Текст книги "Мастерская пряток"
Автор книги: Вера Морозова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
ВСТРЕЧА НА НЕВСКОМ ПРОСПЕКТЕ
Декабрь 1905 года выдался снежный, морозный и вьюжный. Белые метели гуляли по пустынным улицам, слепили глаза редких прохожих. Ветер подхватывал снежинки и укрывал ими крыши домов, расцвечивал инеем стекла в домах. Деревья стояли, залепленные снегом. Ровные петербургские улицы стали раздольем для снежного вихря, который непонятно каким образом налетал и по каким причинам заканчивался. Ветер громыхал ставнями и по-хозяйски раскрывал двери парадных.
Леля шла по Невскому. Багровое солнце проступало через пелену снега и золотило иглу Адмиралтейства. Она возвращалась от учительницы музыки и прижимала к груди папку с нотами, которую ветер грозился вырвать.
К удивлению, мимо на лихаче промчалась мама. Леля отчетливо видела маму. В ротонде с куньим воротником. В маленькой шапочке, которая с трудом держалась на прическе, и с муфтой в руках. Муфтой она прикрывала от ветра лицо. Так мама одевалась в парадных случаях. Значит, занималась делами, которые требовали буржуазного вида, по словам Марфуши.
Мама протирала стекла очков от снега и близоруко щурилась.
Леля хотела привлечь внимание, но не посмела: мама категорически запретила узнавать ее в городе. И Леля понимала – за мамой может идти слежка. С Мойки выскочил лихач, поднимая снежную пыль. Серебристую, розоватую от солнечных лучей. В саночках что-то кричал купец в богатой шубе. За купцом на тройке с бубенцами ехали цыгане и разудало пели. Ветер доносил обрывки слов.
Мамин лихач сбавил ход и пропустил вперед купца и цыган. Сани наклонились, и Леля увидела, что мама везет чемодан, незнакомый, который в доме не попадался ей на глаза. Чемодан стоял в ногах, и мама придерживала его руками.
И вдруг из снега вынырнули другие сани. В санях сидел господин. Надвинув меховую шапку на уши, он погонял извозчика. Потом привстал, держась за сиденье, и не сводил с мамы глаз. Леля рассмотрела все ясно. Поначалу думала, что кто-то из знакомых догоняет маму, но скоро убедилась в ошибке. Господин боялся из-за метели потерять маму и торопил извозчика. Заметив маму, господин откинулся на сиденье и приказал извозчику сбавить ход.
«Шпик, – заколотилось сердце у Лели. – Шпик… А у мамы чемодан…»
Порыв ветра был таким сильным, что Леля повернулась спиной. Когда она отряхнула снег с лица и принялась продолжать путь, то увидела, что мамины сани почему-то задержались.
Леля знала: пустой чемодан мама возить не будет. Опасно-то как!.. И этот шпик… На мгновение показалось, что глаза их встретились, и она сжалась, боясь показать волнение.
Мама дотронулась рукой до плеча извозчика, и сани, подхваченные ветром, понеслись вперед. Замелькали витрины модных магазинов, уличные фонари, парадные подъезды, украшенные львами.
Прибавил бег и извозчик, в санях которого сидел господин в меховой шапке. Извозчик прищелкивал кнутом, присвистывал, погоняя лошадь.
Леля прижалась к магазину, витрины которого пестрели географическими картами и глобусами, и едва удерживала слезы.
Поднялся ветер, завыла метель. Ни мамы, ни лихача, ни господина в нахлобученной шапке не стало видно. Промчались, словно почудилось. Ноги ее ослабели, и липкая испарина проступила на лице. Она поглубже засунула руки в муфту и решила поскорее добраться домой. Нужно все рассказать Марфуше, она знает, что в таких случаях делать. Папку с нотами Леля повесила на плечо. Под напором ветра папка била по ногам. Как всякая девочка, Леля надеялась на чудо: возможно, ошиблась и шпик гнался за другой женщиной. Сердце колотилось, волнение не покидало, и в завьюженном Петербурге она чувствовала себя несчастной.
