Текст книги "Ярославичи"
Автор книги: Вера Шапошникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
– Да, грязновато, – посочувствовала я.
– Ничего, сейчас помоемся...
Мы шли по узкой железной лестнице. Он поднимался в душевую, я – к начальнику цеха. Здесь рассчитывала увидеть Жукова. Рабочий был словоохотлив. Рассказывал:
– Покрышечки-то, прежде чем их сделают да отправят странствовать по дорогам, сколько пройдут мытарств. Вот хоть бы наш цех...
– И как там у вас? Очень сложно?
– Нет, просто. Пироги печь умеете? Тесто месить? У нас тот же самый принцип, только тесто другое. И конечно, не руками, машиной месят, как на хлебозаводе. За дозировкой следит автомат, так что никакой самодеятельности.
– И вместо муки добавляют сажу, – сказала я.
– Не сажу, а технический углерод, один из компонентов, но вовсе не главный. – Он подмигнул лукаво и скрылся за дверью душевой.
Я добралась до верхнего этажа и оттуда посмотрела вниз, где в глубине, за переплетением транспортеров и труб, вращались вальцы.
Как оно все же сложно, современное производство, как выросли потребности человека! Когда-то он шел пешком по дороге русской истории, скакал на коне, менял лошадей на почтовых станциях, останавливался у какой-нибудь часовенки испить водицы из родника, передохнуть, закусить. Нынче по этим дорогам он катится на машине, ныряя по спуску вниз, взлетая на гребень холма.
Взгляду снова как бы открылась на миг дорога, некогда проложенная через Брынские чащи, сосредоточенное, захваченное гонкой лицо водителя, старушка, крестившаяся на каждую церковь, спутники, вспоминающие о своей, в общем-то ведь совсем недавней юности. Сколько всего свершилось на памяти одного только поколения! Трудно даже осмыслить. Помогала мне в этом Галина Борисовна Соколова, с которой меня познакомили. Однако не буду забегать вперед.
Верхнее помещение, куда я поднялась, походило на большой, просторный чердак. Лежали кучей мешки с какими-то порошками, помеченные штампами иностранных государств. Торговля, существовавшая всегда, и во время князя Ярослава Мудрого, и в средние века, когда Ярославль был одним из главных центров русской торговли, и во времена Петра, строившего на Плещеевом озере первый, положивший начало военному и торговому, флот, – нынче обрела вон какой широкий размах.
Шины тоже включены в торговый оборот. Но чтобы их послать за рубеж, необходимы те порошки, что лежат в бумажных пакетах.
Я вернулась в вальцовку, куда из бункеров сваливалась по трубам черная бесформенно-бугристая масса. Подумала, что таков был и хаос мироздания, пока все на земле не обрело свои формы. Масса корчилась, вспухала над цилиндрами вальцов, и они, вращаясь, захватывали ее, затягивали в щель. Разогревалась, скрипела, пищала, звонко лопались попавшие во внутрь пузырьки воздуха, и этот звук, как хлопки в ладоши, сопровождал вращение вальцов, от которых исходили волны тепла.
Вальцовщики-пресс-машинисты, наблюдая за своими машинами, регулировали зазор между валами и, установив необходимый режим, отходили в огороженный у стенки уголок, наблюдая оттуда за ровной маслянисто-черной лентой, в которую превращалась усмиренная масса.
Ленты перетекали с машины на машину. Вот высокий, худощавый рабочий отрезал от ленты полоску и пошел с ней к прилавочку, за которым сидела миловидная девушка в розовой легкой косыночке, из-под которой выбивалась на лоб прядь светлых, в мелких кудряшках, волос. Передней, как и положено на прилавке, стояли весы, другие приборы, лежали инструменты, справа находились котлы для вулканизации проб.
– Сейчас наша девочка Люба определит, какого качества смесь, нет ли брака. Молодая она у нас, а вот, смотри‑ка ты, всех нас в руках держит, – сказал проходивший мимо рабочий. Голос его прозвучал тепло, несколько покровительственно, что позволило мне спросить, как зовут его и давно ли работает в цехе он сам.
