты,
Солнечный полдень, закатные дали,
Долгий туннель ночной темноты.
Так же по рельсам, обратно ведущим,
В сумрак уносится поезд другой,
Так же сопутствует окнам бегущим
Темное небо летящей звездой.
В разные стороны – разные воли.
Быстро по рельсам уходят года.
Светится сердце, в пустынном поле
Память о счастье, живая звезда.
1936
«Кричат на улице, играя, дети…»
Ночь. Облаков нагроможденье.
Волны тяжелое паденье.
Звезда, растущая вдали,
И тень покинутой земли.
На палубе – как изваянье.
Печаль и доблесть – достоянье:
Нежнее снега седина
И на груди все ордена.
Мундир парадный. Треуголка.
Наплечья золотого шелка.
Как мрамор, строгие черты.
А спутник – ветер высоты.
Растет звезда из тьмы пространства
В великолепии убранства
Троящихся, цветных лучей,
Как сквозь слезу огонь свечей.
И где-то, в страшном отдаленье,
Сквозь облака, сквозь дым и пенье
Невнятный шелест голосов:
…а похороны в пять часов…
1939
«Эстрада пуста, и музыка не играет…»
Кричат на улице, играя, дети,
И в окна веет свежая весна.
Пройдет когда-нибудь, как все на свете,
И эта безысходная война.
Но уж не теми смотрим мы глазами
На года вечный кругооборот.
Мы видели развалины и пламя,
И пепла тусклого на всем налет.
Душа скорбит, и жизнью воскрешенной
Навряд ли мир развеселит ее.
Скорбит душа, как Лазарь искушенный,
Познавший смерть и снова бытие.
1942
Радуга
Эстрада пуста, и музыка не играет.
Ветер перелистывает брошенные ноты.
Неуклюже застыли на улицах трамваи
В сиянье вечерней беглой позолоты.
Все люди спустились в глухие подземелья.
И тайною жизнью живет аллея,
В ней дышат только цветы и деревья
Да облака над лицами плывут, розовея.
И ветер тихонько говорит с цветами
О счастье, о нежности, о расцвете, о чуде,
Он говорит о счастье такими словами,
Каким удивились бы, наверное, люди.
Но люди не слышат в черном подземелье,
Людям мерещатся огненные драконы.
И небо пылает в закатном веселье,
И облака задевают крыльями балконы.
1943
Рекой раздвинутые берега
Не могут в луг один соединиться.
Но над рекой – извилистой границей —
Порой сияет радуги дуга.
Свой край один в пространство оперев
И перекинув край другой за реку,
Она берет всю землю под опеку,
Когда грозы утихнет шумный гнев.
Не мост для переходов и коней,
Для перевозки будничного груза,
А знак небесный мирного союза,
Союза всех цветов и всех теней.
1949
«Новый журнал». Нью-Йорк. 1962, № 70.
Мелодия«Весь этот мир еще сегодня твой…»
Звенит, звенит мелодия одна,
Как жалоба и как мольба она.
Звенит, томит, витает надо мной
И слова ищет в тишине ночной.
И разрешенья грусти не найдя,
Уходит в ночь и плачет, уходя…
«За днями дни – безрадостный покой…»
Весь этот мир еще сегодня твой:
Дела и мысли, теплое дыханье
И черной ветки мерзлой, неживой
В метельном небе слабое качанье.
Проходишь ты рассеянно, спеша,
Не всматриваясь долгим, нежным взглядом.
Душа пуста, слепа твоя душа,
Ты даже счастья не заметишь рядом.
Но если завтра очередь твоя,
И все и навсегда невозвратимо?
– С какой любовной болью вспомню я
О незамеченном, прошедшем мимо!
«Если бы он ожил и пришел ко мне…»
За днями дни – безрадостный покой,
Души ненарушимое молчанье,
И черной ветки, ветки неживой,
Над фонарем беззвучное качанье.
Не сказаны ли мною все слова?
Но нет еще единственного слова,
Последнего, скрепляющего шва,
Чтоб я могла почувствовать: готова.
Готова к выходу из тесных стен,
Где все окончено непоправимо.
…………………………………………………..