К сожалению, Леля не ошиблась. Мария Петровна узнала Лелю. Девочка в людском потоке, закутанная в башлык, в пальто с меховым воротником, показалась такой беспомощной. «Как еще мала Леля и как трудно ее поднять одной без мужа! – сокрушалась она. – Хорошо, что Леля меня не заметила… Конечно, шла с папкой и не смотрела по сторонам. К тому же ветер слепил глаза, а в пурге кого можно рассмотреть?!» Эта мысль ее успокоила.
Мария Петровна возвращалась из типографии «Дело», которая принадлежала Петербургскому комитету РСДРП. В типографии печатали нелегальную литературу. И печатали открыто, но не без хитрости. Рабочие делали набор и устанавливали его на машину. В цеху кипел котел со свинцом. Если в типографию врывалась полиция, то рабочие срывали набор с машины и бросали в кипящий свинец. И концы в воду, как говорили. Правда, в данном случае следовало бы говорить – в свинец. Храбрости тем, кто работал в подполье, не занимать, и Мария Петровна восхищалась находчивостью печатников.
В России надвигалась первая русская революция 1905 года. На заводах и фабриках рабочие объединялись в боевые дружины, учились стрелять и готовили оружие. Оружия было мало, да и денег на его закупку партия не имела. И пришлось рабочим делать в цехах кинжалы и пики. На заводах и фабриках говорили открыто о ненависти к царю, который приказал расстрелять народ 9 января. Рабочие шли за помощью к царю, шли с женами и стариками-родителями, чтобы рассказать о тяжелой жизни, о том, что с голоду мрут детишки, что обирают их фабриканты и заводчики. Царь их слушать не стал, а демонстрацию приказал расстрелять.
И Россия забурлила. Все больше вспыхивали стачки и забастовки, все больше требовалось листовок и прокламаций, которые разъясняли рабочим, что происходит в стране. Большевики звали народ к оружию, к революции.
В тот день в типографии «Дело» были отпечатаны листовки. За ними приехала Мария Петровна с чемоданом, на который обратила внимание Леля. Обстоятельства складывались хорошо, и опасности ничто не предвещало. В типографии наборщики ей рассказали, как провели полицию, явившуюся неожиданно. Взяли набор и сбросили в котел со свинцом. Полиция порыскала, порыскала по цехам, только безрезультатно. Крамолы нет. Да о ней никто и не думал. Рабочие стояли и промывали печатные машины бензином. Отпечатанные пачки листовок лежали под досками, на которые набросали всякой ветоши. Пакля для конопачивания оконных рам валялась в цехах в мешках, и на нее полиция не обратила внимания. К тому же в типографии тянулся нескончаемый ремонт, и беспорядок царил ужасающий.
Мария Петровна уложила прокламации в чемодан. Чемодан следовало передать товарищу, который уезжал вечерним поездом в Москву. Все шло великолепно. И настроение у рабочих боевое, и чемодан полнехонек листовок с призывами к восстанию.
Распрощалась с печатниками и за углом подхватила лихача. Парень такой улыбчатый, с озорными глазами. Извозчик помог установить чемодан, и она преспокойно уселась в пролетку. Радуясь и ветру, и метели, и тому, как славно все устраивается. На конспиративную встречу она никогда не ехала сразу. Вот и решила прокатиться, чтобы проверить, нет ли слежки.
И тут заприметила извозчика с красной лентой на цилиндре, серого жеребца в яблоках и господина в нахлобученной шапке. И сразу поняла – шпик. Шпик вертелся в пролетке, как на раскаленных углях, и поторапливал извозчика. Более того, старался не выпустить из виду пролетку, на которой она ехала.
В разгар этой гонки и натолкнулась она на Лелю с папкой для нот.
Марию Петровну не раз прослеживали на извозчике, и она знала, что это преследование, пожалуй, самое страшное. Куда бы ни сунулась, как бы ни пыталась уйти, как бы ни гнала лошадь – везде ощущала погоню. И чувство неотвратимости и тревоги не покидало ни на миг.
