Текст книги "Прощание"

Автор книги: Вера Кобец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Время «Ч»

1 янв. вт.

Какое чудесное утро! И это уже много лет: в первый день Нового года просыпаюсь, как новенькая. Нельзя сказать, чтобы так уж хотелось работать, но уже ясно: смогу.

Звонит Антон. Веселый. Та, с родинкой, все же пришла, и он остается у Витьки до вечера. А я могу не скучать: в семь часов будут показывать «Ва-банк». Так сказать, трогательная сыновняя забота. А что? Душу греет.

Неспешно приводя организм в рабочее состояние, занимаюсь хозяйственными делами. Соображаю: начать нужно с перевода. Сделать трехдневную норму (нагнать упущенное) и, если хватит сил, то перейти к «Страстям по Клюеву».

Полчетвертого – открываю компьютер. Почты нет – вот вам, пожалуйста, и первое разочарование наступившего года.

Отогнав ненужные мысли, вгрызаюсь наконец в Лилиан Браун и начинаю перелопачивать конец пятой главы. Постепенно темп возрастает (успею, успею), но тут просыпается телефон. Ксения Викторовна – длинный разговор, М. А. – короткий, Юля Лапина – договариваемся, что они с дочкой придут ко мне третьего, Феликс – «кокетничаю». Потом – вот уж подарок! – чикагский Флейшман. Речи льются, как Волга, нет, как Ниагара. У него много новостей. Он сейчас все мне расскажет. Сопротивляться бессмысленно – слушаю молча. Но и это не помогает. Несколько раз возникает надежда, что поток иссякает, но всякий раз это ошибка, и когда после очередного рассказа о младшем сыне и чтения цикла новых стихов он, умиротворенный, замолкает и прощается, я уже полностью выпотрошена, и единственный выход – лечь спать.

На ночь читаю Агату Кристи (в ужаснейшем переводе). Нелепо, но ладно, не буду себя ругать, ведь еще длится праздник.

2 янв. ср.

Утро. Телефонный разговор с мамой и мое твердое заявление, что к «Любочке», куда мы с ней приглашены к семи, я приеду одна и позже. Решение вроде бы и разумное, но пугает его принудительность: ведь все это от страха, что с полной программой не справиться.

Сажусь к столу и начинаю переводить. Вроде идет неплохо, но на звонки отвлекаюсь с радостью. Антон забегает на полчаса. «Они отправляются за город». Кто «они» выяснить не удается. К счастью, снова звонит телефон. Длинный хороший разговор с Сильвией, дурашливый – с Зойкой.

В половине восьмого, когда я, наконец, одета и морально готова к выходу, звонит прилетевший с гастролей Бреслер. Переполнен обидами и хочет немедленно поделиться. Выкрикнув «С Новым годом! Сейчас не могу разговаривать – убегаю», хлопаю дверью и мчусь к автобусной остановке. За столом шестеро. Легкое ощущение бестолковости разговора: Ташкент, где у «Любочки» внук, положение негров в Америке, коррупция (вспомните Гоголя!), трудности воспитания детей – но в целом приятно: мы с мамой в гостях, и я с этим справляюсь.

Вернувшись, снова пытаюсь работать. Результат слабый. Начинаю раздражаться. Но тут судьба посылает палочку-выручалочку: звонит Нина Быстро покончив с поздравлениями, подробно расспрашивает о делах. Узнав, что воз и ныне там, предлагает поговорить с Левой Новиковым. Тот стал деканом и кое-что может. Заманчиво, разумеется, но бесполезно. Не могу я преподавать. Раз пять пробовала Или больше? (Неважно, результат неизменен.) А Нина трогательна. Готов ли уже рассказ «Страсти по Клюеву», о котором я ей говорила? Они с Мишей так ждут его. Ждут? Отправлю на днях.

И вопреки всякой логике ночь напролет читаю Агату Кристи. Сначала «Восточный экспресс», а потом и «Убийство лорда Экройда».

3 янв. чт.

В 12 – Юля Лапина Дурацкий вопрос: не хочу ли я отменить или перенести их визит? «Ну почему же! Все остается в силе». Вешаю трубку – и сразу же лезу на стенку от раздражения. Зачем они мне? Почему не поймала Юлию на слове? Ведь – редкий случай – голова ясная и пальцы, так сказать, тянутся к перу. Можно отставить перевод, доделать «Клюева», отправить его в Америку и с новыми силами взяться за «День именин». А теперь… Бегаю по квартире, яко тигр в клетке. Потом затихаю и забираюсь в кресло. Читаю все ту же Агату («Разбилось зеркало, звеня…»).

