Текст книги "Загадочные края (СИ)"

Автор книги: Вера Ковальчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Но меня оно не сделает бойцом. Я женщина, причём весьма субтильная… Э-э, то есть нежная… Хрупкая. Толку с меня большого всё равно не будет.

– Это не так. Пойми, что любой человек может добиться желаемого, всё зависит только от того, сколько он работает.

– Я знаю. Может, я просто ленива? Может, я просто не могу работать?

– Можешь. И упорства в тебе достаточно. Я вижу. Ты всё можешь. Только нужно поверить в себя. И не жалеть своё тело… Если, конечно, ты в самом деле хочешь продолжать. Так-то решай, я не настаиваю… Но я не о том хотел поговорить.

– Да?

– Я хотел задать тебе пару вопросов.

– Да?

– Скажи, твои родители, они… Живы?

– Нет.

– Погибли?

– Да.

– Ты это видела?

– Я их видела после катастрофы. От них мало что осталось. Но я узнала. Родители всё-таки.

– Понятно. – Сорглан мрачно сдвинул брови. – В таком случае… Скажи, что бы ты ответила, если б я предложил тебя удочерить?

Инга вопросительно подняла брови.

– Видишь ли, – продолжил граф. – Ты очень нравишься Алклете. Она всегда мечтала о дочери. О такой, как ты. Мне ты тоже нравишься. Если честно, то я тоже всегда хотел дочь. Но у меня только сыновья. Как говорят друзья, я слишком мужчина. Глупость, конечно. Впрочем, это не самое главное. Главное, что ты нам нравишься, и мы с женой хотели бы иметь такую дочь, как ты. Мы хотим тебя удочерить. Что скажешь?

Он замолчал. Она молчала тоже, разглядывая раскачиваемые ветром кроны дерев.

Он не торопил.

– Вы хотите удочерить меня? Бывшую рабыню?

– Какое это имеет значение? – искренне удивился Сорглан.

– Вы ничего обо мне не знаете.

– Мне кажется, я знаю достаточно, чтоб полюбить тебя, как дочь. Что же я не знаю?

– Ну, например, то, что я очень своевольна.

– Это я знаю, – захохотал лорд. – Это мне в тебе нравится. Честно говорю.

– Вы уверены, что это всегда хорошо? Меня, к примеру, не так-то просто будет выдать замуж. Я могу просто-напросто сказать на церемонии «нет». Или, например, сбежать.

– Думаю, мы столкуемся. Кроме того, я далёк от мысли выдавать тебя замуж насильно. Это неправильно, вот как я считаю. И запирать тебя в женских покоях не буду, обещаю. Так как?

– Я очень сложный человек.

– Я тоже. А кто из нас прост?

Она глубоко вздохнула и кивнула головой.

– Раз так, то я считаю за честь подобное предложение. Я тоже всегда хотела, чтоб у меня были такие отец и мать, как вы с госпожой Алклетой.

Сорглан шагнул к ней и осторожно обнял за плечи, прижал к груди.

– Пойдём, обрадуем маму. Она очень волнуется, согласишься ли ты, или нет.

Алклета, узнав, просто разрыдалась.

В тот же вечер о решении лорда в поместье узнали все. Граф приказал не тянуть с обрядом, и потому пиво не было поставлено специально для такого случая, как и прочее угощение, а собрано со всех кладовых. Инге спешно сшили наряд из тех, что на севере носили знатные девушки, спешно подготовили многое другое из того, что могло понадобиться на обряде.

В первый раз Инга (теперь уже скорее Ингрид, а не Инга, особенно после согласия стать дочерью Бергденского графа) увидела, что такое святилище в здешних местах – укромный уголок посвящённой богам рощи, где несколько гигантских стволов срослись где-то в середине своего роста, образовав подобие залы с несколькими высоченными входами-выходами, укутанными вереском и можжевельником. Внутри лежал большой камень, на котором горело три свечи – одна большая, чистого белого воска, две другие поменьше, желтоватые. Неподалёку протекал ручей, его было слышно из святилища, так что за происходящим там наблюдали все силы природы – земля, вода, огонь, камень, лес, ветер и свет. И, конечно, металл, но его не держали в святилище, а приносили с собой – всё это Сорглан шёпотом объяснил Ингрид и после того рассказал, что она должна делать.