Вот и сейчас она слышала храпение лошади, и казалось, морда ее вот-вот упрется в пролетку. Нет, спастись от преследования любой ценой. Нужно уйти от ареста и сохранить литературу. Представить, что чемодан станет добычей охранки, она не могла. Столько здесь вложено труда, и слова такие нужные рабочим… И вдруг все окажется на столе жандармского офицера. О собственной опасности она не думала. Каждый день опасен, каждый шаг…
Она протянула извозчику трешку (деньги не малые!) и попросила прокатить с ветерком.
Извозчик широко улыбнулся и удивился – дама никак не была похожа на гуляк, любителей прокатиться с ветерком. Но деньги есть деньги. Привстал и щелкнул кнутом. Ветер подхватил гортанный крик:
– Но! Но! Залетные!..
И сани понеслись. Ветер горстями бросал снег. Острые снежинки кололи лицо и заползали за воротник. Ветер обжигал холодом. Извозчик свернул на перекрестке к Мойке, схваченной льдом, и гул преследования прекратился. Мария Петровна перевела дух и вынула из муфты руку. Стала вытирать мокрое от снега лицо. Сердце сильно билось. И стало весело и страшно. В ушах свистел ветер, словно предупреждал об опасности. Только она знала, что смелость всегда побеждает. Придержав шапочку рукой, оглянулась назад. Поворот, поворот… Сани наклонились, и Мария Петровна прижала чемодан, боясь его потерять. Придавила с силой коленом. Извозчик ухарски сдвинул цилиндр, непонятно каким образом державшийся на кудрях, припорошенных снегом. Был как дед-мороз, с белыми усами, с белой бородой. Глаза светились восторгом. «Ясно, из лихого пламени казацкой вольницы», – подумала Мария Петровна с одобрением.
И вновь по заснеженной мостовой застучали копыта. Она обернулась – опять преследователь. Мучение одно. Что делать? Добром эта гонка не кончится…
И странное спокойствие, как всегда в минуты опасности, овладело ею. Мысли текли четко. «Можно бросить чемодан и скрыться самой… Можно, но не должно! С ума пока не сошла. Нет, такая мысль показалась чудовищной. В чемодане партийная литература, которую ждут люди… А арест лучше?! Гм…» – Она сняла очки и положила в футляр, боясь их потерять. Без очков, как без рук. И она вздохнула. Значит, нужно поджидать какой-нибудь поворот, который бы скрывал ее от шпика. Если вылетит чемодан, то арестовывать ее нет смысла. Улика отсутствует. Найдет полиция чемодан – так она его не признает. Доказать, что чемодан принадлежал ей, – невозможно. Но тогда пропадет литература, листовки… Беда-то какая… Нет и нет! Нужно придумать что-то другое. Выпрыгнуть вместе с чемоданом?! Но так легко изувечиться – и руку сломать, и разбиться до полусмерти… Да-с, ситуация…
Строго говоря, она уже приняла решение, единственно возможное в этой ситуации, но вновь и вновь его взвешивала.
Извозчик что-то прокричал, обернув смеющееся лицо. Слова отнес ветер. Сани птицей летали по накатанной мостовой Невского проспекта. И, как и прежде, с безудержной неотвратимостью двигалась на нее извозчичья пролетка, в которой сидел шпик с нахлобученной на уши меховой шапкой.
И новый поворот. Большой сугроб вспыхнул искрами от фонаря, раскачиваемого ветром. Странно, в городе уже зажгли фонари. Сугроб приближался, словно не она летела на лошадях, а сугроб по каким-то неписаным законам.
Мария Петровна покрепче прижала к груди чемодан и выпрыгнула в сугроб. Снег забил нос, рот – поднялось снежное марево, – обжег холодом лицо, руки. Она с трудом раскрыла глаза. На бешеной скорости пронеслись сани преследователя. Шпик потерял в погоне шапку и держал руками воротник, закрывая уши от ветра.
Поднялась она с трудом. Нога болела, и Мария Петровна едва смогла на нее наступить. Огляделась по сторонам. Здесь начинались проходные дворы, которые могли увести далеко. После всего пережитого спасенный чемодан не казался таким неподъемным. «Спасла, спасла!..» Потом она долго удивлялась, как смогла дотащить пудовую тяжесть. Ощупала себя, слава богу, и шапочку не потеряла. В подворотне мрачного дома, напоминавшего тюрьму, отряхнулась, привела себя в божеский вид… В путь… В путь… Представила, как удивится шпик, когда убедится в ее исчезновении, и улыбнулась.