Отвлекаюсь, чтобы взять телефонную трубку. А это Каленская. «С Новым годом… надеюсь, что мы и дальше… мне так приятно… независимо от любых дел…» Как птичка, а ведь она ровесница моей мамы. От разговора дух поднимается, но тело – нет. По-прежнему сижу в кресле, смотрю, как сеет за окном снежок. Наконец появляется Антон: «У нас ведь вроде гости. Где приготовления?»

Они приходят. Юля выглядит лучше, чем я боялась, лучше, чем год назад, хотя тогда разводом и не пахло. Теперь, когда плохо всё, она снова светская львица (даже не львица, а гепард, как говорит Катя Мищенко). А Юля-младшая – ангел в продранных джинсах и с металлическими браслетами на руках. Интересно, как мы споемся? Выступать в роли массовика-затейника не хочу и не буду. Но выясняется, что это ни к чему. Непредсказуемый Антон быстро выходит в лидеры. Острит, рассказывает смешные истории, с равной галантностью обхаживает и тарахтелку Юлю, и ее обаятельно-молчаливую дочь. Все бы прекрасно, но как-то царапает, что он, двадцатисемилетний, видит как в маме, так и в дочке возможный предмет ухаживания. Вспоминается… Но не будем о грустном. Давайте просто веселиться.

В разгар застолья – требовательный телефонный звонок. Выхожу в кухню, снимаю трубку и, еще продолжая досмеиваться, говорю «алло». Но это мама.

…Вот и опять разбилось зеркало, звеня.

Беда была в том, что я все же надеялась на передышку. На то, что перемирие продлится и мы научимся не причинять друг другу боль. На что надеялась она, не понимаю. Без предисловий, без вопроса, чем я занимаюсь, она голосом робота сообщает: «Из Москвы только что позвонил муж Ляли Обручевой. Ему нужны сведения о послевоенных концертах Рихтера. Программки в твоей квартире. Посмотри, сколько раз он играл в Ленинграде Шопена». Судя по тону, к делу надо приступить немедленно. Откуда эта бесцеремонность? И почему я не умею ее смягчить, а сразу же лезу в драку? Пытаясь спасти положение, мысленно вывожу маму за скобки и с яростной злостью обрушиваюсь на говоримое: «Он что – идиот? Что я могу посмотреть? В „моей“ квартире только наши филармонические программки, и сколько б я в них ни рылась, я выясню, сколько раз мы ходили на Рихтера, а не сколько раз Рихтер играл в Ленинграде Шопена, Шумана или Шуберта!» Шшш… Я разве что не плююсь змеиным ядом. Она, на том конце провода, слушает с огорчением и пониманием, с готовностью все терпеть и, взяв себя в руки, прощать. «Вике приходится нелегко, – говорит всем знакомым „Любочка“, – у дочки очень тяжелый характер, и к тому же еще плохо с нервами». – «Да, взрослые детки – большие бедки», – подцепляя кусок пирога, кивает ее сестра. «Но Викиной дочке сильно за сорок, пора, кажется, отучиться от молодежных манер». Возразить нечего. Все вздыхают. «Кому еще чаю?» – предлагает хозяйка.

Швырнув трубку, я вдруг понимаю, что впору завыть. Сколько мы продержались – полторы недели? Будь неладны эти проклятые Обручевы! Почему с их появлением всегда связано что-то нелепое и постыдное? Впрочем, чему удивляться? На фоне их безупречно работающей семейной машины очень уж бьют в глаза наши вывихи и переломы.

Дожидаюсь, пока хоть руки трястись перестанут, и возвращаюсь к столу. К счастью, Антон по-прежнему держит планку. Все смеются, вечер прошел на пять с плюсом.

А в полночь звонит подвыпивший Бреслер. Душа по-прежнему горит и жаждет утешения. Принял весьма основательно, но слова выговаривает отчетливо. Сама себе удивляясь, начинаю расспрашивать, часто ли Рйхтер играл Шопена. Романтик Бреслер немедленно загорается. Разговор перескакивает на Софроницкого, на недостаточно оцененного Станислава Нейгауза.

