Текст книги "Мастерская пряток"
Автор книги: Вера Морозова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
РОЗОВЫЙ ДОМ В КРЕПОСТИ
Шел 1905 год.
Голубевы всей семьей переехали в Петербург.
Многое изменилось в жизни Лели и Кати. Прошли три года после описываемых событий. Леля стала совсем большой и начала ходить в женскую гимназию. И Катя повзрослела. Вытянулась. Вместо мышиных хвостиков – косы. Щеки с ярким румянцем. На лице лукавые глаза и вечно смеющийся рот. Смеялась она всегда, чем очень удивляла Лелю. Смеялась, когда и плакала. Словно слезы случайно катились по круглым щекам. Просто так – для порядка.
Леля была другой – замкнутой и молчаливой. Смеялась редко, много читала и до боли любила маму.
Мария Петровна заметно постарела. Конечно, Леля с этим не соглашалась, но так утверждала Марфуша. Для Лели Марфуша – большой авторитет. Слова ее многого стоили. Она также изменилась – сделалась полнее и ругалась, что платья да юбки стали малы. И действительно, в своих необъятных юбках казалась огромной. Круглое лицо в неизменном цветастом платке, то в светлом, то в темном. Громкий голос ее слышался во всех комнатах, будто одна Марфуша заполняла всю квартиру.
Марфуша все так же баловала и жалела девочек, но теперь главное место в ее жизни, как понимала Леля, занимала мама. Мама стала другой. Она сделалась меньше ростом, волосы поседели, и в глазах такая печаль, что смотреть больно. Катя обрадовалась, когда мама стала постоянно носить очки: ей казалось, что через очки не будет видно ее глаз.
Но она ошиблась – мамины глаза сделались еще больше и с такой же грустью и болью смотрели на девочек. И говорила она мало, только самое необходимое. Всего несколько слов. И Леля внимательно слушала эти слова и всегда им следовала. Даже Катя присмирела и почему-то каждый разговор с мамой заканчивала слезами.
У Лели и Кати умер папа. Случилось это неожиданно. Папа последнее время болел, много кашлял, часто хватался за грудь. Кабинет его пропах лекарствами. Доктор приходил ежедневно, стучал по папиной спине, как говорила Катя, и качал головой. Мама почернела, и скулы стали заметными. Она не плакала, но лицо ее будто свело от боли. Однажды ночью папа закричал страшным голосом. Мама бросилась в кабинет, Марфуша – за доктором. Девочки замерли в детской и поняли, что произошло несчастье.
И вот папы не стало. В квартире завесили зеркала простынями, затянули черным крепом люстру в гостиной. В доме появилось много цветов, которые, как казалось Леле, пахли смертью. Парадная дверь почти не закрывалась. Приходили какие-то важные господа в черных костюмах и с черными бантами в петлицах. Они долго трясли руку маме и говорили хорошие слова.
Леля и представить не могла, что ее папу, который, как себя Леля помнит, всегда сидел за письменным столом, почитало такое множество людей. И не знала, что папа был таким известным человеком и «надеждой земцев». Так говорили о нем важные господа.
Марфуша, в черной кружевной косынке, с распухшим от слез лицом, словно ее покусали пчелы, прижимала девочек к груди и жарко шептала:
– Сиротинки мои, ненаглядные…
Катя горько-горько плакала.
В смерти папы мама винила себя. Это она настояла на переезде в Петербург. В Петербурге легкие не выдержали вечной сырости, как говорила Марфуша, и папы не стало.
Потом квартира опустела. Дверь папиного кабинета закрыли, Леля стала на цыпочках прокрадываться мимо кабинета, словно боялась разбудить папу. Девочки ходили в черных платьицах. Правда, Катя при каждом случае вплетала в косы красный бантик или голубой. Какой могла раздобыть. Марфуша в ужасе всплескивала руками, а мама целовала Катю и разрешала не снимать бантик.
Квартира в Петербурге большая. В сером мрачном доме с каменными львами, которые стерегли подъезд. Катя быстро подружилась со львами и привязывала им ленточки шелковые, чем умиляла Марфушу.
Петербург Леле понравился. Улицы такие ровные. Дома громадные, и окна зеркальные, как витрины саратовских магазинов. Но больше всего она любила Неву. Гранитные набережные, украшенные львами, с отлогими спусками к реке, захватывали ее воображение. Нева торжественно катила волны, лишь изредка слабый всплеск наползал на гранитные ступени. С воды тянул прохладный ветерок и освежал лицо. Леля широко вдыхала морской воздух, который так отличался от обжигающего дыхания Волги.
