Текст книги "Прощание"

Автор книги: Вера Кобец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Кое-кто из девчонок начал приживаться в нашем доме. Алла спросила, не согласится ли Мария Андреевна (я изумленно на нее воззрилась и далеко не сразу поняла, что это о Манюсе) почитать с ней по-французски Мольера, и впервые за много лет Манюсь оказалась при деле. Мало того, занятия шли с толком. Через два месяца Алла приобрела блестящий (мне это никогда не давалось) выговор, а приободренная Манюся объявила о своем желании вернуться к занятиям переводами – ведь она даже заключала договор с издательством Academia. (Тридцать пять лет, что прошли с того времени, разумеется, пустяки, улыбнулся Борис Алексеевич.)

От всех моих однокурсниц Манюся была в восторге. «Прелестна, – решительно заявляла она, после того как мы провожали очередную гостью, – нет, что ни говори, но современные девушки тоже чувствуют стиль». – «Ерунда, просто юные мордочки, – решительно откликалась бабушка, – но манеры гораздо лучше, чем я ожидала». Следствием этого заявления была самая шумная, яркая и многолюдная на моем веку Пасха. Решившись налить молодого вина в почти опустевшие старые мехи, бабушка пригласила всех хоть раз побывавших у нас студенток. Алла, уже три месяца щеголявшая обручальным кольцом, естественно, пришла с мужем, Иру Любарскую с благосклонного разрешения бабушки сопровождал Гарик Финн с режиссерского, а Риту Тучкевич – некто по имени Бен с цветком в петлице. Дальше пошло уже что-то вроде неуправляемой реакции. Захоржевские в полном составе (сам-шесть), Дмитрий Иванович Поссе (само собой), Тата – с Таней (простите, что я не предупредила, но Танечке так захотелось прийти к вам сегодня), Борис Алексеевич не только с Сашей, но и с приехавшим из Ташкента другом детства «Алешей» Сигристом, а одинокая как перст Елизавета Степановна Крафт в сопровождении ослепительного красавца почти двухметрового роста. «Мой ростовский племянник Илья, сын двоюродной сестры Нади». – «Отпад! Они что, все такие в Ростове? Надо поехать посмотреть», – шепнула мне Галя Чернявская, буквально в последний момент и, в общем, из стадного чувства влившаяся в ряды «паломниц в прошлое». Я немножко боялась ее прихода на Пасху, но теперь поняла: все в порядке, победа полная. Нет, уж когда что удается, то удается на славу. Телячий окорок пропекся идеально. Барашек из масла вызывал общий восторг, рукава Манюсиной блузки были удачно прикрыты шалью, и она, сидя рядом с лучащимся радостью Павлом Артемьевичем, тоже сияла и умудрялась кокетничать с «милым Алешей Сигристом», которого помнила еще мальчиком. Все были веселы. Младший сын Захоржевских и Гарик Финн успешно состязались в остроумии, но пальма первенства все же досталась Павлу Артемьевичу, который, чудом отбросив одышку, выступил с целой программой из Агнивцева, читая и даже напевая стихи в стиле пародии на Вертинского. Беседа не умолкала ни на минуту, и шум был такой, что Елизавете Степановне Крафт пришлось проявить недюжинную изобретательность, чтобы коронная фраза: «Куличи восхитительны, необходимо отметить, что Феня – блестящая ученица Анны Филипповны» – была всеми услышана и так, как надо, оценена. «Да, куличи – объедение. Пьем за здоровье Фени!» – с готовностью подхватил хор, и жаждущая разобраться во всех тонкостях, раскрасневшаяся и возбужденная Ира Любарская нагнулась к тихо сопящему старику Захоржевскому: «Феню я знаю, но кто такая Анна Филипповна?» – «Анна Филипповна – о-о! – загудел тот в ответ, накладывая себе на тарелку еще сырной пасхи. – Анна Филипповна – зависть богов Олимпа. Федор Андреевич не лукавил, настаивая, что мазурки Филипповны не посрамили бы и Фредерика». – «Мазурка – это тот плоский пирог, – крикнула я через стол ошарашенной Ире Любарской, – Анна Филипповна – тетка Фени, Федор Андреевич – мой родной дед. Семейные предания гласят, что юмором он не блистал и, напав вдруг на что-то вроде остроты, повторял ее бесконечно, а Фредерик, сама понимаешь, Шопен». – «Анна Филипповна – это поэма», – по-прежнему гудел Павел Артемьевич, и Ира, глядя на него, сияла восторженной благодарной улыбкой. Всеобщее оживление нарастало. Это поистине был триумф. И веди я дневник, впору было бы записать: «Пасха 1973 года – самый счастливый день моей жизни».

