Текст книги "Ярославичи"
Автор книги: Вера Шапошникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Здесь, среди тесноты еще молодых, но уже крепко укоренившихся берез, лип и кленов, густым зеленым пологом раскинувших свои кроны, высятся серебристые, трепещущие листвой тополя.
В центре парка огромная круглая клумба, на которой работницы в темных халатах меняют отцветшие весенние цветы на новые, летние. Садовники, щелкая большими ножницами, подстригают кусты акаций, боярышника, жимолости.
Мария Петровна Лукашова недавно приехала с мужем из Ленинграда, где окончила в техникуме факультет озеленения. Там работала тоже в парке, отмеченном бронзовой медалью ВДНХ. Ей кажется здешний парк не очень организованным, стихийным. Возможно, по сравнению с ленинградскими это и так, там парки возникли вместе с городом, они давно накопили традиции, опыт. А рыбинскому приволжскому всего лишь пятнадцать лет. Он полон свежести, дыхания Волги, над простором которой плывут серебристо-серые облака, клокастые, хаотичные, в то же время подчиненные единому ритму движения. В просветах чисто, светло голубеет небо, будто искренним голубым своим взглядом, полным доброты, благородства, приглядывает за крепнущим, преодолевающим трудности и препятствия городом.
Стремительно несутся коричневато-серебристые волжские воды, подгоняемые ветром, шумящим в пушистых кронах деревьев, уносят корабли и лодки по шири реки. Ветер взъерошивает Волгу, закручивает на ней белые гребешки, и от этого рождается ощущение силы, скрытой в этой могучей реке.
Именно здесь, в городе, в его молодом, укоренившемся парке я почувствовала с особенной силой ту природную стать волгарей, которые и ловили рыбу, и тянули баржи с хлебом, и создали этот крупный центр тяжелой индустрии, шумливый и деловой, предприятия которого уже давно завоевали себе мировую славу.
Город все растет, вбирает в себя тысячи новых жизней, принимающих волжский заряд энергии, веками прославленную волжскую удаль, и они оставляют свою печать не только на его внешности, но и на лицах, характерах людей, в которых угадываются характеры предков.
Так снова я вернулась к «Бурлаку», живущему в городе вместе с нынешним поколением, но теперь уже видела, знала ту силу, таящуюся в образа труженика, отдыхающего как бы для новых свершений.
Простившись с ним, я направлялась к другому памятнику, соразмерному месту его воцарения, найденному после долгих раздумий, исторических и творческих поисков скульптором, юность которого была связана с волжским бассейном. Выросший на берегах Оки, он постиг не только умом, а всем своим существом художника образ, запечатленный им в монументе «Волга».
Монумент на Волге
«Метеор» завыл моторами, напрягся и, как бы приподнявшись на цыпочки, подобно бегуну, взял старт и ринулся вниз по течению.
Утро раннее, серое. Озорной «Свежий ветер», уже не на знаменитой левитановской картине, дышащей свежестью, а тут, на просторе, взъерошивает тяжелую поверхность реки, гонит по небу войско ребристых облаков, действительно похожих на воинов в тяжелой стальной броне. Блики еще не взошедшего солнца окрашивают ее, придавая «воинам» еще более грозный вид.
«Метеор» нырнул под высокую арку перекинутого через Волгу моста, обогнал величаво шествующий теплоход «Казань». С пронзительным криком носились слепяще-белые чайки, падали на воду, покачиваясь и поглядывая на движущийся встречь течению гигантский нефтерудовоз «Дресвянка».
Город с его заводскими трубами, стрелой колокольни Преображенского собора, теснотой портальных кранов на грузовой пристани отваливался назад.
Прощай, бывшая бурлацкая столица!
«Метеор» уже летел на воздушных крыльях, а за ним стлалась разбегающаяся к берегам дорога, и стояло облако водяной пыли.
– Вот как широка она стала тут, Волга-матушка, – говорил Николай Георгиевич Муравин, старший инспектор судоходной инспекции участка, этого речного ГАИ.