….Уже засыпая: а ведь и Бреслеру предсказывали яркое будущее. Сначала в училище, а потом и в Консерватории. Что помешало? То, что был паинька и слушался родителей?

4 янв. пт.

Не встать. Что значит не встать? Сейчас встану. В кухне немытая посуда. Берусь за нее – и сразу роняю в раковину тарелку. Тарелка падает на блюдце. Выгребаю осколки и, разумеется, раню палец. Только вот плакать не надо, моя дорогая, плакать не надо, жалеть некому. Наплывает противное ощущение зыбкости, голова наливается чем-то вязким. Не выдержать мне этого, никак не выдержать. Сую валидол под язык и хватаюсь за телефон. Кому позвонить? Кому?

Несколько фраз с Катей Мищенко только усугубляют дело. Поморщившись, набираю Зойку. Но ее нет. Может быть, это и к лучшему. Гораздо больше хотелось бы слышать Ксению Викторовну. Но у нее сегодня лекционный день. Под влиянием возрастающей паники звоню Лапиной. Не хочется, но вчера ведь общались неплохо. Юлька рассеянно, вероятно, не отрываясь от компьютера: «На что ты жалуешься? У тебя такой прекрасный сын. Вот посади тебя на мое место…» Интонации директрисы, распекающей нерадивую подчиненную. Но зачем я звонила? И ругать некого – сама подставилась. Достаю носовой платок и реву уже не стесняясь. Но когда телефон проявляет решимость «перекричать», все-таки беру трубку. А там бодрый Бреслер. Готов приехать, готов развлекать, готов мыть посуду. Вот этот бы звонок – да часом раньше.

Читаю Агату. Из ушей лезет, но читаю. Впрочем, это еще не полная наркозависимость. Читаю – и все. Не надо никаких обобщений. Как я справлялась бы, будь у меня нормированный рабочий день? Но у меня его нет, так и думать об этом не надо. Имею право посидеть в кресле и почитать. «Мне бы такую жизнь!» – завистливо говорит Зойка. А мне бы хоть до какой дотянуться. Пытаюсь взяться за стирку, но нет, фиаско. Снова Агата. Болезненный след вчерашнего разговора с мамой. Вспоминается «Письмо Кафки отцу». Кривая усмешка. Но уже брезжит что-то вроде просвета. Вечер. Надо бы выйти за продуктами. Одеваюсь, спускаюсь на лифте. Погода рождественская. Неожиданно вижу Антона. Он только что заходил к маме, у нее «снова давление». Не результат ли вчерашнего? Да, скорее всего. Но угрызений не чувствую. Собственная обида сильнее. Жжет. За письменный стол не сесть, а так хочется довести до ума и послать Нине с Мишей «Страсти по Клюеву». Постройка ведь подведена под крышу. Или нет?

Лежу. Мысли, как тараканы. Соображаю вдруг, что исчез молодой человек из агентства по недвижимости, который твердо обещал позвонить третьего. Огорчаться? Ни в коем случае. Лучше принять как знак.

Уже совсем поздно вечером пишу три запоздалых поздравления. Смешно: ведь кажется, что Новый год был уже тысячу лет назад.

Переставила пуговицы на куртке. Отмыла соковыжималку. Уборку в шкафу отложила на завтра. И еще отложила, наконец, Агату. Перехожу к письмам Чайковского. Надо надеяться, это шаг вверх?

5 янв. сб.

Катя Мищенко, совсем недавно поливавшая Юлю Лапину если не грязью, то весьма концентрированным неодобрением, пригласила ее к себе на сочельник. Юлю, которая «ужасно действует на нервы», пригласила, а меня, с которой «беседа – отдохновение», не пригласила. Может, сочельник – не время для отдыха? Вывод: обе – во всех отношениях дамы приятные. А я – Аманда… Господи, как же ее фамилия? Не хватает еще дырок в памяти!..

Не поддаваться, не поддаваться. Держать нос кверху.

Читаю Чайковского.

