Текст книги "Повседневная жизнь Москвы в XIX веке"
Автор книги: Вера Бокова
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)
Из первоклассных заведений особой разгульной известностью пользовались те, что находились на территории Петровского парка. Кутящие компании из состоятельных кругов – прежде всего купеческих – обычно начинали свой увеселительный маршрут с «Эрмитажа», трактира Тестова или «Московского», а потом уже, поздно вечером, обычно на лихачах, на тройках, ехали в Петровский парк и оставались в одном из тамошних ресторанов до самого утра. Специальностью петровских заведений было выступление цыганских хоров, но помимо цыган, певших не ежедневно, здесь постоянно выступали инструментальные ансамбли и женские хоры, причем последние славились своими легкими нравами, так что хористки были обычными участницами самых разнузданных купеческих кутежей.
Самый знаменитый из петровских заведений – «Яр», один из немногих старинных ресторанов, доживших до наших дней, начинался в традиционном качестве ресторана при гостинице. Сначала, в 1820-х годах, он находился на Кузнецком мосту (ближе к Петровке). Содержателем его был француз Тренкель Петрович Яр. Номер в гостинице Яра стоил от 5 до 15 рублей в сутки, а обед в ресторане – от трех до пяти рублей, то есть это было довольно дорогое заведение. В числе посетителей Яра был А. С. Пушкин, даже увековечивший его в стихотворении «Дорожные жалобы»:
Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать
И телятиной холодной
Трюфли Яра поминать…
Заглядывал к Яру, приезжая в Москву, и Василий Андреевич Жуковский. Обедывали тут и те, кого очень скоро потом стали называть «декабристами» – и в их числе И. Д. Якушкин и М. И. Муравьев-Апостол. Но в целом заведение Яра поначалу ничем, по сравнению с другими ресторанами, не выделялось и особого коммерческого успеха не имело.
В 1836 году, когда только начинал функционировать Петровский парк, Яр открыл там филиал своего ресторанного заведения, и именно в филиале дела неожиданно пошли очень неплохо.
Еще через несколько лет гостиница на Кузнецком была продана, а семейство Яров целиком посвятило себя петровскому ресторану, в которым вскоре появился в качестве особой приманки – впервые в Парке – знаменитый цыганский хор Соколова, даже попавший в известную песню:
Соколовский хор у «Яра»
Был когда-то знаменит.
Соколовская гитара
До сих пор в ушах звучит.
Первоначально «Яр» представлял собой довольно неказистое деревянное здание с маленькой общей залой и совсем крошечными, похожими на стойла, отдельными кабинетами. При ресторане был садик, выходивший на шоссе, и в нем две небольшие беседки и простые качели. Наиболее активно посещался «Яр» летом, когда в парке было много гуляющих и дачников, а на зиму устанавливалось затишье и по целым дням в заведение никто не заглядывал. Под вечер же приезжала какая-нибудь кутящая компания, появлялись цыгане… – и дым столбом стоял до самого утра. «А вот в московском Яре бегают как на базаре. Кутит купец московский, нализамшись уж чертовски, а все выпить рад. Сам черт ему не брат, не препятствуй его ндраву, разнесет все на славу. А от него направо плывет, точно пава, мамзель из иностранок, из тамбовских мещанок, поцелуй ему подносит да ласково так просит: распотешь свою мамзелю, разуважь на целую неделю, поднеси аглицкого элю. И купец потешает, мамзель угощает, а сам водку пьет, инда носом клюет, закусочку готовит да чертей по столам ловит! Дай бог всякому!» – изощрялись по этому поводу московские раешники (о том, кто такие раешники, вы узнаете из главы, посвященной московским гуляньям и прогулкам).
Еще оживленнее стало у «Яра» во второй половине века, когда помимо цыганского хора стали выступать венгерский, русский и малороссийский хоры, а также певички-шансонетки, на которых в 1870-х годах началась большая мода. К 1890-м годам было выстроено новое, в стиле «модерн», роскошное здание, за стеклами которого в феерическом вечернем свете виднелись круглые шапки подстриженных лавровых деревьев. К этому времени ресторан уже несколько раз сменил владельцев, но сохранил название «Яр», как хорошо раскрученный «бренд», и в конце оно уже воспринималось не как фамилия, а как название – от оврага, что ли. К этому времени изменилась в лучшую сторону и репутация ресторана.