Обряд оказался несложен. Ингрид раздели до тоненькой нижней рубашки из отбелённого льна, доходящей до щиколоток и посадили на землю. Высокий темноволосый священнослужитель во всём багряном с большой серебряной пикторалью на груди налил господе Алклете на ладони немного козьего молока, она поднесла руки к губам Ингрид, и та осторожно выпила, не позволив и капле пролиться на землю. Потом поближе подошёл Сорглан с ржаной лепешкой в руках, отломил и протянул девушке. Она съела, после чего граф поднял её с земли, прижал к груди, и она стала его дочерью.

Потом подошёл Бранд – единственный из сыновей Сорглана, присутствовавший в поместье. Он хлопнул Ингрид по спине так, что она едва не подавилась ржаной лепешкой, и во всеуслышанье признал сестрой. И только после этого Ингрид позволили надеть новый наряд – верхнюю короткую – до середины бедра – рубашку, густо расшитую белой и красной ниткой, широкую юбку, кожаные башмачки и отороченный мехом плащ. Сорглан надел ей на палец золотое кольцо с изображением чайки – символом рода бергденских лордов – а жрецу передал два серебряных украшения как дар за совершение обряда. Как объяснили Ингрид, основной обряд был проведён раньше, когда жрец в багряном (а это цвет крови, следовательно, и родства) сообщал силам природы о появлении в роду Свёернундингов нового человека. Девушку заставили поднести руки к огню – достаточно близко, чтоб хорошо ощущать идущее от него тепло – а, возвращаясь в поместье, три раза переступить через ручей.

– Это не совсем обряд усыновления, – сказал граф. – То же самое делали и с моими новорожденными сыновьями. Только что хлебом не кормили, не по возрасту. И не поили пивом на празднике закрепления родства. А тебя – будем поить. Как ты относишься к пиву?

– Прекрасно, – рассмеялась Ингрид.

В пиршественном зале усадьбы её посадили между отцом и матерью, и старый слуга Сорглана, который был виночерпием ещё его отца, всё подливал ей пива в кружку – здесь женщинам пить пиво было вполне прилично – иногда предлагал вина. Вино было прекрасное, ароматное и выдержанное, такого Ингрид ещё не доводилось пить. Она с удовольствием смаковала его, а ещё старалась отдавать должное и специально приготовленным угощениям, немного странным на её вкус, но приятным. Хорошо ещё, что аппетит позволил ей перепробовать каждое.

Больше всего на столе было всевозможных блюд из рыбы, речной и морской, других морепродуктов, много даров леса – по такому случаю охотники поместья приволокли свежезабитого кабана и олениху (мясо последней Ингрид не понравилось, несмотря на старательное и долгое приготовление оно осталось жёстким). Разнообразие птицы – охота на неё началась уже полтора месяца назад, когда птичьи стаи начали возвращаться с юга. Красовались пироги – самые разные, и пшеничные, из привозной муки, и ржаные, с самой разной начинкой. Были и заморские лакомства, привезённые купцами – сласти, копчёности, фрукты вроде зимних дынь, способные выдержать долгий путь по земле, а затем по морю.

Ингрид упорно пробовала всего, но понемногу – где уж ей было сравняться в ёмкости желудка с северными воителями, которые способны были съесть поистине титаническое на взгляд непривычного человека количество пищи и затем отправиться плясать.

Где-то в середине пира, когда первый голод был утолён, и присутствующие стали есть медленно и разборчиво, наслаждаясь вкусом, новоявленной дочери Сорглана принесли инфал.

– Сыграешь? – спросил граф, отрываясь от кабаньей ноги.

– Почему нет? – Ингрид попробовала струны. – Что-нибудь весёлое?

Она знала и весёлые песни, рассчитанные на всё тех же привередливых её соотечественников. Юмор был тонкий, и сперва в зале царило недоумённое молчание, но затем стены и потолок затряслись от хохота. Гости и домочадцы Сорглана, даже воины, наслушавшиеся за свою жизнь много смешных неприличностей и получившие к ним иммунитет, да и сам Сорглан, сползали под столы в изнеможении и только всхлипывали там, не имея сил смеяться. Не то чтобы слова песни, которую Ингрид решила исполнить, были столь уж неприличны, просто намёки получились такими тонкими и вместе с тем прозрачными, что вызвали бурю гомерического хохота. Когда она закончила петь и играть, ещё минут пятнадцать большинство ни слова не могло сказать. Отсмеявшись же, все запросили повторения, и в результате Ингрид пришлось повторить эту песню семь раз подряд. Её отпустили лишь тогда, когда она вполне серьёзно запросила пощады.

