Текст книги "Повседневная жизнь Москвы в XIX веке"
Автор книги: Вера Бокова
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)
В 1872 году на территории Кремля, в Манеже, на набережной Москвы-реки и особенно в Кремлевских садах была развернута грандиозная Политехническая выставка. Всего было построено 88 разнообразных павильонов, для размещения которых сад пришлось основательно проредить. Многие старые деревья и кустарники были в это время вырублены, в частности, был оголен склон холма в Среднем саду, так и оставшийся потом ничем не засаженным. Выставка пользовалась большим успехом, особенно среди школьников, для которых вход на экспозиции был бесплатный, по ученическому билету, и в вакационное время школяры толклись там целыми днями: сбегают только домой пообедать и чаю выпить – и опять на выставку. Здесь имелось множество занимательных экспонатов с подробными этикетками, а еще можно было бесплатно взять проспекты или образчики товаров текстильного производства, а кое-где устраивались и дегустации. «В каких-то восточных палатках, – вспоминал Н. П. Розанов, – помещались на столах огромные круги кавказского сыра, который давался по кусочку и осматривавшей выставку публике, и мы, конечно, неоднократно подходили за этим угощением к раздававшим его каким-то грузинам, которые при этом иногда были столь любезны, что подносили нам „опробовать“ и кавказское красное вино» [431]431
Розанов Н. П. Воспоминания старого москвича. С. 62.
[Закрыть] .
После того как павильоны разобрали, сад на долгое время пришел в упадок на аллеях и дорожках оставались свалки, исчезли цветы, которых раньше было довольно много, и всякое посещение публикой сада прекратилось, так что даже и снаружи его территорию огородили безобразным дощатым забором. В этот период сад облюбовали московские золоторотцы, что, разумеется, усугубило общее ощущение разрухи. Лишь во второй половине 1880-х годов, в бытность городским головой Н. А. Алексеева, забор сломали, бродяг выгнали, сад опять привели в порядок и обнесли чугунной решеткой.
Что же касается Нескучного и соседнего с ним «Орлова сада», то, как рассказывал М. Н. Загоскин, в начале века он был «сборным местом цыган самого низкого разряда, отчаянных гуляк в полуформе, бездомных мещан, ремесленников и лихих гостиннодворцев, которые по воскресным дням приезжали в Нескучное пропивать на шампанском или полушампанском барыши всей недели, гулять, буянить, придираться к немцам, ссориться с полуформенными удальцами и любезничать с „дамами“… На каждом шагу встречались с вами купеческие сынки в длинных сюртуках и шалевых жилетах, замоскворецкие франты в венгерках, не очень ловкие, но зато чрезвычайно развязные барышни в купавинских шалях, накинутых на одно плечо, вроде греческих мантий. Вокруг трактиров пахло пуншем, по аллеям раздавалось щелканье каленых орехов, хохот, громкие разговоры» [432]432
Загоскин М. Н. Москва и москвичи. Ч. 4. С. 61–62.
[Закрыть] .
Потом Нескучное купил князь Шаховской. Сад был вычищен и приведен в порядок Был выстроен Воздушный театр, в котором давали водевили, дивертисменты и даже комедии, трагедии и балеты. «Я очень помню, как однажды в проливной дождь дотанцевали последнее действие „Венгерской хижины“ почти по колено в воде», – рассказывал М. Н. Загоскин [433]433
Там же. С. 63.
[Закрыть] . Сам сад был на редкость романтичным местом – сильно пересеченная местность придавала ему своеобразие и очарование: здесь имелись змеящиеся по склонам выгибные аллеи, глубокие сырые овраги, воздушные мостики, беседки на обрывистых кручах и даже что-то вроде острова, «который вместо воды окружен был со всех сторон обрывистыми оврагами» [434]434
Загоскин М. Н. Москва и москвичи. С. 72.
[Закрыть] .