Мы стояли с ним на палубе, защищенной от ветра двумя салонами «Метеора».
– Раньше, что же, у́же была?
Я смотрела на высокие зеленые берега с песчаными откосами, ограничивающими русло.
– Не у́же, а мельче. Вот вы помянули о бурлаках. Они делились на нижних и верхних. За Рыбинском Волга в летнюю межень так мелела, что всякое судоходство на ней прекращалось. На перекатах реку можно было вброд перейти. Еще в начале тридцатых годов суда то и дело садились на мель, все пассажиры тогда впрягались, сталкивали их, как на дорогах буксующие машины. Я-то этого не видел, с сорок третьего плаваю, – сказал он, помолчав. – А старики помнят...
Петр Первый начал обустройство водных путей. Планы были большие, один из замыслов – соединить Неву и Волгу частично был выполнен. Первую шлюзовую систему России, Вышневолоцкую, между Тверцой и Цной построили в самом начале позапрошлого века. От Рыбинска бурлаки стали тянуть суда до Петербурга. Бывший крепостной Сердюков предложил проект реконструкции этой системы, что было сделано еще при жизни Петра. А в прошлом веке, ровно через сто лет, началось сооружение задуманной Петром водной системы, идущей от Рыбинска по Шексне, по Белому озеру, Ковже, искусственному каналу. В общем, эта система, названная Мариинской, протянулась на тысячу с лишним верст. На парижской Всемирной выставке еще через сто лет она получила Большую золотую медаль, а в наше время, в шестидесятых годах, подверглась коренной реконструкции.
– Волго-Балтийский водный путь?
– Вот, вот, – кивнул Муравин и выглянул из-за укрытия. Ветер ударил ему в лицо, он сощурился, улыбнулся, махнул рукой кому-то, проплывшему мимо на встречном суденышке. – Сейчас увидите современные шлюзы, – вернулся он к разговору. – Дело в том, что хотя и построили в прошлых веках насколько водных систем, однако судоходство на Волге в верхнем течении было затруднено. Мне и то довелось повидать и мели и перекаты, хотя плавать начал в то время, когда план «Большая Волга», грандиозный, – это трудно даже осмыслить, – был уже осуществлен, а Рыбинская и Угличская ГЭС работали на промышленность.
Этот план «Большая Волга» был разработан на пятнадцатом году Советской власти. Цель и задача его были, как тогда говорилось, превратить Волгу в одну из важнейших транспортных магистралей страны, связать ее каналами с морями, с основными речными бассейнами всей европейской части страны.
Кружившие голову своей грандиозностью планы первой пятилетки, горячий энтузиазм масс. Людские потоки, устремившиеся к великим стройкам отсюда, из опустевших нынче деревень, мимо которых несется наш «Метеор».
Стране, еще ощущавшей тяжелое бремя разрухи, нужна была электроэнергия, хотя и начал уже осуществляться утвержденный еще при жизни Ленина план ГОЭЛРО. Тогда, в декабре двадцатого года, Владимир Ильич произнес с трибуны VIII Всероссийского съезда Советов свои знаменитые слова: «Коммунизм – это есть Советская власть плюс электрификация всей страны». Одна за другой начинали давать электроэнергию Волховская – первенец ГОЭЛРО, Нижне-Свирская, а затем крупнейшая в то время в Европе Днепровская – Днепрогэс – на порогах близ в свое время шумевшей Запорожской сечи.
Наклон от истоков до русла реки – падение, так называют гидрологи, – и создавал то стремительное течение, которое вместе с крыльями «Метеора» несло нас к шлюзам, открывающим выход в просторы моря.