Последняя из всех моих измен,
Измена жизни – неосуществима.
Если бы он ожил и пришел ко мне,
Пусть хотя бы ночью, призраком, во сне,
Стоя на пороге, издали сказал:
– Знаешь, я не умер, просто я устал.
Я устал от жизни – каждый день в борьбе —
И от длинных писем, что писал тебе,
И от резких красок – слишком ярок юг,
И от детских сказок, слишком нежный друг.
А теперь свободен стал я от всего.
В ледяных просторах вечно Рождество,
Нежный шорох снега, льдов прозрачный звон,
Ветер, звон и звезды, вечный звездный сон…
Если бы он ожил и сказал мне так,
Светом бы истаял, светом стал бы мрак.
Ты живешь на свете, ты живешь во мне,
Пусть хотя бы ночью, призраком, во сне.
«Новый журнал». Нью-Йорк. 1963, № 71.
ИЗ ПЕРЕВОДОВ
Ууно Кайлас (1901–1933)Катри Вала (1901–1944)
Целый день он сидел одиноко
В уголку, занимаясь игрой.
Был в руке его стебель травинки,
И березовый прут – в другой.
И сухой этот стебель травинки
Был для скрипки его смычком.
Целый день он водил им над скрипкой,
Над березовым этим прутом.
Что играл этот прутик березы,
Знал лишь Бог среди вышних сил.
Эта скрипка была – безумца,
Человек же тот счастлив был.
Мы ходим по улицам,
Ты, Который Будешь, и я,
И мы голодны.
За окнами красные пирамиды яблок,
Апельсинов сочные солнца,
Винограда прозрачные горы.
Когда отворяется дверь, мы жадно глотаем запах.
И ты говоришь: ешь.
Ты не змея,
В тебе только мудрость жизни,
Ты знаешь, что делает кровь чистой и крепкой.
Но у меня нет денег,
И никто не дает мне работы.
Я ухожу поспешно прочь,
Но ты говоришь, укоряя: ешь.
Я – твой мир,
И мне надо тебя питать,
Как должен был бы мой мир мне давать пропитанье.
Может быть, надо мне стекла разбить?
Ты не знаешь законов и распоряжений,
Разящего камня над Танталом.
Ты удивлен голодным скитаньем среди изобилья.
«Век перевода»
http://www.vekperevoda.com/1887/bulich.htm
Из «Книги образов» Р.М. Рильке
У них у всех уста устали,
А души цельны и ясны,
И смутной жаждой (не греха ли)
Порой взволнованы их сны.
В садах у Бога, все похожи,
Они молчат между собой,
Они – ступени силы Божьей,
Тона мелодии немой.
И лишь когда взмахнут крылами,
Они пробудят ветра шквал,
Как будто Бог за облаками
Провел ваятеля руками
По темной книге всех начал.
Господь, был долог лета срок: пора.
Брось тень твою на землю, над часами
и над полями выпусти ветра.
Вели плодам, чтоб налились полно;
два южных дня им дай, прибавь им соку,
до совершенства доведи их к сроку
и сладость влей в тяжелое вино.
Теперь бездомный не построит дом.
А кто теперь один – тому томиться,
читать, писать друзьям, когда не спится,
и беспокойно все бродить кругом
в аллеях, где опавший лист кружится.
Перев. 1951
«Новый журнал». Нью-Йорк. 1962, № 70.
СТАТЬИ В. БУЛИЧ
О новых поэтахВ эмигрантской печати приходится иногда встречаться с мнением, что поэзии больше нет, что она зашла в тупик и обречена на медленное вымирание или, в лучшем случае, как предполагает Георгий Адамович (статья «Стихи» в «Последних Новостях». Авг. 1932), непродолжительный сон. Г. Адамович объясняет это тем, что старый стиль отмирает, а новый еще не народился, и поэтому отравленные самокритикой поэты знают, как не надо писать, но не знают, как надо.