Домой она вернулась к ночи. Марфуша открыла дверь, не дожидаясь звонка. Значит, стояла в прихожей и ждала. Увидела ее и ахнула, даже ругать не стала. За Марфушей выглядывала Леля. Бледная и испуганная. На лице одни глаза. Печальные и любящие. Ба, и Катя не спала. И даже не плакала…
Леля принялась снимать пальто. Марфуша вытирала ее мокрое от снега лицо.
Нога окончательно распухла, и Мария Петровна едва добралась до кухни. Как трудно приходится девочкам… И в очередной раз подумала о том, как рано они повзрослели. Вот и Катю не узнать. Вытянулась и на Лелю стала похожей.
Мария Петровна, обжигаясь горячим чаем, смотрела на дочерей. Потом положила голову на стол и уснула. Девочки, боясь ее потревожить, на цыпочках вышли из кухни.
ШТАБ-КВАРТИРА
Революция, подобно девятому валу, надвигалась. Первая революция в России.
В квартире на Монетной, которую занимали Голубевы, начали происходить странные вещи. В квартиру приходили люди, совершенно незнакомые Леле. Звонок звонил так часто, что Катя, обычно не пропускавшая возможности выскочить из детской, больше не выбегала в прихожую.
Мария Петровна детей (это слово Леля не любила) старалась все чаще отправить из дома. И девочки большую часть времени проводили у той самой тети Оли, к которой «толстушкой» совершала путешествия Леля вместе с мамой в Ораниенбаум.
Молоденькую девушку, прислугу (ее взяли в дом по настоянию Марфуши), уволили. И Марфуша, бушевавшая по любому поводу, смолчала. И на звонок в прихожую не выходила. Сидела на кухне да кипятила ведерный самовар. На подносе стояли все чашки, которые были в доме. Свои знаменитые булочки, розаны, Марфуша печь не успевала – приносила их корзинами из соседней кондитерской. В декабре выдались лютые морозы. С Невы дул пронизывающий ветер, и Мария Петровна почти каждого, кто приходил в квартиру, отправляла на кухню погреться. И Марфуша усаживала гостя у самовара.
Люди приходили все молодые. И студенты. И курсистки. И простые работницы. И важные господа в енотовых шубах. Однажды среди них была и та самая шикарная дама, к которой они ездили в Вологду.
Все приходившие были по-особому счастливыми, бодрыми. И много смеялись. И Марфуша перестала повторять свое излюбленное: «Доведут ваши дела меня до виселицы». «Вот и хорошо, – думала Леля, – что на виселицу Марфуша перестала собираться».
В этот день Леля сидела дома с забинтованным горлом. Катя накануне учила ее есть сосульки, доказывая, что они вкуснее мороженого. И не только мороженого в вазочках, его продавали в кондитерской у Норда, но и того, которое делала Марфуша. Леля попробовала сосульки и ела, ела, пока язык не оледенел. Ночью поднялась температура, и мама уныло сказала: «Ангина. Вот и не думала, что ты еще маленькая».
Катю увели из дома. На прощание она еще раз подтвердила свою правоту. «Конечно, сосульки вкуснее… Разве ты съела бы мороженого столько, чтобы горло заболело?! Видишь, как я права… А болезнь – чепуха! Пройдет». Леля уныло кивала головой. Голос у нее пропал. Так она осталась дома помогать Марфуше.
В дверь зазвонили, и Мария Петровна заспешила в переднюю.
Вошел человек высокого роста, с бородой, залепленной снегом. Незнакомый. Он виновато стряхнул с воротника снег и огляделся. Увидел себя в зеркале и стянул ушанку, также запорошенную снегом.
Мария Петровна выжидательно молчала. На лице выступили красные пятна, что всегда служило признаком волнения.
Незнакомец взмахнул руками, словно помогая себе в трудный момент, и сказал с опаской:
– В Москве ледоход.