Один из приближённых Сорглана, вытащив из-под лавки странный инструмент, похожий немного на смесь волынки и окарины (основные материалы, пошедшие на него – кожа, глина и дерево), заиграл что-то простенькое, бойкое. Часть мужчин помоложе полезли из-за столов – танцевать, потянулись и женщины. Вынесли ещё пива, и уже хмельные люди продолжили хмелеть, не зная удержу, как это часто бывает на пирах. Впрочем, Ингрид ещё ни разу не видела здесь упившихся до неподвижности. Видимо, они всё-таки умели держать себя в руках, либо же были более стойки к алкоголю, чем её соотечественники.

Она незаметно исчезла из залы сквозь дверь, ведущую на галерею, спустилась во двор, а оттуда – к причалам, села на небольшом возвышении, на нагревшуюся за день землю, в ароматную траву, и стала смотреть на закат, заливший багрянцем, желтовато-белым и червонным вполовину неба. Она чувствовала себя счастливой – впервые за два с лишним года.

8

Лес одуряюще пах.

Ветер, приходящий с моря, разбавлял этот строгий живой аромат запахом соли и влаги, но больше всего среди деревьев пахло, конечно, смолой, зеленью, тёплой землёй и целой гаммой чего-то ещё, сливающегося в единое целое. Солнце золотило листву и проливалось на землю бледными струями света, разрисовывая лесной покров, состоящий из сухой хвои, листьев и веточек, самыми причудливыми узорами.

Канут наслаждался всем, что видел здесь, обонял и ощущал. Он за свою жизнь повидал много различных лесов – и южные дебри, па́рящие под лучами безжалостно-жгучего солнца, и леса средней полосы, видел пустыни, альпийские луга у подножия гор, где паслись неисчислимые табуны, видел степи и тайгу, сквозь которую не продраться ни человеку, ни свету. Но больше всего на свете он любил леса, в которых вырос – северные, бедноватые, низкорослые леса. Они возвращали ему силу и лелеяли, как может лелеять младенца мать.

Именно потому он, как всегда, приказал своим кораблям пристать к берегу, сам отправился домой прямиком, через горный хребет, а корабли отправил в обход – сначала долго на север, а потом долго на юг и затем на восток, следуя прихотливым изгибам полуострова, изрезанного фьордами. Корабли шли под парусами и иногда на вёслах, но путь прямиком был куда короче, и потому Канут, никуда не торопившийся, всегда добирался до места быстрее, чем его люди. И то дело, если забыть об огромном количестве всяких заливов и фьордов, разрисовавших линию берега, Свёерхольм, центр графства Бергден, находился в глубине огромного залива меж двумя полуостровами. Тот, что располагался западнее, был куда длиннее восточного и почти касался своим крайним мысом вечных льдов, а именно его приходилось огибать тем, кто отправлялся в походы, или возвращался из них. Путь был долгим, а Кануту не терпелось почувствовать себя дома. Он и был дома в этих лесах, ведь они входили в Бергден, а значит, принадлежали его отцу.

С собой он взял немного еды и оружие, даже лук, хотя не собирался охотиться, и не стал. При желании в лесу можно было прожить с одним только поясным ножом, найти пропитание и защититься от голодного зверья. Хуже было со встречными людьми, они могли оказаться куда опасней дикого кабана или медведя, но Канут был воином и людей не опасался. Кроме того, меч был при нём. Только доспех он оставил на корабле. А так… Ножа, плаща и «огненного мешочка» в коротких походах через лес ему хватало.

Он знал, что уже близок к горду – и по приметам, потому что земли на три дня пути вокруг дома знал наизусть, и каким-то чутьём, которое присуще скорее животным, чем людям. Но не торопился, хоть ему и очень хотелось увидеть мать, отца, возможно братьев… Невольно Канут поморщился. Да, братьев, но только не Скиольда. Его Кануту видеть не хотелось…

Он шёл, бесшумно ступая по старой, неперепревшей хвое, и отдыхал.

