Текст книги "Прощание"

Автор книги: Вера Кобец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Кино и книги

Все вылеты почему-то задерживали. Стеклянное здание аэропорта, казалось, вот-вот расплавится. В буфете скандалили, надсадно плакали дети, в воздухе расплывалась сонная одурь.

Между ними сидели четверо. Старик грузин, от которого сильно несло чесноком, рыхлая женщина, увешанная раздражающей глаз бижутерией, толстая ноющая девочка и военный в зеркально начищенных сапогах.

Он пытался читать. Это был Кортасар, рассказ о пробке на дороге, томящихся от жары людях, торжестве раскаленного железа над слабой и бренной плотью. Рожденный в пампасах рассказ кипел и пенился в стеклянном кубе затерянного среди бескрайних песков транзитно-нелепого советского аэропорта и бурно выплескивался со страниц, перелицовывая действительность на фантастически-фантазийный, трагикомически-киношный лад. Грузин превратился в грузина из фильма Данелии, ярко раскрашенная толстуха с дочкой явно принадлежали к толпе персонажей Феллини, а военный, пожалуй, имел отношение к мистеру Питкину в тылу врага.

Он попробовал усмехнуться, но усмешка не получилась. Ирреальное намагниченное пространство все жестче втягивало в свой круг. Пытаясь сбросить с себя этот морок, он еще раз посмотрел на соседей. Грузин так и сидел, уставившись в пространство, обливающаяся потом мама Рома вытащила из сумки яблоко и попыталась сунуть его дочке, но та, оттолкнув ее руку, захныкала еще громче. Странные жесты, странные реакции… Гротескная полнота девочки была, вероятно, болезненной. Перед глазами мелькнул вдруг странный младенец-урод. Господи, только «Соляриса» не хватало. Вздрогнув, он торопливо перевел взгляд дальше. Военный, положив левую ногу на правую, сосредоточенно созерцал свой сапог. Почему-то возникло желание встать, подойти и щелкнуть его по макушке. Глядя на эту макушку и прикидывая, что будет, если он в самом деле позволит себе встать и щелкнуть, он вдруг увидел позади военного пушистую черную шапочку и словно серебряным грифелем нарисованный в воздухе профиль. Посадка головы казалась гордой, нежной, но как можно в такую жару сидеть в вязаной шапочке? Он моргнул. Нет, это, конечно, не шапка, а волосы. Грива курчавых волос вокруг тонкого, белого, или же нет, именно серебристого и словно тающего в воздухе лица. У него дух захватило. Снова повеяло чем-то инопланетным. Синдром жары, мираж. Опустив голову, он трусливо спрятался в Аргентине. Крики рожавшей там, на шоссе, женщины слились с криками в углу зала. Блеснули глаза, блеснул нож. Он устало откинулся на неудобную жесткую спинку красного дерматинового сиденья. Последние месяцы приходилось работать чуть ли не сутками. Вымотался, устал, а тут еще эта задержка. «Остановка в пустыне». Через несколько лет Бродский даст это название первой книге стихов, созданных там – в другом полушарии, в эмиграции.

Уснуть. Но кудлатая черная голова, прозрачное лицо и длинная нежная шея сразу вошли в полудрему. Глаза, едва намеченные острым кончиком карандаша, загадочно улыбнулись. «Оставь меня, – попросил он, – ведь тебя нет, ты просто мне померещилась». Она молчала, но все вокруг искрилось от ее улыбки, улыбка благоухала – тонкие, чуть прорисованные губы были по-прежнему плотно сжаты.

