Текст книги "Чужая весна"

Автор книги: Вера Булич

 
Бежать от жизни нехорошей,
Сойти со смутного пути
И, кинув все, единой ношей
С собой лишь сердце унести.
 
 
Сказав прости мечте лукавой
Земных и суетных гордынь,
Идти, топтать степные травы,
Сухую мяту и полынь.
 
 
Идти, впивая зной каленый,
В святые дальние места
В простой одежде небеленой
Из холодящего холста.
 
 
Следить, как вьется пух лебяжий
Крутых блестящих облаков,
И ждать в смирении, когда же
Блеснут мне главы куполов.
 
 
Лишь черствый хлеб в суме холщовой.
Но сладок отдых над ручьем —
Воды студеной родниковой
Черпнуть берестяным ковшом.
 
 
А зной томит, и путь мой долог,
Сереет под ногами пыль…
Но надо мною синий полог,
Небесная епитрахиль,
 
 
И солнце – чаша вечной славы,
И ветра благовест глухой.
Благоухают терпко травы,
И легче крест незримый мой.
 
 
И если белой райской двери
Мне строгий страж не отопрет,
В блаженной нерушимой вере
Останусь тенью у ворот.
 

 
У Бога с ладоней голуби
Зерна клюют.
У Бога голуби долгою
Жизнью живут.
 
 
Голуби или ангелы,
Не все ли равно?
Нами они прославлены
За то, чего нам не дано.
 
 
За сердце простое и мудрое,
Хранящее благодать.
За самое, самое трудное:
Уметь не страдать.
 

 
Мне бессонница голову гладит,
Взбила волосы, спутала пряди.
Простыни тяжелы, горячи.
А бессонница шепчет в ночи:
 
 
– Отрекись от того, что ты любишь,
И того не жалей, что ты губишь.
Среди смятых и душных простынь
Без мечты, без желанья застынь.
 
 
И тогда к твоей белой постели
Прилетят вихревые метели
И в горячее сердце твое
Ледяное вонзят острие.
 
 
Станет сердце из алого белым,
Станет сердце из слабого смелым
И, приняв за сияние тьму,
Растворится в метельном дыму.
 

 
Для всех на губах улыбка,
Доверчива и легка.
А сердце в груди – как скрипка,
Не знающая смычка.
 
 
Натянуты туго струны,
Молчаньем отягощены.
…Из моря всплывает шхуна
Невиданной величины.
 
 
И вот уж всплыла на небо
Малиновою луной
И тянет розовый невод
Над пепельною волной.
 
 
Качает музыку зыбко
Над миром чья-то рука.
…А сердце в груди – как скрипка,
Как скрипка без смычка.
 

 
Есть час в ночи, холодный, скользкий час,
Подслеповатый, серый и ползучий.
Когда отхлынул тяжкий мрак от глаз,
Но не пробился легкий свет сквозь тучи,
И плавают за вырезом окна
Седые хлопья мглы окоченелой…
Душа в хаос тогда погружена,
И цепенеет, замирая, тело.
 
 
Тая страшнейшую из всех отрав,
Тоска удушливая выползает
Из мутной мглы неслышно, как удав,
И цепкий круг над сердцем замыкает.
И в задыханьях смертных – сколько раз! —
Едва меня покинет сон блаженный,
Я думаю в передрассветный час,
Что наше тело, наше сердце тленны.
 

 
Пленная музыка билась в зале,
Металась в пролетах между белых колонн,
Исторгаясь из черных недр рояля,
Из труб златогорлых вырываясь, как стон,
Из скрипок, раненых тугими смычками,
Впиваясь стрелами, пронзала сердца,
Трепетала, как звездное заостренное пламя,
Искала исхода, освобожденья, конца…
 
 
И с последним взрывом оркестра – верьте! —
Оторвавшимся пламенем взметнулась в эфир,
Воплем, мольбою души о бессмертье —
В черный надзвездный недосягаемый мир,
Немою волной, насыщенной и упругой —
В высшую точку великого круга,
Туда, где звезды попирает сам Бог —
Мольбой о бессмертье, беззвучной, как вздох.
 