Несомненно, положение эмигрантской литературы, оторванной от живой жизни родного народа, тяжело. Конечно, сейчас не золотой век поэзии. Вся обстановка современной жизни, тревожной и неустойчивой, не может содействовать расцвету поэзии, тончайшего и лиричнейшего из искусств. Тем значительнее то явление, что при известных всем тяжелых условиях эмигрантского существования возникают все новые и новые поэтические дарования. И пока жива любовь к песне, желание «высказать себя», создав свой мир, свои образы, пока новые таланты, как огоньки, вспыхивают то там, то здесь – разрозненные вспышки единого огня – поэзия есть, она не умерла. Пусть обходят ее молчанием, не видя и не замечая ее, – она хранится в немногих верных сердцах.
Современную поэзию часто упрекают теперь за унылое упадочное настроение. П.Н. Милюков в одной своей рецензии просто отказывается писать о стихах, объясняя это своей нелюбовию к «гробам и гробовщикам». Но не естественен ли этот упадок духа в наше безвременье?
Поэзия наших дней – поэзия человека на необитаемом острове после кораблекрушения, все потерявшего, не поддерживаемого надеждой и верой, человека наедине с самим собой, предоставленного своим слабым силам.
Лермонтовское начало преобладает в современной поэзии. Наедине с самим собой человек яснее видит свою душу, божественное начало, но, как демон, чувствует себя отринутым. «Как одинок бывает человек, когда он Богом на земле покинут». (Вл. Смоленский). У новых поэтов встречаются общие темы – пустоты, одиночества, гибели и ощущения холода земного существования – арктический, ледяной, леденеющий – их общие эпитеты. Весь мир представляется им призрачным, выдуманным, и единственная реальность в нем – душа, с ее страданиями и порываниями. В нее они углубляются, о ней говорят, как о самом больном и близком. Не следует упрекать их за эгоцентричность и безнадежное настроение их стихов. Во все времена бывали расцвет и падение поэзии, смена, чередование направлений и настроений. Важно существование поэзии в каком бы то ни было облике, неразрывность цепи, приток новых сил, открывающих крупицы подлинной поэзии. А пессимизм или оптимизм – не все ли равно, если песня звучит, если поэт молчать не может. Он искренен, и это самое главное. Разве лучше казенная жизнерадостность в Сов. России, где поэт с приклеенной к губам улыбкой говорит ходульные бодрые слова до тех пор, пока не пускает пули в лоб, где, как признается один из сов. поэтов Жаров, «грозя пометкой в партбилете, петь грустных песен не дают». Притворство, ложь – худшее преступление поэта. Ибо у каждого есть свое задание, свой путь. Лишь навязчивые образы, от которых поэт не в силах избавиться иначе, как воплотив их, – его художественная правда. И только внутренне преодолев свою тоску, может поэт воплотить в стихах радость, не вымученную, а неподдельную, свою собственную, убедительную для других.
В поэзии Владимира Смоленского (Закат. Париж, 1931) наиболее характерно выразилось безнадежное настроение нашего времени. Смоленский продолжает и развивает лермонтовскую тему «И скучно, и грустно»; влияние Лермонтова чувствуется и в мелодике его стихов. Но он обладает подлинным поэтическим талантом, его стихи по-современному свежи и остры. Основная тема его поэзии, просвечивающая в каждом его стихотворении – тема смерти. Он не может забыть, не думать о ней, он мучительно старается постичь страшную тайну, увидеть ее «темное лицо», ее «убивающую руку», он не может примириться с тем, что никогда «не узнаешь ничего о смерти». В немногих сжатых простых и сильных строках передает он свое безотрадное настроение, говорит о своем одиночестве, неверии, гибели и смерти. Страшные стихи. Прекрасные стихи. Каждое его стихотворение трогает и волнует, доходит до сердца, потому что о ледяной пустоте говорит он горячими словами.
Смоленский все отрицает: «нет ничего, ни зла, ни блага, ни мудрости, ни правды нет». «Не спасают ни любовь, ни вера», к людям он равнодушен, искусство ни к чему, «когда так холодно и страшно жить». Единственное, что он утверждает – свою душу, «тень от тени», которая «рождается, бьется и гибнет во мраке» и свой «призрачный, ненастоящий, выдуманный мир», где «сны в поднебесье, как стаи летят лебедей». «Под аркою железною небес», во всей безысходности человека, покинутого Богом на земле – есть один просвет, который тем яснее, чем жизнь тяжелее – одинокая, но светлая душа
И дальних звезд в ночи чуть слышный звон.
