Текст книги "Мастерская пряток"
Автор книги: Вера Морозова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
ОБЫСК В КАБИНЕТЕ ПАПЫ
Ночью прозвучал звонок, разрезая тишину. И сразу забухали в дверь парадного. И опять заливался звонок, медный язычок с остервенением бил по медным стенкам…
В тот вечер Мария Петровна засиделась за полночь, разложила по тайникам недозволенное и, зевнув, взглянула на часы. Ну и дела – уже четвертый час. Скорее, скорее в постель, по обыкновению во время ночных бдений постель заменял диван. Соснет часок-другой, а там незаметно подойдет время провожать Василия Семеновича в земскую управу. Да и своих дел превеликое множество. В прошлую ночь привезли литературу – бельевую корзину, где в подушку были запрятаны пачки листовок и прокламаций. Обычно литературу сразу разносила по городу. Но на этот раз замешкалась и не сумела переправить ее в Солдатскую слободу. В Солдатской слободе жили рабочие. Литературу она надежно запрятала в тайник в чулане, но все же волновалась. В конспирации свои строгие законы, и нарушать их никому не разрешалось.
Кажется, она и глаз не успела сомкнуть, как раздался звонок и грохот в дверь.
Около нее появился Василий Семенович, широко распахнув дверь в кабинет. Увидел, что лежит на диване, и слабо улыбнулся.
Хлопнула дверь, и послышалось шлепанье босых ног. Марфуша, заспанная, нечесаная, в шали поверх рубахи, заспешила к хозяйке.
– Поди, барыня, обыск! – Марфуша перекрестилась и выжидательно уставилась на господ.
– Пустяки… Идите к двери и узнайте, кого принесла в такой поздний час нелегкая… Да дверь сразу не открывайте, спросите через цепочку, – быстро опомнилась Мария Петровна.
Марфуша понимающе кивнула головой – знамо дело, барыне нужно выиграть время, запрятать все, что плохо лежит.
И действительно, Мария Петровна взяла на руки куклу Жужу, которую так любила Леля. Кукла восседала на диванной подушке и с удивлением смотрела на ночной переполох. Удивился и Василий Семенович – Мария Петровна прекраснодушествовала, словно ничего запретного не имела, а вот куклу, игрушку, взяла и отнесла в детскую. Странно, она никогда головы не теряла в подобных случаях.
У Василия Семеновича болело сердце. Он положил руку на грудь, пытался унять сердцебиение. Удары отдавались в ушах. Крохотная жилка противно дергалась у глаза.
– Ничего, родной, обойдется, – понимала его состояние Мария Петровна. – Возможно, кто-нибудь из друзей приехал на вокзал, а деться-то некуда… Господин случай всякие шуточки выкидывает.
Она стояла у пузатого буфета, на дверцах которого были вырезаны фрукты. Искусный мастер сделал из дерева и яблоки, и груши, и виноград. Буфет дубовый. С зеркальными стеклами в медных ободках. Прочный. Надежный. И своей надежностью всегда ее успокаивал. Открыла дверцу, достала пузырек с сердечными каплями. Быстро налила их в рюмку. Запах валериановки, сладковатый и мятный, расползался по комнате.
– Иди в кабинет… Нужно уснуть…
Василий Семенович послушно выпил капли и устало махнул рукой. Не верил в добрый случай, боялся обыска и ареста жены. В сердце закипал гнев: «Право, сумасшедшая, так рискует, словно былинка, одна на белом свете!» И решил утром наисерьезнейшим образом поговорить.
Послышались мужские голоса, топот сапог и звон шпор. О чем-то шумел дворник Степан, его бас Мария Петровна сразу узнала.
– Обыск… Обыск… – простонала Марфуша и скрылась.
Шум слышала и Леля. Она проснулась и испугалась, увидев яркий свет через раскрытую дверь. Подняла голову, привстала. Услышала и крик Марфуши, и грубые голоса, требовательные и грозные, которыми никто из знакомых не говорил. «Значит, опять полиция», – вздохнула она. Натянула поглубже одеяло и затаилась. Знала, мама не любит, когда она в таких случаях появлялась из спальни. Нужно тихо лежать и не двигаться.