Чаще всего они ходили с мамой к Петропавловской крепости. Высоко в небо взвивался золотой шпиль. Горели купола собора Петра и Павла, расположенного в крепости. Они останавливались на крохотном мостике, который назывался Иоанновским, и мимо них проезжали кареты. Только не нарядные и быстрые, как на улицах города, а тяжелые и мрачные, оседавшие на рессорах, запряженные четверкой сытых лошадей. Кареты были выкрашены темно-синей краской и казались черными. На окнах густая решетка. Рядом с кучером восседал жандарм, руки его опирались на шашку. И лицо угрюмое. Подбородок, подхваченный кожаным ремешком фуражки, делал его каменным. Глаза злые. Жандарм сидел на облучке и часто оглядывался на карету.
В окне кареты виднелся человек. Лица его невозможно рассмотреть. Но Леля знала, что это узник. И сразу менялось лицо мамы. Мама нервничала, потому что узника увозили в крепость в заточение.
В крепости его посадят в камеру, напоминавшую каменный мешок, и начнут допрашивать. В крепость в основном увозили политических – это Леля не раз слышала от мамы. Политические боролись с царем за свободу. Показаний на допросах не давали и их наказывали, сажали на хлеб и воду, лишали свиданий с родными, запрещали прогулки. В камерах сыро, по стенам просачивалась вода (Петропавловская крепость размещалась на острове), и от голода и плохих условий у политических развивался туберкулез. Заболевали легкие, как у папы, и многие погибали.
И Леля не понимала, почему по Иоанновскому золоченому мостику преспокойно разгуливают господа и дамы под кружевными зонтиками, если там в крепости умирают люди.
И только мама страдала от такого беззакония.
Она брала ее руку и прижимала к лицу. Ей хотелось поддержать маму.
Этот день, когда они совершали с мамой прогулку, оказался особенным.
С запада подул ветер и погнал с Ладоги, с озера близ Петербурга, лед. И все петербуржцы высыпали на Неву, чтобы посмотреть на редкостное зрелище – майским днем по Неве шел лед. Ледоход в мае!
Небо прозрачное, ярко светило солнце, лучи его дробились и переливались в изломах льдин. Голубое небо, яркое солнце и огромные искристые льдины, медленно проползающие по голубой воде, придавали дню праздничность. В воздухе раздавался гул – льдины, налезая одна на другую, громыхали и с треском разламывались. Лед почти прикрыл поверхность реки, шел густо, оставляя редкие разводы. Набережная блестела пятнами воды. Воду выплескивала Нева, вспухшая от льда. Гранитные львы, охранявшие набережную, придвинулись к воде, озадаченные столь редкостным событием. А ветер все гнал и гнал лед. Льдины наползали на Троицкий мост и скапливались у волнорезов. Раздавался оглушительный треск, и льдины рушились. Нева распихивала их по каналам, окружала ледяным ожерельем Летний сад.
Со стен Нарышкинского бастиона прозвучал пушечный залп, которым по обыкновению возвещали о полудне. Леля каждый раз пугалась выстрела и зябко поводила плечами.
Мама в черном кружевном шарфе, который не снимала после смерти папы, держала ее за руку. За ними следовал почти неотступно шпик. Леля научилась шпиков распознавать. Да это было и нетрудно. Пальто с бархатным воротником, трость в руках и шляпа, наползающая на глаза. Шпики были разные и в Саратове, и в Петербурге, но что-то имели общее. Глаза… Да, да, глаза. Бегающие и вороватые. И на этот раз шпик следит за мамой, и Леля ощущала его взгляд со спины. Но как только мама поворачивалась, то он сразу отводил глаза, будто ни мама, ни Леля его не интересуют. Трус, настоящий трус, который даже открытого взгляда не выдерживал. И походка вороватая. Ходил, словно пританцовывал, то вразвалочку, то бежал, чтобы не потерять их в толпе.
Шпик не спускал глаз с мамы, он только делал вид, что смотрит на ледоход. Мама сжала ее руку покрепче, и Леля поняла, что и мама его заметила. И решила изменить дорогу. Мимо проезжала карета с гербом. Медный орел растопырил крылья, и когти его впились в земной шар. Мама не дала Леле толком рассмотреть карету, быстро застучали ее каблучки по булыжной мостовой. Они вошли в Петропавловскую крепость.