Покамест ты не глух, покамест слышен он —
Живи.
Но несмотря на всю тяжесть земной, одинокой, ничем не согретой жизни, которую в «смертный час мы ни вспомнить, ни понять не сможем» его душа «любить не перестанет, землю не забудет никогда». И под бременем земного «смертного томленья» он все же верит смутно в то, что его ангел «приоткроет двери рая, крылом поможет доползти».
В поэзии Вл. Смоленского замечательная ясность, простота и выпуклость образов. Каждая мысль его выражена в немногих, точных, но дающих картину словах. В его стихах много и уменья, и вдохновения. Если бы его книга, говорящая о закате человеческой жизни, угасании человеческих верований и надежд не вышла бы в свет – в современной русской поэзии был бы большой пробел. Безнадежность, претворенная в певучие картинные строфы, перестает быть земной безнадежностью, дающей живую боль. Она переносится в иной план, преображается, и преображенная, вызывает лирическую грусть и очарование. В этом смысл и значение поэзии Смоленского.
Об одиночестве, опустошенности души «в ледяном мире, где с каждым часом холодней», об одиноком «жизнекрушении» – говорят стихи Довила Кнута (Д. Кнут. Парижские ночи. Париж, 1932), стихи строгие, простые, сосредоточенные и мужественные. Местами в них чувствуется большое мастерство. Смоленского волнуют вечные проклятые вопросы, Довида Кнута – его не оправдавшая ожиданий жизнь. В нем сильна «тоска по той невозможности», которая была ему обещана.
А мой нерадивый Фонарщик
Зачем Он меня возжег.
Поставил распахнутым настежь
На ветру четырех дорог.
Д. Кнут не знает, куда ему идти. Ночами ему снится Россия, к которой днем не найти дороги. «Ни борьбой, ни беспечностью» не спастись ему от пустоты – даже любимой женщине ему нечего дать.
О чем сказать тебе? Осенний город стынет.
О чем просить тебя? Торопится трамвай.
Мир холодеющий синее и пустынней…
О чем просить тебя? Прости, не забывай.
О чем просить? Нет ни на что ответа.
Мой друг, что дать тебе в убожестве моем…
Мой друг единственный, о как печально это:
Нам даже не о чем и помолчать вдвоем.
Его ощущение жизни – ночь, когда все, что «строилось каторжным днем», рушится в «мусор и клочья», «ночь без ответа, без исхода», «когда нам нечем, десятижды нечем ночную душу умиротворить» и холод
…Над пустеющей площадью – неуверенный снег.
Над заброшенным миром смертоносный покой.
Леденеет фонарь… Семенит человек.
Холодно, друг дорогой.
Довид Кнут приходит к заключению, что «наша жизнь бессмысленность и ложь». И эти слова, «безмолвный крик, закупоренный крепко, о гибели моей, моей и вашей», он бросает в мир, как потерпевший кораблекрушение бутылку в океан «со смутной надеждой на спасение». Он не знает сам, откуда могла бы придти к нему помощь, но он чувствует, что молчать не может, что единственная надежда на спасение – слово. Так в творчестве своем, «открытом всем, кто одинок и прост», – находит его душа оплот.
Поэзия Ант. Ладинского пленительна, но трудно передать ее очарование. Хотелось бы сказать его же словами – очарование «темной и сладкой строки, слетевшей как ангел с небес». В «темных и сладких» строках его – подлинная поэзия, неуловимая, непередаваемая – веянье ветра, колеблющего «полотняные стены» его призрачной страны.
В двух его сборниках стихов (Черное и Голубое. Париж, 1931; Северное Сердце. Берлин, 1932) две основные темы. Одна берет свое начало из поэзии Лермонтова, тема лермонтовского ангела «И долго на свете томилась она, желанием чудным полна». Земной путь души, сопоставление земного черного с небесным голубым. Подобно Смоленскому, А. Ладинский утверждает в этом бренном мире душу человеческую, сравнивает ее с блудным сыном, возвращающимся в отчий дом, говорит об ее тоске по небу и о ее любви к земле. Лейтмотивы его поэзии – черное и голубое – земное и небесное – все время чередуются, переплетаются между собой. Только земная жизнь с ее испытаниями, лишениями, страданиями – верит Ладинский – очищает душу для райской жизни. Обращаясь к душе, он говорит:
Ты плакала над миром целым,
Ты научилась ремеслу
Слепить глаза над божьим делом,
Спать золушкою на полу.