– Мне не было семнадцати, когда я пошел на флот, – рассказывал Николай Георгиевич. – Курсы рулевых в Рыбинском порту – всю зиму учился. А как началась навигация, меня на буксирный теплоход «Якутия» определили. Война шла, а у нас была бронь. Но, надо сказать, Волга крепко тогда воевала. Нет, не только у Сталинграда. У Рыбинска было свое. К началу войны тут было осуществлено уже почти целиком решение о строительстве Угличского и Рыбинского гидроузлов. Это было не только грандиозно, но [и] ново. Масштабы, своеобразие технических решений. В мировой практике впервые на равнинных реках осуществлялось такое гидротехническое строительство. Плотина – мы не увидим ее – закрывала свободный бег Волги, Шексны и Мологи, но поднимала уровень вод на восемнадцать метров. Две башни шлюзов, подходный канал. В общем, я не буду всего рассказывать. Сейчас увидите сами. Это нужно видеть, чтобы понять, оценить. Сколько здесь плаваю, а все не могу привыкнуть. Вода, она никогда не бывает одинаковой, обыденной. Та, что в движении. Захватывает, уносит...
– А что же было в войну? – напомнила я.
– Ах, да! Героическая эпопея, не боюсь этого слова. Хотя мы часто зря употребляем слова, которыми надлежит называть только явления выдающиеся... Гидрогеологи определили, что Рыбинское море должно занять котловину, когда-то, в древности, пропаханную ледником. Площадь гигантская. На ней расселились более шестисот шестидесяти деревень, город Молога, стояли леса, люди пахали землю, работали на предприятиях, ездили по железной дороге через мосты. Все это должно было уйти под воду. Зеркало водохранилища – пять тысяч квадратных километров. Весной, незадолго до войны, был забетонирован последний пролет рыбинской плотины, водохранилище начало наполняться, а вскоре, тоже до войны, через шлюз Рыбинского гидроузла прошли первые суда, караван судов. Угличская ГЭС в то время уже давала ток – это сооружение не требовало стольких затрат, сколько паше. А теперь представьте, как в войну жила бы Москва, если бы ей не давали энергию наши ГЭС? Ведь снабжающие ее энергией станции оказались на оккупированной территории. Кроме того, из Москвы, из Калинина шли транспорты с населением, с оборудованием демонтированных предприятий.
– Есть много критических замечаний по поводу этих водохранилищ. – Я назвала ученых, которые обобщали опыт их многолетней эксплуатации.
– Может быть... – Муравин задумался. – Я говорю о том, как они послужили стране. И потом... Я – речник, мне они дороги. Каждый видит свое, то, чем занят.
– А когда же, наконец, будет «Волга»?
Я имела в виду ее скульптурное воплощение, аллегорию.
– Теперь уже скоро. Пройдем через шлюз, и смотрите. Ее не пропустишь, как идешь навстречу, за двадцать километров видно, стоит маяком на оси судового хода. Так величественно, всегда выделяется на фоне неба. Берега-то моря низки, там, где гидроузел. А она на двадцать восемь метров вскинулась. Так вы, что же, ни разу и не видели ее?
– Только в мастерской, в виде модели.
Дело в том, что, пускаясь в это плавание, я хотела не только соприкоснуться с естественной волжской стихией, заглянуть в город Мышкин, на гербе которого, в коробочке, подаренной мне сапером Макаровым, изображена под несущим секиру медведем на червленом поле мышка, маленькая, с длинным, тонким хвостиком, но [и] увидеться со знакомым творением, вернуться хотя бы ненадолго в прошлое, в те дни, когда создавался монумент. Более тридцати лет назад я была свидетелем того, как после долгих поисков и раздумий было найдено его решение...
Вместе со всем Волгостроем была запроектировано и «Волга», аллегорическая фигура полуобнаженной женщины, богини, нимфы, у ног которой лежал кувшин, а из него изливалась струйка воды. То, о чем рассказывал Муравин, – служба Рыбинской и Угличской ГЭС во время войны, на войну, на Победу, и после трудные годы восстановления – все это на несколько лет отодвинуло архитектурное оформление Волгостроя. Только в пятидесятом году Сергей Шапошников получил приглашение.