В крепости у собора зеленый скверик с аккуратно подстриженным газоном. Клумба белых роз. Небольшой двухэтажный особнячок, украшенный лепниной и наличниками. Особнячок розовый, наличники и лепнина белые. Дверь с блестящими медными ручками. Дорожки, посыпанные крупным песком.
– Леля, это страшный дом… Комендантский дом, он похож на улыбающегося палача. Его революционеры называли «обманным». Здесь ужасные творятся вещи, сюда приводят революционеров, чтобы объявить им смертные приговоры. – Мама говорила тихо, голос ее прерывался. – Сколько людей за этими стенами страдают. Здесь и декабристам, и народовольцам объявляли приговоры. А с виду такой мирный… Не дом, а улыбающийся палач!..
Леля прибавила шаг, стараясь не отставать от мамы. Между булыжником, которым вымощен двор крепости, пробивалась трава – кустиками, крепкими и зелеными. Мама посмотрела на них и повеселела:
– Вот и славно. Трава, как молодая жизнь, не может погибнуть в камне. Жизнь пробьет дорогу. И крепость не спасет царизм от революции… В собор Петра и Павла не пойдем. Думаю, шпик нас потерял в толпе… И хорошо… Эти ворота, с полосатой будкой у выхода, ведут в казематы. Здесь святые камни. И народ, когда будет вольным, придет сюда, чтобы почтить память тех, кто отдал жизнь за свободу.
У комендантского кладбища, украшенного каменными крестами, толпились генералы и хорошо одетые дамы. Очевидно, была чья-то годовщина, и священник громким голосом служил панихиду. На могильных плитах, позеленевших от давности, – цветы.
Тут и монах с оливковым лицом, высохший и с потусторонним взглядом. Монах просил пожертвовать на поддержание собора. Дама с соболями на светлом костюме бросила в кружку золотой. И отмахнулась, словно от нечистого, поднеся к губам надушенный платок.
Мария Петровна усмехнулась. Она тоже бросила в кружку мелкую монету, чтобы не выделяться своим поведением.
Из открытых дверей собора, дубовых и резных, с медными огромными ручками и медными, начищенными до блеска, пластинами, доносилось пение. Хор оглушительно гремел, и голоса его дробились о мостовую.
Мама старательно обходила траву, пробивающуюся сквозь булыжник, и Леля следовала ее примеру.
На Троицком мосту все также толпился народ. Мама старательно оглядела людей и облегченно вздохнула.
– Ну-ка проверь своими молодыми глазками, Леля! – попросила мама. – Все ли благополучно кругом?
И Леля внимательно все оглядела и очень была довольная, что мама ей дала такое поручение.
– Пойдем-ка в Торговые ряды. Нужно заказать артельщика, чтобы взял вещи на Финляндском вокзале и доставил по адресу.
Леля ни о чем не спросила. Вещи к маме приходили очень часто, и мама им радовалась. Вещи эти в квартире не залеживались. Мама старалась как можно быстрее их раздать. И люди сразу появлялись в квартире, как только приходили вещи. Каким образом они узнавали о прибытии вещей, Леля не понимала. И каждый раз Марфуша крестилась, когда вещи уходили из дома.
Леля вздохнула: мама всегда говорила – дело есть дело.
ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ
Мария Петровна торопилась и попросила Лелю не отставать. Время обеденное, и пушка на Петропавловке давно возвестила полдень. И она спешила добраться до Гостиного двора, где располагалась Посыльная контора. Там следовало заказать артельщика, который возьмет вещи из пакгауза и доставит за небольшую плату в нужное место.
На Финляндский вокзал прибыли так называемые домашние вещи – тюк в рогоже с запрятанной нелегальщиной. В Россию транспорт нелегальной литературы приходил через Финляндию. Нужно было тюк получить и доставить на Выборгскую сторону, где находилась конспиративная квартира. Содержала квартиру девушка-работница вместе с матерью-старушкой. Прекрасным человеком оказалась мать. Старая, сморщенная, в очках в железной оправе и редкими рябинками на лице. В руках неизменный чулок на спицах. Звали ее Прокофьевной. Всегда чистенькая, в белом ситцевом платке, Прокофьевна сидела у парадного и вязала. Чулок вязала долго, так долго, что в подполье шутливо говорили: «Этим чулком можно опоясать земной шар». Только довязать чулок Прокофьевне не удавалось. И дело было не в чулке, а в клубке с нитками. Клубок имел секрет. В бумажке, на которую накручивали шерсть, содержались записи явочных квартир с именами хозяев и паролей. За такие сведения полиция бы дорого заплатила, да секрет оберегала Прокофьевна. Как только в квартиру вваливалась полиция и начинался обыск, Прокофьевна, обиженно поджав губы, садилась у окна и принималась вязать чулок. Петля… Петля… Петля… Тихо перекатывался клубок с шерстяными нитками, звенели спицы да медленно двигался чулок в заскорузлых пальцах. Полиции и в голову не приходило, что нужно выхватывать у старушки чулок да разматывать клубок. Да и к чему?
