Текст книги "Ярославичи"

Автор книги: Вера Шапошникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Сезон отпусков и всяческих передвижений по Волге только что начинался. Народу на «Метеоре» немного, а в кормовом салоне и вообще никого.

Насмотревшись на продырявленные гнездами стрижей берега, на луковки церквей, выплывающие навстречу, на двускатные шиферные крыши селений, налюбовавшись лиловато-синими гладкими полосами воды с воронками под высокими берегами, где рыбачьи лодки казались бесплотными тенями, тихо скользящими по течению, на чаек, сбиваемых вдруг налетающим порывом ветра, отчего в их свободном полете появлялась какая-то обреченность, бессилие перед могучими силами стихии, соскучившись в одиночестве, я вернулась к мышкинским пассажирам.

Вертлявая Леночка по-прежнему поедала конфетки, которые ей подкладывала в сумочку умильная бабушка: «Кушай, Леночка, кушай. Кто тебя и побалует, как не бабушка?» Леночка капризно передергивала плечиками, недовольная причитаниями. Видно, баловали ее и другие, те, кто одарил ее и новым платьицем, и взрослой сумочкой-ридикюлем, и шляпкой с цветочками, которую она без нужды напялила тут, в салоне.

– Балуй, балуй, а потом сама плакать будешь, как сядет на шею. Мало ли их теперь таких развелось. Только и слышишь: «Потребители выросли». А кто виноват? И смотреть-то на них одно горе, ничего не умеют, только «дай» усвоили хорошо. На том и растили: все, дескать, для вас, все дороги открыты. Чего же обижаться, если они всего и требуют? Вон ведь, поесть мороженого в Углич везут. – Пассажир обратился ко мне: – Отдохнуть захотелось. А спрашивается, от чего? На курорты собираются. Волга им уж нехороша. – Он продолжал какой-то, видимо, происходивший здесь ранее разговор. – Наряды каждый день новые подавай, да такие, каких ни у кого еще нет. – И снова к бабушке: – Будет ли интерес у твоей Леночки самой зарабатывать, коль с детства все удовольствия испытала?

– Полно-те, – та замахала руками. – Маленькая она, чего еще понимает?

Но Леночка все понимала – капризно надула губки и зло, не по-детски взглянула на говорившего. А тот продолжал под сочувствие пассажиров:

– Небось и ты ругаешься, когда дело других касается, когда видишь какого-нибудь балбеса? Сама-то небось и не думала, чтобы ездить в Углич поесть мороженого?

– И что уж там, – согласилась женщина. – Тогда и мороженого-то не пробовали. Я чуть побольше ее, – она кивнула на внучку, – пошла работать в артель «Ударник». Может, знаешь, была у нас в Мышкине такая. В войну на деревянных станках полотенца ткали, потом вигонь пошла, пряжа такая была, – пояснила она, обратившись ко мне. – В войну чего только не носили, рады были и такому. Теперь-то не знаешь, чего и купить. Холодильник есть, телевизор у многих цветной, а уж про стиральные машины и говорить нечего. Ребята мотоцикл не считают и за машину. Да што ты напал на меня? – рассердилась она, наступая на соседа. – Ее разве так заманивают по телевизору? Подумаешь, новое платьице ему не пришлось. – Она заботливо одернула внучкин наряд, расправила складочки. – Мне пенсию платят. Заслуженный отдых. И в Углич поеду, и в Рыбинск, и на курорт как захочу, так и поеду. Тебя не спрошу. – И отвернулась к окну.

А берега впереди то смыкались, то раздвигались подобно шлюзам, пропуская летящее наше суденышко. Поднявшийся ветер играл гребешками волн, подхватывал водную пыль, и она разлеталась, сверкая радугой. Было просторно, как всегда на воде в летнюю, отпускную пору, когда отступают заботы и впереди уже мерещатся встречи, волнующие новизной узнавания жизни.

Разговор в салоне на том и иссяк, закончился. Берега понизились, вдали засияли золотые звезды на синих луковках куполов. Красная пятиглавая церковь с белыми ребрами высокого шестиглавого шатра колокольни приблизилась, а вскоре и вся она, складная, небольшая, выступила из зелени кудрявых берез. Это была знаменитая церковь Дмитрия на крови, цветом своим напоминающая о трагических событиях прошлого.

