Текст книги "Божьи люди. Мои духовные встречи"

Автор книги: Вениамин Митрополит (Федченков)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

– Если отец благословил, значит, на то Божья воля!

3. Иконописное послушание

Отпросившись у брата, он хотел отправиться в Гефсиманский скит, где жил и его отец (около Троице–Сергиевой Лавры, в 2–х верстах). А от Москвы до Лавры – 68 верст.

“Я не шел, а как на крыльях летел туда, – говорил он, – всех обгонял по дороге. Но зато так устал, что, когда дошел до Лавры и остановился в гостинице, то лег да и не встану: так я себе отшлепал ноги. Заутреню проспал. На следующий день пошел в Гефсиманский скит. До этого я в скиту еще не был”.

Настоятеля он не застал. Видя в этом указание Божие, решил поехать на богомолье в Киев, куда он давно стремился. В то время не было еще железной дороги до Киева, она доходила только до Тулы. От Тулы до Ельца его подвезли мужики, которые шли в Елец с обозом с солониной. Гавриил направился в Елец потому, что желал оттуда проехать в Задонск, поклониться мощам святителя Тихона, так как творения святителя впервые пробудили в нем стремление к монашеству. В Ельце он остановился в Троицком мужском монастыре^[57] у знакомых иноков, которые проводили его на лошадях в Задонск, откуда он проехал еще и в Воронеж, поклониться мощам святителя Митрофания.

В Киев тогда он и не попал, а прожил некоторое время у радушно принимавших его монахов Троицкого монастыря, а затем уж вернулся в Москву. Вскоре он получил здесь заказ от брата на икону для церкви св. Трифона^[58], и еще изображение св. Алексия, митрополита Московского, и св. мученицы Параскевы: имена этих святых имели брат и его жена. Этот заказ был особенно ему приятен, чтобы проверить свое искусство перед поступлением в монастырь: насколько он может быть полезен там в этом деле. Окончив заказ, по работе которого он убедился, что может владеть кистью, он наконец решительно объявил домашним, что уходит в монастырь.

Среди родных и знакомых поднялось возмущение, и все стали убеждать его не уходить, не покидать мир.

– Что вы, Гаврила Семенович, – говорили ему, – зачем вам в монастырь идти? Можно и здесь спастись.

На что он отвечал им:

– Если можете, спасайтесь здесь сами, а я не могу.

Пришел Гавриил в скит на 2–й неделе поста, на 23–м году, ровно через 10 лет после того, как он в первый раз просил на это благословения у о. Иоанна в Москве.

В то время в Гефсиманском скиту настоятелем был о. Анатолий^[59] и жили замечательные два старца^[60]; и новому послушнику было суждено сделаться последовательно учеником обоих. Поступив в монастырь, Гавриил никому не сказал о своем даровании. “По делам своим, – говорил он, – считал я себя достойным только послушания на кухне”. Но недолго оставался скрытым его талант: кто-то из знакомых рассказал про него настоятелю, который призвал его и поручил ему писать иконы^[61]. Первая икона, написанная им в скиту, была икона Черниговской Божией Матери, на колокольне скита. Но нелегко ему было приниматься за дело: среди братии не было никого, кто мог бы помогать ему; и он сам разводил краски и приготовлял все необходимое: дело шло медленно. К тому же одновременно с Гавриилом поступил в Гефсиманский скит другой живописец, который всячески становился ему поперек дороги. Им обоим поручено было писать иконы; но тот монах писал яичными красками, не требующими столько времени для высыхания, как масляные, которыми писал Гавриил, и дело у того шло гораздо скорее и успешнее. Его все хвалили и отдавали ему предпочтение; но человек он был ненадежный: он несколько раз порывался пить вино и уходить из монастыря: сначала на время, а потом совсем его покинул. Тогда все работы по реставрации икон в обители стали возлагать на Гавриила: им были исполнены работы по реставрации почти всех икон пещерного храма в Черниговском. В самих пещерах он написал образ Черниговской Божией Матери, около могилки своего первого старца, о. Тихона; там приходилось писать почти в полной темноте, со свечой, что очень утомляло зрение; так что, выходя после работы на свет, он некоторое время не мог ничего видеть. Особенно трудно и утомительно было реставрировать иконопись на потолке пещерного храма, в алтаре и самом храме. Гавриилу приходилось писать, почти лежа на лестнице, держа в одной руке кисть, а в другой палитру, на которой была прикреплена свеча; после этой работы он долго чувствовал боль в спине и шее. Гавриилом же были написаны на стене Иверской часовни, около могилки о. Варнавы, изображение его старца о. Александра, архиепископа Антония и других, а также реставрировано изображение Покрова Божией Матери на потолке и стенах часовни; им тоже был реставрирован чудный образ Иверской Божией Матери, главное украшение часовни. В притворе Черниговского храма находится изображение Скорбящей Божией Матери во всю стену под лестницей, – также его работа. Гавриилу предлагали дать помощника; и одно время ему помогал старичок 70–ти лет. Пробовал он также взять себе человек 3–х помощников маляров, но ничего не вышло; и он вскоре отказался от всякой помощи, потому что опытных в живописи в монастыре не было, а неумелого приучать было трудно. Так и продолжал работать о. Герман один.