Всю квартиру перерывала полиция, шуму, крику сколько, а Прокофьевна все сидела у окна да вязала. Синие губы шептали молитву. Полиция уходила ни с чем. Прокофьевна качала головой, сетовала на беспорядок и откладывала вязание до следующего раза.
Мария Петровна несколько раз была в этой квартире и с уважением глядела на Прокофьевну. Тихую, невозмутимую. Настоящий конспиратор!
В эту квартиру на Выборгской стороне она и заказывала посыльного. Мария Петровна на вокзале примелькалась, частенько за последнее время приходилось бывать получателем. В Петербургском комитете партии ей запретили багаж брать, боялись провала. Вот она и приохотилась к Посыльной конторе, расположенной в Гостином дворе. Совет этот дала Стасова – секретарь Петербургского комитета партии.
В Гостиный двор, расположенный на Невском проспекте, шли через Летний сад. Леля не раз гуляла в Летнем саду с тенистыми аллеями и с прудами. В прудах, отражаясь в зеркале воды, плавали черные лебеди, горделиво изогнув шеи.
Цвела черемуха, щедро насыщая воздух сладковатым ароматом. Черемуха пушистая, облепленная густым цветом. Белизну цветков подчеркивала зелень листвы.
Мама читала надписи на мраморных статуях, которые украшали Летний сад. Надписи на латинском языке, и мама их переводила. И слова такие громкие – о справедливости, о равенстве, о законе. Мама хмурила брови и сокрушенно качала головой. Нет в России при царе ни справедливости, ни равенства, ни законности.
Леля это понимала, иначе зачем маме, справедливой и доброй, рисковать собой и оказаться в тюрьме? При мысли о том, что маму могут в любой день арестовать и отправить в полицейский участок, что мама может исчезнуть в Петропавловской крепости, как тот неизвестный узник, которого она видела на Иоанновском мостике, Леле становилось страшно.
Мама словно поняла мысли Лели, прижав ее и погладив по голове, сказала:
– Раньше времени нос не вешай! Ты уже большая и моя главная помощница.
Леля благодарно улыбнулась и, как всегда, удивилась, откуда мама узнала ее мысли.
Гостиный двор был построен в два этажа. Крепкий и приземистый. В нем находилось множество лавок разных купцов и витрины ломились от товаров. Особенно привлекали Лелю манекены, напомаженные и завитые, в нарядных платьях, которые в руках держали золотые ткани. На камчатных скатертях сервизы, поставленные горкой, и сумки, и чучела собак, и охотники с ружьями. Рядом витрины с игрушками, но Леля старалась на них не смотреть. Она не маленькая Катя, а старшая сестра!
Пройдя через торговые ряды, они стали подниматься на второй этаж. На лестнице, широкой, с пологими ступенями, им попадались нарядные купчихи. За купчихами приказчики в красных рубахах, опоясанных поясками, несли корзины, набитые свертками. Купчихи держались за перила, боясь упасть. Цветастыми шалями с кистями, наброшенными на плечи, подметали ступени. Показывали богатство! Недаром их Марфуша называла глупыми гусынями. И Леля была с этим согласна! Гусыни! Толстые! Важные!
Они прошли через магазин ковров, которым владел турок с французской фамилией. Приказчики подбегали к маме и, разочарованные, отходили. Нет, мама коврами не интересовалась. Через магазин ковров они перешли на другую лестницу Гостиного двора, разрезанного маршами.
Наконец отыскали дверь, обитую клеенкой, перечерченную тесьмой и гвоздиками с медными шляпками.