Побывав на месте и увидев грандиозность сооружений, он почувствовал, что классически-традиционная скульптура «Волги» не отражает тех великих идей, которые породили само сооружение Волгостроя. Он решительно отказался установить подобную статую в запроектированном месте, в центре, между шлюзовыми башнями. Превращаясь в их украшение, она теряла собственное историческое значение, круг понятий, связанных с великой рекой. Это был период поисков автора, его исторических экскурсов, споров, поездок в Рыбинск, знакомства с композицией сооружений ГЭС, с местностью и ее рельефом.
– Образ новой Волги, – доказывал он, – должен быть неразрывно связан с жизнью народа. Великие события русской истории связаны с Волгой. Крестьянские восстания Разина и Пугачева, борьба русского народа за свое освобождение – оборона Царицына, грандиозная битва у стен Сталинграда, – великие этапы жизни страны. С Волгой связаны имена Ленина, Чернышевского, Некрасова, Горького, Шаляпина, Чкалова и, наконец, вот это строительство энергетического каскада. При чем здесь нимфа? В скульптуре должны быть отражены не только прошлые события, но [и] идеи, рожденные современностью.
А где же установить такую скульптуру? – один из серьезнейших вопросов. Как она будет восприниматься зрителем, влиять на его эмоции, порождать высокие чувства и мысли?
Все мы тогда, близкие Сергея Дмитриевича, но особенно, конечно, его жена, тоже скульптор, Вера Малашкина, помощница в творческих исканиях, были свидетелями этих поисков.
– Посмотрите, – говорил он, листая книги по древнерусской архитектуре или стоя где-либо возле старинного ансамбля, – как ясна и целесообразна их увязка с особенностями рельефа. И как это усиливает монументальную значимость скульптуры.
Он часто отправлялся в Коломенское, возвращаясь из мастерской, сворачивал на Волхонку, стоял и смотрел на Кремль. Ездил в Рыбинск, смотрел и думал, постигая силу тех великих дел, которые совершались людьми, проникался их настроениями, чувствами, смотрел на бескрайние просторы моря, на караваны судов и, возвращаясь, принимался за эскизы будущего монумента. Он создал десятки эскизов, прежде чем был найден образ. Предложение поставить скульптуру на самом краю – оголовке дамбы, выступающей более чем на километр в море, было одобрено и принято. Возвышаясь над уровнем воды, «Волга» зрительно как бы объединяла все сооружения гидроузла в одно целое.
Возвращаюсь к дням поисков и решений потому, что явилось много легенд о том, как родился этот монумент. Искусство имеет свои законы. Но вот что знаменательно: как только произведение выходит из-под руки создателя, он теряет над ним свою власть. Так и «Волга», выйдя из мастерской на Гоголевском бульваре, обрела свою жизнь и обросла далекими от истины легендами.
Но пока она стояла в мастерской, обретая обобщенный образ, который и дал впоследствии повод для толкований, я забегала в мастерскую, чтобы посмотреть, как рождается произведение.
Редакция «Литературки», где в то время работала, помещалась в Путинковском переулке, недалеко от Гоголевского бульвара. Редакционная жизнь начиналась во второй половине дня, газета печаталась ночью. Выбрав свободный часик, я сидела на заляпанных гипсом ступеньках в окружении скульптурных портретов героев-авиаторов – военных работ Сергея Шапошникова.
Он работал с напряжением, иногда лишь отходя от станка, и, прикрыв глаза, словно издали смотрел на фигуру.
– Ты хоть помогла бы, – сказал однажды, – постояла бы вместо Веры. Она прихворнула нынче.
Я обрядилась в сарафан, взятый у одной из знакомых, танцевавших в ансамбле «Березка». И не раз с тех пор, забравшись на помост, стояла со вскинутой рукой – так и запечатлелась навсегда во мне эта поза.
Не трудно понять, с какими чувствами я ждала свидания с «Волгой», первого через тридцать лет после того, как она поселилась здесь на одной из двух дамб подводного канала, ограничивающих вход в шлюзы от просторов моря.
– Скоро увидите, – говорил Муравин.