Углич

Она стояла на мысу, скосы которого были выложены серыми плитами. Мыс, Углец, Углич. Город, основанный в 937 году киевским княжеским посланцем Яном Плесковичем. Церковь же появилась в 1692 году, век спустя после кровавого события, до сих пор занимающего умы пытливых соотечественников – убийства последнего из угличских удельных князей, наследника престола русского, царевича Дмитрия, младшего сына Ивана Грозного. После смерти отца он был послан сюда, в Углич, с матерью и ее родней – Нагими, враждебными фактически правившему страной Борису Годунову.

До сих пор бытуют и три версии о гибели отрока Дмитрия. Одна – что заколот подосланным Годуновым дьяком Данилой Битяговским при попустительстве мамки Волоховой.

В угличском следственном деле о смерти царевича Дмитрия, происшедшей 15 мая 1591 года, говорится, что в тот субботний день в шестом часу зазвонили в городе у Спаса в колокол. Дядя погибшего Михайло Нагой сказал, что он бежал в это время к царевичу на двор, «а царевича зарезали Осип Волохов, да Микита Качалов, да Данило Битяговский... Михаила Битяговского и сына его и тех всех людей... побили чернье...» – угличане, сбежавшиеся на звон.

В этом следственном деле, которое вели посланцы Годунова, говорится, что мечущиеся во дворе с рогатинами и топорами посадские люди начали гоняться за Битяговским, якобы пытавшимся их успокоить. Он спрятался от них вместе с Данилом Третьяковым в Брусяную избу, но люди «высекли двери, да Михаила Битяговского и Данила Третьякова, выволокши из избы, убили до смерти...».

Сверстники, находившиеся с царевичем в тот трагический час, показали, что будто бы он в припадке падучей упал и закололся ножом.

«Ирина	(взглянув в грамоту). Боже милосердный!
Федор.	Что там, Арина? Что?
Ирина.	Царевич Дмитрий...
Федор.	Упал на нож? И закололся? Так ли?
Ирина.	Так, Федор, так!
Федор.	В падучем он недуге
	Упал на нож? Да точно ль так, Арина?
	Ты, может быть, не так прочла – дай лист!
(Смотрит в лист и роняет его из рук.)
	До смерти – да – до смерти закололся!
	Не верится! Не сон ли это все?»

Так описана в драме Алексея Константиновича Толстого реакция сводного брата Дмитрия, царя Федора Иоанновича, на трагическое известие.

Третья версия повествует о том, что Дмитрий был подменен, что спасся он и объявился уже взрослым в Польше. В 1604 году, женившись на дочери польского магната Мнишека, с польско-литовскими отрядами перешел русскую границу с целью захватить трон. Был поддержан частью горожан, крестьян и казаков, недовольных правлением Годунова. Убили его бояре, не признавшие самозванца.

Марина Мнишек, неудавшаяся «русская царица», та самая, что, будучи сосланной в Ярославль, пыталась бежать из Щелканки, переодевшись в мужское платье, а позже жена второго Лжедмитрия, закончила свои дни в заточении. Сопутствовала тем давним событиям долгая кровопролитная интервенция польско-литовских панов, принесших России неисчислимые беды – многие десятки тысяч загубленных жизней, преданные огню и мечу города и селения. Интервенты сожгли Переславль-Залесский, Ростов Великий, Углич.

На причале, едва покинув «Метеор», я сразу же попала в туристский водоворот. Волна подхватила меня, понесла по аллее вдоль набережной, через зеленый, густо разросшийся парк, к древней краснокирпичной постройке, к тем самым палатам царевича Дмитрия, где жил он семь лет со своею матерью и родными.

Палаты – памятник гражданской архитектуры, уцелевший в Угличе с 1432 года, подновленный позже, – единственное из сохранившихся в городе древних зданий. Высокие крыльца, башенки, резные балясины, узоры, выложенные из того же красного кирпича. Здесь, на заднем дворе, и совершилось злодейство.

Экскурсовод, окруженный плотным кольцом людей, одаривал их обилием информации, рассказывал о кровавых событиях, коснувшихся и другого сына Ивана IV, убитого грозным отцом в порыве гнева.