– Шалугин Артем Васильевич, в этом цехе десять лет. – И уже с оттенком рабочего превосходства: – А всего на шинном больше двадцати. Так что скоро на пенсию.
– Не рановато ли? – На вид ему было не более сорока двух-трех лет.
– Никак не рано. Нам здесь положена пенсия на десять лет раньше, чем всем остальным. Красавицы наши дамы как книжку в собесе получат, так замуж выходят. А что? Невесты с приданым. Да, да. Не верите? Спросите ну вот хотя бы у Любы. Ну как, Любаш, просветишь товарища? Да ты не смущайся, – осклабился он и пошел на скамеечку у стены, где сидели, покуривая, его коллеги.
Люба, Любовь Афанасьева, контролер ОТК, отвлекшись на минуту, тряхнула кудряшками, подтвердила: да, действительно женщины, проработавшие в цехе не менее семи лет, получают пенсию в сорок пять лет. Хоть и считается производство их вредным, но за здоровьем рабочих следят врачи. Есть свой профилакторий, дома отдыха, если требуется кому, дают в санаторий путевку. Разговаривая со мной, она доставала пинцетиком из формочки пробу, измеряла ее, определяла прочность и качество работы тех, кто находился с ней рядом. Сама же она окончила восемь классов, пошла в специальное училище, а после сюда. В общем-то ей здесь нравится. Люди хорошие.
– А клубы спортивные есть? – Я вспомнила свой любимый зал на Обводном канале, где проводила тогда большую часть свободного времени.
– И стадион есть, и бассейн, и в клубе спортзал...
– Сама-то увлекаешься спортом?
Люба неопределенно кивнула, сосредоточилась, взвешивая пробу, отключившись от того, что происходило вокруг.
Наконец-то я добралась до кабинета Ивана Григорьевича Бычека, начальника цеха, того, где работал Жуков. Не застала Бычека – болен был. Принял меня его заместитель, Валерий Иванович Новогран, бледнолицый, с быстрыми, даже какими-то нервными жестами, человек лет тридцати восьми-сорока. Поговорили вначале о том о сем, о Ярославле, в котором сам он, костромич по рождению, любит больше всего свою Волгу, за ее просторы и величие, и красоту. Отпуск он проводит с семьей в тех низинных местах, которые всем известны с детства.
– Помните стихотворение Некрасова, посвященное русским детям: Дедушка Мазай и зайцы». Строки там есть: «Дети, я вам расскажу про Мазая. Каждое лето домой приезжая, я по неделе гощу у него. Нравится мне деревенька его...» Вот и мне нравится этот низинный край, разливы большие, редкие деревеньки. Простор, – говорил Новогран.
Я спросила о том, что касается непосредственно шинного, о переменах, которые произошли в их цехе за последние несколько лет. Валерий Иванович, пытливо взглядывая на меня, стараясь определить, что именно мне хочется от него услышать, медлил с ответом.
– Говорят, что цех из отстающих вышел на одно из передовых на заводе мест? Как это могло случиться, расскажите? – уточнила я тему беседы.
И опять он ответил не сразу. На этот раз его отвлек телефонный звонок, который дал мне возможность вглядеться в его лицо.
Взгляд светлых глаз Новограна с черными точками зрачков был проницателен и серьезен. Когда он улыбался, вокруг рта углублялись складки, открывались крупные зубы с золотыми коронками, лицо слегка румянилось, молодело. Когда о чем-то задумывался, тепло уходило из роговицы, она стыла, крылья небольшого острого носа слегка подрагивали, на высокий, открытый лоб ложилась печать озабоченности. Становилось особенно отчетливо видно, что человек этот весь во власти производственных ритмов, это чувствовалось и в его быстрой речи, и во взгляде, выжидательно-оценивающем, как бы устремленном на того, кто находился на другом конце провода.