По воскресеньям здесь была неизменная музыка, песельники и фейерверки, но выделялся сад на общем фоне еще и тем, что рядом с ним существовало заведение искусственных минеральных вод, также принадлежавшее Шаховскому. Оно стояло на самом берегу Москвы-реки и включало несколько живописных домиков для ванн и питья воды, колодец и галерею для прогулок в ненастную погоду. Полный курс водолечения с прогулками по галерее стоил 15 рублей, ванны от 5 до 10 рублей ассигнациями. Воды были как искусственные, так и натуральные, привозные. По деловой ли незадачливости владельца или по тогдашней отдаленности места от Москвы, но особым успехом заведение не пользовалось. Аристократия ленилась в него ездить, а публика попроще ни в какое водолечение не верила и денег на него тратить не собиралась. Вскоре к тому же у заведения Шаховского появился конкурент. В 1828 году на Остоженке открыл собственное «Заведение искусственных минеральных вод» популярный в Москве доктор Лодер.
Эта новая лечебница находилась гораздо ближе к центру города, почти в сердце «дворянской» Москвы – в Хилковом переулке, и практически сразу вошла в невероятную моду. Здесь были обширный дом с двумя пристроенными галереями, большой сад с музыкой и дорожками для прогулок, – все как полагается. Здесь были «искусственные газовые и тинистые ванны… купальня с палаткою для удобного и безопасного купания в реке, сверх того… травяные и обыкновенные ванны» [435]435
Московские ведомости. 1827. № 4. С. 221.
[Закрыть] . Открывалось заведение в 5 часов утра, потому что воды надо пить пораньше, и почти сразу начинался съезд – событие для дворянской Москвы почти невероятное, ибо обычно ее представители редко вылезали из постели ранее полудня. А. Я. Булгаков писал брату: «Давно обещал я Лодеру, да и самому хотелось посмотреть „Заведение искусственных вод“. Встал сегодня в 6 часов и отправился, позавтракав, туда. Там нашел я Лодера, который все мне показал. Все устроено прекрасно, по-моему, лучше, нежели в Карлсбаде… Я нашел множество дам и кавалеров, более 130 человек» [436]436
Булгаков А. Я. Из писем А. Я. Булгакова к брату // Русский архив. 1901. № 10. С. 161.
[Закрыть] .
Не выдержав конкуренции, заведение на Воробьевых горах прекратило свое существование, а вместе с ним вскоре приказал долго жить и увеселительный сад. Популярность Нескучного добил Петровский парк – ездить туда было и ближе, и приятнее, чем в расположенное на отшибе Нескучное, отделенное, к тому же, от города малоаппетитными сорными пустырями.
Возрождение места произошло лишь в 1840-х годах, после того как эту территорию приобрело Дворцовое ведомство. Бывшая орловская усадьба была перестроена под царскую резиденцию – Александринский дворец, а сад стал считаться царским, и для входа в него теперь следовало получить пропуск от дворцовой конторы. У входа стояли два караульных и гауптвахта с дежурным офицером, который эти пропуска проверял. Впрочем, после смерти Николая I излишние строгости и пропускная система были отменены, и в Нескучный вновь устремились все желающие.
С этого времени Воробьевы горы превратились уже почти исключительно в прогулочное место, куда охотно ездили на пикники. Добирались до Воробьевых гор на лодках от Устьинского или Крымского моста за 50–75 копеек. «Лодка без малейшего шума плывет по зеркальной поверхности реки. Все полно какого-то очарования, и вы невольно поддаетесь волшебному обаянию живописной местности и как будто переноситесь в иной поэтический мир, – вспоминал И. А. Свиньин, часто посещавший сад в студенческие годы. – Здесь вы найдете такие девственные места, где искусство еще не коснулось природы, и где постоянно царит такая поразительная тишина, что вы слышите даже биение сердца и треск кузнечиков, где над головами вашими безбоязненно порхают лесные птицы и где подчас вы не встретите живого существа» [437]437
Свиньин И. А. Воспоминания студента. С. 142.
[Закрыть] . Здесь было зелено, уединенно и открывался живописнейший вид на Москву. Кстати, огромный овраг на территории Нескучного – целое ущелье, поросшее высоченными соснами, – также именовался у москвичей «Волчьей долиной», – решительно, этот топоним был в городе чрезмерно популярен.