Дверь из детской вела в столовую. Рядом с дверью большая печь, выложенная изразцами с петухами. И по белым изразцам двигались тени.
Появился офицер. Длинный, худой. В шинели, опоясанный портупеей. Фуражку с головы не снимал. На лице тоненькие усики, которые придавали надменное выражение.
Офицер огляделся по сторонам и четким голосом сказал:
– По распоряжению жандармского управления обязан произвести в вашем доме обыск… Весьма сожалею…
Марию Петровну трудно узнать. И ростом стала выше, и говорила резко.
– Значит, обыск… Гм?! В который раз! Вваливаетесь ночью, все перероете, чтобы утром откланяться и уйти. Кстати, предъявите ордер на обыск. Возможно, смогу удовлетворить ваше любопытство устными ответами. – В голосе ее появилась надежда, но, поймав угрюмое выражение на лице офицера, вздохнула: – Значит, нет… Я буду жаловаться губернатору на частые обыски. Сдается, кто-то задумал над нами подшутить – вот и посылает каждые десять дней полицию…
– Весьма сожалею… Служба… – ротмистр слегка наклонил голову. Он получил указание о строжайшем обыске в доме секретаря земской управы Голубева. И то правда, обыски в этом доме частые. Последний обыск проводил собственноручно. И ушли ни с чем. Василий Семенович особых подозрений не вызывал. Все зло в жене. Якшается с подозрительными личностями, к ней ведет ниточка нелегальной доставки литературы. Значит, искать и искать…
Мария Петровна прошла в кабинет и сделала холодный компресс мужу на сердце. Прикрыла пледом и застыла около дивана, на котором лежал муж.
Громко стуча сапогами, в кабинет ввалились городовые. За ними ротмистр. Офицер снял шинель и повесил на вешалку из оленьих рогов.
Мария Петровна понимала бесполезность своей затеи, но все же сказала. Иначе стала бы упрекать себя, что не использовала возможность:
– Очень прошу помнить, что в доме маленькие девочки и больной муж. К тому же Василий Семенович – известный литератор, весьма уважаемый в Петербурге человек.
Офицер в душе возмутился: девочки, которых боится испугать ночным обыском?! В Вологду таскала их в арестантский дом! Каким-то образом раздобыла разрешение на свидание, облапошила дуру-надзирательницу, передала арестованной, к сожалению личность ее полиция до сих пор не установила, явки, деньги и кинжал! И вернулась в тихий Саратов, а через два дня после отъезда исчезла так называемая Иванова. Гм… Опаснейшая преступница, о задержании которой поступили специальные депеши из Петербурга. Скрылась во время прогулки, словно прошла сквозь стены тюрьмы… В Вологде большие неприятности… Тогда она не боялась испугать девочек…
Офицер сурово отрезал:
– Долг есть долг… Я – не из благотворительного общества по защите животных. Дамы Саратова любят в нем состоять. – Он поймал ненавидящий взгляд Марии Петровны и приказал: – Сидоров, займитесь кабинетом… Сатинин, пройдите на кухню и проследите… Вас, госпожа Голубева, попрошу остаться здесь и по квартире не бродить!
Городовой Сидоров был неприятным человеком. Толстый, словно шар. В плечах косая сажень. Невысокий, ходил вразвалочку. Ноги в громадных сапогах ставил тяжело. Лицо заросло щетиной. Большущие усы, заплывшие глаза казались злыми и пронзительными. Руки короткие, с толстыми пальцами, которые так и прилипали к вещам. Обыск производил обстоятельно, не спеша.
Поставил стул на середину комнаты и положил на него фуражку. Шкафы с книгами занимали всю комнату. Даже письменный стол, за которым работал хозяин, тощий и невзрачный человек, с точки зрения Сидорова, был приставлен не к стене, как в других домах, а к шкафу. Так и стоял стол торчком, словно ему места в кабинете не нашлось! Сидоров не любил, когда во время обыска приходилось сталкиваться с большим количеством книг. Морока одна! Каждую возьми, перетряси, чтобы узнать, есть в ней запрещенное и недозволенное властями. В душе считал, что книги читают дураки и бездельники; набирают их столько из вредности одной, чтобы при обысках труднее приходилось ему, Сидорову. И его удивляло – зачем нужно листать книги, проверять корешки, куда главным образом и заталкивают недозволенное, когда надо сразу сажать в кутузку тех, кто имеет их много. Сколько хорошему человеку нужно книг?! Ну, две, от силы – пять… Коли начитается книг, обязательно пойдет супротив царя. И называть его нужно супостатом, и будет врагом царю и отечеству. Вот и на глазах у барина очки. Батюшки, стекла-то какие толстые… Так и надо… Одно, знать, занятие у барина – глаза портить… В кутузке при свече-то не станет читать. И он довольно хмыкнул.