Увлекаясь сам, экскурсовод перечислял имена семерых жен Ивана Грозного, помянул особо шестую, властную красавицу Василису Мелентьеву. Опасаясь быть затертой людским потоком, захлестнутой информацией, я выбралась на прямую дорожку, унося с собой впечатления от рассказа о том, как взволновала историков находка профессора Арциховского, обнаружившего в Новгороде во время раскопок берестяные грамоты о военном походе новгородцев в Ростово-Суздальские земли. Память воскресила газетные публикации – находки взволновали не только историков. Всегда соблазнительно заглянуть в забытое прошлое, сравнить, укрепиться в своих позициях. Шла, раздумывая о событиях XV, более поздних веков, когда открывающийся взгляду древний Углич был центром двадцатилетней феодальной войны князя-задиры Дмитрия Шемяки, напавшего на Москву и после битв, проходивших с переменным успехом, захватившего ее. Он ослепил тогда московского князя Василия, с тех пор и прозванного Василием Темным, а имя Шемяки стало символом несправедливости и коварства. И в наши дни встречается выражение: Шемякин суд. Смысл этого выражения широко известен.

Тут и встретила Елену Ивановну Цирину, ординатора районной больницы, обещавшую мне «кое-что, – так она и сказала, – показать».

Как многие современники, стараясь восстановить, пополнить солидные исторические пробелы – последствия перегруженных школьных программ, – она углубилась в книги, направленность и оценки которых, будучи образованным, мыслящим человеком, вполне могла сама понять без помощи тех толкователей, кто осуждает прошлое за отсутствие современных знаний.

Цирина свой рассказ повела с того, как в 1936 году началось сооружение Угличской ГЭС, Первая на Ярославской земле железобетонная плотина легла через устье реки, и люди, вдохновленные успехами первых пятилеток, стремились дать ток столице страны Москве к октябрьскому празднику сорокового года.

Строители слово сдержали – еще до начала войны стал работать один агрегат, а в декабрьские дни сорок первого года, в пору самых жестоких боев под Москвой, в сражающуюся столицу потекла энергия и второго агрегата. Угличская ГЭС работала на победу, вдыхая силы в московские предприятия, давая свет москвичам, окна которых были закрыты темными шторами.

Все это было необычно и грандиозно. Американцы, которые консультировали то первое в стране большое гидроэлектростроительство, уверяли, что сооружения на равнинных реках, не имеющие скальных опор, непрочны, недолговечны. А они вот стоят до сих пор.

– Наша станция – волжский первенец. Нынче она по сравнению с сибирскими – Красноярской, Братской, Усть-Илимской – словно малый ребенок перед взрослым. Но все они выросли из нее, из Днепровской, из Рыбинской. Первенец, – повторила она. – Вообще наш Углич в истории играл немалую роль. Сколько всего еще не раскрыто.

– Кстати, а почему у города нет герба? – поинтересовалась я.

– Есть герб, – Цирина утвердительно кивнула. – «В червленом поле образ убиенного царевича Дмитрия Иоанновича». Так говорится в описании.

Я вытащила из сумки коробочку – дар Макарова и показала Елене Ивановне. В ней не было того, о чем она говорила. Конечно, нынче Углич – город современной индустрии, гордость которого один из известнейших часовых заводов, поставляющих часы свои «Чайка» в десятки стран мира. Активная творческая мысль этого коллектива специалистов ежегодно обновляет, совершенствует технологию производства, ищет новые формы, придающие часам разного назначения соответствующие механизм и форму.

Есть подарочные – нарядные, сам корпус которых, филигранной работы, со сканью, которой славен издревле ярославский город Ростов, – подлинное произведение искусства. Механизмы часов собираются в цехах, оснащенных электронным оборудованием, а рубиновые камни обрабатываются с помощью лазера.

Нынче в Угличе находится единственный в стране Всесоюзный научно-исследовательский институт маслодельной и сыродельной промышленности с экспериментальными предприятиями, лабораториями, заводами не только в Угличском районе.

В Угличе на экспериментальном ремонтно-механическом заводе создается оборудование, применяемое на всех крупных гидростройках у нас и в странах социализма. А тут – убиенный царевич в гербе. Да, это как-то не вяжется. Но как из песни слова не выкинешь, так и из истории – событий, играющих в жизни народа трагическую роль, повлекших за собой столь пагубные события, как интервенция.

Итак, Цирина вызвалась показать мне одно из мест, где народная память сохранила свидетельство о жестокости пришедших на Русь польско-литовских панов, не пропуская и других исторических памятников, встречавшихся нам на пути.