Мы снова вышли на палубу, глядя, как сотни чаек, заполнив камеру шлюза, носились, похожие на снежные хлопья в метель, резко кричали, падая на воду и выхватывая сверкающую рыбешку.
«Метеор» поднимался все выше, наконец, открылись ворота шлюза, и Маргарита Ивановна, матрос в оранжевой безрукавке, сняла держащий нас трос. Корабль скользнул вперед и как бы даже на секунду замер перед широким водным простором. Ветер рванулся ему навстречу, тугой, озорной, взъерошил белыми гребешками волны, погнал их под крылья нашего небольшого кораблика, но он опять приподнялся на крылья и ринулся на борьбу.
Забилась вода о борта, полетели брызги. Ветер сдвинул своим напором и погнал облака, громоздя их в белые айсберги. Все вокруг заискрилось, засверкало, и в этом сиянии предстала она, нет, не аллегорическая фигура – живая, душа реки, вставшая тут, у просторов рукотворного моря.
Вскинутой рукой своей она как бы осеняла идущие от Москвы и Ленинграда по Мариинской системе суда, служила им маяком, и широта этого жеста, его величавость, уверенность, благородство передавали характер живого образа, убедительного, полного энергии и той внутренней раскованной силы, которая только угадывалась в «Бурлаке».
Ветер подхватил тяжелые складки широкого сарафана, и они, бетонные, словно колыхались, отклоняясь в сторону, отлетали от его порывов и косы «Волги». Буревестник – птица вольная, ей пути не заказаны – распростер свои крылья в этом вольном полете. Горьковский буревестник, птица Пугачева и Разина. Образ дерзания. В левой, опущенной руке свиток чертежей создателей Волгостроя. И рельефы колосьев и листьев дуба – сила и мирный труд,с лентами, молотом и серпом, эмблемой Советского государства, и программные ленинские слова «Коммунизм – это есть Советская власть плюс электрификация всей страны» на постаменте, как сама скульптура, столь же динамичных форм, созданных архитектором Николаем Донских и Верой Малашкиной, – все это выросло вдруг, выплыло из прошлого.
И вот уже «Метеор» умчался вперед, а она растаяла в серебристом сиянии дня, словно слилась с породившей ее рекой, растворилась среди давшего ей духовную жизнь народа. Впереди стояли напитанные влагой кучевые облака, да море играло своими барашками, перекатывая их с места на место. До горизонта кудрявились эти белые гребешки. Бакены отмечали фарватер, и с легким подрагиванием, с дрожью от напряжения, от нетерпеливого желания скорости – этого порождения нашей эпохи, несся летучий, на подводных крыльях, корабль.
Вдали замелькал небольшой пароходик, направлявшийся к обозначившемуся темной полоской берегу. Он шел в Борок – прибрежный поселок Некоузского района. Там, в бывшем имении почетного академика Н. А. Морозова, был основан легендарным героем страны, дважды награжденным Золотой Звездой, Иваном Дмитриевичем Папаниным Институт биологии внутренних вод.
– Нынче тут целый поселок. Доктора наук, кандидаты изучают жизнь этого нашего моря. – Николай Георгиевич проводил пароходик взглядом. – Вот вы говорите, его критикуют. Мне этого не довелось читать, но то, что рыбы здесь стало меньше, об этом все рыбаки говорят... Скоро теперь будет Мышкин. Остановка. Не будете сходить?
Мышкинский кузнец Владимир Буслаев
Все эти встречи на Ярославской земле были как дар бесценный. Еще в поезде я обратила внимание на этого чернявого человека с правильными чертами лица, с прямым, с небольшой горбинкой носом, сухощаво-энергичного, которому казацкие, свисающие по углам рта, усы придавали выражение горделивой независимости.