«В то время (1870-е годы) тенистый, раскидистый, то угрюмый, то ясный Нескучный сад в Москве, на берегу реки, в районе самого города поражал своей природной и широкой красотой, – вспоминал другой завсегдатай Нескучного. – Это была природа, но не культура, сильная, здоровая московская природа, и характерная. Крутой берег реки, места с открытым видом, пруды и луговины, мрачные ущелья и гиганты липы и сосны и грациозные елки, кустарник, мостки, уютные места и уголки – сколько тени и света, сколько перемен в картинах пейзажа и сколько простоты! Там, где был дворец и цветы, мы не бывали, избирая уже знакомые уютные прелестные места, где проводили дни, закусывая, беседуя и отдыхая на зеленой мураве» [438]438
Васюков С. И. Былые дни и годы // Исторический вестник 1908. № 2. С. 483.
[Закрыть] .
С Воробьевых гор начинались уже загородные места, куда привыкшие к многохождению москвичи легко добирались пешком. «Живописна у нас окрестность Москвы и везде можно найти удовольствие в прогулке, куда ни выйди за вал – всюду щедрые дары природы», – писал мемуарист [439]439
Медведев П. В. Дневник // Московский архив. Историко-краеведческий альманах. Вып. 2. М, 2000. С. 20.
[Закрыть] . Для дальних прогулок отправлялись в Кунцево, Кузьминки, Перово, Царицыно, Петровское-Разумовское, Останкино, Ховрино, Михалково и другие давно проглоченные городом места, где на протяжении почти всего девятнадцатого столетия сохранялась живописная и девственная природа, было много зелени, цветов и свежего воздуха.
Глава пятнадцатая. ЗРЕЛИЩА. РАЗВЛЕЧЕНИЯ. СПОРТ
Московские зеваки. – Публичные наказания. – Уличные артисты. – Шарманщики. – Медвежья комедия. – Зверинцы. – Балы. – Котильон. – Маскарады. – Канкан. – Живые картины. – Английский клуб. – «Чернокнижная». – Клубные старички. – Парадные обеды. – Мода на лото. – Благодеяние князя Юсупова. – Шулера. – Страсть к птицам. – Голубятники. – Петушиные бои. – Медвежья травля. – Кулачные бои. – Бега. – Катки
Старая Москва была одновременно и богата, и скудна на зрелища. Мода на кино пришла лишь в 1900-е годы, да и появилось оно в Москве лишь в самые последние годы века, почти сразу же после изобретения. А театр… лишь после 1870-х годов посещение театра превратилось в общемосковскую привычку. Цирки, концерты, выставки – все это было в изобилии, но за все полагалось платить, что для горожан было не всегда по карману.
Вот и становилось зрелищем и развлечением буквально все на свете: пожары, уличные происшествия, чужие семейные ссоры, пьяные потасовки, свадьбы и похороны, всевозможные процессии. Московские зеваки были особой породой – многочисленной, азартной, увлеченной и в то же время изменчивой и очень привередливой. Не случайно бытовала поговорка: «москвича легче похоронить по первому разряду, чем развеселить».
Своеобразным зрелищем становились для старой Москвы даже прогоны арестантов и публичные наказания. Обычно из одной тюрьмы в другую арестантов перегоняли через город рано утром. Их вели «в грязных черных куртках, с круглыми ермолками на наполовину обритых головах. По бокам шли конвойные с обнаженными шашками, а прохожие лезли в карманы и подавали проходящим „несчастным“ свою посильную помощь» [440]440
Бахрушин Ю. А. Воспоминания. М, 1994. С. 47.
[Закрыть] , – вспоминал Ю. А. Бахрушин. Подавали арестантам не только деньгами, но и хлебом. В московской традиции вообще была обязательна милостыня заключенным, особенно в праздничные дни: в это время, перед Рождеством и Пасхой, благочестивые горожане, прежде всего из купечества и мещанства, отсылали в остроги целые корзины, а иногда и подводы, с провизией – в основном с белым хлебом, калачами и пирогами, колбасой, а перед Пасхой – также с куличами и крашеными яйцами.