Мы остановились у двухэтажного здания с колоннами по верхнему этажу.

– До революции тут заседала городская дума, – сказала она. – А двенадцатого декабря 1917 года провозглашена Советская власть. Власть в городе перешла тогда в руки Военно-революционного комитета.

На площади сохранились старинные торговые ряды. Угличские юфть, безмены – головастые предшественники электронных весов – были известны в прошлом веке на рынках России. Еще тут была писчебумажная фабрика, сгоревшая незадолго до революции. Уездное население да и бедняки самого города Углича поддерживали свой живот отхожими промыслами.

Каждая эпоха создает свои формы жизни. Они складываются вековыми накоплениями, тщательно просеиваются, остается главное, то, что составляет основу для роста. Искусство эпохи формирует духовный образ ее.

Примерно так выражала Цирина свои мысли, родившиеся при изучении исторических материалов.

– Чем более эти накопления, тем богаче искусство, язык, собирающий в формулу все жизненные проявления. Когда люди подолгу живут в определенной среде, у них складывается свой характер отношений, образы, эмоциональные оценки. Так ведь?

То, о чем говорила Елена Ивановна, было названо академиком Д. С. Лихачевым культурной экологией. Глубоко изучая историю народа в разные периоды его жизни, наблюдая и обобщая социальные явления современности, он сформулировал свое открытие, назвав культурной экологией, включив его в сферу перспективных научных исследований.

Мы шли, разговаривая о тайнах гармонии, об образах и законах прекрасного, которое на протяжении многих эпох особенно способно волновать чистотой своих форм, неповторимой их красотой и гармонией.

Булыжная мостовая, бревенчатый мостик через заросшую чередой и осокой речушку. Автобусная станция, где толпились с узлами и сумками люди, уезжающие в селения двадцати семи хозяйств района, дорога, по которой с грохотом проносились грузовики, озабоченные хозяйки, выходившие с сумками из магазина, – все так обыденно и привычно.

– А сейчас мы увидим необыденное – одно из прекраснейших угличских сооружений, – пообещала Елена Ивановна. – Образец созидательных возможностей человека, понимания гармонии форм угличанами. В каждую эпоху все это проявляется по-своему. Церковь, которую мы сейчас увидим, называют Дивной. Вообще многие ярославские храмы причисляют к памятникам мирового значения. Ярославль особенно богат, но Дивная, по-моему, самое прекрасное создание из всех храмов. Вот, смотрите...

Из зелени выступили три узких восьмигранных шатра – средний, высокий, и с боков, как бы прильнувшие к нему два отрока, единые с главным шатром, но в то же время самостоятельные своей выразительностью, трогательные в своем изяществе, пропорциональности форм, создающие ощущение воздушной легкости, юности и чистоты. Грани, сходящиеся у верхних поясков всех трех, переходили в тонкие девичьи шейки, завершающиеся чешуйчатыми головками.

Успенская Триединая церковь Алексеевского монастыря была поставлена в память трагедии времени интервенции, когда пятьсот жителей города и окрестных сел вместе с монахами укрылись в стенах монастыря и стойко отражали атаки интервентов. Силы были неравны, интервенты подожгли монастырь, ворвались на его территорию и убили всех или засыпали живыми в подвалах.

Летописец оставил об этой трагедии запись. Вести о ней передавались из уст в уста, из поколения в поколение. Стойкость и преданность родине безвинно погибших стали мерилом высокой нравственности, нашедшей отражение в памятнике эпохи. Высокие чувства руководили его создателями – прославленными ярославскими мастерами. Они вложили в свое творение любовь к родной земле и преклонение перед мужеством тех, кто погиб, ее защищая.

Взгляд невольно тянулся ввысь, к чистоте июньского неба, остро пахли свежескошенные травы, звенели детские голоса, где-то в проемах узких оконцев ворковали горлицы. Рядом, у деревянных домиков в палисадах, цвели пионы и маки. Обнаженный по пояс мужчина, размахивая косой, срезал поспевшую траву. И на все это, повторяющееся веками, взирали чешуйчатые луковки куполов, поднявшиеся на тонких шейках.

– Здесь всегда увидишь художников, – ширина показала на двух сидящих у подрамников мужчин.

Что их влечет сюда? Постижение гармонии? Чистоты форм? Или подвиг защитников родины? Люди искусства своей обнаженностью чувств с особенной остротой воспринимают прекрасное во всех его выражениях.

