Текст книги "Чужая весна"

Автор книги: Вера Булич

 
…На скалах, по дороге в М ункснэс
В сырое, пасмурное воскресенье.
 
 
Ноябрьской оттепелью п ахнул воздух
Листом лежачим, тающим болотом.
Шли волны по заливу серым стадом,
Шли люди под горою вереницей.
Кружилась чайка над волнами. Ветер
Шумел в кривых и коренастых соснах.
Набухшие с ветвей срывались капли
На талый снег… И было все похоже
На детскую игру, где нужно части
Затейливо-разрезанной картины
Сложить в одно, чтобы понять значенье.
Но не было ни смысла, ни разгадки.
И вдруг из близких окон ресторана
С тропическим названьем «Миссиссиппи»
Воззвал пророком громкоговоритель,
И вырвался на волю трубный ветер.
Скрипичный вихрь за ним поднялся к небу,
Поплыли медленно виолончели,
И музыка заполнила пространство —
Легла на море, небо охватила,
Прошла сквозь тучи и оттуда с ветром
Окрепшая летела вниз, на скалы.
И тусклый мир преобразился. Волны
И медленно взлетающая чайка,
И проходящие над морем тучи
Со свежею голубизной в прорывах —
Все обрело гармонию в движеньях,
Участвуя в симфонии единой,
Дыша одним дыханием согласным,
Сливаясь в цельный, неделимый образ,
 
 
И стало ясно: музыка – душа
И смысл, и оправданье мира.
 

1937

 
…И снова Пятница страстная.
В весеннем небе год смыкает круг.
И главное не то, что было за год,
А то, что вновь стою у Плащаницы,
И в чаще свеч горит моя свеча.
 
 
Под скорбные и сладостные звуки,
Протяжное взыванье «Святый Боже»
Выходим из притвора. Осторожно
Спускаемся по каменным ступеням,
От сквозняка рукою прикрывая
Испуганное пламя жарких свеч,
И вот уж каблуки уходят мягко
В разрыхленную оттепелью землю,
И между черных лип, над фонарями
Прозрачно зеленеет небо. Тяжко
Срываются над нами с колокольни
Надтреснутые, редкие удары
Колоколов святого погребенья,
И Плащаница огибает церковь,
Плывя в дыму, в сиянии и в розах…
И этот запах ладана и роз,
Дымка от свеч и тающего снега,
Ожог ладони от свечи палящей,
Весенняя податливость земли,
И скорбный символ темной Плащаницы,
Над нами поднятой, и ясность неба,
И жалоба стихающего хора
Под приглушенный стон колоколов —
Все входит в душу светлою печалью.
 
 
Пройдут, забудутся, остынут чувства,
Изменит радость, притупится боль,
Но навсегда останется лишь это:
Весна и смерть. И память об утрате,
И чаемое воскресенье в духе.
Торжественность обряда векового.
То подлинное, что одно для всех.
 

1937

БУРЕЛОМ. Третья книга стихов (Хельсинки, 1947)

 
Шелест лыж по целине озерной,
Белизна и тишина.
На мысу пустынном тенью черной
Лермонтовская сосна.
 
 
В белом царстве, в снежном сне глубоком
Пальмы ли виденье? – Нет,
В строгом созерцанье одиноком
Ровный снежный свет.
 
 
Лишь в стихах столетних и доныне
Память о мечте жива,
О душе, тоскующей в пустыне,
О родной душе слова.
 
 
Но они звучат далеким звоном
В замкнутой пустынной тишине.
Реет редкий снег… Иду с поклоном
К одинокой северной сосне.
 

1938

К.К.Г.

 
Сколько их на ветках трепетало
В свежей летней роще на ветру!
Сколько солнечных минут упало,
Кануло в их шелест, в их игру!
 
 
Снова час настал дорожным сборам,
Разлетелись листья октября,
Выметаются с бумажным сором
Смятые листки календаря.
 