На рубеже XIX и XX веков директором «Яра» был Судаков, и нравы заведения были в это время уже самые строгие. Известная певица Надежда Плевицкая, начинавшая в «Яре» свою эстрадную карьеру, вспоминала о Судакове: «Чинный и строгий купец, он требовал, чтобы артистки не выходили на сцену в большом декольте: к „Яру“ московские купцы возят своих жен и „Боже сохрани, чтобы никакого неприличия не было“. Старый „Яр“ имел свои обычаи и нарушать их никому не полагалось. При первой встрече со мной, – рассказывала Плевицкая, – Судаков раньше всего спросил, большое ли у меня декольте. Я успокоила почтенного директора, что краснеть его не заставлю» [182]182
Плевицкая Н. Д. Дежкин карагод. Воспоминания. СПб, 1994. С. 76–77.
[Закрыть] .
Другим популярным заведением в Парке был ресторан «Стрельна» на углу Стрельнинского переулка и Петербургского шоссе. Он привлекал главным образом своим на всю Москву знаменитым зимним садом с гротами и огромным бассейном, в котором плавали живые стерляди. Любую из этих рыб можно было заказать к ужину. Звездой «Стрельны» одно время была легендарная цыганская певица Варя Панина.
При ресторане «Мавритания», где тоже выступали цыгане, существовала еще и загородная гостиница, известная в основном тем, что в ней героиня романа Льва Толстого «Воскресенье» Катюша Маслова отравила своего клиента-купца. Располагалась «Мавритания» первоначально в ближайшем соседстве с Парком – на Новой Башиловке, а в начале двадцатого века переехала на Петербургское шоссе.
Если все перечисленные рестораны, даже в зените своей разгульной карьеры пользовались хотя и специфической, но все же сравнительно приличной репутацией, то ресторан «Эльдорадо» относился к числу таких, о которых в порядочном обществе не принято было упоминать. Тихий и скучный днем, как и все загородные заведения, поздно вечером «Эльдорадо» оживал и тогда весь сиял огнями иллюминации. К его крыльцу с наступлением темноты подлетали нарядные экипажи; слышны были звуки музыки, а порой доносились и пьяные крики. Поутру веселье кончалось. Сонные лакеи в помятых фраках мрачно собирали с земли разбитые бутылки, снимали сгоревшие бумажные фонарики, поправляли опрокинутые плошки на клумбах, устанавливали друг на друга столики, на них громоздили стулья; сторожа лениво шаркали метлами по опустевшим дорожкам.
Публика здесь бывала особенная, а о происходивших кутежах и дебошах рассказывали легенды. «Говорили о разбитой посуде на сотни и тысячи рублей, о мытье пола шампанским, о кидании неоткупоренных бутылок на улицу. Один такой эпизод, в котором участвовали носители известных в торговом мире фамилий, закончился у мирового судьи… Несмотря на выступление самого цвета московской адвокатуры, участникам пришлось некоторое время раздумывать о своих подвигах в безмолвии темничной камеры», – рассказывал современник [183]183
Голицын В. М. Москва и ее жители 50-х годов XIX столетия // Московский журнал. 1991. № 9. С. 26.
[Закрыть] .
Помимо трактиров и ресторанов еще с 1810-х годов в Москве стали появляться также так называемые «кухмистерские» и харчевни. Кухмистерских к концу века в Москве насчитывалось около сорока. Современники называли их еще столовыми. Здесь кормили порционно и по карте и имелись официанты. Кухмистерские широко практиковали абонементное обслуживание для постоянных клиентов. Обходилось это от шести с полтиной до восьми с полтиной в месяц. Разовый порционный обед мог стоить 30–40 копеек. В меню стояли довольно простые блюда – щи, борщ, перловый или вермишелевый суп, на второе – отбивные, жареное или тушеное мясо с картошкой, горошком или макаронами. На сладкое мог быть какой-нибудь пирог, подавали также чай и плохой кофе с молоком. Порции были по московским меркам небольшие: супу в порции всего полторы тарелки, мяса в супе один небольшой кусок и т. д.