– Верно говорят, – ответил он, наконец, положив трубку. – И заслуга в этом главным образом Бычека. Коллектива тоже, конечно, но как бы это сказать... – Новогран поиграл карандашом. – Коллектив был и до него, но как-то деформировался, подразболтался... Ведь что произошло, – Новогран как-то решительно отбросил карандаш. – Там, в Барнауле, откуда Иван Григорьевич приехал к нам, он оставил налаженное дело, сложившийся коллектив. А у нас в семьдесят восьмом году его ожидало... Да... – Он побарабанил пальцами по крышке стола, и этот жест выразительно показал, что ожидало нового начальника цеха на ярославском шинном. – Стремления, увы, не всегда приводят к желаемым результатам. Бывают топтания, спады, порой не зависящие от усилий и здорового коллектива.
Замкнувшись на минуту и как бы подыскивая точные выражения, Валерий Иванович спросил, приподняв густые брови, выцветшие от рыжины:
– Как сделать из сложного, разнохарактерного сообщества людей крепкий, работоспособный коллектив? Не об отдельных, заметьте, работниках идет речь, а о коллективе.
Подумав, он стал уточнять:
– Цех трудный, иной новичок, считая, что в жизни его ожидают молочные реки и кисельные берега, не успев понять, полюбить производство, спешит туда, где полегче. Будто в жизни его и научили одному только слову: «дай». Дай большой оклад. Дай квартиру. Дай путевку на юг и обязательно летом. А не дашь, мне все дороги открыты... А цех лихорадит. Вот и потекли, поплыли по течению туда, где берега побогаче. Дисциплина упала, начались прогулы, нарушения даже рабочей этики. И в самом производстве неустойчивость, сырье поступало неравномерно. Было время, цех не обеспечивал необходимой смесью даже свой завод, занимали на других предприятиях. Такую обстановку и застал здесь Бычек.
Каждый руководитель, приходя на новое место, подумывает, с чего начать. Иван Григорьевич поступил, как все иные люди: взвесил возможности, присмотрелся к людям. Увидел, что производством смеси заняты три самостоятельных, но зависящих друг от друга цеха, значит, процесс должен быть единым. Да...
Валерия Ивановича опять отвлек телефон. А когда положил трубку, голос его прозвучал более мажорно.
– Вы знаете, мы сегодня не только полностью обеспечиваем потребности своего шинного, но и другим выделяем. Без дополнительной техники, без крупных материальных затрат. Главным образом за счет энергии Ивана Григорьевича, его мышления, всемерной поддержки администрации, партийной организации завода. И люди к нему потянулись. Без людей ведь, будь ты хоть семи пядей во лбу, дела с места не сдвинешь. Не правда ли?
– Бесспорно, – кивнула я.
– Есть еще одна тонкость. Он, знаете ли, сам механик, окончил техникум в Омске. У него каждый болт, как говорится, прошел через собственные руки. Его уж никто не проведет, не свалит своей небрежности на неполадки техники, – усмехнулся Валерий Иванович. – Он сразу взял твердый курс. Прогульщикам, пьяницам, лодырям никаких поблажек. Но что же вы думаете? Нашлись защитники: «Эдак, мол, без кадров останешься. Воспитывать, дескать, нужно людей». – «Вот я и воспитываю, – доказывал. – Поблажек не ждите. Эдакое всепрощение развращает людей». Пьяницы справки пытались доставать о болезни. Трутни, как говорят, горазды на плутни. Бычек проверит и – вон. «Лучше пусть будет меньше работников, – говорил, – но толковых, чем много разгильдяев».
И наказал-то, в общем, немногих, другие сами подтянулись, твердую руку почувствовали и даже, представьте, довольны. Шарага всем надоела. Но самому-то Ивану Григорьевичу ох как трудненько все это досталось. Вот и прихварывать стал. Другой бы махнул рукой: что мне, больше всех нужно? А вот ему нужно, такой характер...
Так стал этот, один из важнейших на шинном заводе цехов одним из лучших. И без всяких материальных затрат. И главным образом усилиями разумного – дело шутки не любит, – обладающего глубокими профессиональными знаниями человека, благодаря его партийной ответственности, преданности порученной работе, умению смотреть вперед, не на один сегодняшний день видеть перспективу.