О, никогда бы не могла ты
Без этих золушкиных рук
Вдруг сделаться – без всякой платы —
Одной из верных божьих слуг.
И в другом месте:
Только земля, земное,
Черная, дорогая мать,
Научила любить голубое
И за небесное умирать.
Душа человеческая, привязанная горячими чувствами к земле, мечтает о небе. Но черное и голубое чередуются. И если в одном месте Ладинский говорит:
Так, покидая пепелище,
Пустой очаг, бумажные сор,
Мы грезим об ином жилище,
О воздухе небесных гор,
то в другом месте, в предчувствии летейского сна, он возражает самому себе:
О смертный, с позднею любовью
Припомнишь пламя очагов,
Дымок из труб, жилище, кровлю
И розы на столе пиров.
И в противоположность лермонтовской душе, которой «звуков небес заменить не могли скучные песни земли», – в душе, воспеваемой Ладинским, земное берет перевес над небесным.
Но ради небес умирая
На охапке железных пик,
Мы думаем не о рае, —
О земле наш последний крик.
Душа, собирающаяся в последнее отплытие, берет с собой «сухую горсточку земли», и даже ангелы, отлетающие домой, в райские рощи, «руками хватают черный воздух земной»
И блудный сын на пышном пире
Не может позабыть подчас
О том печальном тесном мире,
Где он свиней под дубом пас.
Прекрасны стихи Ладинского о расставании с землей: «Тенета бросил я на счастье» и «В каких слезах ты землю покидала» (Черное и Голубое).
Земля и небо перемещаются в сознании Ладинского. Душа, воспетая в его стихах, на небе вспоминает о земле.
Все кружится, и мы не знаем сами —
Привыкнуть надо к высоте жилья —
Не черные ли небеса над нами,
Не голубая ли земля?
Вторая тема поэзии Ладинского – стеклянный призрачный мир, бутафория, недостоверность нашей земной жизни и мысль о смерти – неизбежность «голубой мышеловки», в которой «вдруг захлопнет всех нас».
В черной зале вселенной,
В полотняной стране
Мир прекрасный, но бренный
Рушится, как во сне.
На великой сцене жизни мы только марионетки, которым сладок «оптики вдохновенья мимолетный обман». Ладинский раскрывает в своих стихах этот преображенный мир, где своя правда, своя условная красота. Он подчеркивает эту условность необычными эпитетами. Зима у него картонажная, театральная, луна – балетная, снег – бертолетовобелый, счастье – бумажное, глаза – подрисованные и румянец – поддельный. Стиль стихов Ладинского вообще отличается оригинальными эпитетами. Особенно неистощим он в эпитетах к розам. У него и черные розы, и голубые, ангелические, муниципальные, нордические, призрачные и даже тучные. В его поэзии вообще много свежести и новизны при простоте и ясности. Встречаются у него замечательные образы.
И, спрятавшись в углу за сундуками,
Я слушал в дальней комнате глухой,
Как небо в страшной нежности громами
Впервые трепетало надо мной,
Когда рояль прекрасный раскрывали,
И черным лакированным крылом,
Огромной ласточкою в белом зале
Он бился на паркете восковом.
Тогда как в стихах Смоленского чувствуется напряженность, сдержанная страстность, упорная устремленность – стихи Ант. Ладинского овеяны прекрасным холодноватым эпическим спокойствием, сквозь которое лишь порой пробивается живая теплота чувства. Недаром он так любит север; «Северное сердце» озаглавлена его вторая книга стихов; «хрустальный звон мороза» и «голубоватых айсбергов» звучит во многих его стихах. Он сам говорит о пристрастии своей музы к зиме и снегу. Не потому ли, что зима наиболее декоративное время года, когда мир преображается, становится схожим с призрачной страной его поэзии.
