Текст книги "Загадочные края (СИ)"

Автор книги: Вера Ковальчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

По знакомому, всё так же тёмному коридору, и потом по лестнице Инга поднялась в светлую залу поменьше вчерашней, только с одним камином. Теперь там было совсем светло, каждое окно лило внутрь сероватый дневной свет, и были хорошо видны нарядные гобелены по бревенчатым, сопряжённым со знанием дела стенам, красиво набранный пол, немного напоминающий паркет, и добротная, богато покрытая резьбой мебель. Напротив камина в кресле с высокой спинкой сидела хозяйка в тёмно-лиловом платье поверх белоснежной длинной льняной рубашки с великолепной густой вышивкой и что-то шила. Вокруг неё теснились девушки – кто на скамеечках, кто на полу – рукодельничая каждая на свой лад. Рядом с хозяйкой, чуть наклонившись, стоял сам Сорглан, он что-то сказал, она улыбнулась, впрочем, грустно, и тут обратила внимание на Ингу.

– Сорглан, – тихо, но слышно произнесла она и кивнула. – Её привели.

– А? – Господин обернулся и мигом охватил взглядом всю фигурку новой рабыни. – Да, смотри-ка, она и в самом деле красива. Так, прикидываю, должна Бранду понравиться. Или Кануту…

– Ну нет, – рассмеялась Алклета. – Так дело не пойдёт. Начнутся любви, беготня то туда, то сюда, вздохи – и никакой работы.

Им смех, подумала, заранее щетинясь, Инга и зло покосилась на Сорглана. Им смех, а мне?..

– Ладно, – отмахнулся лорд, повернул голову – и буквально за краешек поймал злобу, которую уже предусмотрительно тушили опускающиеся длинные ресницы. Он нахмурился, шагнул к рабыне и взял со столика под правой рукой госпожи два широких простеньких металлических браслета, запиравшихся намертво. Обычно к браслетам невольников одного имения или горда подходил один ключ, который хозяин или хозяйка носили в общей связке, но побеги это совсем не упрощало. – Дай-ка руки, – девушка подала запястья, и их обхватил металл. Сорглан, как мог, затянул браслеты (всё равно они болтались на тощих запястьях) и, уже уходя, коснулся пальцем ошейника. – Пока не сниму. Надо ещё посмотреть, что ты за человек.

От ненавидящего взгляда её удержало умение ставить себя на место других. А что бы она сделала на его месте в той же ситуации? Да то же самое. Наверное…

– Подойди, – прозвучал голос Алклеты.

Инга подошла. Она встала строго и прямо, держа осанку, и смотрела в упор, чего никогда не позволила бы себе никакая другая рабыня, достаточно благоразумная, чтоб зря не злить хозяев. Госпожу прямой и, можно сказать, вызывающий взор совсем не обидел. Она просто не обратила на это внимания. Глаза у неё были ласковые, лучистые, мягкие, они по-матерински огладили Ингу, будто бы предлагая примириться с существующим положением, не таким и плохим, и девушка на пару мгновений затосковала о своей прежней лёгкости и непосредственности. Последние два года немилосердно скрутили её в жгут и налили до краёв ледяной злобой. Ей пришлось усвоить, что уступать ни в коем случае нельзя, даже ласке, силе же – тем более.

– Ну что ж, Ингрид, садись сюда, – Алклета показала место в уголке. – Шить ты умеешь, я слышала.

– Умею.

– Вот, возьми ткань. – Возле Инги положили отрез льняной ткани метра на два. – Сшей себе такое платье, какое тебе привычно. Надеюсь, справишься?

Девушка пожала плечами и даже не стала отвечать. Возле печи она развернула кусок во всю длину, расстелила и задумалась. Выкроек не было, но, интересно, знали ли здесь, что это такое? Неважно. Она перешила на своём веку достаточно платьев, чтоб смочь составить простейший чертёж прямо на ткани, чем и занялась, без слов позаимствовав у соседки уголёк. Головная боль – вот странно – отпустила, после сытного тёплого обеда перестало беспокоить горло, и болезнь, похоже, сдала позиции. Ловко и привычно орудуя углём, Инга расчертила ткань, отделив полукружьями юбку, наметив лиф и рукава, не обращая внимание на удивлённые взгляды окружающих девушек. Её никогда не трогало мнение окружающих, а интерес – тем более, и особенно сейчас.