Извлекаю (зачем-то) связки старых программок и начинаю выискивать Рихтера. Странное погружение в «до мое» прошлое. В сорок шестом году у «нас» абонемент из произведений Чайковского. Выступают, сменяя друг друга, Небольсин, Козолупова, Гаук, играющая «на разрыв аорты» Галина Баринова, Игумнов. Рядом с ними как-то мистически выглядят имена, шагнувшие и в «мою эпоху»: Мравинский, Ойстрах, Роетропович. А вот забытое имя: 26 января 1947 года последний концерт Симфонического оркестра Филармонии под управлением дирижера Иосифа Крипса (Вена). Играют «Неоконченную» Шуберта, Вагнера, «Пятую» Людвига ван Бетховена. И слушает тот зал.

6 янв. вс.

Халат. Выстирать бы уже этот халат. Или выбросить. Как там у Вяземского? И совестно носить, и бросить жалко. Впрочем, неважно. Сколько у нас тут писем Чайковского! Надежде Филаретовне фон Мекк, Танееву, Юргенсону, родным. Читаю до полной потери чувства реальности, до головокружения.

Уже темнеет, когда в первый раз за день звонит – неожиданно! – телефон. Бреслер: «Я только справиться о самочувствии. Пора уже собираться на выход». – «А что играете?» – «Ох! Целый вечер Петра Ильича». – «Можете сделать контрамарку?» – «Само собой. Но вы же больны?»

В Филармонии Мечин. Усталый, седобородый, сидит с каким-то пастозного вида юношей. В голове странным образом мелькает нехорошее предположение, но выясняется, что это его сын. Мечин-старший смотрит на мир очень мрачно. Придуманный им гигантский проект под угрозой. Нет денег, нет помещения. Я, бодрая и энергичная, снисходительно улыбаюсь и выражаю надежду, что все уладится.

А потом молодая певица (фамилию не запомнила, программку не купила – денег нет) поет сцену письма Татьяны. Полна студийной восторженности и очень хороша собой. Чистое русское лицо деревенской (в пушкинском смысле) девочки, гладко зачесанные в косу, на прямой пробор разделенные волосы. Глаза сияют, сама как свечечка. Странное чувство: впервые вижу Татьяну. В антракте кидаюсь с восторгами к Бреслеру. Но он слушает вяло. Глаза в красных прожилках, болят третий день. Завтра с утра идет сдаваться окулисту.

После антракта играют мою «Пятую». Но делают это плохо.

7 янв. пн.

Вообще-то Рождество. Книги разбросаны по всей комнате. Продолжаю листать программки и виртуально идти от концерта к концерту. Вот уже шестьдесят первый год – год Гагарина. Да, было: солнце бьет в окна, Толик Свиридов несется по школьному коридору, размахивает руками и кричит: «Слушайте! Человек в космосе!!!» Недовольная Надя Высоцкая, зажав уши: «Ты спятил?» – «Нет! Точно! По радио объявили!!!» Лидия Марковна подтверждает. Но восторги Свиридова остаются неразделенными. Нам предстояла контрольная – было решительно не до космоса.

В тот год главным было другое. Незаметно и неосознанно взрослые начали брать меня на «вечерние мероприятия». Прежде всего, в Мариинский, в Филармонию. Все выходы воспринимались как событие. Запомнилось отнюдь не все. Но вот три арии Далилы, спетые в Малом зале Долухановой, – потрясение, не изжитое и до сих пор.

8 янв. вт.

Невероятным усилием воли отрываюсь от жизни Чайковского и по странной цепочке ассоциаций – через Брамса, которого Петр Ильич не любил, – добираюсь до Брукнера Читаю о нем строгую, маленькую, советскую, но не противно-советскую книжку. Биография впечатляет. Событий, путешествий-приключений, женщин попросту нет; начало подлинного творчества – в 44 года. И – девять симфоний, прочно вошедших в корпус мировой классики.

9 янв. ср.

От чтения-наркотика – к ТВ (бесспорный шаг вниз). По петербургскому каналу – «Дневной экспресс». Журналист – с виду двоюродный брат Делона – беседует с «известной писательницей Марией Семеновой». Мария Васильевна она, оказывается. Внешность чуть странноватая, нерезко мужеобразная; говорит медленно, гладко. Некая заданная (или естественная?) чревовещательность тона неожиданно заставляет вспомнить еще одну нашу пифию – Татьяну Москвину.