Хватит. Он встал, крутанул шеей, нагнулся, разминая затекшее тело, положил книжку на протертый дерматин и медленно пошел вдоль кресел. Колени грузина были на удивление худые и острые, ноги расплывшейся мамаши изуродованы узлами вен, сандалии дочки покрыты серым налетом пыли, и блеск сапог военного удивительно контрастирует с ними, но белая юбка сидящей рядом с ним девушки контрастна всему, что есть в этом зале. По другую сторону от нее сидела старуха с лицом в веселых морщинках и гусем в клетке, потом двое подростков, наверное, братьев, один из них спал, запрокинув голову и широко раскрыв рот. Рядом с братьями пожилой человек в старомодном, кажется, чесучовом костюме и очках в золотой оправе. Прямо чеховский доктор или дедушка Коли Колокольчикова из допотопного фильма «Тимур и его команда». Может, и доктор ему мерещится? Постояв возле киоска, где могли бы продавать соки и минеральную воду, он дал себе слово все же набраться храбрости и взглянуть ей в лицо, вздохнул, собирая волю в кулак, и двинулся прежним путем обратно. Дедушка Колокольчиков дремал, спавший подросток, наоборот, проснулся и, сладко зевая, оглядывался. Гусь шипел. Белая юбка девушки походила на парус, военный изменил позу: сидел теперь, положив правую ногу на левую… «Господи, и когда это кончится!» – вздыхала, обмахиваясь газетой, толстуха, девочка ела шоколад и причмокивала, облизывая перепачканные пальцы, грузин вежливо подтянул тощие ноги, давая ему пройти. «Спасибо», – сказал он и, обессиленный, плюхнулся в свое кресло. Чертовски хотелось набить себе морду, но он аккуратно открыл Кортасара и сумел сфокусировать взгляд на странице.

Пытаясь прорваться вперед, машины карабкались друг на друга. Совокупляясь, тут же производили на свет новенькие блестящие разноцветные особи. Крик рожающей женщины, хрип умирающего – все смешалось. Вопли и ругань неслись к небу, но небо – сверкающее и гладкое небо – молчало. «Да где ж тут начальство? – взвизгнула вдруг толстуха. – Пусть дадут жалобную книгу! Они что, за людей нас не считают?» «Да теперь уже скоро», – успокоил ее грузин.

«Трус, трус, трус, – стучало в мозгу. – Чего я боюсь? Чего?» Он пытался сосредоточиться, но мешал скрежет металла и крики женщин. Жара, пыль, асфальт, пустыня до горизонта.

Где-то над головой захрюкал, пытаясь прочистить горло, динамик. Значит, сейчас или никогда.

Он быстро поднялся, прошел мимо четырех кресел, огромным усилием воли сократил мышцы ног и остановился. Лоб серьезный. Скулы высокие и вылеплены на славу. Брови вразлет – нежные, тонкие и… птичьи. Носик чуть длинноват. Девушка улыбнулась, глаза смотрели доверчиво и спокойно. Где-то, когда-то он видел, да, видел это лицо.

«Внимание! Граждане пассажиры!..» Все сразу зашевелилось. Просыпались, отряхивались, хлопали себя по карманам, подкрашивали губы. Рев моторов перекрывал уже голос, объявляющий номера рейсов, но еще можно было успеть, она была еще здесь. «Ну наконец-то», – толстуха с дочкой, проходя, умудрилась наступить ему на ногу, кто-то ткнул в спину чемоданом – и он невольно обернулся. Наверное, как раз в этот момент девушка встала. Прижимая к груди Кортасара, он смотрел, как она идет прочь. Силуэт, словно очерченный серебристым карандашом, мелькнул еще раз в толпе и скрылся.

* * *

Четверть века спустя после этого томительного ожидания в аэропорту он сидел у себя на даче и с некоторым раздражением смотрел, как его дочь Наташа, только что выкупавшись, лежит животом на траве в липнущем к телу платье (точь-в-точь кадр из «Лолиты» с Джереми Айронсом, который снимут уже совсем скоро), и размышлял, почему, собственно, эта девочка так ему неприятна. Хамит, но они все теперь хамят. Вертит задом, но они все теперь вертят. Нет, не все. И если бы она была дочкой той девушки из аэропорта… Пресекая эту нелепую мысль, он встал и, подойдя к дочке, попытался увидеть, что она там читает. Наверно, какую-то дрянь. Но все-таки это книга, а не журнал, рекламирующий прокладки. Он нагнулся – и не поверил своим глазам. «Вот уж не думал, что тебе нравится Кортасар», – небрежно сказал он, стараясь не выдать волнения. Девочка обернулась. Словно завешенные шторками серо-зеленые глаза медленно поднялись ему навстречу. «Писателя Кортасара не существует, папочка. Это писатель Кортасар».