Ещё десятилетней малышкой она обращала на себя внимание своей гордостью, сперва мягкой, как бы извиняющейся за то, что она есть, затем ледяной. Жизнь не баловала её ещё дома, в том мире, который здесь воспринимался, как иной, для себя же самого и своих жителей во все прежние времена – единственный, но Инга, которую так звали дома, по большому счёту привыкла терпеть голод, нужду, всё что угодно – только не бесчестье. Терпеть его тем не менее приходилось, будь она помоложе, наверняка повадилась бы успокаивать уязвлённую гордость, демонстрируя непослушание по поводу и без повода, что, в общем-то, глупо само по себе. Глупости девушка делать не любила и потому просто замкнулась в себе, поступая так, как считала нужным, не оглядывалась ни на кого. Именно потому и попала на рудник. Впрочем, говоря откровенно, она ожидала худшего. Но это была старая история.

Инга закончила кроить, и в её пальцах засновала игла. Ей приходилось шить одежду и вручную, хотя она, конечно, предпочитала швейные машинки – любые, самые капризные. Но какой толк просить то, о чём здесь даже не имеют представления? Девушка шила крупными стежками, намереваясь потом поверх, за три-четыре вечера наложить нормальные – чтоб носить уже сейчас, а заканчивать – потом. Её раздражал надетый на неё бесформенный балахон.

Она задумалась и потому не заметила, как постепенно стихли разговоры, большинство повернулось в её сторону, пренебрегая собственной работой во имя любопытства, и, наконец, сама хозяйка заинтересовалась, что же вызвало такой интерес. Она поднялась, подошла к Инге и опустила глаза на её подвижные пальцы, на её работу, которую девушка делала, почти не глядя за иглой. В каждом движении чувствовалась привычка.

– Покажи, – произнесла Алклета, и, посмотрев на хозяйку снизу вверх несколько мгновений, Инга повиновалась. – Надень.

Девушка встала, стянула с себя мешковатый полусарафан-полупонёву и накинула льняное платье с неглубоким вырезом, широкими рукавами, которые можно было подобрать шнурками, приталенное платье, стянутое на боках в контраст широкой юбке. Алклета несколько мгновений рассматривала то, что получилось, пощупала, после чего подняла на рабыню оживлённо-обрадованные глаза.

– Так ты умеешь шить такое… такие платья? А мне сможешь сшить?

– Какое?

– Ну, хоть такое же? Сможешь? Только не из льна, а из бархата… шёлка… Сможешь?

– Какое конкретно? – неохотно начала расспрос Инга. Она ничего не могла с собой поделать – ей нравилась эта женщина, и с ней единственной она согласилась бы говорить. Кроме того, госпожа разговаривала с ней вполне по-человечески. С достаточным уважением, не как со своей собственностью.

– В смысле?

– Для чего? Домашнее? Бальное? Для приёма? Просто праздничное?

– Так ты в этом разбираешься? – Алклета рассмеялась, стыдливо прикрывая ладонью лицо. – Господи, так мне несказанно повезло! Интересно, Агильс об этом знал? Не знал, наверняка, иначе выторговал бы две с половиной марки как минимум… Но и сказал бы, что ты на самом деле можешь. Значит, ты умеешь шить те восхитительные платья, в которых южные дамы появляются при дворе?

– Я не знаю, в каких платьях южные дамы появляются при дворе. – Инга пожала плечами. На непозволительную резкость невольницы госпожа снова не обратила внимания.