 
Сегодня солнце ярче и небо голубей.
Весна стучится в окна крылами голубей,
 
 
И клювом голубиным, и крепким коготком,
И дробною капелью, и вертким ветерком.
 
 
А на дворе служанки – шустры, бодры, щедры —
В весеннем исступленье колотят в такт ковры.
 
 
О, этот шум докучный весеннего двора,
Гремящего оркестра нестройная игра!
 
 
А солнце ярко блещет за пасмурным стеклом.
Весна по лужам плещет сверкающим крылом,
 
 
И плещет, и трепещет, и вьется, весела,
И солнечные брызги летят из-под крыла.
 
 
Весна стучится в окна. Открыла я окно.
Весна стучится в двери. Открою, все равно.
 
 
Весна стучится в сердце: – впусти меня, впусти! —
Нет, сердца не открою. Пусть будет взаперти.
 

 
Затворило сердце створки
От угрюмой зимней дрожи:
Слышен стук едва, едва.
…Зеленеет на пригорке
Вся колючая, как ежик,
Первая трава.
 
 
Кто там бродит между кочек
С солнечным лучом в руке?
Вместе с ветерком хлопочет,
Пробегая налегке,
То коснется вербных почек,
То плеснется в ручейке,
 
 
Здесь надломит тихо льдинку.
Дальше выпрямит травинку…
Не слышна и не видна
Крошка в шапочке зеленой,
Вербным мехом опушенной —
Новая весна.
 
 
Вот оно – простое счастье:
Жар дыхания земного,
В небе облака.
И раскрылось сердце настежь
От простого, голубого
Первого цветка.
 

 
Весна и вечер. Ласточек тревогой
По небу растекающийся крик.
В руках цветы черемухи убогой…
Восходит кверху лестницею строгой
Неосвещенной улицы тупик.
 
 
Всхожу по ступеням. И на площадке,
Вдыхая ветки запах пыльно-сладкий,
Я медлю… Трогаю перил гранит,
И руки мне сквозь тонкие перчатки
Шероховатый камень холодит.
 
 
Мотивы улицы многооконной:
И смех, и крик детей неугомонный,
И хриплый всхлип тягучий граммофонный,
И четкий шаг – стаккато каблука
О твердый лак асфальтного катка.
 
 
А там вдали – расцвет огней фонарных,
Больших и малых бусинок янтарных
Прерывистый, снижающийся ряд,
И над квадратами домов угарных
Реклама неба – розовый закат.
 
 
Широкий час блужданий вольных, праздных.
Обрывки фраз, случайных и несвязных,
И встречи глаз – осколки жизней разных…
Плетется, вьется бисер бытия.
Во мне вся жизнь, чужая и моя.
 
 
И вдруг окно. В мечту и в явь раскрыто.
И кажется, кирпичная стена
Потоком, вихрем, пламенем разбита:
Летит из плена пыльного гранита
Живой, горячей музыки волна.
 
 
Летит в простор, в сияющие зори.
За грани зорь, в лазоревое море…
…В душе запечатлелись навсегда:
На фоне неба черный крематорий,
Над ним одна огромная звезда.
 

 
Все было очень просто. Пили чай,
Кроша бисквиты на стеклянных блюдцах…
И было счастье, будто невзначай
Порой его руки рукой коснуться.
 
 
Все было очень чинно. О любви
Не говорили мы. Да и к чему бы?
Слова, как вспугнутые соловьи,
В моей душе. Но их не скажут губы.
 
 
Я знаю, будут дни и вечера
Совсем такие же, как до потери.
Но было очень грустно мне вчера
Закрыть за счастьем выходные двери.
 

Дата: июнь 1859 г.

 
Семьдесят три года назад.
– Как побледнели чернила! —
Чья-то рука… Исчез аромат.
Мрак. Забвенье. Могила.
 