Из первого шкафа книги Сидоров выбросил на пол. Сначала они падали на ковер, который лежал на середине комнаты. Ковер золотистый, отделанный широкой каймой из диковинных цветов. В центре ковра возлежал лев с густой гривой. Лев?! Ну и ну… Хозяин скорее мокрую курицу напоминал, чем льва. Книги падают, а у него лицо от боли сводит. Ничего, барин, потерпи… Еще не то увидишь… Почти все книги расчерчены красными и синими карандашами. Неужто прочитал такую страсть?! И поверить трудно. Могет, просто так черкает и черкает… Нет, подлюга, видно, все прочитал – тогда обязательно в кутузку… В кутузке… И он оглянулся на офицера, чтобы показать ему прорву книг и подчеркивания карандашами.
Офицер усмехнулся его недоумению и приказал:
– Будьте внимательны… Ищите… Ищите…
Сидоров выхватил из груды книг на ковре ту, что казалась потолще. Подержал за корешок. Заглянул сверху, снизу – ничего. Потом сложил две обложки, рассыпал страницы веером. И начал трясти.
– Да кто так просматривает книгу?! Вы же можете ее испортить – и листы замять, и вырвать из переплета… Уму непостижимо… Господин офицер, вы только взгляните… Это же Гейне! Гейне, господин жандарм!
– Эка невидаль – Гейне! И в вашего Гейне можно запросто натолкать нелегальщины. Тут глаз да глаз нужен! – И Сидоров носком сапога отбросил синенький томик Гейне к печи. И горько рассмеялся – около печки торчала этажерка с книгами! Знать, барину места и правда в кабинете для книг не хватает… Тоже мне Гейне! Господи, язык от таких имен сломать можно!
– Гейне принадлежит не мне, а всему человечеству. – Василий Семенович встал с дивана и беспомощно прижал к груди мокрую салфетку. – Маша… Маша, надо остановить этого варвара. Он погубит мне библиотеку!
Василий Семенович страдал. Грубость и невежество его убивали. Такое пренебрежение и нарочитое неуважение и к кому?! К Гейне – великому немецкому поэту, классику. Сапогом передвигать томик прекрасных стихов?! Бросать их на ковер?! Дикарство неслыханное… И такие чудеса вытворяются на глазах офицера, да при исполнении служебных обязанностей. Он пошире расстегнул ворот рубахи. Сердце гулко стучало и болезненно сжималось. И все же он решил ответить:
– Господин офицер, призовите к порядку своего ретивого подчиненного. Да и объясните ему, Гейне принадлежит не мне, Голубеву, а всему человечеству. Я попрошу вас вмешаться…
Офицер стоял у шкафа, где хранились книги на немецком и французском языках, и тоже в душе проклинал хозяина. Кошмар какой! Попробуйте разобраться в книгах, какие из них разрешены для хранения в личных библиотеках, а какие нет. Где она, крамола?! А ведь наверняка притаилась на полках. «Сидоров сильно разошелся, – офицер усмехнулся, – вот и Гейне отдал Голубеву, маленькому тщедушному человеку, у которого неизвестно в чем душа держится. Нет, зло не в нем: Голубев – ученый червяк, а жена его – врагиня…» Врагиня – слово, которое он любил упоминать при разговоре о женщинах-революционерках, с которыми приходилось сталкиваться. И он сердито посмотрел на Голубева – тоже мне мужчина, который не может усмирить собственную жену. И сердито насупился: Мария Петровна по-французски советовала мужу не метать бисер перед свиньями. Интересно, относит к свиньям она и его, офицера жандармского корпуса?!