– Я тебе объясню. – Алклета пустилась в многословное и при этом весьма толковое объяснение, что конкретно было надето на разных женщинах в прошлый сезон, и Инга быстро пришла к выводу, что в модах здесь, в этом мире, царят каноны приблизительно шестнадцатого века её родины – эпоха Ренессанса в Италии, Франции, Англии и, наверное, Испании – то, что будет здесь принято. Она безумно любила такие платья – немного исторические, немного фантазийные, с низко декольтированными лифами, пышными рукавами и ещё более пышными юбками – мечтала не только носить, но и шить. – Так как? – Госпожа с замиранием сердца ждала ответа своей рабыни.

– Я могу.

– Так это прекрасно! – Алклета задумалась, критически рассматривая бледное личико девушки и её худую фигурку. – Тебе, наверное, надо передохнуть пару дней, а потом я прикажу принести ткани, и что там ещё нужно – тонкие иглы, шёлковые нитки, кружева, тесьму – ты всё получишь. Только нашей платьев. Договорились?

– Да.

Госпожа кивнула и вернулась на своё место. А Инга, едва сдерживая сильное сердцебиение, села на лавку. Она опустила голову, успокаиваясь и одновременно пряча от окружающих свои чувства. Она была рада – очень рада, можно сказать, приятно поражена. У графини Свёерхольмской, похоже, не было ни одной мастерицы, чтоб изготовить столь необходимые любой женщине туалеты для официальных приёмов в государевом дворце. Значит, Инга будет ей очень нужна. А тот, кто незаменим либо же сложно заменим, может диктовать свои условия. Пусть попробуют теперь её под кого-нибудь подложить. А если попытаются, то будут пенять на себя.

Алклета, графиня Свёерхольмская, супруга Сорглана, лорда Бергден, с самого утра чувствовала себя не самым лучшим образом.

Её это совсем не удивляло, и такое утро было далеко не первым, женщина уже знала, что теперь день практически потерян, она не сможет ничем заниматься – не то, что шить, даже присмотреть за хозяйством, даже посидеть вечером за столом с мужем… Нет, конечно, сможет, если заставит себя, но заставлять себя очень не хотелось. Да и муж, зная о её периодических недомоганиях, настаивал, чтоб в эти дни она оставалась в постели, то же советовал и лекарь.

Но Алклета всё равно вставала к вечеру, потому что иначе подобные дни, хоть она никому, и в особенности супругу, не говорила об этом, становились для неё мукой. В первую очередь потому, что напоминали о возрасте.

Что греха таить, возраст был уже не маленький, шестой десяток, тот возраст, в котором женщина прочно перестаёт таковой быть и становится… правильно, старухой, потому что теряет возможность рожать. Снимает красивые узкие кованые или плетёные пояса, меняет их на широкие, со шнуровкой, корсажи от низа груди до верха бёдер – такова традиция – и передаёт власть над домом и хозяйством невесткам или дочери… Дочери… Алклета всю жизнь мечтала о дочке, озорной ясноглазой девчонке, которая дала бы ей возможность увидеть в ней себя. Дочка, которую мать стала бы учить вести хозяйство, слушала бы тайны её сердца и тем приобщалась сама к прошедшей для неё юности, потом бы выдала дочь замуж и дождалась от неё внуков.

Конечно, внуки уже есть – от сыновей, двое уже привели в дом невесток, но это совсем не то. Понятное дело, что, как ни хорохорься мужчина, хозяйка в доме всё равно его жена. А значит, если невестка не возлюбит свекровь или просто будет держаться от неё на расстоянии (а что в том удивительного?), то и заступничество сына не поможет – дети будут делать то же, что и их мать. Так что же это за внуки?

Алклета с самого утра не поднималась с постели, так в последнее время случалось всё чаще, и тогда она особенно остро начинала чувствовать своё одиночество. Разумеется, у неё был любимый и любящий муж, но разве супруг – подруга? Потом, у него куча дел, как и у детей, которые так быстро выросли, что… не с чем даже сравнить. Ведь были же такие маленькие, что воспринимались совсем не как новые люди, а как чудесные подарки судьбы, да ещё память о проведённых с мужем ночах… Женщина заулыбалась, вспоминая их совместную молодость. Бурная она была… Разве вот с тех пор нежная, хрупкая душой Алклета привыкла несколько трепетать перед суровым супругом, в юности считавшимся одним из лучших воинов Империи, и со временем не утратившим своей славы. Высокий, крепкий, с удивительно красивыми глазами, очень сильный и телом, и духом, подлинный воин – такой, каким его могли бы представить баллады.