 
Тайна радости, тайна слез.
Чья-то рука написала
Кратко: «comme je suis malheureuse».
Разве этого мало?
 
 
Дата: июнь. Весна, как теперь.
Белые ночи все те же.
Та же и радость, и боль потерь.
Счастье земное лишь реже.
 
 
Бедный мой друг. Времени нет.
Есть лишь воля Господня.
Горе твое через семьдесят лет
Стало моим сегодня.
 

Памяти отца

 
Я слабею. Томится дух.
Я слабею. Теряю опору…
И меня слепую ведут
На высокую темную гору.
 
 
Мы восходим. Дорога крута.
Мы восходим. Слабеют колени.
Суета, маета, тягота
И без счета: ступени, ступени…
 
 
Принимай! Голоса шуршат…
Принимай томление духа!
Это предков твоих душа
Свою жалобу шепчет глухо.
 
 
Подымайся! – Вверху на горе —
Подымайся! – На самой вершине,
На последней, холодной заре
Ты застынешь камнем в пустыне.
 
 
За тобою – года в пустоту —
За тобою – нет края прибою! —
Всю земную твою тяготу
Примут те, кто идут за тобою.
 

 
Мы с тобою, сердце, не модны,
К современной жизни не годны:
У меня – не выщипаны брови,
У тебя – любовь на каждом слове.
 
 
Бабушкин заветный медальон
В наши дни безлюбые смешон.
Что для внучек с их любовью краткой
Сувенир – волос забытых прядка!
 
 
Ну, а мы волос любимых прядь
Постарались бы не потерять.
Но на память брать ее не будем.
Раз любили, – значит не забудем
 

 
Сердце, ты маленький счетчик
Коротенькой жизни моей.
Будь же скромнее и проще,
Считай точней и верней.
 
 
Я слышу в биенье заминку,
Прерывист, неровен твой стук.
Надо снести в починку
Тебя, ненадежный друг.
 
 
Врач про твои перебои
Мне скажет: порок… невроз…
Но, может быть, это другое —
Сухие солинки слез.
 

 
Ну полно же, сердце, ребячиться,
Пора тебе взрослым стать.
Не беда, что сегодня плачется,
Улыбнешься опять.
 
 
Мои брови тоже нахмурены,
Пепельница полна,
И в комнате очень накурено.
Это твоя вина.
 

 
Сердце, сожмись в комочек,
Тише кровинки мерь.
В жизни твоих полномочий
Не признают теперь.
 
 
Прячут тебя под платьем,
Прячут под слоем слов.
Только в долгом объятье
Вслушиваются в твой зов.
 
 
Если же нет горячих
Нежных и нужных рук —
Бедный мышонок мой, прячься,
Чтобы не выдал стук.
 

 
Ну как-нибудь мы проживем,
Не как другие, а по-своему,
С моим нахмуренным лицом,
С твоими, сердце, перебоями.
 
 
Раз счастья нам не суждено,
Довольны будем самой малостью,
И в сущности не все ль равно:
Любовью жить нам или жалостью.
 

 
Спи, моя девочка маленькая,
Алая моя коралинка.
Хрупкая моя бусинка,
Крошечная, малюсенькая,
Родинка моя, ненаглядинка,
Сладкая моя виноградинка,
Воркотунья моя гулинька,
Шалунья моя капризулинька…
 
 
Не буду пугать тебя букою,
Я сказкой тебя убаюкаю:
О месяце – золотом мячике —
И облачке – белом зайчике…
……………………………………
 
 
Ах, нет тебя, дочка, и не было,
Это сердце тебя потребовало.
Выдумало тебя и нянчится,
Зато хоть ночью не плачется.
 

 
За каплей капля с крыши в желоб,
С листа на лист и с листьев наземь.
Воркует сизый дождь, как голубь,
Полузакрыв глаза в экстазе.
В изнеможенье нежном тужит
И машет влажными крылами,
И брызжет, брызжет жемчугами
На стебли, стекла, листья, лужи…
 
 
Шуршит листва промокшей шалью,
Шумит широкою печалью.
Звеня, ползут по стеклам струи,
Тоскуя и взыскуя всуе.
 