Публичные наказания оставались частью повседневной жизни Москвы вплоть до 1870-х годов Это были и телесные наказания – порка плетьми или кнутом (отмененная вскоре после реформы 1861 года), – и просуществовавший несколько дольше обряд «гражданской казни». Черная позорная колесница с одним, а чаще несколькими осужденными следовала из тюрьмы к месту наказания – Конной, Сенной или Болотной площадям – с барабанным боем. Одетые в серые халаты, с висящими на груди дощечками, на которых крупными буквами было написано совершенное ими преступление: «за убийство», «за поджог», «за разбой» и пр., арестанты сидели на открытой со всех сторон платформе на специально устроенном высоком сиденье, спиной к лошадям. Рядом с ними помещался палач в красной рубахе. Сзади ехала карета с прокурором. Колесницу окружали военный конвой с барабанщиками и множество зевак, обычно сочувственно смотревших на осужденного.
На площади был выстроен эшафот со столбами, и привезенных преступников по очереди, при содействии палача, возводили на эшафот и под барабанный бой короткими наручниками приковывали к столбам. Затем горемык напутствовал священник в епитрахили и давал им целовать крест. Читали приговор. Если среди приговоренных были дворяне, то над их головой ломали шпаги, а потом всех оставляли минут на десять стоять на эшафоте для всеобщего обозрения. В это время им из толпы бросали на помост медные деньги, которые после завершения процедуры оставались на долю осужденных. Потом преступников заковывали в кандалы и отправляли в Сибирь. В генерал-губернаторство князя В. А. Долгорукова этот обычай публичных наказаний был в Москве уничтожен.
Популярными зрелищами были бесчисленные уличные представления, до которых москвичи были большими охотниками – не в последнюю очередь потому, что платить за них было как бы необязательно, а уж если решался платить, то хватало и самой мелкой денежки.
«У фонарного столба комедиант потешает публику, заставляя барахтаться в грязи нескольких собачонок, разряженных в мужские и дамские костюмы. Шарманка с аккомпанементом кларнета неистово отдирает какую-то польку, собаки вертятся, падают, поднимаются – толпа хохочет» [441]441
Воронов М. А., Левитов А. И. Московские норы и трущобы. Т. 1. СПб, 1866. С 71.
[Закрыть] , – описывал М. Воронов традиционную для Москвы уличную сценку.
Среди дающих на улицах представления для простонародной толпы были фокусники с несложными, но занимательными трюками, бродячие циркачи, одетые под рваными сюртуками в обтянутое трико. С ними дети – на головах бумажные обручи, перевитые разноцветными коленкоровыми лентами в виде венка. Акробаты расстилали на земле дырявый ковер и показывали несколько номеров под звуки шарманки и бубна.
Выступали уличные музыканты – то целый оркестр, то какая-нибудь девица с арфой и мальчик со скрипкой, пиликающие что-то до того жалостное, что невозможно было не дать пятачок Изредка появлялся и певец-одиночка, иногда какой-нибудь безрукий солдат, певший надтреснутым голосом: «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке».
Подобные представления происходили как на улицах, так и во дворах, и в небогатых домах часто вызывали настоящий ажиотаж. «Весь дом всполошился, – писал Г. И. Успенский – вы слышите, как по коридору мимо вашей комнаты пробежало несколько человек, поднялась повсюду суматоха; взгляните в окошко, и вы увидите, что далеко прежде вас высунулся в окна весь дом, – на дворе толпы народа: мастеровые, кухарки, бросившие свое дело, разносчики с лотками на головах и с застывшим криком на разинутом рту» [442]442
Успенский Г. И. Собрание сочинений. Т. 1. М, 1955. С. 384.
[Закрыть] .
Многие из выступавших в Москве уличных артистов, особенно в первой половине века, были иностранцами – итальянцами или немцами, но хватало и своих доморощенных талантов, не нашедших более достойной сцены. Чаще других встречались шарманщики, игравшие на небольшом переносном ручном органе – шарманке. Название это – «шарманка» – родилось в конце XVIII века, когда первые появившиеся в России органчики играли популярную в то время французскую песенку «Шарман Катрин» (по-французски «Прелестная Катрин»). Отсюда и «шарманка». Шарманки были двух фасонов: одни – игравшие тихо и фальшиво, в виде шкафчика с танцующими на нем куклами, другие, появившиеся в середине века, – громкие, большие и тяжелые. Останавливаясь на углах улиц или во дворах, шарманщики опускали свой инструмент на деревянную ногу-подставку и, медленно вертя ручку, играли различные популярные мелодии (модные оперные арии, «Разлуку», «Хуторок» и т. п.) и сами им подпевали. Такой персонаж появлялся мимоходом на страницах одного из очерков Глеба Успенского: «Итальянец-шарманщик, в легком пальтишке, с грязным шарфом на шее, подпевает на мотив из „Эрнани“ и от холода хрипят оба – и певец, и шарманка» [443]443
Там же. С. 327.