“Много икон написал я в жизни, – говорил о. Герман, – да писал-то я плохо, неумело – так, больше тщеславился да думал, что пишу хорошо, а на самом деле живописец я был плохой. И заказывали мне много икон, когда я еще в Гефсиманском скиту жил. Я все иконы писал с благословения о. игумена скита, сперва – Анатолия, а потом – Даниила^[62]. Только Даниил работы моей не ценил, относился к ней с пренебрежением: это для меня было полезно, а то я слишком гордился. Когда я письмо получал с заказом, то прямо шел к о. игумену; он благословлял принять и назначал цену. Потом я находил свои иконы в разных городах и местах. Раз, помню, ехал я в Киев; прихожу в женский монастырь, что против Киево–Печерской Лавры, там недалеко стоит монастырская часовня. Она была открыта. Я вошел, хотел свечку поставить.

Смотрю, икона Черниговской Божией Матери. Подхожу ближе: Боже мой! Моя икона: в углу написано мое имя, 1887 г. Поставил я свечу и спрашиваю у монахини, почему на иконе Божией Матери привешены золотые и серебряные руки, ноги, голова? Она мне отвечает: “Потому что икона чудотворная”. Боже мой! Моя икона, мною написана – и чудотворная!

– А кто ее писал? – спрашиваю.

– Не знаю, – отвечает она нехотя.

А то еще раз вызвали меня из скита к Троице в монастырскую гостиницу. Приехал важный генерал один, фамилия его Леонтьев, и с ним девочка больная, дочка его, лет 14–ти. Девочка видела во сне икону Божией Матери, которая в Черниговском пещерном храме, около иконы св. Пантелеймона. Справа Божия Матерь изображена с Младенцем и держит скипетр в руке. Вот он и просил меня нарисовать им копию с этой иконы.

– Вы можете это, батюшка? – спрашивают.

– Могу, – отвечаю.

– А она чудотворная, эта икона? – спрашивают они.

– Да, – говорю, – чудотворная.

А девочка спрашивает:

– Батюшка, как вы это можете писать с чудотворной иконы? Разве вам не страшно?

– Нет, – говорю, – ничего не страшно.

Они мне заказали икону; я им цену по–тогдашнему очень высокую назначил – 30 рублей. Потом они велели принести из гостиницы обед, накормили меня так радушно и отпустили. Я икону им и нарисовал и отослал”.

Были иконы – в Петербурге, в Саратове, в Чернигове, в Нижегородской губернии, в Кашине. Еще в Москве, в часовенке преподобного Сергия на Ильинке^[63] есть икона, написанная о. Германом; есть даже в Иерусалиме, в Сионском монастыре у одной монахини, духовной дочери его. Была икона Черниговской Божией Матери и на Афоне.

4. Монашество в скиту

Поступив в обитель, о. Гавриил стал ходить к старцу. В Гефсиманском скиту был в то время знаменитый старец о. Александр^[64]. Но один иеродиакон из братии отсоветовал батюшке идти к нему, говоря, что он очень строг, и отвел его к о. Тихону^[65], другому старцу. О. Тихон был очень простой и добрый, он с любовью принял к себе молодого инока, и тот часто стал ходить к нему, открывать свои помыслы, каяться в своих прегрешениях и просить наставлений и советов.

“Простой он был такой, – вспоминает о нем батюшка, – и такой любвеобильный. Бывало, придешь к нему, а стулья у него все завалены одежей, и он говорит:

– Ну, партошенька, скидывай на пол одеженку-то, садись. Давай чай пить.