 
Нажми педаль: не ту, что длит, возносит,
А ту, что тушит.
И слушай,
Как гаснет замшевый короткий звук,
Глухой, как сердца стук,
Которое уж ничего не просит.
 
 
Так – кануть, утонуть, сорваться в бездну,
Исчезнуть
Под черною волной.
Один последний выход
Для тех, чье слово – «звук пустой»:
Да будет тихо.
 

 
Был голос с неба: – выше, выше,
Еще последняя ступень —
И будет в радостном затишье
Преображенный, новый день.
 
 
Но сердце колоколом билось,
Тяжелым звоном все глуша,
И призывала смерть, как милость,
Им побежденная душа.
 
 
Изнемогая от усилья,
Едва я слышала в жару —
Шумят невидимые крылья,
Шумят, как листья на ветру.
 
 
Ничья рука не помогла мне,
И не звала я никого.
Я сердце бросила на камни
И наступила на него.
……………………………………
Стою на солнечном пороге.
Легка душа моя, светла.
Сама собою мне под ноги
Ступень последняя легла.
 

 
Что знаем мы, бродя среди могил,
О сумрачном глухонемом покое
Тех, кто земле земное возвратил?
Не их ли вздохи в ветровом прибое,
Не их ли тени в длинных прядях мглы?
Что знаем мы! Метель заносит плиты…
Не им ли пенье вечное хвалы,
Не мы ли, здесь живущие, забыты?
И ангела чугунного крыло
В снегу легчайшем – райском оперенье —
Не дрогнет ли нежданно и светло
Навстречу ветру в радостном паренье?
 

 
Ходит в звонах изнывая,
Пыльным ветром обдувая,
Заводная, круговая,
Расписная карусель.
 
 
Едут звери, едут кони
В размалеванной попоне,
В заколдованной погоне,
Едут дети, бьют в ладони…
 
 
Мимо, мимо, не догонишь,
Не приблизишься, не тронешь,
Только голову уронишь
В балаганный, мутный хмель.
 
 
Едут кони разной масти,
Заводной машины части,
Машут кисти, пляшут снасти,
Мимо, мимо лица, пасти…
 
 
Ах, скорее, поскорее,
Чтобы ветер был острее,
Ты кружи, крути пестрее,
Разноцветная метель.
 
 
Больше гонки и приманки!
Без заминки, без стоянки,
Чтоб не слышали шарманки,
Чтоб не видели изнанки,
 
 
Чтоб любили все живую,
Золотую, голубую,
Круговую, роковую,
Вековую карусель.
 

 
…Где сердце – счетчик муки.
 

Ин. Анненский

 
Странный стрекот, быстрый, мелкий,
Торопливый, ровный бег.
А медлительные стрелки
Словно замерли навек.
Сух, отрывист, дробен, четок
Многих маятников стук,
Металлических чечеток,
Звонкой стали ломкий звук.
Но их тиканье нестройно,
Ходят все они не в такт:
Тот торопит неспокойно,
Тот задерживает шаг.
Так и сердце темной кровью
Бьется с близким сердцем врозь.
Хоть и связаны любовью,
Но биенье не слилось.
Бьются розно, бьются рядом
В муке колющих синкоп.
О, беспомощные взгляды
И рукой закрытый лоб…
Лучше сердце заводное,
С цепкой поступью колес,
Без мечты и перебоев,
Без томленья и без слез.
 
 
Часовщик в движеньях точен,
Краток, сух – во всем расчет.
Видно, выверен и прочен
Нестального сердца ход.
Но в глазах его так жуток,
Черной щелью поперек,
К тени и к огню не чуток,
Суженный в черту зрачок.
Не обычна, не случайна
Глаз прозрачных пустота.
В них пугающая тайна,
Неотвязная мечта,
В них огонь упорной страсти
И безумия печать.
О, блаженство высшей власти
Создавать и разрушать!
Часовщик – вершитель строгий
Им же созданных судеб,
Заключивший их тревоги
В узкого футляра склеп,
Стережет их бег бесплодный,
И в руке его могуч
Металлический холодный
К заводному сердцу ключ.
 