Офицер холодно взглянул на женщину и дал Сидорову совет:
– Обыск проводите с особенной тщательностью!
Сидоров кашлянул и приступил к осмотру второго шкафа. Дубовые дверцы скрипнули, словно просили о защите. Жандарм распахнул их пошире. Книги с шумом повалились на пол. Падали тяжело. В кожаных переплетах и с золотым тиснением. С удивительным безразличием, которым отличаются тупые и злые люди, Сидоров переступал через них, отталкивал ногой и, чертыхаясь, вываливал все новые и новые.
Временами он с ухмылкой поглядывал на Василия Семеновича. Значит, барин из-за каких-то книжонок мучается. Полоумный!
Офицер решил приняться за книги на иностранных языках. Брал их на выбор и просматривал. Как Сидоров, он не мог раскрывать их веером и трясти, ибо считал себя интеллигентным человеком, но листать – листал. В скором времени весь пол был завален книгами. И офицер, как и Сидоров, начал через них перешагивать.
– Господин офицер, вы, конечно, окончили гимназию и… – Мария Петровна не закончила фразу. Помолчала и с издевкой спросила: – Неужто по книгам ходить удобнее, чем по ковру?! И есть ли у вас дома хотя бы десяток книг?!
– Книги есть, и более десятка – только по ночам их не приходит проверять полиция! – Офицер поднял брови и холодно посмотрел на Марию Петровну. Женщина раздражала спокойствием и откровенным презрением, которое было написано на ее лице.
– Прикажите ставить книги, которые проверил господин Сидоров, – голос Марии Петровны дрогнул от издевки, – на прежнее место в шкафы. Я не теряю надежды, что вы, как образованный человек, понимаете, что библиотека имеет систему и не так просто содержать ее в порядке. У мужа она вся подобрана, он – известный журналист. Ваши действия нужно расценивать как откровенное неуважение и желание причинить зло людям, у которых вы проводите обыск.
– Ах, Маша, – взмолился Василий Семенович, – о чем ты говоришь?! И о какой образованности? Опомнись… Хороша образованность, когда у офицера ходят подчиненные ножищами по книгам.
– Нет худа без добра, – ответила Мария Петровна и взглядом поблагодарила мужа. Помолчала и сказала офицеру: – По рождению я – дворянка. И ваши действия, милостивый государь, буду обжаловать губернатору: и эти частые обыски, и то, с каким безобразием они проводятся.
Она стояла спокойная. Только щеки побледнели да слегка вздрагивали руки.
Сидоров решил закончить просматривать книжные шкафы. «Тут три года сиди, а всего не пересмотришь. Нужно государю указ издать, чтобы в частных домах более десятка книг не держали. Пфу…» – ругнулся он в душе: в кабинете имелся и письменный стол. И какой огромадный – тумбы с двух сторон, в каждой по четыре ящика величиной с добрый сундук. Столешница, как бильярдная доска. Когда-то при обыске в одной квартире он видел бильярд под зеленым сукном. Размеры его потрясли воображение жандарма. Тогда проводили обыск у барина, который слыл жуликом и занимался изготовлением фальшивых денег. Странное дело, Голубев – ученый человек, а письменный стол, словно бильярд. Вздохнув, он направился к столу. Провел рукой по сукну, стараясь проверить на ощупь, нет ли под сукном запретных листков. Взял и опрокинул чернильницу. Чернила расползались словно с неохотой и огромным пятном выступали на сукне.
Василий Семенович прикрыл глаза, чтобы не видеть безобразий. Все время он проводил за столом, думал, писал. И стол был для него не бездушной деревянной вещью, а другом и советчиком. И он застонал от обиды.
Мария Петровна жалела мужа. Василий Семенович стал кабинетным человеком. От жизни отошел, в дела не вмешивался. И вот его святыню осквернили. Книги под сапогами жандармов! В душе ее поднимался гнев. Словно жулики, ночью ворвались в приличный дом и все крушат, ломают, корежат. И для них не существуют ни дети, ни больной человек, ни уважение к чужому труду.