В небольшой конторе пыльно и душно. На полках громоздились папки, перевязанные тесьмой. Стойка, куда подходили посетители, шаталась и грозила развалиться. За столом, заваленным бумагами и конторскими книгами, восседал человек необыкновенной толщины. Таких толстых людей Леля раньше не видела. На полном лице едва заметны заплывшие глаза. На носу, который растащили щеки, очки, перевязанные ниткой, словно оправы не хватало, чтобы удержаться на лице. Круглые щеки заканчивались тройным подбородком с реденькой бородкой и усами. Толстяк набросил на плечо полотенце, такое же засаленное и грязное, как вещи в конторе.
Толстяк пил чай. Держал на растопыренных пальцах большое блюдце, словно тарелку. И дул. На конторке чашка с незабудками по белому полю и отбитой ручкой. И чайник необъятных размеров с почерневшими боками. На бумажке мелкие кусочки наколотого сахара.
Толстяк делал вид, что не замечает даму и девочку. Боялся, что придется прервать чаепитие. Наконец допил чашку, вытер потное лицо полотенцем и для солидности водрузил на лысую голову фуражку. Форменную, с красным околышем. Привстал и поклонился. Стул затрещал. Толстяк сердито засопел и рухнул на стул словно подкошенный.
Леля слабо вскрикнула, Мария Петровна, пряча улыбку, сказала:
– Здравствуйте, Пал Палыч. Снова в контору решила обратиться за помощью… Мне нужен артельщик, чтобы доставить вещи с Финляндского вокзала. И доставить в лучшем виде…
– Адрес?
– Да я же сказала – вещи прибыли на Финляндский вокзал! – ответила Мария Петровна, обескураженная непонятливостью Пал Палыча.
– Адрес? – взъярился Пал Палыч, и стул под ним воинственно заскрипел.
Мария Петровна перевела глаза с недоумением на артельщика, который сидел на скамье и лузгал семечки. Артельщик был из татар и громко смеялся, обнажив прокуренные зубы.
– Адрес… – простонал Пал Палыч и взялся за полотенце. – Адрес, куда доставить вещи… Господи, что за народец пошел непонятливый.
– Пал Палыч каждое словцо ценит на вес серебра, а то и золота. – Артельщик говорил, а сам не без почтительности поглядывал на конторщика. – И то правда: слово – серебро, а молчание – золото.
Мария Петровна припомнила, как Людмила Николаевна Сталь, товарищ по подполью, рассказывала о Пал Палыче. Людмила Николаевна Сталь работала в транспортной группе Петербургского комитета и частенько пользовалась услугами Посыльной конторы. Пал Палыч – личность колоритная, и много анекдотов о нем ходило среди петербуржцев. Действительно, для толстяка каждое слово – страдание. И теперь он готов заснуть, чтобы не видеть заказчицы с девочкой, которые и чай ему мешают пить, и разговорами досаждают.
Толстяк вздохнул, как добрые кузнечные мехи, и тяжело поднялся. Нужной книги заказов на столе не оказалось. Пришлось подойти к полкам и отыскивать, поднимая пыль. Залетала моль, потревоженная хозяином. Пал Палыч чихнул и воинственно оглянулся на Марию Петровну.
Мария Петровна впервые видела, чтобы человеку доставляло такое страдание простое передвижение по комнате. Толстые слоновые ноги он переставлял с трудом. Сапоги принадлежали сказочному герою. Настолько они были велики.
Раздался треск, стул зашатался и застонал. Толстяк чудом его не раздавил. Наконец он уселся на прежнее место и из пыльной чернильницы вытащил дохлую муху. Достал ручку с пером и с проклятием принялся его чистить о свои волосы. Фуражка возлежала на пожелтевших газетах и толстяк ее двигал локтем. Он высунул кончик языка, к удивлению Лели, и, как старательный гимназист, принялся в книгу заносить фамилию и адрес заказчицы.
– Артельщик нужен к трем часам… И сегодня! – решилась уточнить Мария Петровна, удивленная тем обстоятельством, что конторщик ничем не интересуется.
– Сегодня? Да вы в своем уме? Как можно к трем часам… – Конторщик с радостью прервал занятия и начал обмахиваться полотенцем. Потом отпил несколько глотков холодного чая и откинулся на спинку стула.
Леля услышала, как жалобно заскрипел стул, готовый развалиться.
– Нужно сразу все говорить, – поучал конторщик, счастливый, что может прервать работу и бездельничать. – И об адресе, и о времени, и вообще обо всем.
Мария Петровна откровенно смеялась. Было что-то трогательное в этом нелепом и грузном человеке.
– Вы меня расспросили бы толком обо всем, – ответила Мария Петровна, вспомнив, как Людмила Сталь рассказывала о чудовищной лени Пал Палыча.