 
Смотрит пристально, пытливо
Острым взглядом часовщик,
Видит сердца все извивы,
Слышит сердца каждый сдвиг.
Словно плотной паутиной
Оплетает душу взгляд.
И стучит в тоске единой
Пленных маятников ряд.
– Часовщик, чего ты хочешь?
Заползает в сердце жуть.
– Не мою ли душу прочишь
Ты в свои часы вдохнуть?
Заточить живую душу
В темный стиснутый футляр
И в ночи бессонной слушать
Плачущих часов удар?
Чтоб молили и томили
Звоном, стоном и тоской,
Чтобы мучились и жили
Человеческой душой.
Нет, скорее прочь, на воздух,
Где движенье, шум и свет,
Над домами небо в звездах,
Где часов стучащих нет.
 
 
…Но таинственную память
О себе оставил он.
Я одна. Вдвоем с часами.
Слушаю их мерный звон.
Маятник стучит, как жернов
Над сыпучею крупой,
И минуты, словно зерна,
Мелет медною стопой.
Мерит, мерит, мелет, мелет
Темной вечности гранит,
Не измерит, не разделит,
Вечности не раздробит.
Время – жизнью измеряем,
Вечность – смертью познаем.
Ходим, ищем и теряем
Час за часом, день за днем.
Может быть, и правда, лучше
Счетчиком бездушным стать,
Никого собой не мучить
И самой не сострадать.
Будет сердце заводное,
И зазубрины колес
Перемелют все больное
Без томленья и без слез.
 

 
Растапливали печь, поддерживали пламя,
Ненужные слова глухими голосами
Пытались говорить – о нашем, о земном.
И резкий маятник над нами, надо всеми
Настойчиво считал, тревожа тихий дом,
Всем нам по-разному отмеренное время.
 
 
А в смежной комнате – недвижность и молчанье.
Тройное пламя свеч. Неясный шорох ткани
От ветра у окна. Такая тишина,
Которую вовек ничто прервать не может.
И маятник земной, все досчитав сполна,
Застывшей вечности уже не потревожит.
 

ПЛЕННЫЙ ВЕТЕР (Таллинн, 1938)

 
Нарастает, бьется, стремится
Крылья сомкнутые развернуть,
Пленным ветром в груди томится,
Душным облаком давит грудь.
 
 
Как пленительно-роковую
Силу тайную разрешить?
Как снести эту тяжесть немую,
Этой легкости не расточить?
 
 
И в беспомощном недоуменье
Слышу смутный, тоскующий зов,
Безымянное, темное пенье,
Райский бред неродившихся строф.
 

1934

 
Над головой сомкнулись плотно воды.
Не всплыть и волей не преодолеть
Мучительного сна глухие своды
И обессиленною – каменеть.
 
 
А мир другой, где ветер легкий реет,
Где жаркий свет и солнца, и огня,
Душа ни вспомнить, ни забыть не смеет,
В беспамятстве предчувствие храня.
 
 
Но береги глухонемую душу,
Живи предчувствиями светлых встреч,
Пока прибой не выплеснет на сушу,
И черная волна не схлынет с плеч.
 

1935

 
Поразил Господь слепотой,
Покарал Господь глухотой,
И не видит душа и не слышит,
Как прозрачный ветер колышет
По холмам полевую траву,
По лесам молодую листву.
И дубы и трава простая,
Из одной земли прорастая,
Славят, празднуя свой расцвет,
Показавшего свет.
 
 
На моих глазах – пелена,
И в ушах моих – тишина.
Даже камни от солнца теплеют,
Облака от лучей розовеют,
Даже бледный ручей из болот,
Растекаясь, блестит и поет.
А на мне – Господняя кара,
Мне – ни света, ни пенья, ни жара…
За какой, тягчайший из всех,
Неискупленный грех?
 