[Закрыть] .
По окончании программы шарманщик обходил слушателей с шапкой и собирал деньги, а слушатели с верхних этажей бросали ему из окон мелкие монеты, завернутые в бумажки (чтобы не укатились и легче было найти).
Шарманщики могли аккомпанировать другим уличным музыкантам или выступать на пару с певцами (часто детьми). Некоторые добавляли к своему органчику другие музыкальные инструменты и превращались в «человека-оркестр»: на голове что-то вроде шлема с колокольчиками, «на спине пристроен небольшой турецкий барабан, а к локтю левой руки прикреплена ударная палка с набалдашником, которою он и отбивал такты в барабан, а ногою дергал за петлю ремень от литавров – медных тарелок на барабане» [444]444
Телешов Н. Д. Записки писателя. М, 1980. С. 238.
[Закрыть] .
Часто для привлечения публики шарманщик водил с собой жалких, но забавных «ученых» собачек или обезьянок, показывающих нехитрые трюки. Иногда на шарманке сидел попугай, который за отдельную плату вытаскивал из маленького железного ящика заранее написанные «билетики» с предсказаниями судьбы.
И уличные артисты, и шарманщики считались, по сути, одной из категорий нищих. Доходы их были мизерны, условия жизни тяжелы: полиция их вечно гоняла и преследовала, но и они заполняли некую «культурную нишу». Во всяком случае, балетмейстер А. Глушковский считал, что «простолюдины, прислушиваясь к правильным и приятным звукам шарманок, стали мало-помалу петь романсы и новые русские песни, хотя и плохо, но с музыкальным тактом» [445]445
Глушковский А. Воспоминания балетмейстера. Л. М, 1940. С. 74.
[Закрыть] .
Своеобразным и популярным в городе зрелищем были «ученые» медведи. С ними по Москве «ходили» в основном выходцы из Владимирской губернии и цыгане. Вожаки заставляли своих зверей ходить на задних лапах, кувыркаться через голову, подавать лапу, показывать, «как бабы пьяные падают», «как ребята горох воруют» (ползком на животе), боролись с ними, причем «побеждал» всегда медведь. Обязательной частью представления были медвежьи «танцы» с «козой». Помощник вожака (обычно мальчик-подросток) надевал на голову мешок с воткнутой в него палкой с козлиной головой и рогами на конце, а также с деревянным «языком»-трещоткой. Вожак брал барабан и выбивал на нем дробь, а «коза» тем временем выплясывала вокруг Михайло Потапыча трепака и задирала его, поклевывая деревянным «языком». Рассерженный медведь рычал, поднимался на задние лапы и кружил вокруг вожака – «танцевал» (от этого «танца» возникло выражение «отставной козы барабанщик»). Это был главный момент всего представления, после чего Мише давали косушку водки, которую он лихо и быстро выпивал из горлышка, а дальше вручали шапку и он на задних лапах обходил публику, собирая деньги, давать которые в этих случаях москвичи не жалели.
Медвежьи «комедии» сошли в Москве на нет после 1850-х годов: городская администрация запретила такие представления.
Вообще горожане были большие охотники до всего необычного, яркого, нового и поразительного, и в этом отношении Москва постоянно предлагала большой ассортимент причудливых зрелищ. То демонстрировались какие-нибудь «удивительные эквилибро-механико-гимнастико-конные представления; бриллиантовые фейерверки с великолепным табло, Венера, приезжающая на огненной колеснице в гости к Плутону», то привозилась панорама «знаменитой американской реки Миссисипи», то показывался где-то на Рождественке «редкий феномен: верблюд и пудель, играющие в домино» [446]446
Кокорев И. Т. Москва сороковых годов. М, 1959. С 186; Василич Г. Москва 1850–1910 гт. // Москва в ее прошлом и настоящем. Т. 11. М, 1909. С 11.