Вместо швейцара при входе в кухмистерскую сидел мальчик, принимавший у посетителей пальто. На окнах стояли цветы и висели кисейные занавески. В углу тикали часы с маятником, стены украшали дешевенькие олеографии в рамках. Помещения были скромные, невысокие, душноватые; скатерти и салфетки не отличались свежестью. Посуда была дешевая, фаянсовая, даже глиняная. На столах красовались графины с водой, солонка и баночка с горчицей. Каждому клиенту подавалась при заказе тарелка с хлебом – три ломтика черного, один белый.
Харчевню (иначе – «харчевенную лавочку») можно приравнять к современной столовой. Меню здесь было совсем небогатое – пара первых блюд: лапша и щи, пара вторых – каша и тушеная картошка с мясом или рыбой, чай, иногда пиво, кое-что из закуски; цены весьма «демократичные»: порция щей с мясом – пятак, без мяса – три копейки, порция гречневой или пшенной каши с маслом – три копейки. При скудости средств можно было спросить вчерашнюю кашу: ее к вечеру все равно выбрасывали и потому отдавали за три копейки без ограничений, сколько съешь. Таким образом, обед в харчевне обходился в несколько копеек – обычно от пятнадцати до тридцати. Рассчитаны такие заведения были на совсем небогатого и неприхотливого клиента из городских низов.
В конце 1830-х годов в Москве началось увлечение кондитерскими, продлившееся примерно до 1860-х годов. В более ранний период подобных заведений – преимущественно на Кузнецком мосту (из них известна, в частности, довоенная кондитерская Гуа на углу Кузнецкого моста, возле самой Неглинной) – были считаные единицы, но затем вдруг количество кондитерских увеличилось на порядок и посещение их вошло в моду. Сюда приходили после службы чиновники выпить кофе или рюмку ликеру (к ликерам тогда относили и коньяки), съесть порцию мороженого или пирожное («кондитерский пирожок») и почитать газеты, и такое времяпрепровождение считалось очень изысканным. Особенно славились в середине века своим шоколадом и пряниками два заведения Педотти, одно из которых находилось на Тверской близ Охотного ряда в доме Кусовникова, а второе – на Кузнецком мосту. Содержателями кондитерских вообще были почти сплошь иностранцы. Появлялись кондитерские в Москве, конечно, и позднее, но в них уже почти не сидели – лишь покупали торты и пирожные.
Все перечисленные выше заведения, при всех оговорках, все-таки по преимуществу кормили клиентов, но в Москве всегда хватало и разного рода заведений, где посетителей главным образом – поили.
Питейные заведения, специализировавшиеся на различных сортах водки, встречались к середине XIX века почти на всех улицах. В них торговали откупщики, получавшие по конкурсу от государства право на продажу спиртного. Они покупали вино оптом и единовременно поставляли в казну определенные суммы денег, а потом продавали вино в розницу с надбавкой – это была прибыль. Над заведениями имелись вывески с надписью «Питейный дом. Продажа питий распивочно и на вынос». Соответственно, заведения именовались «распивочными». После реформы 1861 года распивочные стали называться винными лавками, но в обиходе всегда преобладало слово «кабак». Некоторые из кабачков имели названия – «Уединение», «Мечта», «Перепутье» или были известны среди постоянных клиентов под каким-нибудь прозвищем. (В Охотном ряду в начале века имелся кабачок, прозванный «Стеклянным», пристрастие к которому питала в основном полууголовная братия. Если в Москве случались значительные пропажи, то сыщики прямо направлялись туда и от завсегдатаев узнавали, где украденное.)