И тут за чайным столом ему все говоришь и рассказываешь про себя, что на душе, да и то, что против него подумаешь и что против него говорят, а он отвечает, бывало:

– А ты ко мне не как к старцу, а как к брату ходи, а брат от брата утверждаем яко град тверд.

Меня все помысел смущал, будто старец для меня слишком прост, и я ему и это открыл!”

Удивительная любовь была у о. Тихона к своим духовным детям: бывало, ходит он в зимние теплые вечера в келии к тем из них, кто вновь пострижен, наставляет, укрепляет их; забывал про свою болезнь и усталость.

Но все же душа батюшки стремилась больше к о. Александру, как бы чувствуя всю ту важную духовную пользу, которую он от него должен был получить.

В это время у о. Александра не было келейника, и он, встретив однажды Гавриила, попросил его помочь прибрать келию; потом стал часто звать к себе помочь ему то в том, то в другом деле; наконец, переговорив с настоятелем, о. Александр захотел взять его себе в келейники. О. Александр жил против о. Тихона. Однажды, встретив о. Тихона, о. Александр просто сказал ему:

– Я у тебя ученика хочу отнять.

На что тот благодушно с поклоном ответил:

– Ну что же? Бери, пожалуйста, пусть он тебе послужит.

“Так меня из полы в полу и передали. Был я в послушании у о. Тихона 3 с половиной года, 7 лет – у о. Александра, а потом перешел к епископу Феофану Затворнику^[66]: и он очень добре устроил меня”.

Батюшка с любовью стал ходить к старцу, исполняя у него свое новое послушание, помогать ему, в чем мог. Он благоговел перед ним и чувствовал от общения с ним великую душевную пользу. Но вдруг помыслы стали мучить его: как это он, занимая уже ответственное место в монастыре старшего в живописной, несет такое послушание келейное у старца, и он с полной искренностью и простотой открылся в этом старцу, который сказал ему на это:

– Если не хочешь, не ходи.

Батюшка отвечал на это:

– Я не могу к вам не ходить, потому что чувствую от того великую пользу для души, только помолитесь, чтобы помысел этот меня не мучил!

Старец дотронулся слегка до его головы и этим прикосновением как бы изгнал мучивший ученика помысел.

И он продолжал ходить к старцу, все больше и больше проникаясь тем духом, которым горел о. Александр.

“Великий это был старец, – с умилением вспоминает о нем о. Герман. – Молитвенник, делатель молитвы Иисусовой. Зайдешь к нему, бывало, благословение взять ко всенощной идти, а он сидит и весь погружен в молитву. Вернувшись от всенощной, зайдешь к нему опять, он все сидит на том же месте – и весь ушел в молитву.

– Ты разве в церковь не ходил? – спрашивает меня.

Он и не замечал, сколько прошло времени, а прошло 4 часа. И благоговел же я перед ним: бывало, принесу ему обед, поставлю на стол, а сам стану на колена у дверей. И пока старец кушает, говорю все хорошее и дурное про себя; а старец все молчит и молится, только спросит иногда:

– Ты что? Еще долго будешь так стоять?

– Батюшка, да разве я вам мешаю?

– Ты мне аппетиту придаешь. Когда я один, то того, что ты мне принес, мне на два дня хватит, а когда ты здесь, то я все съем, да еще попрошу.

А то скажет мне старец:

– Ты мне сегодня трапезу не носи, не надо.

А я пойду от старца, да думаю о нем и жалею его. Думаю: “Как же это? Старец мой трудится, устает, сколько поклонов кладет, и вдруг – без пищи!” И ослушаюсь старца, принесу ему обед и поставлю перед ним.

– Да как же это так? – скажет старец. – Ведь я тебе говорил, что не надо?

– Батюшка, простите, не мог утерпеть, простите, виноват, хуже медведя несмысленного.

– Как так?

– Да как же, батюшка, когда медведь-то приходил к старцу одному, и приходил в тот самый час, когда ему велит старец, а я-то, батюшка, когда не велите – и прихожу.

Улыбается старец. А иногда я и войти к нему не смею за благословением, так встану за дверью на коленочки и приложусь губами к дверной ручке, потом поклон земной сотворю, прося мысленно благословения у старца.