1935

 
В одиноком недоуменье
Жить – не радуясь, не дыша.
Цепенеющая в забвенье,
Спит растерянная душа.
 
 
Руки будничные в работе,
Мысли будничные темны.
Как непомнящей о полете
Вспомнить ясность голубизны?
 
 
Только музыка, пролетая
Над беспомощною душой,
Вдруг обрушивает из рая
Ливень радостный, грозовой,
 
 
И сквозь мечущиеся звуки
Все пронзительней в вышине
Ветер, веющий из разлуки
К ветру, скованному во мне.
 

1933

 
Взывай из душной тишины,
Из потрясенной глубины
И руки к небу подымай
И к небу темному взывай!
Быть может, твой смятенный зов
Коснется смутных облаков,
И тайный ветер пробежит,
И тихий лист прошелестит…
 
 
Взывай! Быть может, с высоты,
Из облаков, из темноты
Не ветер листья шелохнет,
А крыльев благостных полет.
И дрогнет вся земля до дна,
Вся отзовется, как струна,
И в небо кинет долгий вздох…
 
 
И в небе вспомнит землю Бог.
 

1934

 
Верный ветер прилетает,
Шелестя, листы листает,
Обвевает, завивает
Мягкий воздух голубой
Над горячей головой.
 
 
Древний, мудрый, нежный ветер
Каменных тысячелетий,
Бело-розовых соцветий
Майских яблонь, ветер гор,
Ветер – дышащий простор.
 
 
Если бы душа дышала
Так же вольно и не знала
Ни конца и ни начала,
Чтобы память не была
От разлуки тяжела.
 

1933

 
Ветер крупными шагами
На лужайке гнет ромашки.
На веревке рукавами
Машут белые рубашки.
 
 
В окнах тюлевым воланом
Шторы легкие полощут.
Ветер входит великаном
В перепуганную рощу.
 
 
Ветки гнутся, листья бьются
В исступленной суматохе,
И по всей земле несутся
К небу солнечному вздохи.
 
 
А на небе, на свободе,
Без причала, без опоры
Облака легко обходят
Кругосветные просторы.
 
 
И в невольном удивленье
Видят: молится трава,
И протянуты в томленье
К ним пустые рукава.
 

1935

 
Ветер, ветер свободный,
Поговори со мной,
Каменною, холодной
Статуей неживой.
 
 
Иве завидую гибкой,
Плавному бегу струи…
Вечною полуулыбкой
Скованы губы мои.
 
 
Вянут у ног моих розы,
Дети приходят играть.
Тягости каменной позы
Смертному не понять.
 
 
Ветер, ты – жизни дыханье,
Музыка, крылья, волна,
Быстрая радость касанья,
Всё, чего я лишена.
 
 
Ветер!.. ты пролетаешь
В синий, глубокий простор,
Ты о тоске не знаешь
Тех, кого создал скульптор.
 
 
Не с кем развеять скуку,
Долгих столетий тьму.
Нежную, пыльную руку
Не протянуть никому.
 

1937

 
Сквозь швы и трещины ленты,
Сквозь мутную рябь старины
Мелькали бесцветные тени
Из тусклой, загробной страны.
 
 
На золотом шитых мундирах,
На белых, пышных шелках,
На строго-торжественных лицах
Лежал сероватый прах.
 
 
Истлевшие реяли флаги
Над криком беззвучным «ура»,
И билась на белой шляпе
Тень страусового пера.
 
 
И в раме четырехугольной,
В границах экрана, в плену
Метался ветер бесплотный
По серому полотну,
 
 
Однажды провеявший ветер,
Открытого неба вздох,
Взметнувший зеленые ветви,
Захваченный снимком врасплох.
 
 
И веял над шествием мертвых
Бесшумный, призрачный шквал,
Пока от света не вздрогнул
Застывший во мраке зал.
 

1936

 
Свободен ветра горнего полет,
И душен воздух городского мира.
Во всем, что создано, томясь, живет
Частица заточенного эфира.
 