Внезапный звук заставил его затаиться и пойти осторожней. Молодой человек пригнулся и для неопытного глаза стал почти неразличим в мешанине ветвей, даже когда двигался – богатый опыт охотника. Последние метры он преодолел, уже даже не совсем ступая, а будто бы переливаясь из шага в шаг, замер за стволом и молодой порослью и осторожно выглянул.

Сразу за чертой дерев развернулась небольшая полянка, изогнутая серпом, противоположный край которой был совсем близок, меньше чем в десятке шагов. Возле него, вскинув лук, замерла девушка в мужской одежде, сшитой явно на неё, не мешковатой, наоборот, удобно сидящей. Сразу видно, какая стройненькая. Она стояла в профиль к Кануту, но он сразу оценил, какая она тоненькая и гибкая – совсем не похожа на северных женщин, массивных и дородных. Эта больше напоминала стебелёк цветка. Южанку. И красивая. Будто воплощённая родная земля.

Девушка держала в вытянутой руке красиво изогнутый маленький лук – себе под стать. Потом опустила его и наклонила головку, на которой удобно лежала коса, сложенная кольцом. Волосы золотились. Наверное, они у неё длинные, ниже пояса. Беззвучно передвинувшись правее на несколько шагов – за другой ствол – Канут разглядел и её лицо – хоть не такое уж поразительное, как почудилось в первый момент, но красивое, приятно своеобразное. Даже на расстоянии молодой человек чувствовал исходящее от нее обаяние. Он замер и присел на корточки так, чтоб не издать ни звука, не попасть на глаза и чтоб видеть насколько можно много. Он уже понял, что ему посчастливилось увидеть одну из хозяек леса, альву, представительницу Старшего Народа.

Девушка шагнула назад, и под её ногой треснула ветка. Теперь она выглядела до удивления материальной. Снова плавно подняла лук, прищурилась. Он немного выглянул из-за ствола, чтоб посмотреть, на кого охотится эта странная гостья, и разглядел на ветвях дерева, стоящего в отдалении, крупную птицу. Усмехнулся и ещё немного выдвинулся вперёд, всё так же бесшумно.

– Не попадёшь, – сказал он.

Девица отреагировала мгновенно. Резкий разворот, и вот уже стрела (солидная стрела, на крупную птицу, с десятка шагов человека положит наверняка) смотрит ему в грудь.

Канут застыл, улыбаясь и разводя руками, чтоб показать, что оружие от них далеко. Он опасался нервного движения – очевидно, что с пяти шагов она попадёт – но поверх стрелы на него смотрели совершенно спокойные глаза. Мужчина присмотрелся. Зрачки её глаз были круглые, обычные, совершенно человеческие.

– Не надо, – сказал он. – Я не причиню вам вреда.

Она медленно опустила лук, но недостаточно, чтоб не вскинуть его мгновенно, и стрелу оставила на тетиве.

– Я не причиню вам вреда, – повторил Канут.

– А зачем было говорить под руку? – спросила она. Голос звучный и очень живой. Человеческий. Ему ещё не доводилось слышать такого приятного. Кто же она на самом деле?

– Извините. Но я просто захотел поправить вам прицел. Вы неверно взяли.

– Я взяла правильно. И, пожалуй, доказала бы вам.

– Докажите.

– Не могу. – Она наконец-то улыбнулась и сняла стрелу с тетивы. – Птица улетела.

– А зачем, если не секрет, вы на неё охотились? Вага не слишком вкусна. – Канут вышел на свет.

– Мне сказали, у неё отличные перья.

– Для стрел они жестковаты.

– Мне не для стрел.

Он подошёл ещё на шаг. Девица смотрела на него без страха, спокойно, и он все никак не мог решить, альва она или такой же человек, как он. Красота, в первую минуту бросившаяся ему в глаза, оказалась не такой уж бесспорной, но черты тонкие, а взгляд так и вовсе огонь. Канут понимал, что девушка не пытается его увлечь – он знал, как представительницы прекрасной половины человечества пытаются обольстить и какими при этом становятся – но увлекался сам всё больше и больше.

– Кто вы? – потребовал он. – Вы альва? Хозяйка леса?

Девушка посмотрела на него до крайности мрачно.

– Снова здорово, – вздохнула она. – Почему все стремятся увидеть во мне нелюдя? Хочу вас разочаровать – меня уже проверяли на принадлежность к людской расе. Показать ожог?