– А разлива не будет: начальство приняло меры. – Мария Петровна произнесла фразу пароля с облегчением и заметила: – Что же вы, товарищ, так мешкаете… Можно от разрыва сердца погибнуть.
Незнакомец смутился и стал топтаться на месте, как обиженный медведь. Ноги его не гнулись.
– Что принесли? – Мария Петровна деловито вынула записную книжечку с золоченым ободком и карандаш.
– Бикфордов шнур! – Незнакомец мял ушанку в руках и с какой-то виной закончил: – Несколько аршин. Куда мне пройти… Шнуром у меня обмотаны ноги… При вас неудобно как-то раздеваться…
Его провели в соседнюю комнату. Вскоре он вернулся, прошелся по детской легкой походкой.
– Слава богу, добрался. В Питере недавно, город знаю по карте. Ехать на конке побоялся, взял извозчика, а сесть-то толком не могу. – Незнакомец улыбнулся и сразу стал простым и беспомощным. – Извозчик попался сердечный, решил, что у меня радикулит, и начал советовать, как излечиться от болезни. И рецепт дал: «На улей сесть…» Только где этот улей сыскать в Питере, да зимой?!
Мария Петровна весело засмеялась и пригласила его погреться чайком, Леля, которая, по словам Марии Петровны, вертелась под ногами, видела, как незнакомец прошел на кухню к Марфуше. С наслаждением там попивал чаек и уничтожал оладьи с вареньем. И Марфуша была счастлива – не часто человек с таким аппетитом приходил в дом.
И опять Леля побежала в переднюю, а когда вернулась на кухню, незнакомца уже не было. Его выпустили из квартиры, как поняла Леля, через черный ход.
В передней, в которой почему-то горела лампа в эти утренние часы, находилась молодая девушка и четко выговаривала слова:
– В Москве ледоход.
– А разлива не будет: начальство приняло меры.
Леля слушала и удивлялась: как можно говорить о ледоходе в Москве, когда на дворе, по словам Марфуши, лютый декабрь. Да и живут они не в Москве, а в Петербурге. И какой разлив, когда сугробы до самого неба? Но молчала – иногда взрослые играют в непонятные игры.
Только ни мама, ни девушка не играли. А внимательно оглядывали друг друга, словно хотели получше запомнить.
Девушка держалась неестественно прямо. На плечах плотная суконная накидка. Снег с накидки падал на ковер, и черная тесьма, которой была отделана накидка, проступала все заметнее.
– Винтовки?! – деловито поинтересовалась Мария Петровна и достала книжечку.
– Да, винтовки, – певуче ответила девушка, и карие глаза полыхнули радостью.
Девушка направилась за Марией Петровной в детскую. В детской царил беспорядок, которого Леля и не помнила. Под пикейными одеялами на кроватках гранаты. Ковер, который обычно закрывал пол, сдвинули, а паркетные половицы вынули. Тайник был открыт. Оружия доставили так много, что Мария Петровна прятать его не успевала.
По решению Петербургского комитета РСДРП оружие из разрозненных тайников и конспиративных квартир собирали в одно место, чтобы в случае необходимости удобнее его было раздавать рабочим. Таким местом стала квартира на Монетной. Хозяйкой конспиративной квартиры являлась Мария Петровна Голубева, член Петербургского комитета партии.
Вот и шли люди из разных мест и несли на себе оружие – гранаты, бомбы, патроны, винтовки, динамит, бикфордов шнур… Несли с осторожностью и великой верой, что с помощью этого оружия рабочие возьмут власть в свои руки.
В декабрьские дни 1905 года мало кто сомневался в неизбежности революции. И особенно революционеры. Адрес конспиративной квартиры раскрыли для многих связных. Потом Мария Петровна удивлялась такой неосторожности.
Девушка с винтовками стояла на самой середине комнаты. Обстановка в детской незатейливая – кроватки, коврики, ночник на тумбочке… Глаза ее, доверчиво оглядев Марию Петровну, остановились на Леле. «Страшно-то как – живет на пороховом погребе, а в квартире девочка… Больная, с забинтованным горлом… И худенькая…»
Мария Петровна помогла гостье расстегнуть накидку. И закачала головой. И Леля не поняла, то ли от удивления, то ли от восхищения. Шея девушки была обмотана чем-то белым, от которого длинными языками опускались полотнища. К полотнищам прилажены винтовки, которые придерживались широким ремнем у талии. Винтовок четыре. Две спереди и две сзади.