Почему ж все пошло насмарку? С занудством, унаследованным от деда Федора Андреевича, я много раз задавалась этим вопросом. На поверхности все шло нормально. Бабушка продолжала восхищать своей энергией, я окончила институт и тут же поступила в аспирантуру. Правда, Ира Любарская вышла за дипломата и уехала с ним в Тунис. Замкнулся у себя дома, а потом и скончался «седовласый Поссе». Реже стала бывать старшая Захоржевская. Но Борис Алексеевич появлялся все так же. Однажды зимой заболел воспалением легких, но, к счастью, лечили его хорошо, и он быстро встал на ноги. Когда пришел после болезни, все были оживлены, шутили, смеялись, рассматривали старые фотографии. Бабушка и Борис Алексеевич вспоминали, как в тридцать пятом впервые поехали в Коктебель. «Удивляюсь, как старые коктебельцы могут сейчас туда ездить, – сказала бабушка. – Ведь все так изменилось». – «Да, теперь это только воспоминания», – ответил Борис Алексеевич, и Манюся вдруг разрыдалась. – «Сейчас же пойди к себе и прими валерьянку, – велела ей бабушка, а потом тихо вздохнула: – Не знаю, прямо, что делать. Может быть, обратиться к врачу?» – «Не надо преувеличивать, – покачал головой Борис Алексеевич. – Ведь ровности не было никогда: неделю хуже, месяц лучше». Он сидел, положив ногу на ногу, и я вспомнила, как давно – мне было тогда лет восемь – мы так же сидели втроем, и речь, кажется, тоже шла о Манюсе. «Больница не панацея», – сказал тогда дядя Боря. Я вспомнила его серый костюм в полоску. Все было в тот день совсем как сейчас. Стол, скатерть, свет, их лица. «Иди-ка спать, Катя, – сказала бабушка очень устало. – Ведь тебе завтра к девяти».

Почему это запомнилось так отчетливо? Может быть, потому что назавтра пришло известие, никак практически не влиявшее на нашу жизнь, но резанувшее и надолго выбившее из колеи.

Позвонила чуть не на год исчезавшая с горизонта Тата Львова. Бабушка взяла трубку, я была тут же, рядом, и как бы это ни показалось невероятным, по первым же междометиям безошибочно поняла, о чем речь, так что когда со словами «ну, я тебя поздравляю и передай поздравления Тане» бабушка наконец повесила трубку, а потом, обернувшись, сказала: «Сенсация. Таня выходит замуж за Колю Сухотина» – внешне была уже совершенно спокойна.

В моем детстве Сухотины иногда приходили к нам на праздники. Старший внук Коля был моим ровесником. Держался солидно. И всегда припасал что-нибудь интересное. Например, лупу, с помощью которой мы прожгли диванную обивку. Потом исчез. «Мать его с кем-то спуталась и ушла», – подмигнув, сообщила мне Феня. «А Коля?» – «Что Коля? И его забрала, а как же!» Несколько лет о Коле не говорили. Но потом его начали отпускать к деду, и бабушка, возвращаясь от старых Сухотиных, приносила мне новости, как то: «А Коля стал очень хорош, к счастью, в мальчике чувствуется порода». Или, когда я поступила уже в институт: «Александр Викторович в отчаянии, Коля отбился от рук». – «И что это значит?» – «Связался с дурной компанией, пьет. Просто ужас». И еще года через два: «А сегодня я видела Колю. Опасный период закончился. Он очень мил. Расспрашивал о тебе. И знаешь, они всей семьей нагрянут к нам на именины». – «С чего бы это? Соскучились по лионским блузкам Манюси?» – «Катя, если бы ты вела себя проще!» Она сказала это с какой-то новой, совсем незнакомой мне интонацией. Повеяло непринужденностью. И, затаив дыхание, я стала ждать веселый праздник именин.