– Сурово! – признал мужчина. – Прошу прощения. Но вы так… Так необычны. Да ещё и в такой странной одежде.

– Чем она странная? Или, по-вашему, я должна скакать верхом в юбке? Это не очень удобно, а в некоторые моменты и не слишком прилично.

Канут расхохотался. Он любил девушек, которые умели свободно себя вести, при этом не подпуская к себе ни на шаг.

– Ладно, признаю́. Говорите вы как человек. Разве что очень непривычный. Но, может, всё-таки назовётесь? Меня, к примеру, зовут Канутом.

– Ингрид, – спокойно, без соблюдения обычаев и произнесения традиционных слов, представилась она.

– Ингрид, – повторил он. – Красиво. Я мешаю тебе охотиться?

– Нет. Я не охотилась, я гуляла. И уже собираюсь домой.

– Где ты живёшь?

– Там. – Она махнула рукой в сторону поместья. – А тебе куда?

– Нам по дороге. Где твой конь?

Ингрид кивнула в сторону зарослей ежевики, и, обойдя их, Канут в самом деле обнаружил привязанную к дереву кобылку-трёхлетку. Узда была простая, ременная, да и лошадь простенькая, но далеко не каждый фермер мог позволить себе иметь верховую лошадь, и молодой боец задумался, кто же она может быть. Богатых фермеров в округе было всё-таки немало. Или лошадь она просто одолжила? Кто знает.

Он подвёл ей кобылку, и девушка ловко, хоть и без заметной привычки вскарабкалась в седло. В седле девица смотрелась неплохо. Он видел в своей жизни много стройных изящных женщин, со многими развлекался в постели, случалось, и брал силой, если такие попадали к нему в плен, но в этой ему по-прежнему чудилось что-то особенное.

– Ну. – Он улыбнулся и протянул руку. – Не против, если я возьмусь за стремя?

– В чём проблема? – Ингрид нагнулась и погладила лошадь по шее. – Глен вынослива. Если умеешь держаться без стремян, то садись позади меня. Насколько я поняла, нам по пути?

Он вспрыгнул на спину лошади одним махом и устроился поудобней. Девушка пустила кобылку, недовольную двойным грузом, лёгкой трусцой.

– Прекрасно сидишь верхом, – похвалил он, не зная, о чём ещё заговорить.

– Чёрта с два. Я делаю это шестой раз в жизни. Веришь?

– Нет.

– А зря. Я сказала правду. Катаюсь верхом только месяц.

– А почему? Раньше было не на ком?

– Раньше слишком сильно болел бок. Ожог.

– Проверяли железом?

– Всё как положено. Накалённым.

– Очень сурово. Но, с другой стороны, я понимаю тех, кто это делал. Не пойми превратно, ты так похожа на альву…

– Сперва мне заявили, что я вайль. – Она рассмеялась.

– Вайль? – Он прикрыл глаза и вдохнул её аромат. Волосы, которые почти касались его лица, пахли одуряюще. – Нет, на вайль-то как раз не похожа. Они очень лесные, если можно так сказать. Холодные, пахнут ключевой водой и зеленью. И в глазах у них… Два замёрзших озерца.

Она чему-то тихо рассмеялась.

– Когда меня приняли за вайль, я, наверное, как раз была такая. Хорошо сказано – два замёрзших озерца. Ты, наверное, поэт.

Он нахмурился.

– У тебя было какое-то горе?

– Ну… Я бы сказала, это сейчас мне хорошо. А тогда… Так скажем, не очень. Ну, попробовали меня железом – холодным, я имею в виду. А так как результата не было, то стали проверять горячим. – Она снова тихо рассмеялась. – Жаль, я была не в том состоянии, чтоб видеть лица. Думаю, они были интересные.

Канут молчал и осторожно касался носом её волос. Они были пушистые и щекотные. Мягкие, наверное, если расплести косу.

– Скажи, – произнес он осторожно, – как отец позволяет тебе носить такую одежду? Очень необычно. В прежние времена, говорят, за подобные вольности наказывали. Вплоть до изгнания. Конечно, сейчас не прежние времена, но…

Она оглянулась и с любопытством; улыбка была в её глазах.

– Тебя шокирует мой наряд?

– Нет. Нравится.

– Мой отец очень демократичен. Он и не то мне позволяет.