Мария Петровна ловко сняла винтовки и положила на кровать.
На окне в клетке скакал щегол, от любопытства высовывал головку с хохолком. Водил круглым глазом и пил воду из чашки, поставленной Катей.
Солнечный луч пробивался сквозь кружевные гардины и скользил по обоям.
Все дышало покоем и тишиной, и трудно было представить, что квартира стала складом оружия.
Девушка сняла полотенце и старательно его свернула.
«Значит, еще придет», – поняла Мария Петровна.
Голубева присела к столику, за которым учила уроки Леля, и принялась делать записи на листках. Записи шифрованные, и никто, кроме Марии Петровны, не смог бы их разобрать. Да и бумага не простая, а особенная.
В подполье изобрели состав, который легко воспламенялся. Стоило поднести спичку поближе к бумаге, и она вспыхивала как солома. Дело в том, что бумагу пропитывали секретным составом. При опасности бумага сгорала дотла, не оставляя следа.
Однажды произошел такой случай.
Мария Петровна сидела на заседании Петербургского комитета. Заседание происходило на окраине города в конспиративной квартире. Спорили долго, Голубева вела протокол. Обычно она пользовалась школьными тетрадями, а на этот раз бумагу дали необычную. «Чудо-бумага», – говорил товарищ. Правда, она в чудеса не верила. И вдруг зазвонил звонок. Хозяин пошел открывать дверь, его оттолкнули, и в комнату ворвалась полиция. Мгновенно полицейский, закутанный в башлык, наставил револьвер на Марию Петровну, и она ничего не смогла сделать с бумагой. Обыск результатов не дал, но протоколы читал ротмистр с удовольствием. Еще бы – такая улика! И верный арест для всех присутствующих. Ротмистр начал составлять документ, не скрывая довольной улыбки. Кивнул ей, как старой знакомой, и назвал по имени и отчеству. И предупредил, что при таких бесспорных доказательствах преступной деятельности она от ареста не отвертится. «Все к революции призываете да думаете, как оружия раздобыть. Царь вам мешает… – разглагольствовал ротмистр, доставая из кармана портсигар. – Нехорошо, господа… Порядок в России установлен веками, и царь дан богом». Писал он старательно, буквы в закорючках, красную строку соблюдал, видно в гимназии отличался по чистописанию. Протоколами, отобранными при обыске, воинственно размахивал. Ротмистр не спешил. И куда спешить, коли дело сделано. Курил, пускал дым кольцами и наслаждался, поглядывая на ее осунувшееся лицо. И тут произошло удивительное. Жандармский офицер положил папироску на край пепельницы, рядом с которой находились протоколы. И они вспыхнули в мгновенье ока. Яркое голубое пламя плясало в пепельнице. Неприятный запах горевшей резины расползался по комнате. Ротмистр не сразу понял, что произошло. Горели драгоценные протоколы! Улики, столь необходимые для следствия. Сбросил пепельницу на пол, чтобы спасти бумаги. Но кроме пепла, от протоколов ничего не осталось. Ротмистр кричал, сердился, топал ногами. Мария Петровна притворно вздыхала, а товарищи откровенно смеялись. Пепел, хотя офицер пытался его собрать, к делу не пришьешь…
С тех пор все конспиративные записи Мария Петровна делала на чудо-бумаге. И книжечку из этой бумаги себе соорудила. Осторожность никогда не мешает…
…Девушка, торопливо глотая слова, рассказывала Марии Петровне о забастовке, которая началась на фабриках и заводах Петербурга.
Леля встретила девушку, когда она покидала детскую. В эти дни в детскую входить Леле строжайше запрещалось. Девушка приветливо кивнула Леле, как старой знакомой.
Девушку напоили горячим молоком. А потом Леля проводила ее через черный ход. Знала хорошо – из квартиры выходили только через кухню.
И опять звонил звонок. И опять Леля слышала непонятные слова о ледоходе, при котором не будет разлива.