Ухаживать он, конечно, не умел – как любой юноша, проведший свою сознательную жизнь в походах и воинских упражнениях – но так непосредственно и смущённо, с таким видимым трудом сообщил молоденькой дочке мелкого барона о своих чувствах (именно так, как – по рассказам – объяснялся с матерью Алклеты её отец), и был при этом так искренен и привлекателен, что его слова не могли остаться без ответа. Она тогда задумалась именно о нём, а не о тех, кто пел ей о своей любви серенады – в пятнадцать лет Алклета была очень красива и пользовалась успехом у мужчин. Кроме того, как оказалось, молодой Сорглан несколько нарушил обычай и заговорил с девушкой о своей любви прежде, чем заручился согласием её родителей, то есть не желал влиять на её свободное решение, и это покорило впечатлительную девушку. Она поняла, что муж и в семейной жизни будет с ней считаться, а главное – он действительно любит её.

Родителей Алклеты покорил в первую очередь громкий титул жениха, его слава и прекрасная репутация. Сорглан был старшим сыном Свеара, лорда Бергден, графа Свёерхольмского, к тому моменту уже год как покойного. Они дали своё согласие, но окончательно этот вопрос решился несколько позднее, когда кровный недруг Сорглана напал на владения родителей Алклеты и увёз юную невесту к себе – за пару недель до свадьбы. Неизвестно, насколько сильно взбеленился девятнадцатилетний граф, но он, не тратя времени, собрал внушительное войско, с примерной последовательностью настиг врага, пленил его и весьма жестоко прикончил, сполна отомстив за испуг и обиду невесты. Алклета помнила свой тогдашний ужас – в первую очередь перед женихом, так как была уверена, что теперь он от неё, обесчещенной, откажется. Жених не стал обсуждать с ней этот вопрос, только сказал «…за то, что он тебя обидел, я его уже наказал, но если ты считаешь, что недостаточно, то я ему сейчас ещё чего-нибудь сделаю…» и уточнил, не передумала ли она, согласна ли играть свадьбу немедленно. Конечно, она была согласна. Такой всеобъемлющей благодарности ни до, ни после она не испытывала больше ни к кому. Девушка вышла замуж за лорда Свёерхольма, зная, что до самой смерти ей будет спокойно за его плечом, что муж всегда её поймёт и во всём примет её сторону. С ним она ничего не боялась.

Алклета родила мужу восьмерых детей, но вот дочерей – не смогла, и хоть это, казалось, говорило лишь в пользу мужественности Сорглана, он тоже огорчался и мечтал о дочке. Теперь уже – бесплодно. Лекарь давно запретил даме рожать, теперь, посещая жену, Сорглан проявлял большое внимание к выбору дней и средств предосторожности. Но посещал Алклету неизменно и не реже, чем раз в два-три дня, если она чувствовала себя достаточно хорошо. Женщина подумала об этом и жарко покраснела. Большая часть высокородных господ, если около шестидесяти они испытывали тягу к женскому телу, покупали рабынь, брали наложниц из крепостных или свободных, заводили любовниц своего круга, реже – женились на молоденьких. В результате считанные единицы сохраняли, как Сорглан, тягу к своим поблёкшим жёнам. Алклета всё боялась, что ему наскучит возиться с пожилой женщиной, что он просто боится обидеть её вниманием к другой, и сама предлагала супругу купить наложницу, а то и двух (лорда, в свои полные шестьдесят не потерявшего и грана мужской силы, легко хватило бы и на трёх девчонок), но муж лаконично отвечал: «Я люблю тебя…»

Сёстры завидовали Алклете, да она и сама не понимала, чем заслужила такую стойкую и глубокую благосклонность мужа. Разумеется, спорить по этому поводу с супругом было бы смешно.