– Нет уж, увольте… Коли я начну обо всем расспрашивать, так что останется говорить заказчику?! – Пал Палыч был уверен в своей правоте, и белесые его брови взметнулись вверх.
Теперь смеялась и Леля. Действительно, какой удивительный человек. Ничего делать не хочет, только чай пьет да вытирается полотенцем. И вид, как у обиженной Кати, когда отбирают игрушку.
– Нет, почему я должен расспрашивать? – не переставал удивляться Пал Палыч, наблюдая, как новая муха вылетела из пустой чернильницы. – Смешные люди…
– Конечно, Пал Палыч, смешные… Явились в полдень, когда самый сладкий сон, и соснуть не дают! – с нарочитой серьезностью проговорил артельщик. В глазах его запрыгали смешинки.
Пал Палыч хотел обернуться и сказать что-то суровое зарвавшемуся артельщику, но передумал. Взял и махнул ватной рукой. Лень помешала. И так сказать, зачем ему, толстому и грузному, обращать внимание на укусы комара! Юркий и невысокий артельщик с карими с прищуром глазами для него подобен комару.
Только артельщик не унимался. Вышел из-за стойки и устроился около Марии Петровны.
– Вы скажите адресок, куда вещи доставить. Вещи домашние. Домашние вещи плохо по тарифу оплачиваются. И про шкалик не забудьте. Моя хорошо работу делает…
– Вот это главное. Вещи прислали из Финляндии, сами понимаете – дорога не близкая. Могут и разбиться, и поломаться… На шкалик, любезный, непременно получите, коли благополучно все доставите. – Мария Петровна видела жуликоватые глаза артельщика и решила задатка не давать.
– Все сделаем лучшим манером! – успокаивал ее артельщик и добавил: – Коли что случится, так меня Пал Палыч с лестницы спихнет!
Артельщик засмеялся, закрутился на месте, как волчок, ударял себя от удовольствия по груди ладонями и веселился как мог.
Смеялась и Леля. Представить Пал Палыча, который может вскочить со стула, к которому он был словно прикован, и побежать за юрким и ловким артельщиком, невозможно.
– Я тебя, басурман, проучу… – проговорил с ленцой Пал Палыч и сжал свои ватные руки. – Вот подожди…
– А вы проучите! Проучите! Зачем ждать?.. – простонал артельщик, вытирая слезившиеся об безудержного смеха глаза. – Кстати, в бумажке не забудьте адресок проставить, а то и нести неизвестно куда. Не первый год вас знаю…
Конторщик величественно поглядывал на артельщика и оставался невозмутимым, как скала. Нет, он не позволит себе портить нервы и артельщика в упор не замечал.
– Пожалуйста, запишите адрес, – проговорила Мария Петровна, решившая поскорее закончить сделку. – Дом Волгиной, за Обводным каналом, квартира номер пять, этаж седьмой.
– Нет, это не шуточки… Седьмой этаж и квартира пятая. В доме небось и подъездов тьма, и ходы разные… – Пал Палыч снова бросил перо и, снова наслаждаясь возможностью ничего не делать, долго выяснял, как следовало на Обводный канал добраться, да как разыскать распроклятую пятую квартиру.
Леля и та не выдержала. И громко смеялась вместе с мамой и артельщиком. И ее удивляла медлительность человека-горы.
– По Обводному каналу конка ходит! – решила Леля помочь маме, начинавшей сердиться. – Конка…
– «Конка»! – презрительно фыркнул Пал Палыч. – Это бабушка надвое сказала. То ли она ходит, то ли нет… Может быть и дождь и ветер, и артельщику с такими вещами на конку не взгромоздиться. – Пал Палыч замолчал, но продолжал шевелить губами, явно хотел продолжить разговор, вот и подыскивал слова, чтобы отложить оформление заказа.
– Пиши бумагу! – приказал артельщик и слегка пристукнул по конторке сухим и загорелым кулаком. – Нечего тары-бары разводить, а то опять заказчика потеряем… И давай мне бумагу, я пойду на вокзал. В камере хранения наверняка за вещами очередь.
Пал Палыч вздохнул и стал оформлять заказ, не задавая больше вопросов. Писал скоро, не заглядывая в справочные книги с тарифами. Перо скрипело в ватных руках и так же, как и стул, грозило разлететься.
Дело свое знал, поняла Леля, только лень сильнее его, как утверждала в таких случаях Марфуша.