Я, молодой, был здоровый, сильный, и все хотелось мне побольше набирать правило молитвенное, побольше совершать, делать побольше, чтобы было куда силы девать. И вот приду, бывало, к своему старцу:

– Батюшка, благословите на поклоны: сколько класть, батюшка?

– Сколько? Да десяток положи один.

– Батюшка, да как же это? Мне так мало. А стану я на правило, кругом меня в келиях послушники, слышу, поклоны кладут: бух! бух! – и не пересчитаешь… По пятьсот, по шестьсот кладут.

– А ты клади десять.

Прошел год. Старец поклоны прибавил несколько, да и спрашивает:

– Ну, что?

– Батюшка, – говорю, – хорошо мне!

– Ну, а где же те, что по пятьсот, по шестьсот поклонов клали?

Начали считать: кто из монастыря ушел, кто с пути сбился, кто совсем молитву бросил. Так-то!

И вот при таком-то старце, казалось бы, можно было научиться всему, а я все в суете да в делах время проводил, и время шло незаметно. Все думал: “Старец здоровенький, долго еще проживет, успею еще научиться”, – да так день за днем лень свою заговаривал, а старец мой неожиданно умер. Я разохался – “ах, ах!” – а старца-то уже нет; так вот я и остался, как рак на мели, ничего от него не успел узнать”.

Вскоре батюшка был пострижен (25 июня 1889 г.) о. наместником Леонидом^[67]. При пострижении назвали его Германом.

“Пострижение мое в рясофор было 29 ноября 1889 года^[68] в Гефсиманском скиту. Нас было несколько человек; и постригал нас о. арх. Леонид. И вот когда после пострижения я подошел к нему, он спросил у меня, как обычно спрашивают монаха после пострижения:

– Как тебе имя, брате?

Я ответил:

– Герман.

А он говорит:

– Казанский.

Никогда не слыхал я про такого святого. И вот после пяти дней (пять дней после пострижения монахи должны проводить в церкви) я пошел к старцу моему о. Александру. Помню, я вхожу к нему, а он меня поздравляет и параман мне поправляет: он в сторону сбился. И спрашивает, как мне имя. Я ему снова говорю, что Германом меня назвали”. Некоторое время спустя неожиданно прислали заказ из Свияжского монастыря^[69] на икону св. Германа Казанского^[70]. О. Герман обрадовался и написал туда, прося прислать ему акафист и службу этому святому. Память св. Герману бывает недалеко от дня пострига, то есть от 29 ноября – 6 ноября.

Недолго жил он при старце, всего 7 лет. И вспоминает это время, как самую счастливую пору своей жизни. При жизни старца о. Герман дорожил каждым его словом, слагал все советы его в сердце своем, а по смерти его написал о нем свои воспоминания. Умилителен рассказ об этом самого о. Германа. По смирению своему он и не думал, что может что-либо записать, однако, понуждаемый любовию к памяти старца, он просто начал писать и, сам того не замечая, написал сразу, не отрываясь, б страниц.

“Пишу, – рассказывает о. Герман, – и сам удивляюсь. Смотрю – уже б листов написано. Боже мой! Да как же это я так написал? И опять пишу, и еще написал 20 страниц.

Переписал рясофорный послушник Мирон. Боже мой! Удивляюсь, как же это я так написал? Рядом со мной жил студент Духовной академии. Я отнес ему листки, спрашиваю:

– Можно прочесть?

– Можно, – говорит.

Боже мой! Сам удивляюсь, как это я так написал? Но я не решился бы их напечатать, если бы не преосвященный Феофан Вышенский. Когда я еще в Гефсиманском скиту жил, я о себе возомнил много, по гордости: и наставлял, и учил кое-кого, и даже старцем прикинулся; ко мне даже приходили за советом из братии, да и миряне тоже. Так вот я и писал тогда преосвященному Феофану о своих сомнениях. И он меня наставлял. Послал я ему и свои записки о старце моем, о. Александре, и он мне на это ответил, что советует напечатать, потому что скрыть это от могущих почерпнуть в них назидания было бы “небезгрешно”.

Вот я и задумал напечатать эти записки. Отдал я их моим духовным детям – ученые были среди них: академики, иеромонахи. Они все исправили, где нужно, запятые, точки расставили, оттого и вышло хорошо – “похоже на дело”. Только напечатали их, когда уже прошло 25 лет со смерти моего старца, а раньше нельзя было”^[71].