Он наступил. Сухотины явились. Коробки, поцелуи, поздравления. «Катюша, осторожно, это бьется! Дайте мне посмотреть на младшую Екатерину, ведь я ее пять лет не видела! Катенька, это тебе как специалисту по театру. Ужасно жалко, что Коля не смог прийти, он хотел, но в последний момент там что-то переменилось. Да-да, Катенька-старшая, я слушаю, да, как прикажете…»

След разочарования остался. Но неглубокий. А теперь было по-настоящему больно. Хотя с чего бы? Я едва помнила Колю Сухотина в клетчатой курточке. Вот мы с ним прыгаем около елки, вот он показывает мне жука, насаженного на булавку. Не было, ничего не было, никакой детской дружбы не было, но почему ему не жениться на ком-то, кого я не знаю и никогда не узнаю? Но в любом случае эти дурацкие переживания касаются меня, и никого другого. Так зачем бабушка горбится, словно в доме несчастье?

Апофеозом была фраза Фени: «И что же, Екатерина Андреевна? На свадьбу-то хоть позовут?» А самым невероятным – что не позвали.

Потом все покатилось под гору. Феня стала прихварывать и уже не справлялась с покупками. Работа над диссертацией шла через пень-колоду. Да и спешить с ней было, в общем, незачем. Вопрос «как у Катюши дела с диссертацией?» не смущал, а, наоборот, давал тему для разговора. Беспокоило – и чем дальше, тем больше – другое: сколько же это может тянуться и чем закончится.

«Куличи, как всегда, изумительны», – с чувством проговорила Елизавета Степановна, но некому было достойно отреагировать. Из старой гвардии Захоржевских не осталось уже никого, кроме Ольги Артемьевны. Боясь возвращаться затемно, она приходила с невесткой Ксюшей, но это не радовало, скорее наоборот. Ксюшина молчаливость, прежде почти незаметная на фоне говорливости большой семьи, висела теперь над столом как душный колпак. «А почему нет Таты?» – пытаясь нащупать тему для разговора, спросила Елизавета Степановна. «Ее никто не ждал. Она очень редко бывала на Пасху», – отрезала бабушка, и Саша, который принес известие, что Борис Алексеевич простудился и не приедет, испуганно вздрогнул. «Теперь все очень заняты, – вздохнула Ольга Артемьевна. – Юрик еще вчера был уверен, что придет с нами, но ему нужно сдавать статью, и оказалось, что он зашивается». – «Естественно, – бабушка даже и не пыталась спрятать сарказм. – Надежный мужчина – зверь, неизвестный зоологии». При этих словах безуспешно вжимавший голову в плечи Саша не выдержал и поперхнулся, хотя, само собой разумеется, никому в голову не пришло бы, что это замечание относится и к нему.

«Хвалили куличи, и вообще все прошло благополучно», – сказала бабушка, когда, вернувшись, Феня, как всегда, стала расспрашивать, кто сколько ел и что при этом говорил. На праздники она уходила к «татарке», и данью, которую мы все обязаны были ей заплатить, являлось выслушивание рассказов о том, как татаркин муж Рюха, конечно, опять перебрал, Люська орала песни, хотя ни слуху, ни голосу, а под конец все чуть ли не разодрались. Останавливать Феню на середине рассказа умел один только Борис Алексеевич, и поэтому она всякий раз дожидалась, пока он уйдет, а если не удавалось, переносила рассказы на завтра. На этот раз необходимости в отсрочке не было, и Феня разливалась всласть.