Находились распивочные, как правило, в переулках, в старых деревянных домах с закоптелыми, немытыми окнами. На видном месте в прокуренном и скудно обставленном помещении располагался прилавок, за ним стоял торговец, чаще всего ярославец, хотя встречались и коренные москвичи. На прилавке имелся бочонок с водкой, рядом на тарелках – немудрящая закуска – кислая капуста, огурцы, черный хлеб, нарезанный кусками. Из бочки водка нацеживалась в «крючок» – цилиндрический медный сосуд-ковшик с загнутой крючком ручкой. Объем «крючка» соответствовал той или иной принятой мере – «шкалики» или «косушки» вмещали по 60 граммов водки, «штофы» были емкостью в литр с четвертью (были и «полштофы»), «четверти» – больше трех литров, «ведра» – в 12 с лишним литров. Последние брали на свадьбу, поминки и иные многолюдные события. Продавалась и водка в бутылках. «Полбутылка» «Петра Арсентьевича Смирнова у Чугунного моста» (№ 21, двойной очистки) стоила 20 копеек, половинка Шустовской – 12–15 копеек. Была водка еще дешевле – картофельная, та тянула на 8 копеек за «половинку». Имелись также «четвертинки» – в обиходе «мерзавчики».
Клиенты распивочных были только из городских низов и мелкого чиновничества.
Для чересчур разгулявшихся гостей существовали вышибалы – обычно из числа постоянных посетителей-пропойц, которым за услугу подносили лишний стаканчик. Вообще круг посетителей был постоянный, почему существовала система отпуска в долг. Правда, делалось это с разбором, и на видном месте в распивочной обычно красовался плакат: «Сегодня на деньги, а завтра в долг». Родственники пьяниц всегда знали, где разыскивать своих, и периодически являлись за ними в заведение и уводили домой, причем не обходилось, разумеется, и без скандалов и душераздирающих сцен. Отпускались напитки и с собой, как в таре заведения, так и в собственной, принесенной с собой.
Е. З. Баранов записал рассказ: «Тогда кабаки все по подвалам были. Ну, были и не в подвалах… Но только все больше по подвальчикам, в низочке. Ход с тротуара… Бывало, утром спустишься:
– А ну, хозяин, нацеди крючок.
А крючок – это такая посудина была, медная, казенная, мера – шкалик, и ручка такая была приделана к ней, на крючок смахивала. Ну и прозвали „крючок“. А требуешь крючок вот почему: ведь ежели скажешь: налей шкалик, – он и нальет в стаканчик, а в нем полного шкалика нет. Конечно, жульничество. Вот и требуешь крючок Нальет – ты и дернешь, и сейчас вареной печеночкой с соленым огурчиком закусишь… хруп-хруп… так-то славно. Капустка тут кисленькая, редечка, а то еще помидорчик с сольцей, с перчиком – объедение… Эх, было время, времечко золотое!.. Ну, выпьешь, посидишь, покуришь… А тут какого только народу нет. И наш брат мастеровщина, и торговцы, и чиновники, а всего больше босотни. Ну, посидишь, поговоришь, еще шкаличек дернешь. Да ведь так, бывало, надергаешься, что еле-еле душа в теле, не помнишь, как домой приползешь…» [184]184
Баранов Е. З. Московские легенды // РГАЛИ. Ф. 1418 (рукопись).
[Закрыть]
Публику почище водкой поили в трактирах и ресторанах, где всегда невдалеке от входа была стойка буфетчика с соответствующим ассортиментом напитков и тоже с даровой, «казенной» закуской. Подходить к стойке в большинстве заведений было не принято: выбранную водку по требованию подавали на столик с куском ветчины и соленым огурцом.
Сухие вина в Москве девятнадцатого века (в отличие от Петербурга) не любили и не пили: предпочитали крепленые и сладкие (мадеру, малагу, сладкий херес). Приобретали их в специальных «ренсковых погребах», где можно было и посидеть за стаканом вина.