Тем временем Сидоров вытащил ящик из правой тумбы и стал оглядываться, куда бы его пристроить. Не держать же в руках! На ковре – книги, в шкафах, распахнутых настежь, – книги, на диване – книги… Книги задавили кабинет. Сидоров с осуждением покрутил головой. Взял да и бросил ящик на пол. Листки, исписанные бисерным почерком, были сложены по разделам в стопки и перевязаны ленточками. И вот они разлетелись, словно птицы из гнезда.
Офицер нагнулся, поднял с пола листки. Достал из кармана шинели футляр с очками. И принялся читать… Кажется, ничего предосудительного. Одни бредни – как улучшить жизнь крестьян. Он оторвался от записок и стал наблюдать за Василием Семеновичем. Подумав, принялся быстро перекладывать стопки листков, хотел понять, где скрывается крамола. Только ничего не заметил – лицо хозяина выражало страдание, каждая стопка была дорога. Мария Петровна бесстрастно взирала на хаос. «Крепкий орешек», – подумал ротмистр и бросил на ковер тетради с дневниками.
Мария Петровна отвернулась к окну и смотрела в темноту ночи. Ба, все подготовлено – и извозчичья пролетка, и лошади, и понятые, так называли людей, которые присутствовали при аресте… Значит, арест ее зависел от ловкости жандармов. Найдут литературу – арестуют, не найдут – на этот раз пронесет.
От этих дум заныло сердце – в доме так много запрещенного. И листовки, и литература, доставленная агентами «Искры» из-за границы, и фальшивые паспорта…
Леля открыла глаза и стала тревожно прислушиваться к шуму, раздававшемуся из кабинета. Слышала громкий голос отца. Высокий, срывающийся голос папы узнала с трудом. Чей-то густой бас раздавался, словно из бочки. Так дети играли во дворе. Находили пустую бочку, и кто-нибудь из мальчишек забирался в нее и кричал. Голос набирал силу и напоминал пение дьякона в церкви. Марфуша по воскресным дням брала ее в церковь к обедне. В кабинете кто-то громко кричал. Так громко в доме никогда не разговаривали. Леля хотела услышать голос мамы. Но мама в разговор не вступала. Изредка отдельные слова ее долетали до детской, но разобрать их было невозможно.
Значит, опять в доме ночные гости, по словам папы, – жандармы с обыском.
Девочка опустила ноги на коврик, хотела подойти к двери, чтобы заглянуть в кабинет. Только голоса приблизились к детской. Леля юркнула в кроватку. Говорил папа. Резко и быстро, словно бежал и запыхался.
– Нет… Нет… Я просто не пущу вас в детскую. Вы испугаете девочек, набезобразничаете, как в моем кабинете… – Папа, словно поперхнулся, и буркнул: – Прошу прощения… Я дам честное слово благородного человека, что ничего недозволенного в комнате нет. Помилосердствуйте, господин ротмистр… Коли угодно, переверните еще раз мой кабинет…
– Не устраивайте спектакля, господин Голубев! – Эти слова выговаривал чей-то незнакомый голос, резкий и властный. – По положению обыск следует произвести по всей квартире.
– Девочки недавно переболели корью! – добавила мама.
Леля узнала ее голос и поразилась, как сердито выговаривала слова мама.
– К сожалению, вынужден… Отойдите от двери! Сидоров, приступай! – отказал маме все тот же неприятный голос.
Дверь отворилась. Яркая полоса света резанула по глазам. Вошел жандарм. Тощий, длинный, словно жердь, в шинели и шапке. За ним другой – и тоже в шинели и шапке. Только очень толстый, словно шар. В руках он держал лампу. Самую большую, которая обычно зажигалась в столовой. Жандармы были такими разными. У тощего злое лицо. Длинный тонкий нос. Сердитые глаза. Узенькие усы. Толстый напоминал кота – полное лицо и заплывшие глаза. Пушистые усы закрывали чуть ли не все лицо.
Леля закрыла глаза, притворилась спящей. Может быть, жандармы уйдут? Катя спала, широко разбросав руки. Одеяльце сползло. Она сладко причмокивала губами и слегка крутила головой, спасаясь от света лампы.
Но жандармы из детской, несмотря на Лелины хитрости, не уходили. Вся комната наполнилась голосами, стуком сапог и кашлем. Кашлял тот, худой, который так не понравился Леле.