Шесть часов вечера, восемь, десять. Переключая каналы, смотрю все подряд. Тошнит. Выключаю звук. Теперь хоть не слышу всех этих глупостей. Неожиданно выплывает что-то знакомое. «Солярис». Но и от «Соляриса» тошнит. Надо немедленно оторваться от телевизора, ан нет, не получается. Каналы, каналы. Сколько же этих каналов? Постепенно они начинают гаснуть: тоненький писк и серая рябь. В три часа ночи по ОРТ начинается «Семеро смелых». Фильм о бравых советских ребятах, о бодрых тридцатых годах. Тамара Макарова в роскошных меховых комбинезонах, мужественные геологи в отлично связанных свитерах из натуральной шерсти. Встаю, шатаясь, дохожу до кровати. Дергаю покрывало – звук осторожный и глухой. Что это? Странным образом вдруг оказываюсь у компьютера и открываю «Страсти по Клюеву». (Разве я что-то могу сейчас?) Не доверяя себе, доверяя чему-то другому, вслепую, на ощупь перебираю волокна текста. Пытаюсь вернуться к мелькнувшей когда-то картинке. Как реставратор, снимаю позднейшие наслоения. Что-то вроде бы получается. Добираюсь до середины, но тут силы заканчиваются – и приходится отложить. На день? На год?

10 янв. чт.

Не хочу, не хочу, не хочу смотреть телевизор. Но единственная альтернатива – телефон. А Зойка круглые сутки на работе. Катя – предательница, о Лапиной и вспоминать не хочется. Звоню Ксении Викторовне, но она (суховато?): «Я работаю, позвоню вам попозже». Что значит попозже? Сижу, тупо глядя на телефон. Когда через час он вдруг оживает, выдерживаю характер и беру трубку после пятого (!) звонка. «Я слушаю» (деловито и собранно). А в ответ мягкие придыхания старушки Рысс-Горбуновой, которая приглашает в ближайшее время, да-да, в ближайшее приехать к ней на дачу. Там дрова, печка, тепло. Можно с ночевкой. Прекрасно. Хотя, вероятно, не состоится, разделив участь прежних виртуальных приглашений. Едва вешаю трубку, звонит Каленская. Возмущена мемуарами дочери Марлен Дитрих. «О своей матери! Это немыслимо! Моя мама тоже была не сахар. И с первым мужем я, безусловно, разошлась из-за нее. Но так рассматривать под микроскопом! Быть такой безжалостной!» Разговор мечется, как кошка на раскаленной крыше. (Неужели прав Феликс, считающий, что до Уильямса этого выражения не было?)

С грехом пополам возвращаюсь к своим переводам, и вдруг вспоминаю, что Ксения Викторовна обещала, но так и не позвонила. Сигнал? Указание, чтобы я не звонила так часто? Пытаюсь вспомнить, как и когда разговаривали в последний раз. Хороший долгий разговор первого января. А потом? При первом знакомстве в издательстве «Логос» я показалась ей жизнерадостной и удачливой. Неужели наконец поняла что к чему и, боясь сложностей, предусмотрительно отгораживается?

Чтобы самой-то не быть сволочью, звоню Бреслеру выяснить, «что сказал окулист». С глазами получше, но общий тон грустно-вялый. Петляя, выходим на разговор о Моник де ла Брюшальри. «Вы ее, вероятно, не слушали». – «А вот и нет, слушала».

Маленькая некрасивая женщина в розовой кофточке и необыкновенно широкой, складками ложившейся на пол зеленой юбке первым аккордом решительно взяла в полон рояль и торжествующе подчинила его своей воле. Я была на концерте с бабушкой. Помню вполне осязаемо: мы сидим в середине партера, плечом к плечу, театрально одетые, приятно поддерживаемые бархатом кресел, колоннами, люстрами, дисциплинированно интеллигентной публикой, размеренным ходом программы: от вешалки («добрый вечер, давайте-давайте сюда, зачем же в рукав, я сюда вот, на полочку, ой, ну да что вы, спасибо») до выхода из широких дверей на площадь («прекрасная погода, и совсем не холодно, ну а теперь давай поговорим о завтрашних делах»).

Прощаюсь с Бреслером. На часах половина первого. Спать не хочу, но и работать не могу. Включаю телевизор и натыкаюсь на польский фильм «Прокаженная». Помещичий дом, гувернантка. Влюбленный аристократ-богач. Как сидит на нем фрак! Как он любит! Но даже этот баловень судьбы бессилен перед жестокостью общества, и юная героиня (как она хороша была в комнате, полной цветов) умирает.