 
Ускользает время, ускользает,
Все быстрее обгоняет нас.
Все острее холодом пронзает
Поздний, темный и пустынный час.
 
 
Мы опаздываем. Слышишь, слышишь,
С гулом пролетают поезда.
Жизнь не ждет. А боли не утишишь,
Не насытишь сердце никогда.
 
 
Сердцу не поможет заклинанье.
Каждый вымоленный счастья день
Обращается в воспоминанье,
В бездыханный снимок, тени тень.
 
 
Мы опаздываем без возврата,
Опоздавшим не догнать мечты.
Вдруг мелькнет испуганно-крылатой
Посреди вокзальной суеты?
 
 
Мы спешим в обманчивой погоне.
Опоздавшим нет пути назад.
Пуст вокзал. Лишь ветер на перроне,
Рельсы, ночь и лунный циферблат.
 

1938

 
Седой артист – пустынный путь скитаний
И груз венков лавровых и сухих  —
Под проливным дождем рукоплесканий
Садится за рояль. И зал затих.
Волной, вбегающею на преграду,
Волной, стирающею все следы,
Смывает музыка рояль, эстраду
И слушателей плотные ряды.
 
 
Еще желтеет ламп стенных опал,
Страница шелестит на полдороге,
Но похоронным маршем через зал
Уже влекутся призрачные дроги.
…Качалась бахрома на катафалке
Ночной бесшумной черною травой,
Беспомощно роняли цвет фиалки,
И легкий дождь блестел на мостовой.
Колеблет ветер креп густой вуали,
Муаровые ленты на венках,
Сопутствующих смерти и печали…
 
 
А в небе, в розовых облаках,
В своей еще не узнанной отчизне
Душа витает, скрытая от глаз,
Ведя безропотный простой рассказ
О том, что унесла она из жизни.
И в нежном пении ее была
Такая радость легкого скитанья,
Такая чистота воспоминанья,
– Как будто, не коснулась в мире зла
И улетает, тяжести не зная,  —
Что странной, грузною, как страшный сон,
Казалась эта чернота земная
Торжественных, громоздких похорон.
 
 
Закат сияет над оградой строгой
Сквозь городскую дымку, муть и гарь
Блаженною и вечною дорогой…
И вспыхивает в сумерках фонарь.
 

1938

 
«Для кого она выводит
Солнце счастья за собой?»
 

Е.А. Баратынский

Л.М. Линдебергу

 
Стволы на газоне так четки,
Воздушная зелень нежна…
В пролеты черной решетки
Сквозит городская весна.
 
 
По улицам странно-пустынным
В бездомной тоске пешеход,
Как по галереям картинным,
Блуждает всю ночь напролет.
 
 
Над узкою башней музея,
Над розовой полосой,
В блаженных полях Элизея
Звезда проступает росой.
 
 
Живут громоздкие зданья
Под северным светом небес,
Храня одни очертанья,
Теряя каменный вес.
 
 
Под розовыми облаками
Как будто дышит гранит,
И мертвенными лучами
Фонарь позабытый горит.
 
 
– Напрасно бессильная тлеет
Ночная душа твоя,
Все явственнее розовеет
Трамвайных рельс колея.
 
 
И снова под птичьи хоры
Восходит луч огневой
Над улицей Авроры,
За домом Карамзиной.
 
 
В музейном замкнутом зале,
Где прежде блистала она,
Теперь из-под черной шали
Глядит на зарю с полотна
 

 
По тем же улицам блуждал поэт,
Его шагов угадываю след.
 
 
Быть может, здесь однажды он стоял,
Где входит в море каменный канал,
 
 
Где на горе собор до самых звезд,
А под горой чугунный низкий мост.
 
 
Залива розовая заводь спит,
В воде огонь от фонаря дрожит,
 
 
И в отдаленье черных барок строй
Застыл под акварельною зарей.
 