– Так вы хотите познакомиться с Жуковым? Сейчас мы это организуем, – сказал Новогран после очередного, долгого и нервного разговора по телефону.
Вместе мы прошли в комнаты, тесно заставленные столами. За одним из них сидела молодая круглолицая женщина, деловую строгость которой подчеркивал темный халат, светлая кофточка с жестким воротничком и по-мужски завязанный галстук. Она с вопросительной требовательностью глянула из-под больших очков. Новогран познакомил нас, объяснил цель прихода.
Галина Борисовна Соколова – она была главным технологом цеха – поднялась, невысокая, крепкая, энергичная, и повела меня в тот многопролетный цех, который я недавно покинула. Она стала рассказывать о технологии своего производства, называть оборудование. Висящие где-то там, на высоте четвертого или пятого этажа, конусообразные емкости, повернутые вниз своими усеченными завершениями, она назвала расходными бункерами, в них происходит смешение поступающих из подготовительного цеха гранул – небольших кубиков резиновой массы – с ускорителями и наполнителями.
– На вид это порошок, а зачем он нужен, говорят сами названия. – Галина Борисовна помолчала, давая мне возможность осмыслить то, что происходит в расходных бункерах.
– Эти наполнители и ускорители – те порошки, что лежат там? – Я показала на самый верхний этаж, который мысленно окрестила чердаком.
– Ах, вы там были? Да, они самые, – подтвердила Галина Борисовна. – А та труба, нет, нет, вы не туда смотрите, от распределительный бункеров идет, с утолщением сверху, по ней на вальцы поступает уже готовая резиновая масса в виде кома. Температура ее должна быть сто пять градусов – не больше и не меньше.
Так я поняла пояснения главного технолога цеха. Галина Борисовна, оценивающе взглянув из-под очков, обратилась за сравнением к наиболее доступным категориям. Видно, все же есть нечто общее с приготовлением теста и резиновой массы, необходимой для изготовления покрышек.
– Когда хозяйка творит свое тесто, она каждый раз волнуется, какие получатся пироги. Не так ли? Тут тоже тесто: развеска каучука, ингредиентов, кислот, умягчителей, масел, воска. Если шины предназначены для тропиков, то в смесь добавляют особые вещества. Чтобы термиты их не сглодали. Есть такие насекомые, знаете, может быть?
Еще бы не знать! Я видела в Африке их причудливые дворцы, в иных домах продукты держат в железных ящиках, шкафы для платья тоже делают из металла. Бумагу, дерево истачивают, это известно. Но чтобы шины...
– И шины тоже, если в смеси не прибавлять особое вещество.
Пока мы шли по цеху, Галину Борисовну не раз останавливали рабочие.
– У меня все парит, – пожаловался один из них и показал на лужу воды у станка. – Просил исправить, забыли, видать. Непорядок. – Он покосился на меня и отошел недовольный.
Другой показал на прибор, где беспокойно металась стрелка.
Галина Борисовна кивнула, мол, поняла.
Еще один стал объяснять, почему он не мог прийти на занятия по технической учебе.
– Очень заметно изменилось отношение к работе, смотрите, как следят за качеством, – сказала Смирнова, когда мы отошли. – Перед сменой пораньше приходят, готовятся. Думают, учатся, совершенствуют производство. Нынче больше восьмисот бригад трудятся под девизом: «Больше продукции высокого качества с меньшим числом работающих».
Мне вспомнилось, как однажды на «Красном Треугольнике» у нас в цеху появилась девушка в синем халатике, с зажатым в ладошке хронометром и стала что-то записывать в книжечку. Одна из старых, еще дореволюционных работниц отозвала нас с Женей Подзоловой в сторонку, сказала строго: «Чтой-то вы расстарались? Разве не видите, кого принесло? Ишь вырядилась, фу-ты ну-ты!» – Она враждебно кивнула на девушку, и мы вместе с работницей демонстративно ушли в курилку. Там тоже судачили: ругали хронометражистку, ее внешность и даже халатик, чистенький, аккуратный, не то что у нас – в тальке, резиновом клее, говорили, что снизят теперь расценки.