11 янв. пт.

Годовщина. С утра проверяю себя. Да, смогу, да, пойду. Принятое решение успокаивает. Сажусь за перевод. Сроки ведь поджимают. Сроки!!! Шестая глава. Впереди еще столько же. Зачем мне переводить эту Лилиан? Стоп, табу. Издатель заказал эту бредятину? Вот и не рыпайся.

«Петр Ильич, ну скажите, где же бывает работа, в которой нет ничего неприятного?» – сказала фон Мекк по поводу рекомендованного ей Чайковским и чем-то недовольного скрипача.

Неожиданно вызревает желание поставить свечку за упокой. И лучше прямо сейчас, чтобы потом не утонуть в сомнениях.

Как и после концерта Моник де ла Брюшальри, погода прекрасная. Сколько же лет прошло? Тридцать четыре. Было какое-то движение вперед? Пожалуй, нет. Ни опытнее, ни мудрее я не стала. Но кое-что успела. Например, забыть немецкий, разучиться играть на рояле, обрести белые пятна в собственной биографии. Появились не месяцы даже, а годы, которые, сколько ни морщи лоб, не вспомнишь. Странным песком равнодушия присыпаны лучшие воспоминания. Правда, и худшие тоже. Но это не утешает.

С приближением вечера на душе делается все муторнее и тяжелее. В семь часов звоню в мамину дверь. На столе старая, лучшие дни видавшая скатерть, в воздухе привкус затхлости, каких-то лежалых вещей, недовычищенных углов. Мама, уже окончательно загримированная под старушку, старые Глинские, Муся, Кира, Фадеева, Екатерина Илларионовна. Еды много, хорошей, и даже красивой, но тоже какой-то пожухлой. Всё как всегда. Пыль можно и не стирать. В борьбе неизменности с гигиеной неизменность выигрывает; с большим отрывом.

И все-таки почти сразу, глазом моргнуть не успев, я превращаюсь в девочку, которая «все-все рассказывает взрослым». В первую очередь то, что интересно бабушке. Например, сообщаю, что Феона, кудесник Феона, создавший в тридцатых годах в Музкомедии «истинно венскую оперетту», начинал драматическим актером в труппе Комиссаржевской, а отцом Милочки, младшей дочки Надежды Филаретовны, по некоторым сведениям, был не Карл Федорович фон Мекк, а Иолшин. «Моя дочь Иолшина», писала Надежда Филаретовна в письмах Чайковскому, и меня всегда изумляло, сколько металла «слышалось» в ее голосе. Металл в голосе – это они умели. Но бабушка не стала бы упрекать «Меккшу» за роман с женихом своей дочки, так как всегда повторяла, что и штамп в паспорте, и венчание еще далеко не свидетельство настоящего брака, и восхищалась Анной Карениной, растоптавшей сожительство без любви. «Все изменяли мужьям. Анна не захотела таиться – и этого ей не простили», – бабушкин голос звенел, она ратовала за честность. А постылых мужей презирала.

Все молча едят салат и селедку под шубой. Намазывают на булку икру. Хвалят пирог, который принесла Муся. Бабушке в этом году исполнилось бы сто лет. Не дожила совсем чуть-чуть. Звонил Михеев, говорит мама. Звонила Татьяна Аркадьевна. Хотела прийти, но ей неожиданно привезли внука. «А сколько лет ее внуку?» – интересуется Кира. Все погружаются в подсчеты. Пять, нет, все-таки еще четыре. Пять будет весной. Этой весной? Разумеется, а какой же?

«Ну, я пойду. Внуки – это еще не для меня». С грохотом отодвигаю стул. Нелепая демонстрация. Перед кем? Перед этим живым гербарием? Но мне действительно хочется вспоминать бабушку. Куда мне деться, я пожизненная внучка, застрявшая к тому же в переходном возрасте. Маму коробит моя выходка. Приправленные сарказмом слова так и просятся на язык, но она плотно сжимает тонкие губы и, растянув углы рта, улыбается. Она готова принимать меня такой, как есть. Она вежливо разрешает мне быть со странностями. Для этих странностей у нее давно найдено объяснение: «нервы». И что бы я ни делала, она сумеет взять себя в руки и будет терпеть, как Кола Брюньон, на которого тоже валились одно за другим несчастья, а он – держался. От всего этого я, естественно, прихожу в бешенство, и только перед уходом всплывает наконец чувство неловкости, злость на себя, голубушку, что все пытается наверстать то, что упущено чуть ли не тридцать лет назад.