Потом она задумалась о сыновьях. Старшему, беспутному Скиольду, уже сорок один, а он всё не думает жениться, хотя дети от наложниц у него есть, три сына и две дочки. Сыновей он воспитывает как своих дружинников, в детстве не выделял из числа простой малышни его горда, а о дочерях не заботится совсем. Правда, не стал мешать делать это матери, и Алклета уже выдала обеих за хороших людей. Внучки как-никак, хоть и незаконные, они-то ни в чём не виноваты.

Ещё трое сыновей – Старкад, Гранмар и Кормак – завели женщин, но живут от родителей отдельно, и лишь зимой, отправляясь с мужем к императорскому двору, Алклета видела внуков. Самым плодовитым оказался Кормак, средний сын госпожи Алклеты, он растил пятерых и уже подумывал выдавать замуж единственную дочь. Алклета завидовала невестке, та же свекровь откровенно боялась, при разговорах с мужем говорила о ней только хорошее, но наедине терялась, потупливала взгляд и краснела.

У Старкада не было законной жены, но с двумя рабынями, родившими от него сыновей, он обходился с отменной ласковостью, обеих освободил и предоставил этой паре самой разбираться, как делить управление хозяйством. Они у него жили не хуже, чем могли бы жить жёны, да ими фактически и являлись, обе сразу.

Гранмар в своё время женился на девушке до крайности болезненной, и та, родив одного мальчишку, исчерпала свои возможности. С супругой, младшей дочерью могущественного герцога Бохадертского и – ни много, ни мало – племянницей императора – сын Сорглана не разводился, заботился о ней и растил своё слабенькое чадо. Мальчику недавно исполнилось двенадцать, по сравнению с любым двоюродным братом он выглядел заморышем, но зато унаследовал от матери тонкую, изящную красоту, редкостную наблюдательность и острый ум. Бабушка любила внука взахлёб, он отвечал ей полной взаимностью, но мать и отца любил всё-таки больше и потому гостил в Свёерхольме не так часто, как хотелось Алклете.

Остальные сыновья оставались холостыми, а старший – после Скиольда – и вовсе уже не жил на свете. Атли по прозвищу Весёлый жил под стать прозвищу и так же умер – в схватке посреди пира, после полбочонка на двоих. Кажется, бойцы что-то не поделили. Умерли оба – противник Атли сразу, а сам Весёлый – двумя днями позже, от ран. Родители не успели с ним даже попрощаться, только похоронить. Алклета тогда очень много плакала. А теперь она думала, что один умерший ребёнок из восьми – это совсем не так плохо. Могло быть хуже, например больше половины. А вот если бы ещё дочка…

3

Сначала Ингрид сшила хозяйке пробное платье из самого тонкого льна, который смогли найти – госпожа решила проверить, на самом ли деле её невольница настолько искусна. Платье получилось на славу – глубокий вырез, шнуровка под корсет, пышная юбка со сложными складками, рукава с буфами и низкий пояс. Алклета накинула его и замерла, оглядывая себя с ног до головы. Гладила пояс, юбку, лиф, манжеты, настолько узкие у кисти, что руки женщины казались в них совсем молодыми. А потом подняла голову и с восхищением, которое не сочла нужным скрывать, посмотрела на худенькую бледную мастерицу.

– Да ты и в самом деле чудо… У тебя, гляжу, золотые руки! Скажи, а украсить платье ты сможешь?

Она могла. Не составило большого труда нашить на лиф бисерную искристую розетку, сплетённую простейшим объёмным узором, оторочить вырез кружевом, которое здесь плели многие, и добавить лент. После чего платье было припрятано, и дебелая, полная служанка Алклеты – Хита, доверенное лицо, единственная, ради кого хозяйка иногда снимала с пояса связку ключей – вручила Ингрид большой отрез синего шёлка и передала приказ – сшить такое же платье, а если может, то и лучше. Короче, вопрос фасона и формы был оставлен на усмотрение швеи.