Перо жар-птицы

– Не выйдет. В понедельник я лечу в Сочи. – Пауза. Тихо гудит вентилятор. – В командировку! Чем ты изумлена? Впервые слышишь о биостанции в Мысине? Единственный путь туда, извини, через Сочи. Я говорил ведь, что, вероятно, придется поехать.

– Угу.

– По-твоему, я еду развлекаться? Станция – это работа. Тяжелая и монотонная. Юрка Плаксин отсидел там два месяца – вернулся черный.

– От загара?

– Ты меня бесишь! Ладно – сарказм. Но ведь еще и поза невинной страдалицы!

Мне было легче. Стоя возле плиты, я лепила котлеты, а он мотался из угла в угол и все не мог ухватить нужный тон. Выбирать приходилось между ролью несчастного мужа ревнивой жены и ролью первопроходца-ученого, готового всем пожертвовать ради великой цели. Теоретически годились обе, практически не удавалась ни одна. Да, незавидное положение. Мой благоверный даже взмок – лето стояло на редкость жаркое, а чувство «так больше нельзя» висело в воздухе с осени.

– Ты плохо выглядишь, тебе и правда надо отдохнуть, – услышала я вдруг свой голос.

– Нет, это черт знает что! – взвыл он и, развернувшись, выбежал из кухни.

За стеной заиграли «Баркаролу» Чайковского, там жила старенькая учительница музыки, хозяйка прелестного фокстерьера Тубо. Слушая музыкальную разработку призыва «Выйди на берег, там волны будут нам ноги лобзать…», я вспоминала, как, прорываясь через помехи, Плаксин месяц назад кричал в трубку: «Ты меня слышишь? Приезжай немедленно. От станции до берега – рукой подать. Дом для приезжих в соседнем флигеле. Работы на два часа утром и еще меньше вечером. Паспорт никто не требует. Алло! Чего ты боишься? Ведь на лбу у тебя не написано, кто твой муж!»

Несколько дней этот звонок невольно бередил душу. Никаких продолжений истории с Плаксиным не хотелось, да и истории-то никакой, по сути, не было. И все-таки жутко тянуло поехать. Снился балкон, выходящий на море, полосатый шезлонг, плоские камушки с прожилками, по которым читаешь судьбу…

Я так и стояла с котлетой в руке, пока дверь не хлопнула. Макс ушел, не простившись. Что-то он говорил о каких-то делах, но нет, не помню. Я все еще занималась обедом, когда зазвонил телефон и в трубке раздался очень интеллигентный, несколько приторный голос Ильи Аркадьевича Кондрашова.

– Нинука, добрый день. Муж дома? Нет? Прекрасно! Я как раз и рассчитывал побеседовать с вами, не доводя, так сказать… Дело вот в чем. Наш ненаглядный Макс в последнее время чудит. Долго выдумывал предлоги, чтобы не ехать в Мысино, хотя ехать надо, а кроме того, в июле там просто рай. Разве что некоторые проблемы с питанием… Я предложил ему ехать с вами, но он взорвался и закричал что-то несообразное о нежелании подливать масло в огонь. Ему, мол, и так надоели все эти толки о превращении станции в дачу для фаворитов начальства. Вы меня слышите? Да… Так вот, стоит ли говорить, что все это, безусловно, не имеет под собой почвы. Я знаю, что были какие-то возражения, но исключительно против кричащих детей и, так сказать, мм… неофициальных дам. Вы, как жена, можете ехать смело. Объясните это своему чистоплюю.

– Благодарю вас, Илья Аркадьевич, мне летом юг вреден.

Повесив трубку, я взяла со стола тяжеленную вазу, которую год назад подарила свекровь, и с наслаждением шваркнула ее об пол, а потом тщательно замела черепки на совок.

Вечер прошел спокойно. Макс вызвался помогать с посудой. Ловко орудуя полотенцем, спросил:

– Ты помнишь, что у Сашки день рожденья?

– Да, но меня никто не звал.

– Чушь. Во-первых, у нас пожизненное приглашение, а во-вторых, на этот раз мы именно званы, и не просто так, а во фраках. Предстоит раут с французо-поляками.

– Господи, это еще что за звери?

– Пан профессор Коханьский с супругой, урожденной Одиль Деврие, сестрой очень известной, как говорят, французской актрисы.

– Звучит внушительно. А кто представляет наше отечество?