О коктейлях не имели никакого понятия. Когда – уже на заре следующего века – в городе открылось несколько «американских баров», в которых подавались такого рода напитки, это воспринималось как курьезная экзотика. Пить без нужды и на трезвую голову «ерша», как именовали в России любую смесь спиртных напитков, вообще считали извращением вкуса, и увлекались этим только сильно загулявшие купцы, причем только после того, как перепробуют уже весь имеющийся в заведении ассортимент напитков. Вот тогда-то, «смеха ради», заказывали «ерша» либо «медведя» – смесь водки и портера, либо «турку» – смесь ликера мараскин и коньяка с желтком сырого яйца, либо, наконец, «лампопо» – смесь пива с коньяком, сахаром и лимоном. «Лампопо» подавалось в жбане, куда на глазах у клиентов опускался горячий ржаной сухарь. Сухарь шипел и давал пар, и это, кажется, более всего и веселило купцов. В любом случае, для достижения наилучшего эффекта «ерша» пили залпом, а вовсе не тянули через соломинку.
К числу любимых в Москве напитков относилось пиво, причем в начале века оно также считалось питьем в основном «плебейским» и потреблялось преимущественно купечеством и городскими низами. Купечество предпочитало варить пиво домашним образом, а для публики попроще существовало (в основном в беднейших районах) некоторое количество «пивных», «портерных» и «полпивных», торговавших «полпивом» – домашней брагой. Качество московского пива в то время в основном было невысоким.
В 1860–1870-х годах открылось сразу несколько пивоваренных заводов (в Хамовниках, в Дорогомилове и других местностях) и это способствовало перелому в московском отношении к пиву. Сеть пивных стала расширяться, уровень их повысился и пиво стало все больше входить в моду в образованных слоях.
Вывеска у пивной обычно была красная с синим. Пиво в большинстве заведений подавали в бутылках и, пока клиент сидел за столом, бутылки не убирали, чтобы потом не возникало спора о количестве выпитого. В качестве закуски предлагались острые сыры, соленые сушки и сушеные бобы, а также, конечно, вареные раки. Были и заведения попроще, где пиво подавали в кружках. Над входом в пивную помещали цветной фонарь, а по сторонам входной двери было изображено по кружке с сильно пенящимся пивом и написано: «Кружка пять копеек».
Появились и пивные рестораны, к примеру «Альпийская роза» на Софийке (теперь Пушечной улице), находившаяся на месте нынешней гостиницы «Савой». Скромное помещение этого ресторана не отличалось изысканностью, даже полы были из простых крашеных досок, но на буфетной стойке красовался бочонок отличного пива, которое хозяин-немец выписывал из Риги и даже из Мюнхена. О появлении каждого нового бочонка здесь было принято извещать гостей гонгом. Естественно, что основными посетителями «Альпийской розы» были московские немцы. Любили это заведение также актеры Большого театра, а некоторые из них, как, например, баритон А. Барцал, даже имели здесь свой постоянный столик. Бывали здесь и студенты: цены в «Альпийской розе» считались демократичными.
Еще хорошим пивом славились рестораны «Берлин» на Рождественке и заведение Билло на Большой Лубянке, на углу Варсонофьевского переулка.
Практически в любом съестном заведении Москвы (кроме распивочных) можно было заказать чай, который после 1830–1840-х годов, когда установились прямые торговые контакты с Китаем и цены на этот товар упали, сделав его общедоступным продуктом, превратился в стойкую общемосковскую привычку. До этого в массе московского народонаселения пили в основном сбитень – очень горячий и сытный напиток из меда с пряностями. Сбитень продавался чуть ли не на каждом углу, и в специальных заведениях – сбитенных, и вразнос; к каждому купленному стаканчику предлагали и закуску – хотя бы куски калача, и многим москвичам начала столетия, особенно в зимнее время, порция сбитня была и обедом, и наилучшим способом согреться. Но с удешевлением чая сбитню пришлось потесниться.
Популярность чая в Москве вскоре стала таковой, что москвичей за глаза начали звать водохлебами, и было за что. Чай пили дома, в большинстве семей по нескольку раз в течение дня. Чай предлагали всем приходящим в гости и по делу (и отказываться не полагалось). Чаем торговали все трактиры. Чай «пили утром; пили днем; пили, чтобы согреться; пили, чтобы освежиться; пили, чтобы подкрепиться – по какой только причине не пили! Самовар следовал за самоваром, а то и сразу кипятили два самовара» [185]185
Маркелов Н. А. На берегу Москвы-реки // Первопрестольная: далекая и близкая. Т. 2. М, 2003. С 64.