[Закрыть] .
Газеты пестрели всевозможными соблазнительными объявлениями такого рода: «Прибывший в здешнюю столицу австрийский подданный честь имеет известить, что он открыл большое представление кинетозографического театра. Представления будут даваемы ежедневно, кроме суббот, начиная с 7 часов вечера на Большой Дмитровке, против Дворянского собрания, в доме Рудакова. Картина первая представляет торжественное шествие Их Императорских Величеств Государя Императора Александра Николаевича и Государыни Императрицы Марии Александровны после коронования из Успенского собора 26 августа 1856 года, в сопровождении блестящей свиты. Все предметы, изображающие лиц, находятся в движении. Оный театр известного механика Купаренки усовершенствован и улучшен многими новыми изобретениями, до сих пор еще нигде не виданными. Содержатель не щадил для этого ни издержек, ни трудов, и посему льстит себя надеждою, что почтеннейшая публика удостоит его своим посещением. Программа всего представления будет опубликована особыми афишами. Во время представления будет играть оркестр музыки и залы будут хорошо отоплены» [447]447
Ведомости Московской городской полиции. 1857. № 4.
[Закрыть] .
Естественно, что всякий, у кого водилась копейка, легко «клевал» на подобные объявления, и в зале потом яблоку негде было упасть.
На месте Политехнического музея со стороны Яблочных рядов постоянно стояли деревянные павильоны-балаганы, где гастролировали различные заезжие штукари и умельцы. Так, в 1846 году здесь показывали «огромного кита в 14 сажен длины, между ребрами которого помещен хор музыкантов, играющих разные пьесы» [448]448
Московские ведомости. 1846. № 18.
[Закрыть] .
Особенно часто здесь размещались различные зверинцы. В 1850–1860-х годах несколько лет подряд выступал балаган-театр Лаврентия Казанова, главными «действующими лицами» в котором были обезьяны. Потом этот балаган сгорел вместе со всеми животными, а на его месте появился зверинец Крейцберга, то и дело попадавший в московскую хронику происшествий и тем в основном прославившийся: то оттуда сбегал тигр и насмерть задирал протопопа церкви Николы на Мясницкой, то бесился слон и крушил все вокруг, так что приходилось вызвать солдат, чтобы расстреляли животное (в туше потом нашли 144 пули и об этом писали все московские газеты).
Все эти зрелища были востребованы в основном средними и низшими городскими слоями. Верхи общества развлекались преимущественно в своем кругу. Одним из основных видов светского времяпрепровождения уже с восемнадцатого века были балы, подчинявшиеся как этикетным требованиям, так и своеобразному ритуалу, полностью оформившемуся в Москве в первые годы девятнадцатого века (почему позднее его торжественно называли «фамусовским бальным каноном»).
Канон предусматривал заранее разосланные приглашения, специальное бальное убранство дома – иллюминованный подъезд, крыльцо, затянутое тиковой палаткой, ковровую дорожку от экипажа до дверей, лестницу, убранную цветами и вечнозелеными растениями, шеренги лакеев в парадных ливреях и напудренных париках с косичками (по моде восемнадцатого века), выстроившихся вдоль этой лестницы. Обязательны были и жандармы у подъезда, которые следили за порядком, а по окончании мероприятия выкликали фамилии владельцев карет.
В залах полагалось полное освещение, поэтому в люстрах и бра горели сотни свечей (особенно торжественным считалось если восковых, а не сальных); свечи эти исправно нагревали воздух и создавали в помещениях почти тропическую жару.
Рядом с танцевальным залом полагался открытый буфет, обставленный по периметру прилавками, на которых в хрустальных чашах глаз радовали фрукты, конфеты и печенье, стояли графины с разноцветными прохладительными напитками и кипящий серебряный самовар.