– Рысевичи, Глотовы, Маша, Старик – увы, без супруги, опять хворают-с, – мы и хозяева.

– Кондратов – в роли свадебного генерала?

– Ничуть. Они с паном профессором старинные приятели. Кстати, Коханьский хорошо говорит по-русски. Проблему может представить только супруга. На великом-могучем – ни слова и по-английски – с трудом. Так что, скорее всего, я весь вечер буду служить переводчиком или чирикать с прелестной Одиль в уголке на диване.

Странно, вертелось в голове. У него с языками полный порядок. Свободно говорит по-английски и по-французски, в крайнем случае объяснится и на немецком, а все не может к этому привыкнуть: хвастается при каждом удобном и неудобном случае. И опять, как и утром, мне стало его очень жалко, и опять я порадовалась, что стремление сделать больно, наказать, отомстить если и не совсем ушло, то уж, по крайней мере, отступило.

– Как хорошо! – сказала я вслух.

– Что? – обернулся он озадаченно.

– То, что завтра у меня целый день свободен. Съемки отменены. Могу без помех предаться воскресному отдыху. Поедем куда-нибудь подышать?

Он удивился, насупился и вдруг выпалил:

– А давай-ка в Шувалово!

Бомс! – стукнуло что-то у меня внутри. Я помедлила, но потом все же сказала:

– Давай. Поехали.

В течение девяти месяцев слово «Шувалово» было у нас под запретом. Да, пересчитала я еще раз, в течение девяти месяцев. Бывают странные сближения, как сказал классик.

Тогда, осенью, все получилось спонтанно. У меня приближался выпуск новой программы, и приходилось работать без выходных. Это не огорчало, а скорее радовало: у меня были свои причины уклоняться от неторопливых разговоров с Максом.

В то воскресное утро я проснулась безбожно рано. Глянула на часы – половина шестого. Такого со мной никогда не бывало. Что ж, и отлично: как раз будет время подумать. Сложив руки на одеяле, я попыталась запустить мыслительный процесс, но мысли разбегались (спать, наверно, хотели), а вместо них голову наполняла звенящая пустота. Звон был приятный. В какой-то момент мне показалось, что у него форма шара. Тонко звенящий шар спустился откуда-то сверху и принес удивительный покой. Покой, похожий на лебяжий пух. Я рассмеялась и тут же зажала ладонью рот – не надо будить Максима, пусть выспится. Но во мне-то бурлила энергия. И тихонько выбравшись из кровати, я отправилась печь пироги, а когда они были готовы, взялась за стирку!

Макс вышел в кухню заспанный и хмурый. «Никаких пирогов! Голова, как чугун. Дай кофе. Надо, наверно, выехать на природу. Ins Grüne. А? Поехали?»

– В Выборг?

– Ты все-таки сумасшедшая! Выборг-обратно – шесть часов. Придет же такое в голову!

– Но ведь мы собирались!

– И съездим. Когда обстоятельства сложатся благоприятственно.

– Они уже сложились. Макси, ты знаешь, сегодняшний день – необычный.

В ответ он поморщился:

– Какой же? Фетовский? Тютчевский? Что тебя гонит все время к черту на куличики, хотя совсем рядом прекраснейшие места, в которых ты никогда не бывала. Шуваловский парк, например. Скоро застроят всякой дрянью – и с приветом, уже никогда не увидишь.

Вот так мы и поехали в Шувалово. Там было пусто, тишина, «багряных листьев томный, легкий шелест». Пробежала собака – рыжая с белым.

– Как лев с гобелена.

– Что?

– Собака, как лев с гобелена.

– А! – Макс поднял палку и, размахнувшись, подбросил вверх. Она врезалась в крону дерева, листья посыпались гуще.

– Макс, послушай…

– Нет, уволь, стихов слушать не буду.

– Но я вовсе не собиралась читать стихи.

Какое-то время мы шли в угрюмом молчании.

Но потом он вдруг встрепенулся:

– Знаешь, тут где-то неподалеку есть пруд, который я называл «Треуголка Наполеона».