 
Не так же ль в небе медлила заря,
В воде дробился отблеск фонаря,
 
 
И отражал завороженный взгляд
Зарю малиновую век назад?
 
 
Но далее ведут меня следы
По набережной, вдоль ночной воды,
 
 
И вот – Бруннспарка липовая сень,
Где тает на холме поэта тень.
 
 
Что здесь в наследие осталось нам?
Прозрачный след шагов по берегам,
 
 
Глазам от глаз завещанный простор,
Безмолвный сердца с морем разговор,
 
 
И ветра западного холодок,
И тот же взгляд – в разлуке – на восток.
 

1938

 
Ночь заперла в домах входные двери
И в переулке фонари зажгла.
Шумит фонтан в уединенном сквере
Бесцветный, как весенней ночи мгла.
 
 
Днем он другой, сверкающе-надменный,
Весь в искрах солнечных, весь напоказ.
А ночью монотонно-вдохновенный
Яснее слышится его рассказ.
 
 
О чем? Да все о том же. О чудесной
Свободе и неволе бытия
В бассейне каменном, в ограде тесной,
Где замкнута в своем кругу струя.
 
 
В себя и из себя, втекая, истекая,
Не иссякает в пении душа,
Себя себе в теченье возвращая,
Себя собой смывая и глуша.
 
 
Кто слушает его? Ночной прохожий,
В стеклянной клетке пламя фонаря.
Ночные души все друг с другом схожи,
Украдкой сквозь преграды говоря.
 
 
Заря, дрожа, выходит из тумана.
Ушел прохожий, и фонарь погас.
О как печально пение фонтана
В пустынном городе, в рассветный час.
 

1939

 
Он стоит у подъезда чугунно-прямой,
И лучи золотятся вокруг бахромой.
 
 
У подъезда ступень в золотистом снегу,
Ветер пламя качнул в фонаре на бегу.
 
 
Белой улицы гладь, белой улицы тишь.
У пустого подъезда кого сторожишь?
 
 
…Дон-Жуан проходил, прикрываясь плащом,
Притворяясь живым под ночным фонарем.
 
 
Донна Анна неслышно скользила вослед,
Мотыльками снежинки летели на свет.
 
 
Налетела метель, наметала сугроб,
Серебрила у каменной статуи лоб…
 
 
Декорацией зимней белеет стена,
А гранитная ниша пуста и темна.
 
 
Лишь невнятная музыка где-то звучит,
И мечтатель-фонарь, сторожит, сторожит…
 
 
– Возвращаются души в покинутый дом
И прощаются молча с приснившимся сном.
 
 
Остается печаль, остается покой,
Синеватый и тусклый рассвет городской.
 
 
И туда, в синеву, в те пустые моря
Отлетит золотая душа фонаря.
 

1939

Памяти Оли А-ой.

 
Ты не хотела учиться,
На ночь ложиться в кровать.
Лишь бы, как ветер, кружиться,
Лишь бы, как птица, летать…
 
 
Маленькая танцовщица,
Трудно с тобой совладать.
 
 
Сказки, стихи, небылицы,
Песенки, танцы с утра…
Тихо сомкнула ресницы.
– Девочка, спать пора.
 
 
Мы пароход рисовали,
Белый с черной трубой.
…Чайки на море кричали,
Долго летя за кормой.
 
 
Разве с тобою мы знали:
Будет он злой судьбой.
 

 
Сахарный снег на окошке,
В печке веселый огонь.
Первые в жизни сережки
Крепко зажаты в ладонь.
 
 
Горками шоколада,
Пестрою грудой конфет
Праздновали, как надо,
Семь пролетевших лет.
 
 
Но позабыты сласти…
Не налюбуется взгляд
Новым подарком – о счастье!  —
Первый балетный наряд.
 
 
Ластится пух лебяжий
К худенькому плечу.
– Скоро ли, скоро ль, когда же
Лебедем полечу?
 