Открывались танцы торжественным «польским» («полонезом»), в котором участвовали все приглашенные, причем хозяйка дома шла в первой паре об руку с наиболее почетным гостем, а за ними выступал хозяин с самой важной гостьей. После полонеза молодежь продолжала плясать, а гости постарше расходились по гостиным, где предавались карточной игре – висту, бостону, а после 1840-х годов – преферансу.
Танцевали три кадрили, перемежавшиеся «легкими» танцами – вальсами, польками, а финалом-апофеозом вечера был котильон – танец-игра, объединявшая все эти танцы и еще мазурку.
К котильону устроители бала готовились заранее: запасались особыми котильонными «орденами», всякими бантиками, бубенчиками, карточками со словами, букетиками цветов и пр., что участвовало потом в игре.
Обладатели одинаковых «орденов», врученных бальным распорядителем, составляли пару, хотя бы до этого были едва знакомы друг с другом. Пару могли составить и обладатели карточек с общеизвестными именами, к примеру – Демон, Тамара, Онегин, Татьяна и пр. «Получивший карточку должен был отыскать суженого ему компаньона и протанцевать с ним. Иногда распорядитель подхватывал двух дам или двух кавалеров, предлагал каждой или каждому избрать название цветка или предмета, подводил к желаемому ими танцующему и предлагал ему выбрать – розу или фиалку, крапиву или чертополох. Последнее, конечно, о мужчинах. Выбранный танцевал с выбравшим, а невыбранная с распорядителем» [449]449
Корженевский П. И. Московский Сен-Жермен // ОР РГБ (рукопись).
[Закрыть] .
Все это вносило в бальный церемониал элемент неожиданности и оживления и делало завершающую часть танцевальной программы особенно захватывающей. Вообще переживаний на балах хватало: будет ли успех, пригласит ли «он» – и как пригласит – заранее или перед самым танцем. И если пригласит, то на какой танец, ведь все знали, что вторую кадриль танцуют «по обязанности», а третью – «по любви».
Ну а после котильона «в залу должны были вноситься столы для ужина с лежащими на приборах карточками-меню. Карточки эти входили в ритуал московских балов и к концу ужина бывали испещрены самыми разнообразными надписями, остроумными и неостроумными, любезными и нелюбезными» [450]450
Аксакова-Сиверс Т. А. Семейная хроника. Т. 1. Paris, 1988. С. 189.
[Закрыть] .
После ужина – обычно уже в предутренние часы – гости постепенно разъезжались, увозя с собой кто досаду, кто список побед, кто сладкие воспоминания, заставлявшие потом трепетно хранить помятое меню или «те самые» бальные туфли, на подошве которых можно было и надписать: «Впервые увидела Его» (туфли с такой надписью есть в запасниках Исторического музея).
Уже с 1830-х годов балы перестали быть привилегией одного только дворянства и «спустились» в другие общественные слои: сперва к купечеству, а во второй половине века устраивались уже и студенческие балы, и балы художников, магазинных приказчиков, домашней прислуги, а еще более распространены оказались танцевальные вечера, на которых тоже плясала вся Москва, и тем охотнее, что для вечера, в отличие от бала, не нужно было ни жандармов, ни лакеев в пудре, ни ковров, ни даже оркестра – достаточно было нанять пианиста-«тапера», и все получалось очень хорошо и весело.
Разновидностью бала были маскарады, устраивавшиеся в Москве на Святки и Масленицу, как частные, в домах вельмож, так и публичные – в клубах и Большом театре. Частные маскарады, как и балы, посещались по приглашениям, а на публичные всякий желающий мог купить билет в кассе.
На частные маскарады старались сшить или, в крайнем случае, взять напрокат в театральной костюмерной специальный костюм, порой довольно замысловатый. В отношении маскарадного наряда фантазию ничто не ограничивало. Рядились магами и волшебницами, животными и птицами, карточными и шахматными фигурами, цветами, предметами (Мельница, Календарь), надевали крестьянские и народные костюмы всех частей света – арабские, тирольские, цыганские, неаполитанские, даже африканские – наряды исторических и литературных персонажей и т. д. К костюму полагалась маска – черная бархатная или белая атласная, а еще чаще полумаска, к которой пришивали кружевную оборку или бахрому, закрывающие нижнюю часть лица. В такой полумаске легче было дышать и говорить.