Он резко свернул в боковую аллею. И вот тут-то мы их и увидели. Учитывая влияние, оказанное этими незнакомцами на нашу жизнь, «их» следовало бы, наверное, писать с заглавной, но, в общем, они были самой обыкновенной молодой парой. Женщину, правда, отличала какая-то особенная рыжеволосость, заставлявшая вспомнить то ли Елену Троянскую, то ли Елену Тальберг. Она была на сносях, и он, из породы чудаковатых очкариков, бережно, но неловко держал ее под руку. Максово оживление сразу пропало.

– Хорошо, что хоть этих проблем у нас нет, – фыркнул он раздраженно.

Все это вспомнилось, пока мы ехали в Шувалове, прокрутилось, словно кусочек фильма, грустного, старого, черно-белого…

– Смотри-ка, а здесь появился план, – с радостным изумлением воскликнул Макс. – Сейчас отыщем на нем «Треуголку Наполеона».

«Треуголок» не обнаружилось, но он отнесся к этому философски.

– Наверное, пруд был в той, отгороженной части. Не удивлюсь, если засыпали. Или Наполеон померещился. Ты просто не представляешь, как я ему поклонялся. С детства и лет до шестнадцати. Каждый вечер торжественно повторял «Воздушный корабль». Иногда даже слезы катились.

– Именно это ты рассказал мне, когда пошел провожать от Дурасовых. Когда смотрели картины, когда потом пили, сидел в углу и приглядывался. Подойти не решался. А может, соображал: стоит – не стоит. Как уж там думал, не знаю. Но неведомые подсчеты выдали положительный результат. Я уходила с Поповским, но тут ты вдруг выскочил и схватил за рукав: «Нет, провожать вас буду я». Все это показалось забавным, но скоро сменилось скукой. Ты бубнил что-то про свои неудачи, я машинально сказала «мы все глядим в Наполеоны», и вот тут тебя понесло. Увлекся, начал размахивать руками. Потом спохватился, поправил очки и снова сделался чопорным отличником-аспирантом. Извинился и за себя, и за Наполеона. А когда мы дошли до Фонтанки, я уже точно знала, что ты сделаешь мне предложение и я выйду за тебя замуж.

– Назло себе?

– Нет. Просто чтобы найти хоть какую-то точку опоры.

– И что ж? Нашла ее?

Твердо решив быть честной, я помедлила:

– Пожалуй, нет.

– Хм… девочку учили говорить правду и только правду, – задумчиво протянул Макс. – Впрочем, и возразить-то нечего. Я тоже не могу сказать, что наши шесть лет пролетели, как дивный сон, но мы ведь и появились на этой грешной земле для жизни, а не для… сладостных сновидений.

Слушая эти не слишком оригинальные рассуждения, я подкидывала носком сапога опавшие листья и думала, что ведь мне всего двадцать семь, но уже никуда не спрятаться от противного ощущения стремительно и впустую протекающего между пальцами времени. Кажется, что я лет сто уже живу на свете, да и не живу вовсе, а так, функционирую: звоночки звенят, что-то крутится, что-то щелкает. На работе я введена в разряд «знающих и опытных», от носа к углам губ пролегли две морщинки; пора знакомиться с массажем и питательными масками. «В нашем возрасте проморгать год – потерять десять», – всегда повторяет моя напарница по редакции Даша Суворова. Вообще-то, она окончила школу, когда я пошла в первый класс, но обе мы об этом искренне не помним. Недавно разойдясь с мужем, Даша активно готовится к новому браку. «Освобожденная от иллюзий, я стала стройнее и могу кое-что себе позволить», – говорит она, с удовольствием налегая на пирожные.

– Подожди, Нулька, – Макс крепко держал меня за руку. – Здесь, да, точно, здесь мы встретили тогда эту пару.

– Какую?

– Ты должна помнить. Она была беременна, а он – с восторгом нес груз ответственности.

– И в чем это выражалось?

Макс искоса посмотрел на меня.

– Знаешь, ты бесподобна. Успехи по службе достались тебе более чем заслуженно.