– А что, например?

– Упражняться с оружием.

– Да? – Канут оживился. – И тебе нравится?

– Само собой. Иначе б не занималась.

– А какие мечи предпочитаешь?

– Себе под стать, конечно. Длинные, лёгкие, с полуторной рукоятью и прямой гардой. С балансировкой по основанию черена. Ну как? Проверил?

– Разбираешься, – признал он. – И получается?

– Хреново получается, по правде говоря.

– Как?

– Ну, очень плохо.

Они посмеялись.

Лес поредел, сменился подлеском, потом гущу папоротников и кустарника прорезали тропинки, и Канут с Ингрид выехали на открытое пространство, откуда уже видны были и ухоженные поля, и сама усадьба вдалеке. Слева кое-где выглядывали из-за деревьев ухоженные домики фермеров, но девушка не направила кобылку в их сторону, а продолжила путь прямо к главному дому поместья, и он подумал, что она хочет поставить лошадь на конюшне Сорглана, возможно, временно живёт в горде, а значит, её родители гостят там. Может, по делам, может, подвозили остатки дани или улаживали ещё какие-нибудь дела. «Тем лучше», – решил он.

Ингрид остановила лошадь неподалёку от ворот, на дороге, у края небольшого луга, начинавшегося почти прямо от стены, осторожно спешилась, чтоб не задеть его ногой. Он тоже спрыгнул на землю и положил руку на спину кобылки, почти рядом с рукой девушки.

– Теперь тебе на конюшню? – спросил он.

– Да.

– Эгей! – донеслось с поля.

Канут оглянулся и увидел отца – тот брёл почти по пояс в траве, густой, яркой, уже давно готовой к сенокосу. Сорглан был одет в домотканую, неокрашенную рубашку, перепоясанную простым ремнём с ножом в ножнах, такие же штаны, и настолько напоминал простого работника из своего же поместья, что его мог спутать кто угодно, разве что не домочадцы и не те, кто знал его в лицо. Граф шёл к ним и улыбался, и Канут приветственно поднял руку, понимая, что его увидели. Девушка тоже повернула голову в сторону луга и заулыбалась – улыбка красила её необычайно. Только теперь Канут понял, чем же она показалась ему так знакома, кого напомнила – мать. Девушка была похожа на Алклету, самую лучшую женщину, которую он знал, и всё-таки в чём-то отличалась от госпожи Бергдена. В этой девушке было то, чего недоставало Алклете. И ещё, кажется, многое из того, что Канут всегда втайне мечтал увидеть в женщинах. Он, наконец, отчётливо понял, чего же хочет, и потому схватил её за руку.

– Ингрид!

– А? – она повернула к нему голову. – Что?

– Скажи мне, кто твой отец. Где я смогу найти его, чтоб попросить тебя в жёны?

Улыбка мгновенно сбежала с её лица, девушка сжала губы и стала очень серьёзной. Строго и внимательно она посмотрела ему в лицо.

– Не думаю, что отец легко отдаст меня, да и я… Я очень сомневаюсь, что скажу «да». Очень. Скорее я уверена в обратном.

– И всё же. – Его совершенно не смутили её слова. Любые обычаи и традиции требовали, чтоб девушка в первый раз отказала. Кроме того, возможно, она таким образом указала, что ему следует и её непременно спросить. Конечно же, она совершенно права – с раскаяньем подумал Канут. – И всё же? Могу я узнать его имя и как его найти? Я всё-таки попытаюсь.

Она пожала плечами.

– Пожалуйста. Мой отец – господин Сорглан, граф Бергденский. А где его найти? Да вон он, идёт сюда.

– Что?

Кануту показалось, что земля и всё, что есть на ней, вдруг заскользило прочь, оставляя его в пустоте. Зелень, желтизна цветов, пронзительная синева неба – всё на миг смешалось в единое пятно и расплылось перед глазами. Он глотнул и с натугой улыбнулся.

– Ты шутишь?

Она посмотрела на него с искренним недоумением.

– Шучу? Нисколько. Я что, совсем не похожа на дочь графа? – И усмехнулась.

– Я знаю господина Сорглана, – проговорил он. – У него нет дочери.

– Не было, – поправила она. – Теперь есть. Он меня удочерил.

Канут побелел и сжал губы. А отец уже подошёл совсем близко, радостно фыркнул и схватил сына за плечо.