 
На голове коронка  —
Принца принцесса ждет:
Беленького лебеденка
Первый робкий полет.
 
 
Музыка уводила
В сказочную страну.
В крыльях томилась сила,
Сила влекла в вышину.
 
 
Музыка расстилала
Лунного озера гладь.
Ах, одного желала  —
Крыльям свободу дать.
 
 
Но терпеливо, часами
Грустной училась игре:
Как расставаться с мечтами,
Как умирать на заре.
 
 
Так сохранилась на снимке
Ты в лебединых мечтах,
В нежной тюлевой дымке,
С грустью недетской в глазах.
 

 
Разные шалости были.
Как-то твои башмачки
Будто сами уплыли
В озеро, за тростники.
 
 
Плавно их волны качали
В солнечном серебре.
Дети на пляже кричали,
Радуясь новой игре.
 
 
Ты же была, как в горячке:
– Если б мне росту с вершок,
Не испугалась бы качки,
Села б сама в башмачок.
 
 
Но не пришлось малютке,
Крепко держась за края,
В утлой качаться каютке —
Выплыла шалость твоя.
 
 
Выговор был и слезы,
Крупных слез ручейки.
…Сохли в саду под березой
Пойманные башмачки.
 

 
Разные были проказы.
В сердце остался след:
Девочки черноглазой
Тоненький силуэт.
 
 
Выросла стройною, гибкой
Маленькая егоза.
Лучшая в мире улыбка,
Солнечные глаза.
 
 
Бабочками ресницы,
Темные волны волос…
Маленькой танцовщицы
Чуть капитан не увез.
 
 
Как же, такая приманка,
Невидаль южных стран  —
На корабле обезьянка,
Лучше, чем сам капитан.
 
 
Странные кушанья с перцем,
Черный слуга у стола…
Но не поладила с сердцем,
Сердце не отдала.
 
 
– Нет, подождем немного,
Прочь морщинку со лба.
Будет большая дорога,
Это еще не судьба.
 

 
Скалы и пальмы на сцене,
В маске таинственный враг,
А за кулисой – ступени,
Сумрак и пыльный сквозняк.
 
 
С бьющимся сердцем сбежала
Ты после танца вниз.
Гостьи пришли из зала
В дебри твоих кулис.
 
 
Как не блеснуть перед ними
Важностью взрослой своей,
Не рассказать о гриме,
Тайне ресниц и бровей,
 
 
Не показать им двери,
Где – «воспрещается вход»  —
Тот, кто актрисе Мэри
Нежные песни поет.
 
 
Ах, он поет, как в сказке,
Но для другой, для другой,
В красной своей полумаске
Странный восточный герой.
 
 
Пальмы шумели листами
Веером вея сквозным.
Над золотыми песками
Счастье клубилось, как дым.
 
 
Стала ты бредить отныне
Знойною ширью песков.
…Голос далекой пустыни,
Рока невнятный зов.
 

 
Легкой птицей порхает,
Звонкою птицей поет.
…Тенью по саду блуждает
Вот уж который год.
 
 
Было весеннее лето:
Солнце, сиреневый сад
И от купанья и света
Детски-сияющий взгляд.
 
 
Сборы в дорогу были
Быстры и коротки.
Розами пол покрыли
Кинутые лоскутки.
 
 
Платье на кресле висело,
Снятое с плеч тобой,
Как бездыханное тело,
Брошенное душой.
 
 
Тускло солнце разлуки,
Дом опустевший тих.
Только в памяти звуки
Песенок звонких твоих.
 

 
– Словно приданое шили, —
Ты мне писала потом.
Дни в суете проходили,
Ночи в волненье немом.
 
 
Душно в квартире летом
В сумерках городских.
Только перед рассветом
Стук машинки затих.
 
 
Знаю, в стекле овальном
Из полумглы возник
В палевом платье бальном
Твой зеркальный двойник.
 