[Закрыть] .
Средний московский «водохлеб» за одно чаепитие выпивал до 30–35 стаканов, а еще помимо основательных чаепитий были быстрые, на ходу, когда забежишь к соседям или куда по делу, но эти совсем формальные – по два-три стакана или чашки, не больше. В гостях считалось неприличным выпить меньше трех чашек. От четвертой гость мог отказаться, но не словами: в знак завершения чаепития он переворачивал чашку вверх дном на блюдечко и сверху клал на донышко оставшийся кусочек сахару (если пили из стаканов, то стакан укладывался на блюдечко боком). Это означало окончательное насыщение, и все хозяйские потчевания после этого прекращались. В среднем в московской семье в день выпивали до пятнадцати самоваров.
В Москве знали множество сортов чая, в основном китайского, в том числе и самого изысканного. Прейскурант «Магазина китайских чаев и иностранных вин Михайлы Кузьмина Карпышева, состоящего на Никольской улице, в доме Почетного гражданина Петра Глазунова» предлагал в 1835 году такие сорта: «ординарный полуторный в бумаге» по 6 руб. 50 коп. за фунт, «санинский средний» – по 7 руб., в эту же цену «зеленый жемчужный», «фамильный мы-юкон-дзи» по 7 руб. 50 коп. Из «средних цветочных» предлагались сорта: тян-ло-сы-лянзы – 8 руб. 50 коп., се-тай-мы-сулан – 9 руб., ю-чен-юань-нумы – 9 руб. 50 коп. Из «цветочных фамильных» – мы-юшан-дзи по 11 руб., ко-фа-чен-дзи – по 12 руб., те-лун-га-дзи – по 13 руб., мы-ю-кон-дзи по 14 руб. Еще дороже были «лянсины высокие ханские белые букетные» – от 18 до 25 рублей за фунт, а зеленый «златовидный» ку-ланг-фыньи обходился аж в 60 рублей за фунт [186]186
Московские ведомости. 1835. С. 207.
[Закрыть] . Были и сорта подешевле, но большинство москвичей, даже «из простых», предпочитали поднатужиться и купить хотя бы «четвертушку» хорошего чая, чем пить «незнамо что». Трудно было найти москвича, который бы не знал разницы не только между черным и зеленым или желтым чаем, но и не мог отличить «цветочный ароматический» от «императорского лянсина», или даже внутри каждого вида – какой-нибудь «ин-жень-серебряные иголки» от «лянсина-букета китайских роз».
Хотя в Москве существовало и производство фальсифицированного чая – в районе Рогожской слободы несколько дворов занимались сбором по трактирам спитой заварки, потом сушили ее на крышах, сдабривали травами, в основном иван-чаем, и снова продавали в заведения (это называлось «рогожские чайные плантации»), но спрос на их продукцию был лишь в окраинных и придорожных местах, посетителями которых чаще бывали приезжие. Москвичу подсунуть подделку даже не пытались – себе дороже.
Женское население Москвы гоняло чаи преимущественно дома или в гостях; мужчины, помимо частых домашних чаепитий (раз пять в течение дня), еще столько же раз заходили для чаепития в трактиры.
Дома чай пили из самовара и долгое время только из чашек; в трактире самовара не полагалось. Воду здесь кипятили в большом металлическом баке с краном – «кубе», а клиенту подавалась «пара чаю» – два круглых, специально «трактирных» фаянсовых чайника – большой с крутым кипятком, маленький с очень крепкой заваркой. Примерно с тридцатых-сороковых годов в трактирах все чаще стали использовать стаканы с блюдечками. «Пара чая» везде стоила 5 копеек Кипятку можно было брать сколько угодно; его немедленно приносили и доплаты за это не брали. К «паре» подавалось два больших куска сахара или две леденцовых конфетки «монпансье» и по желанию ломтик лимона. За дополнительный сахар или конфеты нужно было платить отдельно. В хороших заведениях предлагалось по многу сортов чая; иногда по нескольку десятков.