На черный ход постучали. Робко и неуверенно. Марфуша открыла дверь и попятилась, пропуская женщину. «Кухарка», – определила Марфуша. Потертое пальто, шерстяной платок, мокрый от снега. Только лицо интеллигентное, руки, белые и маленькие, непривычные к физической работе. «Нет, не кухарка», – вздохнула Марфуша. И позвала барыню, ничего не спросив.
«Кухарка» поставила на стол корзину, прикрытую салфеткой. К столу никого не подпускала. И лицо озабоченное. «Кухарка» принесла бомбы – желтые аккуратные коробки с красными сургучными печатями. Такие бомбы делали в подполье и печати ставили, чтобы подтвердить их надежность.
– Как добрались? – спросила Мария Петровна, разглядывая женщину. – На конке?
– Что вы! Пешком… На конке побоялась, – оправдывалась «кухарка», не пытаясь скрыть испуга. – Говорят, что бомбы надежные, да кто их знает. Не дай бог – взорвутся, сколько невинного народу погибнет!
Мария Петровна потащила корзину в детскую и долго отсутствовала.
«Бомбы прячет, – подумала Марфуша, – и о детях не думает».
Когда Леля вышла из столовой, «кухарки» и след простыл. Но на кухне топтался молодой человек в студенческой шинели. Оттирал красные уши и сетовал на лютый мороз.
Мария Петровна провела и его в детскую. Молодой человек скинул шинель и оказался во фраке. Увидел себя в зеркале и рассмеялся от такого великолепия. Пожал плечами и пробормотал:
– Другого ничего под руками не оказалось. Матушка спрятала вещи, чтобы в такое время никуда не сбежал. Боится. Вот и взял у отца.
Он снял фрак и принялся расстегивать жилет. Расстегивал с большой осторожностью. В комнате расползался сладковатый миндальный запах.
– Вам лучше уйти, – посоветовал он Марии Петровне. – Всякое может случиться… Запалы для бомб…
– Очень хорошо… Запалы нужны до крайности. – Мария Петровна совершенно забыла об опасности, и слова молодого человека ее растрогали. – Опасность… Опасность… Думаете, она станет меньше, коли в тайник их уложу?
Жилет сделан из плотной ткани. К подкладке пришита другая – потайная, разделенная на узкие кармашки. В кармашки заложены запалы к бомбам. Груз весьма опасный. Раньше запалы привозили из-за границы, но теперь размах боевых действий стал таким большим, что их делали в динамитных мастерских. Оборудования настоящего в мастерских недоставало. Много было кустарного, случайного. Да и где партии взять деньги на всевозможные приборы для таких мастерских?! Запалы взрывались от малейшей неосторожности, и можно было лишь удивляться мужеству людей, которые изготовляли их.
Жилет Мария Петровна не вернула молодому человеку, хотя он и просил. Вытаскивать запалы из карманчиков не рискнула, не ровен час – и склад взлетит на воздух! Сложила жилет в коробку из-под торта и опустила в тайник.
Артельщики из Посыльной конторы Гостиного двора доставили в квартиру кухонный стол в деревянной упаковке. Марфуша от удивления руками всплеснула: зачем ей кухонный стол?! В кухне и так не повернуться…
Мария Петровна попросила Марфушу к столу не подходить. Артельщики развязывали веревки, предварительно пожав Марии Петровне руку, как доброй знакомой. Потом достали из стола два ящика с браунингами. Довольные, они вытерли вспотевшие лбы и на прощание пожаловались:
– Тяжелые, черти… Еле подняли по вашим лестницам, да и лестницы крутые, специально сделали, чтобы люди ноги ломали…
Ящики уложили в тайник в углу детской.
Марфуша от возмущения раскраснелась. На Марию Петровну старалась не смотреть. И Лелю гнала с кухни. И так сказать, куда деваться девочке, которую не пускают в детскую.
И опять трещали звонки и хлопали двери и на черном и парадном подъездах, и шли люди. Мама ходила по комнатам и делала одной ей понятные записи.