Постоянная усмешка пряталась в этих холеных, без единого седого волоса усах, и если бы не глаза, темно-карие, добрые, можно было бы подумать, что человек этот, только позволь, будет трунить, высмеивать при каждом удобном поводе и даже без повода, в силу характера. Глаза же, все понимающие, теплые, темно-карие, смотрели участливо. Все это вместе придавало лицу живое, приветливое выражение, рождающее доверие, симпатию, особенно когда улыбался. Рот его широко растягивался, по щекам шли глубокие складки, улыбка не то чтобы старила его, но вызывала во мне какое-то забытое ощущение детства, когда плещеевские стихи: «Дедушка, голубчик, сделай мне свисток...» – обретали свое истинное, человеческое значение.
Впечатление это усиливалось, когда он начинал говорить. Голос был хотя и хрипловато-прокуренный, но добрый. Была в нем особая интонация снисходительности, рожденная природной мудростью, когда человеческие слабости хорошо известны и читает он их на лицах людских, как в раскрытой книге.
Мы ехали в одном купе – три пассажира. На верхней полке лежал веселый молодой паренек, общительный. Сказал, что соскучился по жене, которая работает в Рыбинске, и едет ее проведать. На вопрос, где работает сам, смеясь, сказал, что разве обязательно нужно работать, если имеет возможность, никого не эксплуатируя, жить на свои средства.
Пожилой спутник, усмехнувшись, спросил, какие же средства у такого молодого, красивого парня, когда успел заработать? Паренек так же весело сказал, что ему и работать особенно не приходится. У родителей сад есть – урюк, виноград, абрикосы. А они, как известно, не картошка, пять-шесть рублей на рынке за килограмм, да еще говорят спасибо, что привез.
Усач покряхтел, похмыкал, что-то думая про себя, и, опять усмехнувшись, но уже не так широко, согласился:
– Это верно, что не картошка. С ней сколько возни, прежде чем поставишь на стол чугунок. А за килограмм всего гривенник платят. На рынке, правда, подороже – тридцать-сорок копеек. И то ругаются, что дорого. Оно, конечно, рабочему человеку на зарплате платить каждый день накладно, на семью килограмма мало. – Опять прикинул что-то в уме и сказал: – Все равно работать надо. Я вон с двадцатого года, а до сих пор не бросаю дела.
Путь до Рыбинска не долог, от Москвы всего одна ночь, но и этого времени оказалось достаточно, чтобы вдосталь потолковать о жизни. Спутник, которого звали Владимиром, к тому же был таким доверчиво-общительным, что вскоре предо мной возникла картина его жизни, ее довоенного мышкинского периода, когда в этом маленьком приволжском городке вся семья обитала в доме, построенном после первой мировой войны отцом.
Семья большая: два брата – Владимир и тот, к которому он направлялся, три сестры, одна и сейчас в том доме живет, а брат перебрался в Рыбинск. Происходит Буслаев из знаменитого коренного рода потомственных кузнецов. Все предки его, сколько знает, были кузнецы, помнит же он только одного – Петра Федоровича, деда, и, конечно, отца Ивана Петровича.
Мать тоже назвал по имени-отчеству – Антонина Петровна. Взята из Рыбинска, дочь кудельника, значит, льном торговал. Лучшая из стряпух была во всем Мышкине.
– Рыбинские женщины всегда славились своей стряпней, особенно пирогами. Больше таких пирогов никогда не ел. Нынче живем хорошо, все есть – куры, утки, цесарки. Ни в чем нет нужды, а вот пирогов таких жена не печет. В заводе нет, как тогда у нас. Сядем за стол, семья большая, порядок был. Сначала отец, а мы за ним едим да похваливаем, а мать подает да радуется. С капустой, с луком, рыбники.
Кузнецы, рассказывал спутник, жили все в одном переулке. Две кузницы Буслаевых да три Орловых, тоже славились мастерством. Был еще дядя Ваня – бондарь. Жил на другой он улице, по соседству.