Теперь мы все чаще ужинали на кухне. Когда приходил Борис Алексеевич, бабушка спрашивала: «Ну что, будем перебираться в столовую?» – «Как хочешь, Катюша, – отвечал он. – По-моему, и здесь тоже уютно». Годы катились уже без задержки. Раньше их как-то приостанавливало то одно, то другое. События делили время на дольки и отрезки. Какие события? В общем так, пустяки. Как-то раз бабушка вышла в аптеку купить таблетки от кашля и уже через полчаса вернулась с огромной коробкой. «Ты понимаешь, увидела на витрине. И деньги как раз с собой были. Ну как, тебе нравится?» Сервиз был и в самом деле неплох. Не веджвуд, но вполне добротная фантазия на темы веджвуда. К тому же пришелся кстати: из старого ведь разбились две чашки. Историю спонтанного приобретения сервиза все долго пересказывали и обсуждали. Особенно нравилась она Фене, которая, открывая бабушке дверь, каждый раз восклицала: «Екатерина Андреевна! Да что ж это вы? Никак ничего не купили?» – «Да, ничего кроме кекса», – снимая пальто, отвечала ей бабушка. «Да разве ж это покупка?» – укоризненно разводила руками Феня. Глядя на это представление, мы с Манюсей тихонько хихикали, и даже дядя Боря слегка улыбался в свою эспаньолку. Так продолжалось много месяцев, пока однажды на Фенин обычный вопрос бабушка вдруг ответила: «Не только купила, но и в долг влезла. Дайте-ка мне три рубля», и при всеобщем молчании – прямо немая сцена из «Ревизора» – передала деньги вошедшему вслед за ней парню, тащившему что-то тяжелое. «И что же это?» – первая пришла в себя Феня. «Ни больше ни меньше чем пылесос», – бесстрастно ответила бабушка. «Ну вы уж найдете, на что деньги выкинуть», – в сердцах кинула ненавидящая любую технику Феня и, повернувшись сердито, ушла, а мы принялись хохотать. «Cherie, но это же просто жестоко с твоей стороны», – отсмеявшись, проговорил Борис Алексеевич. «Ничего, это отучит ее от дурацких вопросов», – железным тоном ответила бабушка.

Теперь смеяться над Феней было уже невесело. Ее мучил артрит, искривленные пальцы болели, не помогали ни мази, ни ванночки. Но что еще хуже, пропал ее кулинарный талант. Котлеты, одно из коронных блюд, были теперь нередко резиновыми, и – чтобы только не огорчать ее – мы с трудом доедали положенное на тарелки. Но Феня и сама понимала, что получается что-то не то, краснела, расстраивалась, хотя и пыталась держаться, ворча «ну и мясо теперь, не знаю уж, где такое берут». Приехавшая в отпуск Ира Малышева (бывшая Любарская), пытаясь поднять общий дух, говорила, мечтательно глядя на стены и как бы не замечая вылинявших обоев: «У вас все так же, все по-прежнему, тот же особый аромат, те же картины, та же… – она улыбнулась особенно широко, – коллекция холодного оружия». На какое-то время все вроде развеселились. «А знаете, Мария Андреевна, я вас все время вспоминала, ваши уроки очень мне помогли», – Ире хотелось сказать Манюсе приятное, но реакция получилась обратной желаемому. Манюсь разрыдалась, началось что-то вроде конвульсий, Иру быстро спровадили, вызвали жившую в нашем подъезде медсестру, и она ловко вколола успокоительное. «Катя, прости, конечно, но, может, тебе надо что-то предпринять?» – спросила позвонившая узнать, все ли в порядке, Ира Любарская-Малышева.

Ирин вопрос пробил последнюю защитную перегородку. «Дядя Боря, и как мы попали в эту ловушку?» – спросила я, когда (редкий случай) мы с ним остались дома вдвоем. Борис Алексеевич удивленно приподнял брови. «Чем ты недовольна? У тебя интересная тема, несколько публикаций. Руководитель не слишком удачный, но скоро ты защитишься и станешь самостоятельна». – «И что я стану самостоятельно делать – сходить с ума?» – «Не впадай в распущенство, моя хорошая. Толку от этого не бывает». Он смотрел на меня серьезно своими светлыми, спокойными глазами, и постепенно дышать становилось все легче. Подступившая было истерика растаяла. Борис Алексеевич, так больше ничего и не добавив, встал, погладил меня по руке и вышел из комнаты.

А через несколько месяцев в моей жизни возник Кирилл. Да, именно возник. В дверь позвонили, и, открыв, я увидела незнакомца, очень похожего на портрет молодого геолога, недавно виденный на выставке в зале Союза художников. Геолог улыбался так, словно мы с ним давно знакомы и видеть меня для него огромное удовольствие. Какое-то время мы с ним смотрели глаза в глаза, и я понимала, что взгляд запомнится, даже если все это – простая ошибка, и молодой человек извинится, еще раз улыбнется на прощание и уйдет навсегда. «Простите, вы к кому?» – спросила я наконец, пытаясь вернуться к реальности. «К вам», – сказал он. «Проходите». Шагнув в прихожую, он стал вытаскивать какую-то папку: «Я, к сожалению, не успел еще раз перепечатать… вставок две: на пятнадцатой и тридцать третьей». Наткнувшись на мой удивленный взгляд, он звонко расхохотался: «Разве Екатерина Андреевна не сказала, что я приду?» – «Нет». – «Так что ж вы впускаете неизвестного человека?» – «Вы не похожи на домушника». – «А на кого же я похож?» – «На доброго вестника. И теперь я понимаю, что, скорее всего, вы бабушкин аспирант Кирилл Мельников, правильно?» Он дурашливо поклонился и стукнул пяткой о пятку. «Еще что-нибудь передать ей?» – «Нет. Только папку и вот эти разъяснения о вставках». – «На страницах пятнадцать и тридцать три. Передам. До свиданья». – «Всего хорошего».