Несколько раз мы обошли церковь. Отовсюду она смотрелась прекрасно – мастерство создателей было велико.

Возле пятиглавого приземистого собора Елена Ивановна задержалась, показала на фигурные решетки в проемах окон.

– А тут, в подземелье, Петр Первый держал стрельцов.

Пахнуло живым ощущением истории, ее кровавых событий.

– Ну а теперь пойдите в картинную галерею.

Цирина показала на желтое здание тут же, на территории бывшего Алексеевского монастыря.

Галерея носит имя художника-угличанина Петра Дмитриевича Бучкина. Он преподнес в дар городу сто тридцать своих работ, они и послужили основой галереи, накопившей уже значительные ценности – работы современных художников и живших в прошлом на Ярославской земле.

В биографическом очерке, помещенном в каталоге, говорилось, что родился Бучкин в одной из деревень соседней Тверской губернии. Трудовое деревенское детство, плодотворное для души, атмосфера повседневного деревенского творчества заложили в нем основы понимания прекрасного, развившиеся впоследствии в большое дарование.

В Углич Бучкин приехал с родителями, здесь прошли его детские, юношеские годы. Благодарная память о них обрела форму дара, возвращения материализованных духовных богатств, которыми одарил его и сам город, несущий в себе бесценные исторические накопления поколений, и носители этого – деревенские плотники, мастера народной игрушки, иконописцы.

О «богомазах» художник вспоминает с особым теплом, как он сидел часами, наблюдая за их работой, постигая секреты мастерства. В Угличе его заметил известный художник Василий Мешков. Он направил творчество мальчика, последовали городское училище в Угличе, училище Штиглица в Петербурге. Там же Академия художеств. А затем – работа, работа, работа. «Обращение Кузьмы Минина к русскому народу», «Деревенский праздник», «Сельский сход», «Неунывающие россияне», сотни этюдов, набросков, портретов своих современников – Шаляпина, Репина, Шостаковича, Корнея Чуковского.

Бучкин – один из создателей детского издательства «Радуга», где сам выступает как иллюстратор. Большую ценность представляют его натурные зарисовки Ленина, позволившие художнику уже в сорок восьмом году создать полотно «Ходоки у Ленина»,

Так из заложенного природой зерна при заботливом уходе вырастает прекрасное плодоносящее дерево. Талант художника зародился и позже окреп на благодатной угличской почве...

В комнате за сдвинутыми столами работали два молодых сотрудника: углубленный в материалы, бледный, худощавый мужчина с тонким, вдохновенно-нервным лицом и женщина, чем-то похожая на него, может быть, тем же выражением живого чувства, вызванного интересом открытия не известного доселе, но важного, одухотворяющего.

Это были искусствоведы Анатолий Николаевич Горстка и Светлана Владимировна Кистенева. Интерес к накоплениям предков привлек их сюда, в богатейшую и еще не раскрытую полностью кладовую, и каждый день одаривает их открытиями. По крайней мере, так определила Светлана Владимировна свою работу.

Помещение действительно походило на кладовую: почти половина его была занята составленными у стен портретами, прислоненными друг к другу. Это были портреты угличан прошлых веков. Светлана Владимировна брала одно за другим полотна, поворачивала изображением к свету. С них глядели люди, определявшие в свое время направление экономического развития города, – типические характеры и образы их.

– Вот это супруги Зимины, – Светлана Владимировна поставила рядом два портрета. На них были изображены муж и жена. Нынче мы, пожалуй, назвали бы их молодыми, лет им было не более тридцати пяти – сорока. Но сколько значительности было в их лицах, в позах. Взгляда было достаточно, чтобы определить их состоятельность, значение в обществе, их богатство и уверенность в силе денег.

Смотрите, сколько навешала на себя драгоценностей эта женщина. Все дорогое и все напоказ. А какое дородство! Образ Островского, не правда ли? Но вообще-то Островского часто понимают несколько однобоко. Все развивалось гораздо сложнее. Смотрите, сколько лиц, страстей, характеров! – Она поворачивала портреты, с них смотрели люди не только спесивые, кичащиеся богатством, – те, что били зеркала в ресторанах, но и умные, тонкие, всепонимающие, деятельные, страдающие от того, что только к торговле имели возможность приложить свои творческие силы, веселые, бесшабашные, – вот эти действительно крушили, спускали нажитое отцами или строгими бережливыми дедами в суконных поддевках и жестких картузах.