* * *

Саша Ломакин, собравшийся светски отметить свой день рожденья, был старым врагом-другом Макса еще с университета. Курсе на третьем они стали соревноваться, то бишь соперничать. Оба метили в аспиранты к Илье Аркадьевичу Кондрашову, а ясно было, что двоих Кондратов взять не сможет. Потом все-таки взял, но они уже не могли успокоиться: продолжали толкаться – хотя и дружить продолжали. Женился Сашка на серьезной, но преданно глядевшей ему в рот Оле Козицкой. Думаю, как раз глядя на них, Макс и надумал на мне жениться. На той вечеринке, где мы познакомились, я была лет на пять моложе всех и в целях безопасности играла в благоговейное отношение к «старшим товарищам». Через неделю после наполеоновских проводов Макс привел меня в гости к Ломакиным, и преданная Оля разглядела во мне что-то, очень ей не понравившееся, и, по-моему, даже пыталась «открыть Максу глаза», но тот отмахнулся, а потом искренне забыл об этом разговоре. Я же все время чувствовала исходившую от Оли враждебность и в первые месяцы после свадьбы из кожи лезла, пытаясь растопить холодок и стать своей в их мирке. Потом поняла, что нужно переменить тактику. Пусть не я завоевываю их, а они меня. Ценят успех? Хорошо, я добьюсь успеха На поверхностном уровне это вполне достижимо. Что вы сказали – самонадеянно? Но оказалось, что я как раз рассчитала все очень правильно. Мое продвижение на телевидении вызвало почтительное одобрение Макса (это было смешно, и я это прощала) и полностью изменило мое положение в компании. Но это была пиррова победа. К этому времени я почти наизусть знала и Сашу с Олей, и Рысевичей, умела справляться с любыми поворотами в их отношениях и с улыбкой терпела их всех как составляющую своей супружеской жизни. «Макс молодец. Какую жену воспитал!» – говорил Сашка в подпитии. – «А я сплоховал! Хотя разве тут можно кого-то винить? Ольга всем хороша, но размаха в ней нет». Все смеялись. Ада Рысевич опускала ресницы, томно затягивалась сигаретой. Оля сидела тут же, улыбалась. Расходились в приятнейшем ощущении хорошо проведенного вечера.

– Пан профессор Коханьский – действительно шишка? – спросила я, глядя на Макса, сосредоточенно перебирающего галстуки.

– Шишка. И я очень хотел бы получить от него приглашение поработать у них в Варшаве.

– Жалко, что день рожденья не у тебя, а у Сашки.

– Ничего, я свезу его в Петергоф.

– А Сашка – куда?

Он хотел что-то ответить, но промолчал, а на меня напала вдруг бесшабашность. Надев красное с желтым платье, сшитое исключительно для курорта, я словно сменила кожу. «Шампанское бросилось в голову до того, как откупорили бутылку», – говаривала в таких случаях Даша Суворова. Макс с выбранным наконец галстуком посмотрел на меня удивленно:

– Может, ты лучше наденешь то, в чем была на кондратьевском юбилее?

– Ни за что, – щелкнула я его по носу. – Сегодня жара, как в Сочи. Хоть таким способом почувствую себя на юге.

Максинька сразу сник, с фальшивой сосредоточенностью начал что-то искать в шкафу. Ну зачем я его довожу? Ведь что бы там ни было, дураку ясно: сейчас ему нелегко.

Мы приехали, когда все были в сборе. Не хватало одних только франко-поляков.

Дверь на балкон стояла распахнутой. Где-то вдали играл духовой оркестр. Уставленный тарелками и бутылками стол был придвинут к стене: все сделано для организации приема «на европейский лад».

– Как в кино, – подмигнула я Сашке, взяла стакан сока и отошла в уголок. Точка для обозрения площадки оказалась правильной, композиция кадра возражений не вызывала. Стоя около книжных шкафов, Илья Аркадьевич что-то рассказывал Косте Глотову и милейшей, хотя и удручающе длинноносой Аде Рысевич, броско задрапированной в платье типа «огни фейерверка». В углу на широком зеленом диване Боря Рысевич развлекал байками Костину жену Юлю и Машу Амелину. Маша была несравненно эффектнее Юльки, но они замечательно дополняли друг друга, и жаль было, что в данный момент я оказалась единственной зрительницей «прелестной картинки». Углубившись в свои наблюдения, я не заметила, как ко мне подошел именинник. Вид у него был очень решительный.

– Вот что, – с места в карьер начал Сашка, – кончай-ка ты есть Макса поедом. Ни с какой бабой он не крутит и на станцию едет работать, а не разлеживаться на пляже. Ему надо наверстывать, и он это прекрасно понимает.