«Почему ты тогда выставила меня за дверь?» – спрашивал он три недели спустя. Мы шли по набережной, куда – непонятно, бродили так чуть ли не каждый день. Снег таял, в воздухе нагретом… Словом, погода благоприятствовала. На предложение посидеть где-нибудь я отвечала отказом. Бродить, просто бродить по городу. Боже, какое это было счастье! «Ну так все-таки, почему?» – «Что – почему?» – «Почему ты тогда выставила меня за дверь? Ведь я тебе сразу понравился. На лице было написано, причем крупными буквами». Мы знакомы всего три недели, а кажется, будто всю жизнь; фантастика, думала я. Хотелось раскинуть руки и полететь, запеть от счастья. Но он ждал ответа на свой вопрос. «Кира, пойми, я двадцать девять лет прожила в очень странном мире. Все сразу не объяснишь». – «А ты попробуй!» В голосе слышалось легкое раздражение, но ему было не испортить моего блаженства.

С первой же нашей прогулки я испытала удивительное, прежде мне незнакомое чувство слияния с людским потоком. Прежде, всегда, даже если толкали, я была не со всеми, а снаружи. Толпа могла быть отвратительной, или жалкой, или веселой – я всегда была вне. Рассматривала тех, кто рядом, с опаской, тоской, любопытством, иногда с плохо скрываемой завистью, но всегда только со стороны. А вот теперь вошла в общий круг. И лица мелькали со всех сторон, и все они мне нравились, и всех я принимала.

«Уверен, что ты даже не входила в тир», – голос Кирилла звучал солидно и покровительственно. Он теперь часто говорил со мной как старший. На самом деле был на три года моложе, но это ничуть меня не смущало. Он больше видел, больше испытал, он столько всего умеет. И я упоенно училась насаживать червяка на крючок, правильно подсекать леску, разжигать костер и печь в золе картошку. За короткое время я так изменилась, что с трудом себя узнавала. Иногда с любопытством думала: а что дальше? Но чаще жила только тем, что сегодня. Без колебаний взбиралась по провонявшей кошками лестнице на чердак, пролезала сквозь узкую щель окна и, с трудом удерживаясь на пружинящих под ногами листах железа, размахивая пивной бутылкой, приветствовала раскинувшийся у меня под ногами город. С восторгом – я ли это? – шла в мастерскую бородатого художника Армена Сакисяна, писавшего свои картины только киноварью (красный) и кобальтом (синий). Бешеный хоровод синих волков на фоне красного заката, взвившийся на дыбы красный конь – у синей воды. «Смотри, – кричал он, показывая холсты, – смотри!», а потом, выкрикнув «Вахх!», хватал нож и метал его в полотно, целя в глаз волку, коню, быку или оленю… «Арменчик, поспокойнее, тут дама», – говорил Кирилл. Но меня ничто не смущало. Ни когда Армен резал в пьяном угаре свои холсты, ни когда удавалось спровадить его куда-нибудь за город, и мы с Кириллом оставались в мастерской вдвоем.

Что делалось дома, я просто не замечала: впервые в жизни позволила себе роскошь – не замечать. Ни нахмуренных бровей бабушки, ни легкого неудовольствия на лице дяди Бори, ни охов и подмигиванья Фени, ни скорбно сжатых ручек Манюси. Но в то же время я была к ним внимательнее, чем прежде. Заметив в витрине блузку, отделанную кружевами, тут же купила ее для Манюси, а потом стала думать, что может порадовать бабушку. Ведь так хотелось показать, что я люблю их всех по-прежнему, так хотелось смягчить удар, который я им неминуемо нанесу.