– Когда начинаешь углубляться в материалы, многое открывается иными чертами. Я говорю о конкретных людях, отнюдь не расширительно. Вот, скажем, Кожевников Александр Васильевич. – Она поставила на сиденье стула еще один портрет, прислонив его к спинке. – Зеркал в ресторанах не бил и много средств отпускал на реставрацию памятников. А он совсем не исключение. Но дело не в этом. За последнее время усилился интерес к портрету. Тут столько у нас открытий! И самых, заметьте, неожиданных. Есть просто прекрасные работы. Кто тут изображен? Вот мы и пытаемся это установить, Роемся в старых книгах. – Она кивнула на толстый, в кожаном переплете том, открытый, с пожелтевшими страницами. – В них все записано, кто в Угличе жил и чем занимался. Увлекательная работа. С иного портрета смотрит суровый, сухой человек, и сразу вспомнишь Островского. И вдруг открывается большая судьба, недюжинный, государственный ум, благожелательный и практичный. Настало время – мысль повернулась к массовой культуре, – с удовлетворением повторила Кистенева. – Богатства поразительны. Нужно их сохранять и преумножать, возвращая народу.

Кистенева показала еще несколько портретов. Прошлое, целая эпоха жизни российской, смотрело с них требовательно и строго. Темный фон, потрескавшаяся краска, но живые своими характерами лица. Кто они? Сколько же тут таких неопознанных работ, доживших до наших дней? Сколько ушло в небытие?

Я прошла вдоль стены, где Светлана Владимировна расставила собранные в музее работы, большей частью неизвестных живописцев. Даже уцелевшие эти работы говорили о художественном даровании ярославичей. О том же говорили и фрески ярославских храмов. Не случайно же Ярославль считают одной из величайших сокровищниц древнерусского искусства. А Углич – неделимая часть Ярославской земли.

В просторных залах картинной галереи были помещены работы художников Поволжья – Валерия Кузнецова, Ивана Соловьева, который вышел, как сказала Кистенева, из самодеятельности, но работает увлеченно и вдохновенно, часто без оглядки на каноны. Профессионалы, возможно, нашли бы в этих работах погрешности, но меня, зрителя, они привлекали именно своей непосредственностью, искренностью выражения чувства, свежестью восприятия жизни.

Нежные, лирические акварели угличанина Бучкина, картины Леонида Носова, занимающие галерею, свидетельствовали о жизненности художественных традиций. Но все же особое внимание привлекали работы Петра Дмитриевича Бучкина.

Он прожил большую, полную творческих исканий жизнь, оставаясь твердо на своих реалистических позициях: вот она и сказалась, основа его мировосприятия, здоровое зерно, посеянное в детстве. Ни шумно-модные, захватывающие внимание прессы течения, ни будоражащее внимание публики, ни споры, в которых предавались анафеме передвижники, ни другие соблазны не могли отвратить его от избранного направления. Были и Париж, и Рим, и Венеция, а в душе зрело «Воззвание Кузьмы Минина к русскому народу».

Здесь оно, это полотно, подаренное городу. Художник запечатлел на нем один из моментов, связанных с трагическими для страны событиями. П. Д. Бучкин раскрыл характеры и настроения нижегородцев, отнюдь не единых в порыве отдать в час беды все нажитое родине. Вот на первом плане двое бояр – чванливых, коварных. «Нет, не отдам, полажу с врагом!» – говорит выразительно поднятая рука.

Образы, виденные художником в жизни, а поэтому и трогающие искренностью проявления чувств.

– Мы по рисункам и картинам Петра Дмитриевича изучаем Углич, – говорила Светлана Владимировна, обращая мое внимание на двухэтажные каменные дома «Старого Углича», глядящиеся в Волгу, на отступивший от берега Покровский монастырь на склоне холма, за которым простирается равнина с купами дерев, на «Церковь Дивную при закате», ту, которая стоит здесь, рядом, за стенами картинной галереи.

«Углич – старинный город с более чем тысячелетней историей – поражал красотой и разнообразием своих древностей, держал в своем плену не только Бучкина, гражданина и художника, но и всех, кто хоть на незначительное время приезжал сюда», – Светлана Владимировна процитировала искусствоведа В. Серебряную, посвятившую творчеству П. Д. Бучкина одну из своих работ.