– Хей, Канут, припозднился же ты нынче. Мы давно тебя ждали. – Он улыбнулся Ингрид, кивнул ей. – Уже познакомились?

– Да. – Она вежливо перевела взгляд с Сорглана на Канута. – Мы познакомились в лесу, и я подвезла молодого человека. Он сказал, ему сюда.

– Молодого человека, – расхохотался лорд. – Теперь, девочка моя, не зови его так. Это твой брат, мой почти что младший сын, Канут. А это, Канут, твоя сестра, Ингрид. Кое-кто её уже называет Мореглазой. Сестрёнка, понял, сынок?

– Да, – выдавил он, едва справляясь с непослушными губами. – Уже понял.

9

Он вышел на террасу, обращённую к морю, и увидел её. За спиной у него постепенно затихали звуки пира, устроенного в честь его возвращения (корабли его прибыли только теперь, спустя три дня, потому и праздник был устроен позже). Мысли Канута были далеки от празднования.

Она стояла к нему спиной и смотрела на небо, по которому постепенно разливался багрец вечерней зари. Кажется, можно привыкнуть ко всему, даже к сжимающей сердце красоте, но закат, как и восход, тем чарующ, что никогда не бывает двух совершенно одинаковых, они всегда разнятся и всегда прекрасны по-разному. И море, на этот раз тёмно-бронзовое, послушно повторяло в себе небесное разнообразие. Волны качали пришвартованные к пристани корабли, и небрежно отбелённые паруса в свете засыпающего солнца казались алыми.

Не зная, что сказать, он тоже посмотрел на небо и море.

– Красиво, – произнес, лишь бы что сказать.

– У меня на родине есть легенда об алых парусах, – сказала Ингрид, разглядывая корабли.

– О каких?

– Об алых. Как эти.

– И что же за легенда?

– Одной девушке предсказали, что когда-нибудь к ней приплывёт прекрасный принц на корабле с алыми парусами. Над ней смеялись, но однажды её увидел один красивый и очень богатый молодой человек. Девушка ему понравилась, он понял, что встретил женщину своей мечты, и тут же от какого-то жителя той деревни услышал, во что она верит. Он отправился в лавку, купил алой материи, приказал сшить алые паруса и приплыл к ней на этом корабле. И тогда они поженились… Алые паруса – это символ сбывшейся прекрасной мечты.

Пока она говорила, Канут смотрел на неё, но, услышав последнюю фразу, перевел взгляд на свои корабли. Паруса матово пламенели, и это казалось волшебным даром уходящего дня.

– Вот как? – заинтересованно произнес он. – Разумный подход был у того молодого богача. Но ему повезло. Это было слишком просто.

– Это только легенда, – вздохнула Ингрид. – Им обоим повезло. Большинство женщин, ожидающих прекрасных принцев на кораблях с алыми парусами, умирают старыми девами.

– А большинство принцев женятся неудачно. Если бы свою мечту я мог осуществить так же. Просто пойдя и купив алой материи на паруса, – мрачно сказал Канут.

– Говорю: это же легенда. В жизни всё куда сложней. А часто и попросту невозможно. В жизни мечта, как правило, сбывается либо слишком поздно, либо слишком буквально, а в результате не так.

– У тебя мечта выйти замуж за принца? – глупо спросил он.

– Нет. Но столь же невыполнимая. Даже более, – поправилась она. – Более, чем эта, учитывая мой нынешний статус.

– Да, отец сказал…

Она оттолкнула его пристальным взглядом, готовым перейти в лёгкое презрение.

– Тебя уязвляет, что твоя сестра – террианка? Или бывшая рабыня?

– Нисколько. Меня не это уязвляет.

– А что?

– Что ты вообще моя сестра.

Она посерьезнела и осторожно коснулась его руки.

– Не надо.

Канут присмотрелся – в глазах Ингрид было сочувствие, и ничего более.

– Не буду, – терпеливо согласился он. – Я не составлю тебе проблемы, обещаю.

Они ещё какое-то время стояли рядом, разглядывая закат, хотя обоим стало совершенно неинтересно им любоваться, и оба не замечали прелести этого дикого буйства красок. А потом из дверей выглянул слегка хмельной Сорглан и махнул рукой:

– Ингрид! Канут! Где вы пропали? Идите сюда. Ингрид, споёшь?