Момент для объявления новости я готовила долго. Мелькала мысль посоветоваться с Борисом Алексеевичем, но я ее отмела. Нет, хватит советов. Я поступаю так, как считаю нужным. Никто не в праве меня отговаривать, осуждать, обсуждать. Мне все равно. Я решила.

«Сразу сказать ей, что мы женимся? – недоуменно спрашивал Кирилл. – Прости, Гулька, я просто не понимаю, к чему вообще были все эти тайны? Сказала бы для начала, что встретила Мельникова на Невском и вместе сходили в кино. Дальше – больше. Она постепенно привыкла бы к мысли, что у нас что-то вроде романа. И стоило бы позвать меня в дом: попросить что-то приколотить, переставить. Она ценит мою рукастость. Став зятем, я вам все хозяйство налажу». Нет, это не годилось. Я прекрасно помнила, как впервые услышала имя Кирилла, бабушкин голос просто звенел в ушах: «Звезд с неба не хватает. По правде говоря, специальность сдал на слабую четверку. Поставили „отлично“, так как уже заранее решили брать. Руки хорошие, будет налаживать установки». – «А откуда он взялся?» – спросила я из приличия. Пили вечерний чай, Бориса Алексеевича не было, настроение у всех вялое. «Из Саратова. Там учился и начал работать. Там осталась жена. Правда, он вроде хочет от нее избавиться. Во всяком случае, так говорит Никольский». Потом Кирилл нечасто возникал в разговорах. Что-то в нем бабушку раздражало, и чем дальше, тем больше. Ни в коем случае нельзя позволить ей догадаться о наших встречах. Почуяв хоть что-то, она заставит меня увидеть Кирилла их глазами. Не хочу. Не поддамся. Не позволю все уничтожить. «Гулька, ну что за детские страхи! – смеялся Кирилл. – До сих пор бабушку боишься? Да посмотри ты на вещи реально. Ей семьдесят пять. Ее ценят, конечно. Но прежде всего как музейную редкость». – «Ты не знаешь ее». – «Окстись! Я два года ее аспирант». – «И видишь только фасад». – «Но что-то ведь понимаю! Надо все-таки для начала подсластить и помаслить. Вдруг оказаться перед фактом для нее будет ударом. Для любой было бы ударом. А уж ей, с ее самолюбием!» – «Кирилл, тут нет альтернативы». – «Ну тогда поступай как знаешь. Твои родные. Я тебе тут не советчик». Он добродушно улыбался. Спокойный, уверенный. Ну прямо положительный герой из кинофильма. Из тех, что ветру навстречу, с гитарой и песней. «Все будет хорошо, – говорила я, зарываясь в его плечо, – все будет хорошо, но только нужно подождать».

Сколько бы это еще тянулось, сказать трудно, но как-то раз бабушка появилась из института очень довольной и благодушной. «Мой Мельников делает неплохие успехи, – заявила она, переодевшись и выходя в столовую. – Сегодня выступал на кафедральном семинаре, и хотя вечно всем недовольный Никольский пытался его распушить, не только выстоял, но и выстоял с честью. Каков волжанин! Времени даром не терял. Одна беда – пишет плохо». – «В этом я постараюсь помочь. Кирилл – мой муж». Казалось, это сказала не я, а кто-то другой. Бабушка резко вскинула голову, попыталась презрительно улыбнуться (что за дурацкая шутка!), но, стремясь быстро поставить все точки над «ё», я, холодея от ужаса, разъяснила: «Формально мы не женаты, но ведь важно не это». Теперь отступать было некуда. Мы стояли друг против друга. На ее лице полосами сменялись недоумение, брезгливость, страх. Наконец, не сказав мне ни слова, она с грохотом отодвинула стул и крупными шагами пошла к двери. «Ты куда?» Не оборачиваясь, она решительно подняла руку: «К себе. Никому за мной не ходить». Из комнаты Манюси уже вовсю несло валерьянкой. Она, как обычно, мгновенно почувствовала неладное. Нюх прямо как у собаки. Не зная, что предпринять, я моталась из угла в угол. «Ужинать-то когда?» – спросила вошедшая Феня. «Пойди спроси у бабушки». Я трусливо обрадовалась посредничеству, но принесенный ответ был: «Ужинайте без меня».