После, на цеховом собрании, разъясняли, зачем проводится хронометраж: работают, мол, все по старинке, и приемы давно устарели, отстали. Анализ позволит не только идти вперед, но и облегчить, улучшить приемы труда.
Однако работница твердила свое: «Знаем и без нее, как работать. Не первый год тут. Молода учить-то...»
Я сказала об этом Галине Борисовне.
– Сознание переделать бывает даже труднее, чем разработать новую технологию. – Вздохнула: – И нынче такое еще встречается. Новые формы труда, а тем более отношений рождаются в муках. Откуда у нас появилось эдакое иждивенчество? Какой-нибудь паршивец, простите за слово, за душой-то нет ничего, и сам гроша медного не стоит, а все порочит, чернит.
Вот вы говорите о хронометражистке. Тогда еще многие на себе испытали дореволюционный гнет. Сегодня об этом и представления не имеют. Но поняли другое. Не все, конечно, но большинство. Оценивают, обсуждают, кто как работал. Не только КТУ учитывают, есть и еще одна оценочная категория, влияющая на зарплату: «коэффициент бездефектности». Не просто подсчитывают, кто сколько сделал, а как сделал.
«КТУ – коэффициент трудового участия, КБ, зачем столько новых терминов? – думалось мне. – Ленин предупреждал; не употребляйте без надобности иностранных слов, не портьте русский язык. Он достаточно богат и без этих коэффициентов. Старые понятия казались мне точнее, объемнее нравственно. Они касались непосредственно человека: добросовестный, справедливый. Коэффициент – это как-то безлично, мнимая новизна понятий, так же, как сажа, ставшая «техническим углеродом», который, кстати, получается при сжигании в специальных печах отходов ярославского нефтеперерабатывающего завода. Лес труб, газгольдеров, емкостей встречают путника при въезде в город. Было такое хорошее русское слово – доля. Доля участия в общем труде. Конечно, коэффициент – научнее».
– А каково значение в производственной жизни этих коэффициентов? – спросила Соколову.
– Очень важное. И не только в производственной. Рабочие сами оценивают свой труд. Ответственность, чувство коллективизма. Немаловажные категории, нравственные. А кроме того, влияют на премию. Пре-ми-я, – произнесла она по складам, чтобы подчеркнуть значение этого слова. И видя, что я не совсем поняла, что она имела в виду, привела пример:
– Скажем, сборщик работает в одиночку. Сколько за день собрал и как – то ему и запишут. У нас же – один сделал брак, а на других отразилось, – общий процесс. Само производство требует коллектива. Отсюда общие цели, ответственность ну и, естественно, премии.
– А как, кстати, заработки? Велики ли?
Галина Борисовна помолчала, глядя туда, где двое рабочих оживленно о чем-то разговаривали, смотрели в какую-то бумагу, затем, прихватив ее, ушли из цеха. Галина Борисовна проводила их пытливым взглядом и, словно поколебавшись, прикинув, пойму ли, как говорится, правильно, твердо сказала:
– Заработки, говорите? Я лично считаю, что большие и легкие заработки развращают людей. Деньги должны иметь свою цену. Когда они заработаны честным, разумным трудом, тогда и тратятся разумно. А не так, как говорили в старину: «С ветру пришло, на ветер ушло...» Бережливость к заработанному рублю воспитывает в человеке и дисциплину, укрепляет характер. Производство только выигрывает от этого. Во всяком случае, так у нас. Я очень высокого мнения о наших людях. Отзывчивые, желанные, коллективисты. На помощь, кому нужно, бескорыстно приходят. Нет у нас этого рвачества. А заработки высокие. Но, – повторила по слогам: – за-работки. За работу. Перед заводским юбилеем готовились к торжествам. Цеха убирали. Свои цеха. Как хозяйка обычно убирается к празднику. Все вышли, работали весело. Не требовали никакой дополнительной оплаты, не ныли, мол, тяжело, и быстро отделались, навели чистоту.