Девушка покорно повернулась к отцу.

– Что спеть? – спросила она.

– Что-нибудь новенькое. А?

– Новенькое? – Она задумалась.

Пробные аккорды инфала заставили зал притихнуть, потому что большинство знало уже, чего ожидать от Ингрид. Замолчал Бранд, который, стоило только брату вернуться с террасы, принялся обсуждать с ним военные вопросы, хотя у Канута не было ни малейшего желания о чём-либо подобном сейчас говорить. Кануту хотелось убраться подальше, вглубь леса, привалиться лбом к какой-нибудь кочке и лежать так, пока не отпустит оцепенение. А отпустит ли оно хоть когда-нибудь – сложно сказать. Не хотелось ни думать, ни делать, ни видеть. Не хотелось жить.

Но он был мужчиной. Он не мог позволить себе выносить свои переживания на всеобщее обозрение, если же учесть причину его тоски, то вообще нельзя было позволить, чтоб хоть кто-нибудь узнал. Его не поймёт даже отец, который всегда всё понимал.

Ингрид настроила инструмент и задумалась. Было у неё несколько своих песен, то есть не совсем своих – просто чужие стихи, положенные ею на музыку. Ей казалось – крайне неудачно, но ничего другого «нового» в запасе не было. Оставалось уповать на непритязательность публики и качество стихов, которые ей самой казались великолепными.

В тёмном небе над рекою светит тёмная луна.

На серебряном каноэ я плыву, сжимая лук,

У меня в колчане стрелы из железа и огня,

Эти стрелы, словно птицы, жаждут вырваться из рук.

Я их делал на закате у подножья Серых Скал,

Я их делал на рассвете, омывая их волшбой,

Из небесного железа наконечники ковал,

Сотни выжженных деревьев я оставил за собой.

Сделал древки из омелы, чтоб разили и богов,

Чтоб в полёте не свернули стрелы чёрные мои,

Сделал пламя опереньем, пламя адовых костров

И вложил в те стрелы души, чтоб врага они нашли.

На серебряном каноэ я плыву, и чёрный лук

У меня в руках, натянут, и стрела на тетиве.

В небе звёзды, словно листья, издают чуть слышный звук –

Так звучат удары капель по серебряной траве.

Я на вас охочусь, звёзды, вы же слышите меня.

Не мечитесь, не дрожите, не бегите от судьбы.

И уже в полёте птицы из железа и огня,

И почти совсем не слышно звона чёрной тетивы.

Я плыву в своём каноэ, собирая по пути

Свои гаснущие стрелы и осколки сбитых звезд.

Я даю дорогу солнцу, чтоб могло оно взойти…

Я плыву. Чернеет небо, и глаза слепы от слез.

Голос Ингрид дрожал, и не потому, что стихи казались ей настолько красивыми, так уж хватающими за душу, просто слишком много было связано с тем временем, когда она услышала их впервые. И, может быть, потому же задрожали голоса у тех, кто дослушал её до конца и заговорил потом.

– Ещё, – просили присутствующие. – Ещё.

Один только Канут молчал. Он разглядывал стоящее перед ним пустое блюдо, и ему почему-то было ещё хуже, чем раньше. Он не поднимал глаз, не смотрел на названную сестру, потому что в полутьме залы она казалась ему ещё красивей, чем несколько дней назад, в лесу.

Когда Ингрид закончила, никто ничего ей не сказал – так повелось с тех пор, как она стала им петь. Песни были столь необычны и чужеродны, но при этом красивы, так сжимали сердца и тревожили дух, что всякий раз толком и не приходило в голову – что бы такое сказать. Люди в поместье не привыкли досконально разбирать слова песни, оценивать качество стиха или мелодии – они чувствовали лишь общее состояние и его воспринимали. Они не были избалованы великолепием и всевластием искусства, принимали самые незатейливые произведения, даже скорее поделки, с благосклонностью, а Ингрид пела песни на стихи самые незаурядные, обычно выбирала поэтов уровня общепризнанных, то, что лучше всего звучало. Исключения делала, но вкус на стихи помогал ей оставаться на достойном уровне. Мелодии она тоже позволяла себе «таскать» у классиков – всё равно никто не узнает, что она совершила плагиат. Легко прослыть великим певцом, если опираешься на такую базу.