– Наверстывать?

– Нуля, не надо ломать комедию. Да! Был у него роман с Машкой Амелиной. Был. И в Мысино он с ней ездил. Но все давно кончилось. Кончилось, потому что он понял, как ты ему необходима. И теперь думает только о том, чтобы все наладить. И о работе, конечно.

Маша Амелина… Никогда не пришло бы в голову. А в общем, ситуация классическая: даже и догадавшись первой, что-то жена все равно узнает последней. Маша Амелина. Эффектна – и здесь же, под боком, в соседней лаборатории. Работе не мешает, наоборот, стимулирует. Больше всего раздражало, как он суетился, начинал вдруг оправдываться, что-то объяснять. Заночевав после банкета у Рысевичей, просил Аду звонить мне, подтверждать, что он там. А впрочем, разве все это имело значение? Звонок – и…

Bon soir, добрый вечер, профессор Коханьский, очень приятно, professor speaks English, я говорю и по-русски, моя жена Одиль, I’m so glad you could come… Вертелись вокруг Коханьского очень по-нашенски. У Оли пылали щеки. Ломакин, не переставая, похлопывал бедного пана по длинной сутулой спине. Борька, вечно считавший себя чем-то обделенным, старался держаться независимо и явно расстраивался, что никто этого не замечает. Когда общие восклицания потеряли уже вообще всякий смысл, над путаницей междометий вдруг взмыл голос Ады, заговорившей с профессором на прекрасном французском, но слишком громко и четко, как гид, обращающийся к стаду туристов. Это было так неожиданно, что все замолкли и принялись напряженно смотреть ей в рот. Ситуация складывалась преуморительная, и как раз в этот момент Макс сумел подойти к несколько ошалевшей пани Коханьской и увлечь ее (молодец!) к столу с закусками. Прекрасно, значит, не зря мы все-таки пришли! Чувствуя себя на голову умнее и прозорливее всех собравшихся, я приготовилась уже вежливо проскучать весь вечер, но тут Илье Аркадьевичу удалось наконец нейтрализовать Аду какой-то шутливой фразой, все рассмеялись, вздохнули свободнее, снова разбились на группы, и я увидела незнакомую девушку в джинсах. Широко улыбаясь, она весело и с любопытством оглядывала присутствующих, а я смотрела на нее, словно на диво дивное. Чем, собственно, эта юница так отличалась от прочих, собранных в этой комнате молодых женщин? Столкнувшись со мной взглядом, она шутливо развела руками:

– Меня забыли представить.

– И кто же вы? – Мне было безразлично, что она скажет. Мы уже были в каком-то ином мире, уже пробирались через какой-то залитый солнцем лес.

– Алена, племянница пана профессора.

– Вы хорошо говорите по-русски.

– Не удивительно, я москвичка, – она шутливо пожала плечами, – очень запутанная семейная история.

– Прихватываем бутылку, перемещаемся в соседнюю комнату и вы мне ее рассказываете.

Что это было? Почему воспринималось как мгновения настоящего счастья? Почему сразу чувство «мы сто лет знакомы» или «я жду вас сто лет, где вы прятались?» Мы чокнулись за знакомство, и я почти сразу сказала: «Как с вами легко дышится. Я ведь боялась задохнуться, но никогда не понимала – чего именно боюсь». Ни малейшего желания перейти на «ты», ни малейшего смущения, ни тени вопроса, к чему все это и не приведет ли к какой-то неловкости. Одна мажорная уверенность. Да, именно мажорная уверенность, что распахнули наконец двери или убрали с окон шторы.

Распить бутылку мы не успели. Дверь открылась и показался взволнованный Сашка:

– Алена, вот вы где! А мы уже просто не знаем, что думать.

– Сейчас иду. У нас тут замечательно интересное фракционное совещание. – И как только Сашкина голова скрылась: – Слушайте, а давайте смоемся. Я в Питере лет восемь не была, и у меня есть одно давнее желание…

– Поехать в Выборг?

– Да, – она энергично кивнула. – Еще по бокалу – и в Монрепо!