Основных способов питья чая было два – «внакладку», когда сахар клался в чашку, и «вприкуску», когда во рту во время питья держали кусочек сахару, пока не растает. Истинные чаевники пили только «вприкуску», предпочитая колотый сахар. Его продавали в больших конусообразных, плотно спрессованных кусках («головах»), завернутых в специальную плотную синюю («сахарную») бумагу, и перед употреблением рубили на куски небольшим топориком. От куска в процессе чаепития откусывали зубами или щипчиками меньшие кусочки. Такой сахар долго не таял, поэтому одного кусочка хватало на несколько чашек.
Пили «с полотенцем», поминутно вытирая пот: чай, по московской традиции, был очень горячий (как говорили в Москве, «чай должен быть крепким и горячим, как женский поцелуй», а любители питья «внакладку» прибавляли – «и сладким»), В простонародной среде из стакана или чашки наливали в блюдечко, держали его на весу всей растопыренной пятерней, дули, причмокивали, блаженно отдувались.
При всей популярности чая, специальных «чайных» в Москве было немного, вероятно, потому, что в них, в отличие от трактиров, спиртного не подавали (на право его продажи нужно было особое разрешение), а трактирный посетитель приступал к чаю в большинстве случаев только после водки и закуски или обеда. Иногда по особой договоренности с хозяином чайной и с известным риском водку все же удавалось получить, и в этом случае ее наливали в чайник, чтобы нельзя было понять, что пьют – «беленькую» или кипяток. Помимо собственно чая в чайных подавали пшеничный хлеб, яичницу и жареную колбасу с горчицей.
Среди известных в Москве в конце века чайных было посещаемое студентами заведение у Никитских ворот, а также несколько, стоявших возле деревянного моста в Богородском, перекинутого через Яузу, на границе между Лосиным островом и Сокольниками. В последних бывали главным образом гуляющие в Сокольниках.
Имелось и несколько ночных чайных, посетителями которых были извозчики-ночники, рабочие в ожидании смены, легкомысленные девицы низшего разбора. Музыки в таких местах не полагалось – посетители только беседовали между собой, и часто устраивалась небольшая ночлежка для относительно «чистой» публики, случайно и временно оставшейся без крова. Ночевать здесь считалось приличнее, чем в ночлежном доме.
В конце столетия в Москве возникла сеть тесно связанных с чайными обычаями «водогреен». Они располагались в бойких местах, возле извозчичьих стоянок, постоялых дворов, в Китай-городе, где ими пользовались торгующие. «Водогрейни» торговали кипятком: чайник за копейку. Здесь же предлагали ситный и опять же жареную в сале колбасу с горчицей. Большая порция этого популярного блюда стоила пятачок.
Кофе в Москве (в отличие от Петербурга) любили не в пример меньше чая. В основном пили его в кондитерских и ресторанах. Специальных кофеен было немного и известностью из них пользовались считаные единицы. В предвоенной Москве модой у купеческой молодежи пользовалась греческая кофейня на Ильинке, где курили трубки и был ручной орган. В последних десятилетиях века знаменита была кофейня Филиппова на Тверской. Она считалась в Москве самой большой по площади и посещалась преимущественно любителями бегов. Здесь вечно «заседали барышники, коммивояжеры, беговые жучки и прочее мелкое, но приличное население» [187]187
Зайцев Б. Литературный кружок // Первопрестольная: далекая и близкая. Т. 2. С. 278.
[Закрыть] , обсуждали заезды, спорили о родословных лошадей и пр.
Самой знаменитой, вошедшей в городское предание, была кофейня Бажанова, существовавшая в 1830–1840-х годах в конце Охотного ряда. Она находилась в одном доме с «Московским» («Железным») трактиром, в бельэтаже, и по причине близости к заведению Печкина некоторые московские старожилы запомнили ее именно как «кофейню Печкина», что, наверное, было обидно для содержателя – Ивана Артамоновича Бажанова. Бажанов, разорившийся в 1812 году купец, лишь после войны занявшийся ресторанным бизнесом, был известен в Москве еще и тем, что на его дочери был женат (очень несчастливо) популярнейший актер Павел Мочалов. Кроме кофе и чая у Бажанова можно было получить порционный завтрак и обед, который приносили из соседнего трактира (от Печкина). Еще здесь имелся бильярд и (как почти в любом съестном заведении Москвы) выписывали популярные газеты и журналы.