Мышкин, Мышкин, и сам-то городок всего ничего, стоит себе на левом высоком волжском берегу. В XVII веке принадлежал Москве, Чудову монастырю. Потом, когда Петр III в свое недолгое царствования подписал указ об отобрании от монастырей и церквей их вотчинных земель и о передаче крепостных крестьян государству, и особенно после Екатерининского повеления, придавшего Мышкину статут города, стала развиваться торговля. Но крестьянам от этого легче не стало. Екатерина оформила сословные привилегии дворян, именно в ее пору произошла знаменитая Крестьянская война под предводительством яицкого казака Емели Пугачева, выданного предателями и казненного в январе на Болотной площади в Москве.
Проезжая нынче мимо этой площади, позже, уже в наше время, переименованной в площадь Репина, сквозь струи бьющего здесь фонтана я как бы вижу голову отважного казака, выставленную на пике для устрашения москвичей.
В Мышкине-то вряд ли, а в Рыбинске в последней четверти XVIII века готовились к приходу крестьянского царя. Были учреждены караулы и денные и ночные дозоры, и в случае нападения его «здешними купцами на супротивление предосторожности учинены».
В 1777 году, уже после казни Пугачева, «всемилостивейшим повелением» Екатерины Мышкин стал уездным городом, льготы были дворянам большие. К середине прошлого века вся земля в уезде находилась во владении двухсот шестидесяти трех помещиков, и на каждого приходилось в среднем по сто семи крепостных крестьян.
В кризисное время, когда среднюю Россию охватили крестьянские волнения, в 1849 году, на петербургской почтамт был сдан пакет, адресованный принцу Ольденбургскому, отец которого, изгнанный в свое время Наполеоном из своих владений, нашел пристанище в России и был даже ярославским генерал-губернатором. Пакет пролежал довольно долго невостребованный и, перед тем как его уничтожить, был, согласно правилам, вскрыт. В пакете оказалась тетрадь со стихами, которые были озаглавлены: «Книга, именуемая Вести о России, взятые из мирской жизни, с дел и слов народа, с приложением (переложением) на стихи Петром О...» По языку и содержанию повести был установлено, что написана она ярославским крестьянином, жившим в Петербурге на оброке. Этот исторический, единственный в своем роде документ, обнаруженный уже в советское время в архиве, раскрывает беды, причиненные русским труженикам крепостничеством, то, о чем в это же время писал в своих стихах Николай Некрасов, посвятивший лиру «народу своему».
Отмена крепостного права и тут, в Мышкине, способствовала развитию промышленности. К концу XIX века в нем существовало уже несколько перерабатывающих местную продукцию заводиков – крупяной, маслобойный, пряничный. В описание города вошли и те пять кузниц, о которых говорил Буслаев – реальный представитель времени, живая с ним ниточка связи.
Он сидел, поглаживая свои казацкие усы, и я спросила: откуда они, случайны ли или есть какая связь?
– А та связь, что поселился я после войны в Краснодарском крае. – Буслаев привычным уже движением погладил ус, один и другой. – Вернулся раненый, тут хоть и не было войны, а жизнь не баловала. Друг фронтовой написал: «Приезжай, устрою». Поехал, понравилось, и остался. Три дочки, двое внучат уже не мышкинские. Не понимают, почему каждый год на отпуск еду домой.
– А правда, почему вы едете в Мышкин?
Теперь к окончанию в название города прибавлено «о». Очень уж ласковое название. На щите герба – зеленое поле. А ведь небогата здешняя земля, хоть и мало в окрестностях было болот, самое большое, где часто охотился молодой Буслаев, Пустопорожний мох занимало всего двести десятин. По скудости исторических документов, мне трудно сказать, почему отходники из Мышкина шли главным образом половыми в трактиры. Может быть, вот так же, как и Буслаева, позвал какого-то зажатого тисками нужды его удачно устроившийся приятель, и пошла, потянулась цепочка, стала, как нынче сказали бы, специализацией.
Уж как гордился Буслаев своим Мышкиным, а вот уехал же. Правда, не потянул за собой других, все родичи живут в Рыбинске. И как бы винясь за измену, нахваливал Мышкин за красоту крутых берегов, за красивые купеческие постройки с балконами, решетки к которым ковал отец, за сад, оркестр, набережную Волги, куда ходили гулять и встречать пароходы. Они ходили до половины июля, потом Волга мелела, работал один паром.