Тревога давала знать о себе все сильнее. Что можно сделать? Позвонив Борису Алексеевичу, я вкратце описала ситуацию. «Выезжаю», – коротко сказал он, и от этого «выезжаю» стало еще тревожнее. Хоть бы скорее приехал, хоть бы скорее приехал, шептала я, по-прежнему не находя себе места. «Ну, какая динамика?» – спросил он, как врач, входя к нам минут сорок спустя. «По-прежнему не откликается». Сняв пальто, Борис Алексеевич постучал к бабушке: «Катюша, можно к тебе?» – «Я просила не беспокоить», – донеслось слабо, но внятно. Мы тихо прошли в столовую, молча уселись и просидели так допоздна. «Дядя Боря, вы меня очень ругаете?» – спросила я, чувствуя себя маленькой набедокурившей девочкой. «Ну что ты, детка. Думаю, ты поступила правильно. Надо терпеть, увы». В половине двенадцатого он осторожно подошел к бабушкиной двери и тихо приоткрыл ее. Шуршанье голосов, потом резкое, чуть ли не истеричное: «Я же сказала, что мне ничего не нужно. Я скоро лягу». Борис Алексеевич возвратился ко мне в столовую. Постоял, крепко держась за спинку стула, прошелся, повертел в руках китайского божка, поставил его на место и, подойдя ко мне, поцеловал в висок: «Катенька, все обойдется. Реакция острая и наступила мгновенно. Она справится. Думаю, справится быстро».

Через три дня начались приготовления к свадьбе. «Фата, – говорила задумчиво бабушка, – нет, я не могу представить тебя в фате. И все же что-то на голову просится. Когда-то я знала модистку, которая справилась бы отлично. Знаешь! Попробую-ка ее разыскать. Может быть, и жива. Она примерно моя ровесница».

«Кирилл Мельников? – спрашивала по телефону Тата Львова. – Не родственник художника? Ах, нет? Прекрасно, говорят, тот был не слишком-то порядочен. А из какой семьи ваш юный Мельников?» – «Тата, я рада была бы видеть тебя на свадьбе, но у нас все будет очень камерно», – говорит бабушка. «Кто б мог подумать, что сумеем отплатить Тате Львовой ее монетой», – хмыкаю я. «А в чем дело?» – спрашивает Кирилл. Мы с бабушкой переглядываемся. «Кира, все это сразу не объяснишь», – говорю я. Но есть проблема, которая портит мне настроение по-настоящему. В Саратове мама, отчим, сводные брат и сестра. Что будем делать? К счастью, Кирилл уже все решил. «Нет, Гулька, они тяжелы на подъем. Поздравят по телефону – и баста». – «Очень разумно, – кивает бабушка. – Остается решить вопрос мебели. Думаю, Катя теперь будет пользоваться, – голос срывается на секунду, – маленьким письменным столом своей мамы, а вы, Кирилл, сможете заниматься в Катиной комнате. Туда нужно поставить широкое ложе, но места хватит – я промеряла». «Угу». – Кирилл захватил губами прядку моих волос и тянет тихонько к себе. Пошевелиться я не могу, кивать головой тоже трудно. «Покупать ничего не придется. Просто мы поменяем диваны. Так будет правильно», – заканчивает бабушка.

И вот настает этот день. С утра солнечно. В помощь Фене приглашена соседская Григорьевна, которая тоже «не лыком шита и раньше умела себя показать». Меня отправляют к модистке Матильде Романовне (отыскать ее было трудно, но мы и в этом преуспели). Шляпа для свадьбы была готова уже вчера вечером, но бабушка заявила, что мне удобнее будет заехать за ней в самый день церемонии, с утра. «Ты все успеешь, а нам без тебя гораздо вольготнее», – таинственно заявила она, и я не спорила, все шло само собой, а я только вертелась, откликаясь на указания, и была словно опутана лентами праздничного серпантина.

Разговорчивая Матильда Романовна неожиданно оказалась весьма озабоченной. «У меня есть одно опасение, – быстро заговорила она, – но даже если оно оправдается, мы найдем выход из положения. Милая! Вы – невеста! Дайте я вас поцелую». Она упорхнула – этакий ангелочек в белых кудряшках и с круглым розовым личиком, – и тут же вернулась, неся в растопыренных пальцах кружевную красавицу, очень похожую на легкокрылую белую птицу. Знаком велев мне сесть, она ловким движением прикрепила ее к моей голове, немного поколдовала и, сказав «оп!», повернула меня лицом к зеркалу.