Девушка надолго задумалась над отрезом, перемерила его и теперь уже вольготней замерла, устремив взгляд куда-то вдаль, сквозь то, что можно было увидеть. На самом деле в эти минуты она видела все те сотни платьев, которые ей случалось замечать на картинах, в альбомах, в исторических фильмах или просто придумывать. У неё была неплохая зрительная память на то, что её интересовало, а именно это сейчас и было нужно. Девушка тёрла руки одну об другую, разминала исколотые иголкой пальцы и сама не замечала, что делает. Внутренним взором она видела все эти изысканные, дивные туалеты, которые всегда мечтала хотя бы примерить, где уж там носить…

Алклета велела проследить за тем, чтоб хрупкая и такая нужная рабыня случайно не пострадала. Ей отвели тёплый угол в общей комнате, где она не могла бы простудиться, выдали тёплое одеяло и шерстяную, подбитую мехом одежду и почти не выпускали из дома. Ингу хорошо кормили, хозяйка запретила её бить, даже если у кого-то из свободных появится подозрение, что она этого заслуживает. Ни в коем случае нельзя было повредить ей пальцы. На самом деле рабов в Свёерхольме били исключительно редко. Многие рабыни по своему поведению были неотличимы от свободных и порой вели себя нагловато – их никто не одёргивал. И, разумеется, никто не бил. Ингу, впрочем, этот вопрос не интересовал и не особо обнадёживал. На самом деле она не боялась наказаний. Пусть бьют. Она была не так нежна, как можно было подумать, ей не раз уже доставалось, и оказалось, что удары плетью не так страшны, как считают. Инга была готова терпеть и не собиралась отступать от принятой ею формы поведения. Она не собиралась признавать себя чьей-то там собственностью, с другой стороны и делать вызывающие глупости не хотела. Инга исполняла порученную ей работу без готовности и без возражений. Но положение невольницы угнетало её самим своим фактом.

Девушка вспоминала ароматы полей и лесов – тех, что остались на родине, не здешних, но средней полосы родных краёв, в которой, вроде, нет ничего особенного, но скромная красота так хватает за сердце, что потом её ни за что уже не забыть. Инга вспоминала пронизанный солнечными лучами мрачноватый хвойный лес, колкий скальный излом, искрящийся точками слюды, ласкающих холод озёрной воды, мокрую траву под голыми ступнями, тёплую, нагретую полуднем землю… Так было летом в тех краях, где она родилась и прожила до двадцати одного года. Всё то, что она помнила, было иным, чем здесь, не только потому, что принадлежало иному миру…

Просто и в самом деле сильно различались аромат свободы и кислый смрад рабства. С рабом могут обращаться сколь угодно хорошо – он всё равно остаётся рабом, и ничто его не утешит, если нет воли идти, куда хочешь, и делать, что хочешь, подвластным лишь своей совести. Конечно, большинство местных просто не поняло бы Ингрид, вздумай она говорить о чём-то подобном, и дело здесь было вовсе не в разнице мировоззрения, а в персональных человеческих особенностях. Не всякий соотчич Инги понял бы её, и нельзя было утверждать, что тем самым Инга демонстрировала какое-то преимущество своего сознания. Ей жилось на свете куда как сложней, чем тому, кто умел относился к таким вопросам легче. В своё время, зависящая сначала от родителей, затем – от места учебы или работы, Инга чувствовала подобное сопротивление. Но тогда она, по крайней мере, действительно была в большей степени вольна в себе, чем сейчас. А что такое настоящая свобода? Инга готова была поспорить, что её родной, почти полностью погибший мир давно забыл об этом, похоронил свою свободу в легендах – именно потому они так привлекали молодёжь всех времён и народов. Повзрослев, большинство смирялось и забывало о том зове, который неясно, неотчётливо наполнял их сердца томлением.

Было сшито второе, а потом и третье платье для Алклеты – хозяйка не понукала мастерицу и всё ласковей смотрела на неё, но та не замечала, потому что редко поднимала свой рассеянный взгляд от земли или работы. Замечали, что Ингрид иногда улыбается, но неизменно в себя, видимо, каким-то своим мыслям.