– Вполплеча, – сказала я, – работа тяжела, оба подставишь – легко справишь.
– Народная мудрость?
– Да, вековые наблюдения. Тот, кто «тянет резину», устает больше.
– Правильные наблюдения, – кивнула Галина Борисовна и снова высоко отозвалась о коллективе цеха.
– Так уж все и хороши? – усомнилась я.
– Почему все? Есть и такие, которые выбиваются из общего строя. Эти прежде всего бросаются в глаза, порой, глядя на них, судят обо всем коллективе. Но ведь не они определяют успехи. В заводском музее хранятся знамена, врученные коллективу шинного. Ордена Ленина, Октябрьской Революции. Что это, как не усилия коллектива? Наш шинный называют кузницей кадров. А часто и академией. Не пересчитать специалистов, руководителей новых шинных заводов, которые получили здесь, в Ярославле, выучку и закалку. Не только граждане нашей страны, но [и] практиканты из Венгрии, из Вьетнама, Китая, Болгарии, кубинцы, корейцы, румыны, чехи. Во многих из этих стран побывали и наши специалисты, помощь оказывали, учили. Сами знакомились с производством шин на предприятиях некоторых известных западных фирм.
Хорошо она говорила о цехе, о людях, мимоходом, к месту, похвалила Ярославль, и я решила – наверное, выросла Соколова тут, «на резинке», подобно Евдокимову.
– Вы что же, из Полушкиной рощи? – спросила.
Ответ прозвучал неожиданный:
– Я здесь всего пять лет. Приехала из Барнаула. Там я была тоже технологом, только главным – всего завода. Новое предприятие пускала, налаживала производство. Сюда командировали. Завод устоявшийся, сильный. Но ведь живой организм. Бывают подъемы, бывают и спады. Главное – люди. Когда они верят в себя, в свои силы, в дело, то можно преодолеть любое препятствие...
Ах, как мне нравилась эта невысокая, крепкая женщина, наполненная энергией, светящейся в ее круглом лице, в глазах, строго и требовательно глядящих из-под очков. Нравилась речью своей, четкой и выразительной, свидетельствующей о логике мышления. Нравилась даже тем, как складно сидела на ней спецовка и как по-деловому повязан галстук.
Когда я стала расспрашивать о ней самой, Галина Борисовна сказала:
– Это уже совсем незачем.
– Почему же?
– Реклама развращает людей. Похвалят раз-другой, а человек уж и ждет, чтоб и дальше тоже его обязательно называли. Иной раз случается и хвалить больше не за что, а так и идет по накатанным рельсам. Слава, знаете ли, коварная вещь. Не всем по силам.
– А как же Жуков? Его-то не испортила слава?
– Хороший, трудолюбивый мужик. Требователен, поблажек не дает, но справедлив, людей не обижает, в нужде поможет, ровен в общении.
– Наверное, много пишут о нем? Ведь Герой!
– Конечно. В газетах, в журнале была статья.
– Вот видите, не развратился.
Галина Борисовна засмеялась, сказала, что Жуков – особый случай.
Особый ли? Нет, дорогая Галина Борисовна, умный человек никогда не зазнается...
Однако пора направляться и к Жукову.
Но прежде чем шагнуть по металлическим плитам в соседнее помещение, где стоял его агрегат, я вернусь немного назад, в заводской музей, где заведующая его, Алла Константиновна Колобенина, показывала мне альбомы с фотографиями ветеранов труда и Великой Отечественной войны, тех, кто работал, реконструировал завод, восстанавливал его после фашистских бомбежек, кто крепил мощь, обороноспособность и защищал в войну независимость Родины.
Она отыскала фотографию пожилого человека, сказала:
– Бывали случаи. Может быть, и узнаете. Вот он ленинградец, с вашего «Красного Треугольника».