Вход в кофейню был с Воскресенской площади. По неширокой и крутой деревянной лестнице попадали в переднюю, где на проходе стояла пара столиков. Один из них постоянно был занят неким Калмыком – бывшим дворовым, отпущенником какой-то барыни, не имевшим ни кола ни двора, ни крыши над головой, получившим приют от содержателя кофейни и бывшим неизбежной принадлежностью заведения. «Сколько раз, – вспоминал А. И. Фет, – сидя в одной из соседних комнат, я слыхал, как тот или другой посетитель, позвонив слугу, говорил: „дай Калмыку солянки“ или „дай Калмыку стакан чаю“» [188]188
Фет А. А. Ранние годы моей жизни. М, 1893. С. 219.
[Закрыть] . Из передней через дверь прямо попадали в большой общий зал, а из него в бильярдную. Дверь вправо из передней вела в два небольших «кабинета», в которых постоянными посетителями были те, кто, собственно, и составил непреходящую известность кофейни – актеры, музыканты, писатели, университетские профессора, журналисты. Здесь сходились Михаил Щепкин, Мочалов, комический актер Василий Живокини, игравший «героев-любовников» Иван Самарин, поэт Аполлон Григорьев, журналист Михаил Катков, будущий революционер и потрясатель основ, а в то время начинающий философ Михаил Бакунин. Прославленный Герценом в «Былом и думах» Николай Кетчер вносил невероятную сумятицу одним своим появлением: он громко спорил, громко говорил, неистово жестикулировал и гомерически хохотал, а потом садился за столик и заказывал порцию мороженого, а затем порцию ветчины – именно в такой последовательности.
Бывали в кофейной и сам Герцен, и историк Тимофей Грановский, и критик Виссарион Белинский, и многие другие. Иван Горбунов и Пров Садовский развлекали друзей своими забавными устными рассказами; актер Дмитрий Ленский, известный как автор водевилей, в частности классического «Льва Гурыча Синичкина», сыпал остротами и эпиграммами совершенно нецензурного свойства, но невероятно смешными. По углам робко жались начинающие литераторы, актеры и студенты и благоговейно внимали «великим». «Общество здесь делилось на две половины: одна половина постоянно говорила и сыпала остротами, а другая половина слушала и смеялась, – язвил А. Н. Островский. – Замечательно еще то, что в эту кофейную постоянно ходили одни и те же люди, остроты были постоянно одни и те же, и им постоянно смеялись» [189]189
Островский А. Н. Записки замоскворецкого жителя. М, 1987. С 39.
[Закрыть] .
«Беседы и суждения, всегда более или менее горячие, переходившие в нескончаемый спор, становились еще более оживленными или, пожалуй, шумными, при выходе новой книжки ежемесячного журнала, при каком-нибудь газетном фельетоне (субботнем в „Северной пчеле“) или по поводу новой пиесы, появления известных сценических субъектов, например, итальянских оперных певцов, представлений Рашели, приезда из Петербурга трагика Каратыгина и балерины Андреяновой», – вспоминал А. Д. Галахов [190]190
Галахов А. Д. Записки человека. М, 1999. С. 184.
[Закрыть] .
Какой кофе подавали у Бажанова – никто не запомнил, может быть, и неважный, но уникальная интеллектуальная атмосфера этого места осталась легендой своего времени.
В 1858 году в эту же кофейню А. Ф. Писемский привел героя своего романа «Тысяча душ». «Увы! Он там нашел все изменившимся: другая была мебель, другая прислуга, даже комнаты были иначе расположены и не только что актеров и литераторов не было, но вообще публика отсутствовала: в первой комнате он не нашел никого, а из другой виднелись какие-то двое мрачных господ, игравших на бильярде» [191]191
Писемский А. Ф. Сочинения. В 3 т. Т. 3. М, 1956. С 225.
[Закрыть] .