Экскурсия школьников, с гомоном заполнившая зал, отвлекла ее внимание. Мы распрощались, а я продолжала осматривать выставку, все более проникаясь чувством художника, вложенным им в свои произведения.

Любовь творца рождает ответное чувство, обогащает и возвышает соприкоснувшихся с его произведениями людей, которым близок духовный мир художника. С этим чувством я и покинула галерею.

Но прежде чем покинуть Углич, упомяну лишь об одной из встреч, оставившей столь же доброе, как все ранние, впечатление и перекинувшей мостик к одной из тем, давно занимавшей мое внимание.

...Вошла в приемную и спросила:

– Могу ли видеть председателя райисполкома?

– Пройдите, – сказала миловидная девушка, не выясняя, кто спрашивает Дмитрия Владимировича Викторова, по какому вопросу.

Он поднялся из-за стола, высокий, сильный, молодой человек, и с располагающей приветливостью, тоже не выясняя анкетных и прочих данных, предложил садиться.

Мы поменялись ролями: расспрашивать стала я – откуда у него идет эта простота общения, доверительность, внимание к посетителю? Характерное оканье выдавало в нем ярославца. И действительно, Викторов оказался ярославичем. Родители его, сельские учителя, работавшие в одной из шестисот шестидесяти трех попавших в зону затопления Рыбинским водохранилищем деревень, перебрались в село Арефино Рыбинского района, где продолжали работать.

В этом селении и родился в большой и дружной семье предпоследний, третий ребенок, нареченный Дмитрием.

Вот оно, налицо преимущество больших семей и умное воспитание: такт, простота, отсутствие бюрократизма. Все дети выросли серьезными, толковыми людьми, хорошими специалистами, каждый на своем участке жизни.

Дмитрий после школы избрал профессию агронома, окончил в Костроме институт, стал работать на трудной своей Ярославской земле.

– В Угличском районе посевные площади велики, занимают второе после Переславского место. Шестьдесят тысяч гектаров пашни. А людей и маловато, – рассказывал он о своем районе. – Но, пожалуй, еще труднее проблема дорожная. Колхозы нынче сами пытаются строить, да не у всех хватает силенок. Машинами обеспечены. Только работать на них, случается, некому. Есть, скажем, один из колхозов, где пашни более полутора тысяч гектаров и только семь механизаторов на все и про все. Говорят иногда: «Ликвидируйте это хозяйство, и вся недолга!» Ликвидировать проще всего, – рассуждал председатель райисполкома. – А после как его поднимать? Ведь и в жизни человека бывают и подъемы и спады. Сколько раз сжигали Москву! В Угличе свирепствовала орда, зверствовали польско-литовские интервенты, а они – и Москва, и Углич – возрождались, становились крепче, красивее. Надо думать, помогать на местах искать пути возрождения хозяйства, а не ликвидировать его. Путь наименьшего сопротивления опасен, зыбок – рождает безразличие и расточительную небрежность. Вообще-то мало получали капитальных вложений, особенно окраинные хозяйства...

Одно из важнейших направлений сельского хозяйства района – производство молока. Его поставляют на крупнейший в стране маслодельно-сыродельный завод – на производственную базу научного института, на другие предприятия пищевой промышленности.

– Мышкин тоже к нам возит, – говорил председатель. – Издавна славится молоко ярославских коров – жирное и густое, как сливки.

– Хорошее стадо в районе? – спросила Викторова.

– Неплохое. Наша, ярославская порода. Вы о ней слышали?

Тут я и прерву разговор с председателем райисполкома, хотя он еще продолжался и касался многих проблем хозяйственной жизни района. Дело в том, что знакомство с ярославской породой скота, одной из лучших в нашей стране, входило в мои творческие планы. Да и сами проблемы которые мы обсуждали, неоднократно возникали предо мной во время поездок по Ярославской земле в практическом их выражении. Им посвящены более обстоятельные очерки, в том числе и о ярославской породе скота. И все же, прежде чем познакомить читателя с одним из лучших хозяйств Ярославской области, которое много лет занимается разведением племенного скота, расскажу о встречах в одном из отдаленных районов области – Пошехонском – родине пошехонского сыра, восполнив этим недосказанное в беседах с Дмитрием Владимировичем Викторовым.

Только хочу предупредить, поездка эта состоялась раньше, а конце зимы 1982 года.