 
И в восхищенье портниха,
В складках расправив атлас,
Молвила, ахнув тихо:
– Кто же достоин вас!
 
 
Все к отъезду готово,
Заперт с приданым сундук.
В рубке у рулевого
Путь указан на юг.
 
 
Перед дорогой длинной
Вдруг защемила тоска.
Знаю, остался в гостиной
Смятый комочек платка.
 

 
Ты мне прислала в конверте
С юга завядший цветок.
Разве подумать о смерти,
Благоуханный, он мог?
 
 
Юность живет, мечтая,
Ей ли испытывать страх!
Кружится пыль золотая
В нетерпеливых глазах,
Радостно носится стая
В солнечных облаках.
 
 
Кто сосчитает на свете,
Много ль счастливых минут…
Сердцем доверчивы дети
Счастья огромного ждут.
 

 
Счастье тебя обмануло.
Счастье лишь раз, тайком
В сердце твое пахнуло
Розовым ветерком.
 
 
Все изменилось в мире
Радужное забытье.
Выросло глубже и шире
Робкое сердце твое.
 
 
Море шумело у мола:
Счастье навеки дано!..
Ветер врывался веселый
С набережной в окно.
 
 
В темной лиственной чаще
Ветра теряется след,
Только с ветки дрожащей
Нежный осыпался цвет
 
 
Прячась за радужной дымкой
И повинуясь судьбе,
Крадучись, невидимкой
Горе вошло к тебе.
 
 
Море, как Шехерезада,
Длинный вело рассказ.
Тысячной сказкой надо
Страшный отсрочить приказ.
 
 
Тысяча первою сказкой
В гавани пела труба,
И торопила с развязкой
Нетерпеливо судьба.
 

 
Маленькая танцовщица
В душном ночном кабачке.
Мечется в клетке птица,
Бьется в испуге, в тоске.
 
 
Тонкие детские руки
Подняты над головой.
Тусклая дымка скуки
Взгляд затенила живой.
 
 
Север…Как это далеко!
Гости зовут к столу.
Дикую песню востока
Кто-то поет в углу.
 
 
Резко звенят стаканы.
Слезы, как звезды, сквозь тьму.
Северные туманы
Тают в табачном дыму.
 
 
Тихая белая птица
Выпорхнула в окно.
Маленькая танцовщица,
В доме твоем темно.
 

_____________

 
Воздух горячий и синий,
Жесткий библейский песок,
Маленький холмик в пустыне
И одинокий венок.
 

1938–1939

 
Ночная птица в зарослях выводит
Короткие спадающие гаммы.
Пастельный месяц из-за клена всходит.
Мир заключен в оконный вырез рамы.
 
 
…На полюсе справляют новоселье
Зимовщики на плавающей льдине.
Туристы с корабельного похмелья
Бредут гурьбою к праздничной витрине.
 
 
От канонад в Мадриде на соборе
Обрушился карниз витиеватый.
И черная гроза готовит вскоре
Огромные гром oвые раскаты.
 
 
А тут все то же: зелень, глушь, прохлада…
Замолкла птица, друга не найдя.
На высохших мучных дорожках сада
Вдруг зарябили капельки дождя.
 

1937

 
Все то же творится на свете
Под знаком живой новизны.
Рождаются новые дети
Для нового смерча войны.
 
 
Вошла победителем в город
В урочное время весна  —
И лед в заливе распорот,
И блещет на солнце волна.
 
 
А в сумраке лабораторий,
В глухой кабинетной ночи,
Мечтая о вольном просторе,
Смертельные зреют лучи.
 
 
Где стаи крылатых пилотов
Пути пролагали свои  —
Громоздкий обоз самолетов
Наезживает колеи
 
 
И вот прорываются страсти,
Колеблются троны, венцы…
Толкуют об Екклезиасте
Пресыщенные мудрецы.
 