В детской горел ночник. Сказочный гномик со смеющимся ртом держал горящую свечу, прикрывая колпачком. Робкая тень от ночника вздрагивала на ночном столике. Обстановка в детской простая – две кроватки и диван для Анюты, нянюшки. Нянюшка недавно приехала из деревни, откуда ее выписала Марфуша. Анюта с трудом привыкала к такому большому и шумному городу, каким ей казался Саратов. С девочками она подружилась – особенно с Катей, которая, как говорила Марфуша, вечно висела у нее на шее. Леля и сейчас взглянула на нянюшку, чтобы узнать, не висит ли на шее Катя. Нет, нянюшка свернулась калачиком и лежала, боясь открыть глаза. Катя на шее не висела.
Анюта была едва жива от страха. Обыск при ней производили впервые, и она не могла понять, как барин, такой тихий и вежливый, мог оказаться разбойником. Если бы он не был разбойником, то кто пришел бы арестовывать?! О том, что можно заарестовывать барыню, – такое и в голову не приходило. Она натянула на голову подушку и, как и Леля, притворилась спящей.
Девушка слышала и ночной звонок, и приглушенный голос барыни, и испуганные вопросы барина. Видела, как бесшумно, словно тень, вошла в комнату Мария Петровна. В ночной рубахе и накинутой на плечи шали. К великому удивлению, барыня не поправила на девочках одеяльца, как обычно. Нет, она принесла куклу, ту самую, которая сидела в столовой, и положила ее к Леле на кровать. Леля в свои семь лет читала сказки. Анюта грамоты не знала и очень дивилась учености девочки. Катя была ей ближе – эдакая проказница. Она и сейчас спала и словно смеялась. Барыня повернулась лицом, и нянюшка удивилась: изменилась-то как, словно постарела на десять лет.
Жандарм грубо сдвинул на край тумбочки гномика и поставил зажженную лампу. Десятилинейную. Яркий свет резанул по глазам, Анюта закрыла лицо ладонями. Гномик уронил колпачок, свеча задымила, зачадила.
Леля принялась молча рассматривать чужих людей. Жандармы громыхали шашками, переговаривались и даже чему-то смеялись. Они бесцеремонно трогали вещи и не обращали внимания на маму, которая стояла у косяка двери. Мама скрестила руки на груди и молчала, словно в детской происходили обыкновенные вещи. Рядом папа с трясущимися руками и чужим голосом. Он что-то горячо говорил маме, но та ничего не отвечала. Стояла и не двигалась.
Но больше всего Лелю удивило, что в ее кроватке на подушке – кукла! От волнения не сразу ее заметила. Кукла в кровати?! Да, мама никогда не разрешала так делать. Кукла лежала с закрытыми глазами. В шляпе с лентами. И золотых кудрях, которые выбивались из-под шляпы. Леля не маленькая и хорошо помнила, что когда ее укладывали в кровать, то куклы не было. К тому же кукла такая большая, всю подушку занимает – Леля ее не могла не заметить. Значит, мама положила куклу, когда пришли в дом чужие люди. Девочка вопросительно посмотрела на маму, но мама не ответила на взгляд. На лице мамы тревога и озабоченность.
Леля придвинула куклу поближе. От чужих людей пахло кожей и каким-то незнакомым запахом. Тощий городовой выкидывал вещи из пузатого комода. Каждую брал двумя руками и тряс, словно Марфуша, когда хотела узнать, не завелась ли там моль. Тощий городовой усердствовал. Он толкнул сапогом Катин мяч, и тот покатился, показывая то красный, то синий бок. Мяч путался под ногами, и его пребольно отбрасывали в угол. Городовой разрушил горку из игрушек. Разлетелись кубики, матрешки, жалобно зазвенел бубен. На рождество Леля плясала с бубном цыганский танец. Запищала заводная белочка, испуганно вздрагивая хвостиком. Запрыгала в широких юбках матрешка. И улыбался разрисованным ртом ванька-встанька. Уткнулся мордой в диван плюшевый мишка, скрывая оторванный глаз-пуговицу. Петушок Золотой гребешок опустил хвост.