Дома радостный и возбужденный Антон. Во-первых, в понедельник к ним прибудут новые компьютеры, во-вторых, удалось удачно продать без дела болтавшееся колесо. По этому поводу завтра будет устроена вечеруха. О том, что сегодня годовщина смерти бабушки, он, разумеется, не помнит. А я не напоминаю. Давным-давно постановила, что все это ассорти из Анны Карениной, Кола Брюньона и тишайших Тихонов («Гроза» Островского) не должно смолотить еще и его. Пошло ли это на пользу? Не знаю. В данный момент выясняется, что вечеруха намечена, а звать, в общем, некого. Та, с родинкой на переносице, оказывается, выходит замуж. Витя обещал быть, но может и подвести. Андрей под вопросом. Юлину Юльку, что ли, позвать? Господи, ей и шестнадцати нет! И снова шилом в бок мысль о давних-давних событиях. Не под даваться – срочно выставить заслон.

12 янв. сб.

Как ни странно, но молодежная вечеринка обретает реальные контуры, и надо срочно понять, куда же мне сматываться. В афише ничего интересного, кроме, хм, «Дома, где разбиваются сердца». Идет в Театре Дождей, куда мне давно хотелось, но – лучше не надо. Куда же поехать? К изменнице Кате? К птичке Каленской? Нет, все не годится, и вдруг осеняет: Публичка! Давно ведь требуется заново почитать Гёльдерлина, над стихами которого сидит моя Люся, бледненький слепок с чеховской Анны Сергеевны из застывших «Страстей по Клюеву». Месяц пытаюсь понять, почему она так вцепилась именно в Гёльдерлина. Трагическая судьба привлекла? Или что-то иное? Как бы там ни было, я отправляюсь в Публичку.

Ушла в пять, оставив Антона в растрепанных чувствах. Строевым шагом к метро, бодро – по эскалатору, радостно – в сутолоку Невского. В ГПБ, разумеется, несколько изданий Гёльдерлина. Есть и билингва, прекрасно. Но едва углубилась – звонок. Ушам своим не поверила, но оказалось, все правильно: в субботу и воскресенье Публичка теперь закрывается в семь.

По мокрым от растаявшего снега тротуарам прошла к «Родине». Фильм «Пианистка» (Анни Жирардо, Изабель Юппер). Билет – 60 рублей. Не хватило. Может, и к лучшему. В кино не тянет, да и ждать сеанса почти час. Что дальше? Напрашиваться к кому-нибудь в гости? Нет, отпадает. И значит куда? Пока – прямо.

Словно турист в чужом городе шла по Фонтанке, Троицкой, Загородному, Московскому. Утробы магазинов за вымытыми до невидимого блеска витринами, химически-яркая прыгающая реклама, литые узорчатые решетки на окнах первого этажа (пожалуй, красиво), козырьки над подъездами (почти такие, как были здесь в «прежние времена»), подсветка – кое-где даже очень удачно. Красивый незнакомый город, по которому я иду непонятно куда. Или: еще один город, по которому я иду в никуда. Ну, это уже дешевая мелодрама. Рыдать над собой можно только до тридцати… девяти. А потом – принимать то, что дается.

Прогулка по городу – восхитительно. Одиночество – почему бы и нет? Любопытство к тому, что вокруг, не меньше, чем в Будапеште, Париже и Праге. Ходишь по незнакомым улицам? – Так ведь это же интересно!

Пешком через длинный Московский, бульон в чудом сохранившейся «Пирожковой» (тоска по советскому общепиту?). В одиннадцать возвращаюсь. Холодок страха под ложечкой. И что же? Веселье (ура!!!) идет полным ходом. Судя по голосам и наваленным курткам, веселящихся десять-двенадцать.

Прокрадываюсь к себе, робко сажусь за перевод. Идет, и очень неплохо. Господи, благодарю.

13 янв. вс.