Я пытливо вглядывалась в изображение, пытаясь сквозь сетку морщин увидеть, возродить молодые черты. А вдруг?.. Нет, вряд ли... Хотя и не исключена возможность... Могла его видеть в столовой, на собрании, может быть, и в цеху, куда мы, фабзайцы – Женя Подзолова, Нюра Ручкина, – бегали посмотреть на тех, кто уезжал в Ярославль. Их окружал ореол не то чтобы героизма, но чего-то значительного, неизведанного, а поэтому манящего. Нет, не узнала, не обнаружила в снимке Полукеева запомнившихся черт тех наших товарищей по спортивному клубу, которые отстаивали заводскую честь.
– С Арсением Антоновичем можно поговорить. Может, о чем и напомнит? – Алла Константиновна порылась в своих записных книжках. – Вот телефон.
Теперь я совсем убедилась, что не могла встречать Полукеева в Ленинграде. Уехал он на ярославский шинный, когда его еще не было – тут стояли одни только стены.
– Мы рыли траншеи для кабеля электропроводки, монтировали машины, – говорил он по телефону, волнуясь и торопясь. Так говорят обычно люди, которые пережили нечто значительное, оставившее глубокий след в их душе. – Все были тогда охвачены одной мыслью, одним желанием – пустить завод к пятнадцатой годовщине Октября. Да, да, к пятнадцатой. Неделями не ходили домой, про сон, про еду забывали. А все же добились, пустили. Я был не только свидетелем, как собирали первую покрышку, но, можно сказать, и прямым участником.
Страна уверенно набирала силы. Это были силы трудового народа, одухотворенного величием выпавшей на его долю миссии и грандиозностью совершаемых им исторических дел.
Сила веры сказалась в испытаниях Великой Отечественной войны, когда шинники, как и все ярославичи, все граждане своей Родины, с первых дней, волна за волной, уходили на фронт.
Враг торопился. Республика была еще молода, но сила людская несокрушима. Места ушедших заняли жены и дети их. Иным ребятишкам приходилось ящики подставлять, чтобы могли достать до станков. А как работали, с какой отдачей, с какой великой любовью к стране, к тем, кто сражался за ее независимость. Об этом говорит хотя бы тот факт, что вся военная техника стояла на ярославских шинах. И ярославский шинный был единственным предприятием, выпускавшим столь нужную продукцию для войны.
– А где вы были во время войны? – спрашиваю Полукеева.
– Воевал. Пошел с первых дней. Сначала в зенитной артиллерии разведчиком-наблюдателем. Закончил войну танкистом. Последние бои в Праге.
– А после в Ярославль?
– Конечно, сюда, на шинный. Я уже врос в него. Так много в жизни связано с коллективом людей, с заботами их, задачами. Дел много было после войны. Да я уж и ленинградцем себя вроде как не считал. Ярославец я. Да, да, ярославец, – кричал он по телефону.
«А Жуков? Интересно, кем он считает себя?» – подумала я, положив телефонную трубку. Рабочий, встреченный мной на территории, назвал его курянином. Если уж посторонний знает... А впрочем, какое это имеет значение? Когда-то были вековые гнезда, в них складывались характерные для условий и образа жизни черты. Птенцы подросли, разлетелись из гнезд, курянин осел в Ярославле...
Итак, покинув цех, где все пощелкивало, потрескивало, гудело, вспучивалась и проваливалась в зазоры крутящихся вальцов горячая черная смесь, откуда она по транспортеру, упрятанному в железный кожух, текла в соседнее помещение, по выложенной железными плитками дорожке мы перешли с Галиной Борисовной туда, где во всю длину помещения растянулся протекторный агрегат. Возле него я увидела приземистого, белоголового человека с крепкими скулами, молодым лицом и умными, добрыми глазами. В нем сразу узнала того, кто запечатлен на фотографии со своей бригадой.
Он посматривал на широкую толстую ленту резины, которая текла из узкого отверстия в головной части машины и уносилась дорожкой, бегущей по средней части стола в дальний конец цеха, где высились стеклянные сооружения.