 
Ничто под луной не ново,
И ветер вернется домой  —
К зиянию места пустого,
Покрытого тусклой золой.
 

1939–1940

Inter arma silent musae

 
Не называя даже словом,
Но помня, что идет она,
Что жизнь едва защищена
Случайным и неверным кровом…
 
 
Предчувствуя, как рухнут стены
Непрочных городских квартир,
Как, искаженный, дрогнет мир
От налетевшей перемены  —
 
 
Пересмотреть, пересчитать
Все призрачное достоянье,
На письменном столе прибрать,
Крестом перечеркнув названье,
Закрыть ненужную тетрадь.
 
 
Теперь изнемогай от груза,
Терпи, душа, глуха, темна…
Пока не кончится война,
Обречена молчанью муза.
 

 
В убежища, подвалы, склепы, щели
Загнали жизнь, под своды крепких стен,
Чтоб слушать гул орудий, вой шрапнели
И дикие стенания сирен.
 
 
Запуганным ребенком бродит Муза,
Лепечет встречным что-то про свое…
Но нищая сиротка всем обуза
Не до того теперь, не до нее.
 
 
Играть в солдатики любили дети,
У взрослых же игра совсем не та.
Все нежное, все светлое на свете,
Заволокла густая темнота.
 
 
И в грохоте, захлебываясь дымом,
Все глубже уходя в глухую тьму,
Кто вспомнит о видении незримом,
О голосе, неслышном никому!
 

 
Cирены – исступленные кликуши —
Опять вещают городу беду.
Дрожащие испуганные души
Теснятся под землею, как в аду.
 
 
И Муза просит жалобно отсрочки,
Еще дыхания, еще пути,
Чтобы колеблемые бурей строчки,
Не разроняв, сложить и донести.
 
 
К чему, к чему! Судьбою безымянной,
Солдатскою судьбой награждены,
Мы все равно в пучине ураганной
Изчезнуть без следа обречены.
 

 
Присядем, Муза, у огня,
У жаркой деревенской печки.
Не для тебя, не для меня
Горят рождественские свечки.
 
 
Из милости в чужом углу
Мы приютились втихомолку.
Ты смотришь в печку, на золу,
Я вспоминаю нашу елку.
 
 
…Мой дом покинутый далек,
В нем тьма ютится нежилая.
Взойду ли снова на порог,
Родные тени обнимая?
 
 
Нет, все сметет, сожжет война…
А ты молчишь, устав с дороги.
По радио плывет волна
Скрипичной праздничной тревоги.
 
 
Как потонувшей жизни зов,
Как голос из другого мира —
Над мертвым холодом снегов
Звенит нетронутая лира.
 
 
Звенит над нашей нищетой,
Над нашею судьбой суровой…
А ты молчишь. И голос твой
Едва ли я услышу снова.
 

 
Сорок градусов мороза,
Солнца тусклый красный свет.
В небе длится бомбовоза
Серебристый узкий след.
 
 
Тело словно невесомо,
Льдинки стынут на глазах.
Далеко с тобой от дома
Мы затеряны в снегах.
 
 
Вновь летит стальная стая,
Нарастает грозный гуд.
Елок чаща снеговая
Даст нам временный приют.
 
 
Муза чуть повеселела:
Пламень солнца так хорош!
Но пронизывает тело
Ледяной истомой дрожь.
 
 
Будет, Муза, вечер снова,
Будет печки пышный жар,
От кофейника большого
Лиловатый теплый пар.
 
 
И в синеющем квадрате,
Сквозь причудливые льды
Мы увидим на закате
Две огромные звезды.
 
 
От заката огневого
Заалеет снежный наст…
Будет, Муза, вечер снова,
Если Бог нам вечер даст.
 

 
Все небо в огненных всполохах,
Все тучи багрянцем горят.
Под елями в снежных дохах
Малиновый стынет закат.
 
 
Тяжелою, дымной, кровавой
От фронта восходит луна
Жестокой военною славой
И муками отягчена.
 