Гости все были при деле. С некоторым удивлением я отметила, что Макс все еще обхаживает мадам Коханьскую, и мадам явно довольна. Явно доволен был и Илья Аркадьевич, привольно раскинувшийся «на софе» между Машей, сверкающей фейерверком Адой и Юлькой. Ощущений Коханьского было не разобрать. Его даже не разглядеть было. Радушный хозяин, Рысевич и Костя, взяв его в клещи, увлеченно соперничали в любезностях и остротах. Я прошла в кухню, где Оля спешно заканчивала какие-то приготовления.

– Оленька, я потихоньку убегаю. И забираю с собой Алену – ей хочется посмотреть ночной город. Когда будет удачный момент, попрощайся за нас – сейчас все слишком заняты.

– Но…

– Извини. – У меня возникло желание то ли погладить ее по голове, то ли чмокнуть в щеку. Бедная! Через минуту мы с Аленой были уже на лестнице.

– В Зеленогорск отвезу, а дальше уж как хотите, – сказал таксист.

Отлично. В Зеленогорске было открыто ночное кафе. Хрустящие скатерти. Красавица официантка. Влюбленная пара в углу.

– Скандинавия. И даже лучше, – сказала, оглядываясь, Алена.

– Это вы ее создали!

Господи, как я могла не бояться говорить столько глупостей! Но я в эту ночь вообще ничего не боялась. В Выборг нас довез частник. Рассвет встречали действительно в Монрепо. Волны плескались у ног. Обелиски, беседки, мостики, скользящие под ногой гранитные валуны.

То, что она художница, работает в издательстве, я узнала уже под утро. Участвует в выставках? Да. Но, в общем, свободна и от амбиций.

– Значит, вам удается и это?

– С легкостью. От амбиций меня спасла одна фраза. Одна-единственная. Услышала, когда мне было четырнадцать лет. В гостях, куда пришла с родителями, известный поэт-переводчик, любуясь собой, рассуждал об оттенках жизненной философии. Говорил долго, убедительно, складно, а потом вдруг откинулся на спинку стула: «Чушь. Чушь, все это доводы. А жизнь, дитя, – повернулся ко мне, – это езда в незнаемое». Потом раскатисто говорил еще что-то. Подбородок у него был напудрен. Толстые щеки прыгали. Но все это было уже неважно. «Жизнь – это езда в незнаемое». Вошло в кровь, да так в крови и осталось.

Птицы на все голоса громко приветствовали утро. Их хотелось слушать как музыку.

– Утренний птичий концерт специально для нас, и я ведь слушаю его впервые в жизни!

Тропинка поднималась круто вверх. Алена шла впереди. Белая блузка мелькала среди деревьев. А я как будто видела ее лицо. На нем играла улыбка. Моцартовская улыбка.

– Алена, – сказала я, когда мы поднялись на холм. – Я почему-то чувствую себя обязанной признаться вам в очень стыдном.

– Давайте! – ее лицо искрилось смехом.

– Думаю, это многое объясняет. – Я сделала паузу. Усеянный островками залив расстилался внизу, сколько хватало глаз. – Видите ли… Я. Не люблю. Моцарта.

Сорвав травинку, она задумчиво кусала ее ровными зубами. Ветер играл густыми прядями светлых волос.

– Даже сейчас не любите?

– Сейчас – люблю.

– Главное, не зацикливаться на ерунде, – говорила она, когда мы уже бродили по городу. Круглая сторожевая башня, брусчатка мостовой, две статуи у входа в гавань.

– На сроках, интригах, табельных датах и сборищах, похожих на то, с которого мы сбежали?

– Да, конечно. Но и на мыслях о неизбежной старости. О том, что к ней надо готовиться.

– Трудясь в поте лица?

– И соблюдая обязательства, взятые на себя тысячу лет назад по давно забытым причинам.

– Намек, что мне следует высвободиться из пут замужества?

Быстрый взгляд. Молчание. Жест, указывающий на вывеску кафе. И уже там, когда нам принесли оладьи со сметаной:

– А вы что – всерьез думаете, что вы замужем?

– Если решитесь оборвать удила, приезжайте. Приют в моей холостяцкой квартире вам обеспечен. А там – езда в незнаемое. – Она рассмеялась и, перед тем как войти в холл гостиницы, помахала мне на прощанье рукой. А я поехала дальше. Домой?