Главный интерес маскарада состоял в том, чтобы нарядиться так, чтобы никто не узнал, и кого-нибудь «заинтриговать». С этой целью «маски» меняли походку и жесты, пытались говорить басом или, наоборот, пищать, и подходили к знакомым и незнакомым с разными разговорами, намекали на какие-нибудь малоизвестные обстоятельства, кокетничали, признавались в любви и т. д. Иногда к интриге заранее готовились, наводя справки и собирая сведения об интересном «предмете», а потом с успехом морочили ему голову, заставляя теряться в догадках по поводу осведомленности маски. Особенно большой маскарадной удачей считалось, если удалось «заинтриговать» знакомого и при этом самому остаться неузнанным. В конце частного маскарада (а иногда и в середине его по просьбе хозяев) все должны были снять маски.
Из публичных наиболее известны были маскарады в Большом театре, которые давали после спектаклей, в 11 часов вечера: зал превращали в танцевальный, для этого настилали навесные полы прямо поверх зрительских кресел и оркестровой ямы. В разных концах большого зала получалось две эстрады: одна на сцене для бального оркестра, другая в торце, за барьером, огораживающим «кресла» – для цыганского или тирольского хора. Иногда на сцене устраивали фонтан. Вход на маскарад был платным только для мужчин; дамы проходили свободно. Народу набивалось очень много, но современники вспоминали, что общая атмосфера не отличалась веселостью: было тесно, из курительных комнат проникал запах дыма, танцевали мало, интриговали без увлечения. В одном из фойе устраивали большой буфет с горячительными напитками, и состоявшие при буфете блюстители порядка безжалостно выпроваживали на улицу каждого, кто этими напитками злоупотреблял.
На публичные маскарады довольно часто ездили мужчины «из общества»; светские же дамы посещали их сравнительно редко, как место малодостойное: по маскарадной традиции «маске» говорили «ты»; ее можно было брать за руки, за талию и вообще проявлять вольности, несвойственные обычному обращению. Только в царствование Николая I, когда на маскарады была большая мода, ездили чаще. В любом случае, большинство дам «из общества» в танцах не участвовали и приезжали «только посмотреть», а порой и как бы ненароком встретиться с поклонником. Сидя в ложах, они пили шампанское, ели фрукты и конфеты, принимали посетителей и в зал не выходили.
Основными посетительницами маскарадов были «дамы полусвета», «снимавшие» здесь клиентов, а иногда тут же их и обслуживавшие (для этой цели тоже использовались театральные ложи, благо они имели задергивающиеся занавески и запирались на задвижку). Соответственно, мужчины чаще всего приезжали в Большой без масок и в обычной одежде, лишь изредка набросив на плечи маскарадный плащ – домино, а «дамы» старались «подать товар лицом» и потому надевали мужские костюмы или что-нибудь маскарадное с огромным декольте, облегающим трико или ультракороткой юбкой (какая-нибудь Бабочка, Стрекоза, Цирковая наездница и пр.), так что распорядители иногда бывали вынуждены выводить вон красотку в чересчур уж откровенном наряде.
Выводили и за слишком бойкую манеру танцевать. Особенно много забот в этом отношении доставлял канкан, вошедший в моду в 1860-х годах и сразу поселившийся на танцевальных вечерах богемы и студенчества. «Такого забористого канкана я не видел и в Париже», – вспоминал современник [451]451
Слонов И. А. Из жизни торговой Москвы. М, 1914. С 219.
[Закрыть] . Достаточно сказать, что одна из фигур этого новомодного танца заключалась в том, что дама, резко вскинув ножку в ворохе юбок, должна была носком туфельки сбить пенсне, сидящее на носу у ее партнера. Ясное дело, что для нравов девятнадцатого века такие телодвижения были чересчур эпатирующими и прямо неприличными. В подобных случаях распорядители находили нужным вмешаться. «Пытавшихся резко канканировать немедленно усмиряли, а при непослушании и сопротивлении выводили без церемоний» [452]452
Давыдов Н. В. Из прошлого. Т. 1.М, 1913. С. 51.
[Закрыть] .