– Отец-то как, не уехал ли из Мышкина?
– Нет, он остался там. И похоронены с матерью там. Я каждый год, как приеду к брату, так и Мышкин обязательно навещу, поклонюсь могилам, посмотрю на решетки, какие ковал отец. Молчаливый, строгий он был. Ходил в сапогах, носил картуз, пиджачишко. Читать любил. Как в тридцать втором году создали МТС, он сразу туда работать пошел, Кузницу мы разобрали с теткой, на дрова распилили. А сколько всего в ней было ковано! И плуги, и бороны, и колуны, весь крестьянский обиход на этой кузне ковался. И вот какое дело: я-то почти не работал с отцом, мальчонкой был. Откуда только сноровка взялась? Ведь нынче все, что попросят, сделать могу. И ведра, коль нужно, дно вставить или самовар полудить, запаять что – со всеми бедами ко мне. Откуда взялось?
Вот это и был исторический опыт, который экономит энергию человека, способствуя росту его мастерства.
«Метеор» приближался к Мышкину. Мне показалось, что я хорошо знаю этот город, стоящий высоко, на левом, по течению, берегу, а мы к нему подходили справа. Напротив лежало большое селение Охотино, куда при Буслаеве ходил паром. Теперь уже не мелела Волга в июле. Из размахнувшегося моря вода едва умещалась в русло. Люблю высокие речные, продырявленные стрижами берега, желтые осыпи, пятисвечия молодых сосновых побегов. С пригорка стекает стадо беломордых коров. Прислушиваюсь к разговору двух пассажиров о рыбе.
– В Гаютине завод не успевает перерабатывать.
Разговор тем и привлек, что впервые сказано об обилии рыбы.
– Щуки, судаки, синец. Этот в завялке очень хорош. А судак лучше, когда он помельче, мягче тогда. В отличие от леща: тот чем больше, тем жирнее. Раньше на пристани продавали лещей.
– Теперь и на рынке не купишь.
Все же поругали время. Люди всегда оглядываются назад: мол, тогда-то было хорошо, не то что теперь. И наше время, наверное, будут также хвалить...
На деревянных перильцах, огораживающих дощатую площадку пристани, уселось несколько ребятишек, похожих на воробьишек. И нынче так же, как раньше, по рассказу Буслаева, приход парохода, даже, по-видимому, такого, как «Метеор», для них развлечение, короткий, насыщенный впечатлениями отдых от беготни, от ребячьих занятий. Большие суда здесь, в маленьком Мышкине, не пристают – очень уж мал дебаркадер, хотя на буклете, подаренном мне председателем Мышкинского народного музея В. А. Гречухиным, была изображена солидная пристань, с террасами и колонками.
Он, этот пытливый, отзывчивый человек, рассказал и легенду происхождения мышки, попавшей на герб их города, как он утверждал, более древнего, чем то событие, которое якобы послужило рождению названия.
Легенда же, местная, предупреждает Гречухин, повествует о том, что один из князей – его имя в разных источниках называют по-разному – охотился в этих местах и, устав, уснул на земле. Разбудила пробежавшая по груди его мышка, за которой ползла змея – их, кстати, и нынче немало в ярославских лесах. В честь избавления князь приказал срубить часовню, вокруг нее и разросся позднее город...
На «Метеор» взошли пассажиры, и среди них полная пожилая женщина с вертлявой, в бантиках, девочкой, в зелененьком новом платьице, с вышивкой на кармашке. В руке, приподняв напоказ, держала девочка сумочку – такие раньше называли ридикюлями, носили их, главным образом, на гуляньях, а по хозяйственным нуждам шли с кошельком.
Подвинувшись, я уступила им место рядом, на носу, а потом ушла в кормовой салон, туда, где вода плескалась за окнами, почти на их уровне, искрилась на свету, дробилась, взлетала веером брызг. Чувство движения было здесь особенно ощутимым.