– Вот тут и делают заготовку протекторов. Да, да, это они и есть.
Галина Борисовна показала на бегущую черную ленту – беговые части наружной покрышки шины.
«Мечты автомобилиста», – мысленно добавила я.
Увидев нас, Жуков широко улыбнулся, сверкнув большими, плотно сидящими зубами, передал наблюдение своему помощнику и, обойдя машину, поздоровался со мной, как со старой знакомой, и эта улыбка, и простота, с которой держался, сразу расположили к нему, вызвали чувство внутреннего контакта.
Мы прошли вдоль его агрегата до стеклянных ящиков – камер охлаждения, от которых веяло холодом. Разрезанные на части протекторы в них обретали твердость. Отсюда их увозили в другие цеха, где завершается процесс рождения шины.
– Это только кажется, что работа несложная. Резина – высокомолекулярное соединение, неоднородное. Нужно следить за лентой, чтобы не было вытяжек, не попадали комочки – все это брак. Жуков может не пользоваться приборами. Кажется иногда, он эту ленту видит насквозь. Брака тут не бывает. И вот у того бригадира, – Галина Борисовна показала на подошедшего к агрегату высокого, худощавого человека, – тоже не бывает. Это Федоров Николай Дмитриевич, бригадир, сменщик Жукова. Оба работают хорошо, соревнуются.
С Михаилом Ивановичем Жуковым мы встретились после смены. Нашли свободную комнату, кажется, красный уголок или помещение для занятий, устроились там, и я узнала историю жизни этого человека, которого Евдокимов именно за эту общительность, готовность прийти на помощь в ней нуждающимся, за добросовестность и безотказность в работе, на любом участке ее, будь то производство, депутатские, партийные обязанности, назвал идеальным героем нашего времени.
...Войну Михаил Иванович увидел впервые пятилетним ребенком. Их курскую деревню сожгли фашисты. Отец в то время воевал под Москвой, а мать с четырьмя детьми бежала в другую деревню, спасая детей. Кое-как перебивались они в те тяжкие и голодные месяцы оккупации. К осени сорок третьего года область была освобождена, и Жуков пошел учиться, а как подрос, уехал в город Ярославль и поступил на паровозоремонтный завод. Быстро, всего за месяц, освоил он здесь профессию токаря и работал до той поры, пока не призвали на военную службу. Попал он в учебно-танковый батальон. А отслужив, вернулся сюда, в Ярославль, хотя имел и другие возможности.
На шинный пошел – не будем преувеличивать – не потому, что испытывал влечение именно к этому производству или осознанную необходимость слиться именно с тем потоком людей, который течет к заводской проходной. Обрести социальную устойчивость, определенность можно было на любом другом предприятии. В Ярославле их, только крупных, современных, имеющих союзное значение, – десятки.
Промышленность в городе начала развиваться давно, еще до того, как по указу Петра была основана купцом Затрапезновым Иваном крупнейшая в свое время текстильная фабрика, выпускавшая парусное полотно и дешевые ткани в клеточку и горошек. Ткань для прислуги – называли ее, отсюда и родилось выражение – затрапезный вид.
Сколь быстро пошло промышленное развитие в городе, можно судить хотя бы по тому, что менее чем через сорок лет в Ярославле насчитывалось уже более восьмидесяти заводов и фабрик, выпускавших кожевенные и металлические изделия, краски, полотна, шелка, свечи, войлок, можжевеловое масло. Но крупнейшей оставалась Большая мануфактура, каторжные условия труда на которой вызывали волнения рабочих.
Во время одной из стачек весной 1895 года в рабочих, собравшихся во дворе предприятия, стреляли направленные губернатором города солдаты Фанагорийского полка. И хотя та первая крупная стачка была подавлена и многие из ее активных участников арестованы, высланы из Ярославля, Ленин видел в ней «проблески сознательности», пробуждение у рабочих классовой своей принадлежности.
Нынче эта фабрика называется «Красный Перекоп» и связана с именем Валентины Терешковой.