 
Она во мне тоскует взаперти.
Растет исписанной бумаги ворох…
Пусть силы нет, чтоб голос обрести,
Пусть то не музыка, а слабый шорох,
 
 
Но на молчание нельзя обречь
Дыханье пленное, что ищет слова.
И бьется, бьется скованная речь
В упорных поисках пути прямого.
 
 
Ничто невыразимо до конца.
И хоть поставлена за словом точка,
Но тянется за нею, тянется
Невидимая на бумаге строчка…
 

1937

 
Молчанье долгих лет прерву я снова.
Он умер или жив – я знать хочу.
Где б ни был он, я разыщу живого,
За мертвого поставлю я свечу.
Нет, не изгладит никакая сила
Раз навсегда запечатленных черт!
Мне кажется, что душу я вложила
Со сложенным листком письма в конверт.
Надписываю имя на конверте
И старый адрес дрогнувшей рукой…
Как мне узнать о жизни или смерти?
Пишу на обороте адрес свой.
Куда пишу? Кому пишу? Не знаю…
И верю и не верю в чудеса.
Я только дверь судьбе приотворяю,
Чтоб услыхать глухие голоса.
 
 
И вот, письмо нырнуло в желтый ящик,
Скитаний долгих первое звено.
В живую цепь из рук, в пути хранящих,
Оно моей рукою включено.
Скорей в дорогу! – в пыльные конторы,
На поезд, к пристани, на пароход…
Надписанный в углу конверта город
Из отдаленья мглистого влечет.
И день и ночь в тюках, в вагонах тесных
В глубоких трюмах темных и сырых,
Среди других немых и неизвестных,
Попутчиков бумажных неживых.
На стекла окон дождь ложится косо,
Навстречу набегает темнота.
Скорей, скорее! – путь дробят колеса.
Скорей, скорее! – волны бьют в борта.
 
 
Я вижу явственно, как на экране,
Чужой мне город. Утро. Воздух чист.
Колышет слабый ветер на каштане
Осенней бронзой испещренный лист.
Я вижу домик, штор кисейных мушки,
В парадной двери медное кольцо.
А солнце сыплет золотые стружки
На черепицы крыши, на крыльцо.
Поодаль церковь серого гранита,
Всходящий к небу каменный хорал.
Не кладбище ли там ветвями скрыто?
На чью могилу желтый лист упал?
О, пробежать вдоль памятников черных,
Среди могил, засыпанных листом,
Прочесть за копьями оград узорных
Все имена лежащих под крестом…
 
 
А между тем по липовой аллее,
Где свеж еще ночного ливня след,
Шагает почтальон. Ясней, светлее
Омытого дождями неба цвет.
Блестит на солнце желтый гравий влажный,
На листьях – капли крупные росы.
Уж скоро девять будут бить протяжно
На старой башне важные часы.
А домик спит, чуть сгорблен, уж неновый…
Из-за угла выходит почтальон,
И в сумке кожаной конверт лиловый
Медлительно отыскивает он.
Звонит в звонок, начищенный до блеска,
Стоит с письмом в руке, с моей судьбой.
Не колыхнулась в окнах занавеска.
Проходят дети с сумками гурьбой,
Проехала по улице двуколка…
Мгновений длительных тягучий ряд —
И горничная (белая наколка,
Румянец смуглый и лукавый взгляд)
Приотворяет дверь. Но я не слышу,
Ни голосов, ни слов не слышу их.
Бесшумно опускается на крышу
Сухая стайка листьев золотых.
Подходит любопытная соседка.
О чем так долго говорит она?
Бросает тень каштановая ветка
На лица их. Экрана глубина
Темнеет медленно. Но из тумана
Я слышу вдруг протяжный бой часов,
И шелест листьев старого каштана,
И удаляющийся стук шагов.
 
 
…………………………………….
 
 
Передо мной письмо, с которым вместе
В далеком странствии была душа.
А на конверте штемпель: – неизвестен —
И след лилового карандаша
 

1931