Антон отсыпается (песни и пляски закончились только под утро). Я у компьютера. Открыв почтовый ящик, нахожу там письмо от Аси. Снисходительно-милостивое. Что ж, и на том спасибо. Дальше – совсем хорошо. Звонит мой приблудный котенок Лена. У нее начались каникулы. Робкий вопрос: «Можно приехать к вам, пожить?» – «Да. – Осторожная пауза – Дня на три, думаю, можно». Прислушиваюсь к себе. «Все правильно», – подтверждает внутренний голос. Прошу Лену купить по дороге картошки, масла и соли, а сама запускаю стиральную машину и берусь за уборку. Вот и хозяйственные дела с места сдвинулись.

Вечером – с Леной на «Вишневый сад». Встречаю Аллочку, дочку Марины Сергеевны, и выясняю, что сосватанная мною переводчица в конце концов справилась и никто на меня не в претензии. Чувствую явное – несоразмерное опасениям – облегчение.

После концерта, дома, благодушный Антон и общий вечерний чай.

Может быть, этот удачный день выдаст еще один подарок?

Сажусь за перевод, но заклинивает мгновенно. И намертво.

14 янв. пн.

Завтрак с Леной (весело и приятно). Вымыв посуду, она уходит до обеда, а я – прилив сил! – возвращаюсь к своим «Страстям». Выкидываю раздражавший кусок, легко и без колебаний навожу мостик, но потом снова начинаю буксовать. А ведь должно литься как песня. Читаю вслух. Исправляю с голоса. Точит мысль, что ошибка была заложена в самом начале. Эта история, скорее всего, повесть, а я ее обтесываю как рассказ. И в результате пот ручьем, а конца не видно. У Вампилова есть персонаж, музыкант Сарафанов. Вот уже много лет он пишет какое-то произведение, но так и не сдвинулся с первой страницы. Несколько раз перебирался на вторую, но потом снова возвращался и правил начало. Может быть, так и надо работать, говорит (в скобках) Вампилов. Вздох. И все-таки… Что «все-таки»?

Решив дать себе отдых, открываю почтовый ящик. Там замечательное письмо от Нины (оно подбадривает, но и сбивает, уводя в сторону реальной жизни). Понимая, что к «Страстям» лучше не возвращаться (только напорчу), пишу письмо Асе и кидаю его на дискету, чтобы Антон отпечатал у себя в конторе. Заодно попрошу его тиснуть и три рассказа из «Полетов и проводов»: пусть «книжка» лежит готовой к показу.

Звонит Дима. Завтра оставит на вахте две книги Lafcadio Hearn’a. Будем надеяться, что опусы восторженного греко-англо-американца послужат во благо моему переводу. Сдать бы уже! Сдать – и освободиться.

Снова и снова роюсь в папках. Бумаге доверяю больше, чем светящемуся экрану.

Может, оставить на время «Клюева» и вернуться к «Дню именин»? Или встряхнуть еще раз «Корзинку с яблоками»?

15 янв. вт.

Как и вчера, приятный завтрак с Леной. Но ее заявление «мне теперь нужно по делам» встречаю с удовлетворением. Быстро же я притомилась.

Долго, но почти без усталости сижу над переводом. В какой-то момент вспоминаю, что собиралась в Публичку – за Hearn’ом.

Забрав его, иду пешком до Техноложки. На Сенном рынке покупаю Антону носки (уже в момент покупки вижу, что подсовывают не те, но сказать это вслух не решаюсь). Доехав до дому, запасаюсь продуктами и вдруг обнаруживаю, что в нашем «Татрусе» открылся чулочно-галантерейный отдел. Как удачно! Плачу сорок пять рублей – и становлюсь обладательницей трех пар хлопковых черных носков правильного (!) размера.

Возвращаюсь – и словно бы получив толчок в спину, немедленно открываю «Клюева». Переваливаю через два трудных места, но обнаруживается, что есть и другие шероховатости. Изо всех сил пытаюсь закончить, чтобы отправить Нине к 16-му, ее дню рождения. В трех дюймах от финиша все же скисаю.

В 1895 году, прочитав в рукописи новые рассказы Авиловой, Чехов писал ей: «Вы отяжелели, или, выражаясь вульгарно, отсырели…».

Пожалуй, похоже. Но ничего, попробую высохнуть.

16 янв. ср.

Не утро, а красота. Бодро села к компьютеру, но сразу же позвонил Бреслер. Через час – снова Потом еще раз. Становится ясно, что спастись можно одним лишь способом: пригласив его прийти вечером. Кинула приглашение как кость и получила в награду блаженную тишину.