Леля подняла глаза на маму. Мама никогда не разрешала держать в беспорядке горку и требовала, чтобы ее убирали на ночь. Только мама, всесильная мама, молчала и не делала никаких замечаний ни жандарму, ни девочкам.
Мимо Лели прошел офицер, громыхнув шашкой. У него и шинель другая, чем у жандарма, круглого, как шар, и звезды на погонах. Остановился у кровати Анюты и потребовал, чтобы она встала. Анюта с распущенной косой испуганно натянула юбку поверх ночной рубахи. Достала железный сундучок и сняла с шеи шнурок, на котором болтался ключ. Отперла со звоном крышку. Руки ее дрожали. По приказу офицера на пол стала выкладывать свои сокровища – накрахмаленные юбки, ситцевые кофточки, вышитые подзоры, простыни. И опять Сидоров, круглый, как шар, встряхивал вещи и ощупывал их. Нянюшка плакала, слезы катились из глаз, как у Кати.
И опять мама молчала. Даже головы не поворачивала в сторону Лели. Она все еще стояла у косяка двери, скрестив руки. Леля не понимала, как это мама, добрая и справедливая, разрешает обижать нянюшку? Нянюшка плачет, а мама молчит! И даже не выгонит из детской ни противного Сидорова, ни офицера с крикливым голосом. Леля в который раз с надеждой посмотрела на маму. Глаза у мамы полны такой боли, что Леля заплакала. Было и маму жалко, и себя, и нянюшку Анюту.
От шума проснулась и Катя. По обыкновению, она улыбалась, но увидела чужих людей и расплакалась. Крупные слезы-горошины падали на ночную рубашку. Катя громко всхлипывала и кричала, широко раскрывая рот. Она подносила кулачки к глазам и терла. Мама и на этот раз не подошла к Кате, не пыталась ее ни успокоить, ни приласкать.
Сидоров наклонился к офицеру и что-то стал объяснять. Офицер согласно кивал головой, зло посматривал на разрыдавшуюся нянюшку. В детскую пришел новый жандарм, ни толстый ни тонкий. Руки у него двигались быстро, как у Сидорова. Он принялся обшаривать постель нянюшки. Взял нож и начал подпарывать матрац. Ноги в сапогах поставил на подзор, которым так гордилась нянюшка.
Офицер покрикивал, торопил Сидорова и нового городового.
Леле стало страшно, так страшно, как никогда не было в жизни. Она боялась и крикливого офицера, и злого Сидорова, и этого нового жандарма с жадными руками, которыми он заграбастывал каждую вещь.
Леля боялась этих рук. Кровать нянюшки совсем рядом. Вот сейчас он подойдет и к ее кроватке, сбросит, как у нянюшки, одеяло и возьмет куклу. Куклу! А ей прикажет слезать на пол. Куклу она и Кате не разрешала брать на руки. Возьмет небрежно и сломает. При этой мысли Леля задохнулась от страха. Жандарм снял Катю с кровати, словно она, лежа в постели, ему мешала передвигаться по детской. К превеликому удивлению Лели, сбросил на пол подушку и начал переворачивать матрасик. Пребольно, как показалось Леле, толкнул плюшевого мишку. Мишка отлетел в угол, беззащитный, с глазом-пуговицей.
Леля не захотела ждать, чтобы Сидоров, с толстой шеей и круглым подбородком, начал бы стягивать и ее с кроватки. Она слезла сама и прижала к груди куклу. На мгновение ей показалось, что лицо мамы прояснилось и глаза стали спокойнее. Девочка стояла босая на полу в длинной ночной рубашке с синими ленточками в жидких косичках. В руках держала куклу. Кукла открыла глаза и с изумлением смотрела на беспорядок в детской. Все разбросано, опрокинуто… И гномик без колпачка, и одноглазый мишка в углу, и у белки дрожит хвостик. Такого она еще не видела! К Леле шагнул офицер, наступил сапогами на нянюшкины вещи и уставился на куклу. Леля покрепче прижала куклу к себе. Ее маленькое сердце сжалось от обиды. Глаза высохли от слез и зло смотрели на офицера.
– Звереныш! – буркнул офицер и недовольно покачал головой. – Настоящий звереныш…