В двенадцать с коробкой в руке я уже была дома. В прихожей – белые пионы. Запах цветов, кажется, наполняет всю квартиру. И еще что-то необычное. Как бы это определить? А вот как: все залито радостью. «Матильда уже звонила, – говорит бабушка. – Она считает, что шляпа – шедевр. Не перехвасталась?» – «Кажется, нет». – «Отлично. Иди одевайся. Через сорок минут мы ждем тебя в столовой». Открыв к себе дверь, я не сразу узнаю комнату. Тахта, переехавшая из маминой комнаты, накрыта чем-то коричнево-золотистым, шторы на окнах – из той же ткани. На туалете бронзовые безделушки. Я знаю их с детства, но они всегда стояли под стеклом и «ждали своего часа», а теперь словно улыбаются, приветствуя его. Письменный стол я освободила еще вчера – теперь это будет рабочее место Кирилла. А над столом, на стене, кинжальчики разных размеров и формы, в ножнах и без, то есть вся знаменитая коллекция холодного оружия. «Ну как. Нравится?» – спрашивает Манюся. «Поскольку это теперь отчасти кабинет Кирилла, думаю, место дамасской стали именно здесь», – улыбается бабушка.

Из столовой несутся веселые голоса. Отчетливо слышен бас Бориса Алексеевича, меццо-сопрано Ольги Артемьевны, рассыпчатый девичий смех Елизаветы Степановны Крафт. Мой белый костюм аккуратно выложен на тахте. Они обо всем позаботились, все приготовили. Я невольно зажмуриваюсь. Годы, как календарные листики, вальсом кружатся перед глазами. Девочка в белой шубке с туго завязанным голубым шарфом, та же девочка, но постарше, старательная, с аккуратными косами, а вот она уже выросла, губы кривятся от иронической полуулыбки. Улыбаться труднее, труднее, труднее. В отчаянии она сжимает голову, которая вот-вот треснет, как переспелый арбуз: «Мне больше не выдержать, нет, мне больше не выдержать». «Катя, поди-к сюда». – «Сейчас, Феня». И со всех ног прочь от этих видений. С чего они вдруг обступили? Ведь сегодня цветы, радость, праздник.

В кухне отчетливо ощутимая передышка. Намытые овощи сложены горками, мясо разделано, свадебный торт остывает на подоконнике, соус, который Феня вслед за Анной Филипповной называет «пике», готов и ждет рыбы, которая медленно поспевает в духовке. Григорьевна, очень довольная, щеки и розы на фартуке одного цвета, сидит у стола, отдыхая. «Ну, Катерина, – говорит Феня (Григорьевна, как болванчик, кивает на каждое слово), – ты думай, что хочешь, а я тебя по-христиански благословлю. Мать твою без иконы замуж выдали, вот оно вкривь да вкось и пошло, у тебя хоть пусть лучше все будет. Так что иди сюда. Я тебя от пеленок растила – греха не будет». Она снимает со стены образ, и я – будто ждала этого – становлюсь перед ней на колени. Все это из той же сферы немыслимого, как в одночасье преображенная комната или волшебным образом изменившая меня птица-шляпа с белыми крыльями. Фенины руки с иконой вершат надо мной ритуал, и он так же сложен и непонятен, как тот, что вершила модистка Матильда Романовна. «Ну, дай Бог, Катенька, счастья», – говорит мне Григорьевна. – «Я ведь и папу и маму знала, и тебя-кроху чуть ли не каждый день видела». Григорьевна всхлипывает – еще один ритуал, в который они меня пеленают. «Катя, поторопись», – говорит бабушка из-за двери, и я понимаю, что ей отлично известно, что здесь происходит, но она слышать не хочет об этих глупостях и в то же время считает, что сегодня каждый – и, разумеется, Феня тоже – должен иметь свою долю утех. Я бегу в ванную, а оттуда стремглав к себе. Колготки, крючки, молнии. А что делать с перчатками? Левую на руку, правую – пока нет. Шляпа. Я медленно подхожу к зеркалу и надеваю ее уверенным, будто годами отработанным движением. Приподняв бровь, улыбаюсь своему отражению, и оно снисходительно улыбается мне в ответ. «Катя, мы тебя ждем!» – «Иду!»