Зима отступала, снег мягчел и лип к рукам и подошвам ботинок и лыж. Всё чаще он оседал, открывая нижнюю влагу, и тем, кто работал на полях, приходилось менять обувь по многу раз в день. Солнце всё чаще, поднатужившись, показывалось из-за облаков, и Инга, глядя на него, испытывала странную тоску.

Кромка моря у берега за несколько дней подчистую освободилась от плавающих льдин, на воду собрались спускать корабли – море кормило, и хоть горд Сорглана не испытывал нужды в еде, ни одна рыбина не пропадала зря и не оказывалась лишней. Ближе к концу зимы лорду приходилось делиться запасами со своими арендаторами и подкармливать крепостных. В море выходили и молодые воины, которых на эту зиму не отправили на службу, либо которым ещё не пришло время этим заниматься. Они похвалялись уловом будто бы друг перед другом, на самом же деле красовались перед девушками. Юноши не делали разницы между свободными и рабынями – все они красивы и могут дать сыновей. На Ингрид тоже поглядывали, но она была холодна, старательно демонстрируя окружающим даже больше льда, чем в ней было. Она и самой себе казалась ледяной. Как снежная королева.

Её выпускали за пределы усадьбы, но велели не уходить далеко, и тогда она брела в ближайший лес. Она карабкалась на скалы, цепляясь за можжевельник и кустики вереска, камни порой срывались вниз из-под ноги, но девушка удерживалась, лёгкая, как фея из волшебной сказки. Конечно, порой и её мизерные сорок с хвостиком живых кило заставляли серьёзно волноваться, например, когда приходилось балансировать на осколке скалы, качающейся под ногами. Но ловкость и спокойное, размеренное, вместе с тем быстрое мышление её неизменно выручали. Инга была приметлива и притом осторожна – она никогда не лезла туда, откуда трудно спуститься. Все-таки на скалолаза ей не приходилось учиться.

Зато на вершине, если интуиция всё же говорила – лезь, она досыта упивалась ветром, бьющим в лицо. Подвижный, иногда по-настоящему бешеный, он пах морем, которое девушка любила с детства, и волей. Той волей, которую нельзя отнять.

Сверху, со скал дом Сорглана был похож на небольшую тёмную детскую поделку из старого дерева. Рядом прозрачными кустиками росли деревья, дальше тянулись заплатки полей – снег там уже начинал таять, хоть держался пока даже на пригорках. Всё потому, что, едва только поле краешком показывало из-под тончающегося грязно-белого покрова хоть уголок своей слежавшейся чёрной щеки, как щедро унавоженная жадная земля принималась вытягивать из воздуха всё доступное тепло. С высоты люди были с трудом различимы, но Инга замечала мельтешение на дворе и с досадой понимала, что надо возвращаться.

Везде ещё лежал снег, по ночам крепко подмораживало, а днём – подтаивало, и на поле до начала страды нужны были руки. Причём совсем не обязательно руки сильные или умелые – просто руки, даже детские тут годились. Но рук нужно было много, и потому однажды вечером Сорглан заглянул в святая святых своей супруги (на самом деле он часто появлялся здесь, например чтоб просто поцеловать жену, и даже рабыням было видно, что между супругами царит редкий мир и согласие), стремительно, по-молодому вошёл и после положенного поцелуя в верхнюю губу сказал мягким, но непререкаемым тоном:

– На поле нужны работники, Алклета. Я назавтра заберу твоих рабынь.

– Забери, – удивилась она. – Тех, что покрепче.

– Нет, всех. Даже Ингрид.

– Ингрид? Да в ней же душа еле держится! Она же помрёт у тебя на поле, запросто! – изумилась хозяйка ещё больше.

– Ничего с ней не будет, это же только на один день. Снег лопатить – не такое уж тяжёлое занятие. На руднике она не померла, от лопаты и подавно не помрёт.