Опускался вечер. Синие сумерки заползали в кабинет папы, так продолжали называть эту комнату, хотя папы уже не было. Здесь в кресле спала Леля. Положила голову на мягкие подлокотники и спала, устав от всего виденного. Марфуша принесла горячее молоко и блюдечко с вареньем. Прикрыла девочку пледом. Дверь оставила приоткрытой, и Леля услышала веселый голос. Голос показался знакомый. Певучий и чистый. Да это же Эссен!
Леля быстро спустила ноги и рванулась в прихожую, к неудовольствию Марфуши.
И действительно, в прихожей стояла та самая красивая дама, которую она так хорошо помнила. Эссен приезжала и уезжала ночами, сидела в тюрьмах и привозила тяжелые чемоданы. Значит, Эссен сегодня пришла второй раз. Но одета она по-другому. «Конспирация!» – вздохнула Леля и бросилась к ней. Дама не нагнулась, чтобы, по обыкновению, ее расцеловать. Стояла прямо, словно шест проглотила. Только глаза смеялись.
Эссен пришла с мороза. На ней была модная меховая шляпа с глухой вуалью. Вуаль она подняла на шляпу, и лицо было открыто. Густые брови чуть сходились у переносицы. Глаза в пушистых ресницах казались темными, Леля помнила, что глаза были серые, а сейчас синие. Впрочем, Леля знала, как часто меняла свой облик Эссен, и не удивилась. Эссен может все! В этом она не сомневалась.
Эссен одета, по обыкновению, роскошно. В большой и широкой шубе, которые называли ротондами. Мех серебрился под светом лампы. И вся она светилась радостью. На маленьких руках перчатки. Муфту перекинула через плечо, витой шнур змеей проползал по шубе.
– Нет, ты, Маша, и представить не можешь, какой казус произошел со мной… Ха-ха-ха!..
– Казус? – насторожилась Мария Петровна, зная повадки подруги. – Казусы твои никогда не свидетельствовали о здравом смысле. Бравируешь и о конспирации не думаешь…
– Да не ворчи ты в такой счастливый день! Революция начинается, а ты все об опасности да конспирации талдычишь. – Эссен протянула руки, чтобы обнять подругу, но не смогла, и опять в глазах запрыгали смешинки.
– Нет, ты неисправима. И просто становишься пустосмешкой… – Мама подняла брови от удивления. – Никакой злости на тебя не хватит, как говорит Марфуша.
Леля знала, что если мама повторяет слова Марфуши, как высшего авторитета, то, значит, у нее хорошее настроение.
– Смех и грех… Весь Петербург носит винтовки, и все норовят заглянуть на Монетную улицу. И это ты называешь конспирацией?! – Эссен хитро прищурилась и, увидев, как Мария Петровна безнадежно махнула рукой, с нарочитой серьезностью продолжала: – И я говорю – дайте винтовки… И я пойду на Монетную… Дали… Обложилась винтовками и плыву павой. Следом за мной вышагивает товарищ с Путиловского. Он взялся доставить револьверы. Идем неторопливо, временами пропускаем друг друга вперед и оглядываемся, все ли в порядке. И о шпиках не забываем. Товарищ остановился у витрины, меня поджидает. Я проплываю и вижу – на бедняжке лица нет! Оказывается, веревка, которой были обвязаны мои винтовки у талии, развязалась и тащится по снегу! Забавно? А?
– Забавно?! – возмутилась Мария Петровна и побледнела. – Нет, на первом же заседании комитета буду настаивать, чтобы тебя отстранили от оперативных заданий за несерьезное отношение к конспирации. И за легкомысленность, которой ты переполнена через край.
Мария Петровна отвернулась от Эссен и нервно забарабанила пальцами по столу.
Леля никогда не видела маму такой разгневанной.
– Да успокойся, право же!.. – Эссен смущенно понизила голос. – Ведь все обошлось. И я живая и сижу рядом… Сидим рядком и говорим ладком…
– Обошлось… А если бы не обошлось – подумать страшно! – Мария Петровна замолчала и вспомнила, как частенько этими словами ее упрекал в неосторожности покойный муж. И виновато посмотрела на Лелю. Только сейчас она поняла, как прав был в своей вечной тревоге Василий Семенович.