 
И знаменем над зарею —
Двух рядом стоящих планет
Сверкает двойною игрою
Апокалиптический свет.
 
 
А ночью сияющим снегом
И россыпью звездной полна,
Стоит над детским ночлегом
Полярная тишина.
 
 
Как нежен ангельски-белый
Деревьев узор кружевной
В саду на земле опустелой
В снегу под морозной луной.
 
 
Мне больно, Муза, от этой
Беспомощной чистоты,
Мне страшно от яркого света
Пророческой красоты.
 
 
Что значит она – мы не знаем,
Но сердце ранит она.
Как миру казаться раем,
Когда на земле война!..
 

1939–1941

 
Ни прошлого, ни будущего нет.
Текущий день. Обычная работа.
В окне высоком зимний скудный свет
И время падает, как снег, бес счета.
 
 
Бежит, бежит печатная строка
Под мерное стучанье молоточка.
А в отдалении плывут века
Над убегающей в пространство строчкой.
 
 
Машинки пишущей привычный стук
И ритм высот для слуха недоступный, —
Все замкнуто в один чудесный круг,
В котором миг и вечность совокупны.
 

1940

 
День вылуплялся из тумана,
Огромный, влажно-голубой,
Сияя синью океана
Над облачною скорлупой.
 
 
Какая странная свобода! —
Одно сияющее дно
Наполненного светом свода
В моих глазах отражено.
 
 
Мой синий день, мой день бездомный,
Как сберегу, как затаю
От жизни трудной, жизни темной
Живую синеву твою!
 
 
Сейчас небесно-необъятный,
Во всей начальной полноте,
Ты расточишься безвозвратно,
Ты раздробишься в суете.
 
 
Еще останется дыханье,
Воды вечерней грусть и дрожь,
А ты во мглу воспоминанья
Виденьем тусклым уплывешь.
 

1941

 
В темных окнах шум неугомонный
Тянет в лиственную глубину
В теплой тьме за кровлею балконной
Ветка клена трогает луну.
 
 
В зарослях сирени – дрожь и вздохи,
Бьется сердце каждого листа.
В ветренном ночном переполохе
Снег летит с жасминного куста.
 
 
Много раз бывала ночь такая
С летнею усадебной луной.
Сада темного душа ночная
Изливалась музыкой глухой.
 
 
И осталось в памяти виденье:
Лампой комната освещена,
Душный ветер, шелест и смятенье
Из отворенного в ночь окна.
 

1939

 
Там зяблики в запущенном саду
Запели солнечными голосами.
Приникла птица к теплому гнезду
И смотрит восхищенными глазами.
 
 
На зелень глянцевую ветвей,
На трав дремучих пышные метелки,
А под сосной перенося иголки,
Стотысячный хлопочет муравей,
 
 
И жизнь кипит под солнцем горяча…
Лишь иногда, тая свою заботу,
Присядет птица быстрая с налету
На обгорелой груде кирпича.
 
 
И в памяти ее коротким сном
Мелькнет в зелено-солнечном тумане
Виденье смутное: был раньше дом
На этой выжженной дотла поляне.
 

1942

 
Он мне больше никогда не снится,
Постаревший деревянный дом
С башенкой и солнечным крыльцом
(Под ногою гнулась половица…)
 
 
Как в чертах любимого лица,
Каждую в стене морщинку знала.
В комнатах неслышно обитала
Музыка замолкшая отца.
 
 
Сколько шло от стен родных годами
Доброго и щедрого тепла!
Неустанно он держал над нами
Два больших бревенчатых крыла.
 
 
…Говорят, осталось пепелище,
И окопами изрыт весь сад…
Но стоят деревья и шумят
Там, где было некогда жилище.
 
 
И забившись в чащу, не дыша,
Как людьми обиженная птица,
Может быть, на их ветвях томится
Дома бесприютная душа.
 

1940