– Да разве от неё будет толк? Возьми тех, что покрепче, они и сделают побольше…

– Твои болтушки? Эти девчонки балованные больше языками работают, чем руками, я прекрасно это знаю. Если выгнать всех, то, глядишь, что-нибудь получится. Ты их распустила совсем. – Впрочем, он не сердился, и жена только заулыбалась в ответ, мол, уж вот такая я есть.

Слыша это краем уха, Ингрид только плечами пожала, да и то – про себя.

А наутро соседка предусмотрительно растолкала её чуть свет, их всех скопом накормили кашей – Ингрид, как всегда, завтракать не стала, только разве припрятала кусок хлеба – посадили на сани, которые ещё свободно ходили по укатанным и промёрзшим дорогам, и довезли до самого места. Управляющий лично расставил девушек вдоль края поля – огромной белой пятины с чёрными проплешинами – показал откуда, как и что копать. Следовавший за управителем слуга вручил каждой по крепкой и очень лёгкой деревянной лопате, и их оставили без надзора.

В своё время Инга много читала о сельском хозяйстве, а чуть меньше двух лет назад по принуждению окунулась в него с головой, и потому знала, зачем нужно это окапывание. По краям поля в начале весны создавался плотный снеговой барьер, он таял медленнее, чем тонкий слой снега в других местах, и исправно задерживал талую воду, когда она норовила с поля, аккуратно окопанного канавами на случай проливного дождя, сбежать в реку и море. Так делали везде, где на зиму ложился снег, а весной сходил, и щедро напитанная влагой земля охотно отдаривала урожаем.

Инга не любила работать на земле. Не потому, что она считала недостойным себя копаться в ней или по какой-то иной заносчивой причине – просто для сельской жизни нужна была вовсе не её комплекция, не её здоровье, не её сила и совсем другие навыки. Кроме того, год назад хлебнув лиха на посадке и уборке местного приземистого сахарного тростника, она стала испытывать прямо-таки ненависть к запаху земли, идущему от ладоней. Тогда её выгнал на поле первый хозяин, уверенный, что тяжёлая работа и плеть надсмотрщика смирит дерзкую и упрямую террианку лучше всего, и после пары месяцев на полях она станет покорна и податлива, как тёплый воск в ладонях. Инга набрасывала и уплотняла снег, стоя по щиколотку в нём, и вспоминала палящую жару на южных плантациях, таких огромных, что границ его не знали даже те, кто на них работал – только управляющий и хозяин. Ей приходилось и вырезать плотные, колкие стебли, и рассыпать их под солнцем, и скатывать в огромные охапки – это было тяжелее всего, и на такой работе она не знала, дотянет ли до вечера.

Плантации, впрочем, благоразумию её не научили, и хозяин, всё ещё надеясь обработать привлекавшую его норовистую террианку, отправил рабыню на строительство храма в соседнем городе, которое частично финансировал. Там ей пришлось ещё хлеще, но зато подготовило к последовавшим вскоре рудникам – без предварительной подготовки она загнулась бы в забоях месяца за три. Её, конечно, не заставляли махать кайлом, но и толкать вагонетки, и просеивать породу в поисках крупинок серебра было тяжело. Очень тяжело.

Инга выжила на чистом упрямстве, да ещё на том, что местные женщины были в большинстве ещё менее выносливы, чем она, и потому с неё спрашивали вполне себе по возможностям, да ещё удивлялись, что она так долго держится. Инга была много более крепкой, чем казалась, потому и здесь, на заснеженном поле взялась за работу уверенней, чем можно было ожидать. Сгребала снег в бугорок, уплотняла его лопатой, снова накидывала сверху. Она копала без остановок, не отдыхая, через некоторое время сбросила истрёпанный полушубок, потом шарф, окутывающий голову, и осталась в плотной суконной курточке. По соседству работала пара девушек помоложе Инги, они ворочали лопатами с прохладцей, болтали и смеялись, не оглядываясь на террианку, и та вдруг ощутила себя в блаженном одиночестве – том, которое уже давно ей не давалось, разве что там, на вершине гор, во время прогулки. Одиночество приятное, когда не ощущаешь ничьих пристальных глаз, следящих за тобой, и волен вести себя так, как хочется.