Поступил он в Гефсиманский скит с 1868 года февраля 20–го дня, где был принят в число послушников. В 1870 году был приукажен; того же года, июня 25–го, пострижен был в рясофор. В 1877 году ноября 29–го дня пострижен в мантию с наречением Германом; 1880 года июля 5–го рукоположен во иеродиакона в Сергиевой Лавре митрополитом Макарием^[72]. 1885 года рукоположен был в иеромонаха августа 17-го дня, в скиту на скитский праздник Воскресение Божией Матери митрополитом Иоанникием^[73].

Экзамена для ставленников во иеродиакона и иеромонаха из монастырей не бывало. Когда пришлось мне посвящаться, то и меня рукополагали без экзамена. Помню, когда накануне рукоположения во иеродиакона, под летний Сергиев день 1880 года, пришли мы, о. Иларий и я, к митрополиту Макарию, он в это время обедал; и когда ему доложили о нас, то сказал:

– Не будет им экзамена; скажите, пусть приходят завтра в Троицкий собор для посвящения.

На другой день приходим мы из скита в Лавру. Я говорю Иларию:

– Так неловко, что мы митрополита-то не видели.

Пошли в покои, выходит к нам митрополит, благословил и спрашивает:

– Сколько ты времени живешь в монастыре?

Иларий, ставленник в иеромонаха, отвечает:

– Шестнадцать с половиной.

– А ты сколько? – спрашивает меня.

– Двенадцать с половиной.

– Ну, я вас рукоположу.

На том все и кончилось. В иеромонахи ставил меня митрополит Иоанникий. Это было в скитский праздник 1885 года.

Митрополит приехал прямо к службе; в ските до рукоположения мы его не видали, а после рукоположения я позамешкался.

В 1892 году марта 13 дня утвержден духовником братии Гефсиманского скита митрополитом Леонтием^[74].

По поступлении в обитель скита проходил послушание живописное. Первый год нес еще послушание: по праздникам служил при трапезе и еще читал Псалтирь по два часа, чреду правил. Более 10 лет при храме читал чреду, в неделю одни сутки. Для меня было большим искушением и затруднением, что приходилось нести чреду чтения во вторник. Очень я боялся, что собьюсь. Робкий был я, да и думал: какой я чтец! Ведь, бывало, идешь через всю церковь к алтарю читать пролог, а тебе говорят: “Иди назад, без тебя прочтут”. Стыдно бывало, идешь назад. Я обращался к старцу, отцу Тихону, чтобы благословил меня отказаться от чтения. Старец благословлял.

Но когда я пришел к игумену и стал просить:

– Благословите мне не читать в церкви, я не умею, – тот ответил мне:

– Нет! Чтением человек освящается.

Тогда я стал спокойно нести свою чреду.

По живописному послушанию я проходил: настоятелю писал иконы для благословения благодетелям обители и еще в лавку писал для продажи. Тоже в обители вновь писал иконы для храма и старые возобновлял как-то в храме, промывал в скиту, в пещерах; заказы на сторону исполнял по благословению настоятеля.

Первый год поступления в обитель жил под руководством старцев. Первый был старец, духовник, иеромонах Тихон, к которому ходил на откровение мыслей и на совет три с половиной года.

После сего иеромонах о. Александр, когда захотел уединиться на безмолвие и затвор, просил Германа, чтобы он ему послужил в затворе, – воды и пищи когда принести. Говорил так о. Александр Герману:

– Моя душа к тебе расположена, ибо мне многие предлагали свои услуги.

На это о. Герман с великою радостью на сие согласился, желая от него научиться духовному любомудрию; и с благословения настоятеля и духовника своего о. Тихона начал ему келейничать. Это было 1871 года августа 1–го дня.

Итак, о. Герман до самой кончины иеросхимонаха Александра, последовавшей 1878 г. февраля 9–го дня, предался старцу в полное повиновение и духовное руководство. При пострижении в мантию батюшки восприемником его от Евангелия был иеросхимонах о. Александр. Первые годы жизни в монастыре о. Герман перенес сильную борьбу с помыслами. Дух гордости не давал ему покоя. Но при Божией помощи и за молитвы старцев Господь облегчил сии мысли: это было спустя четыре года с половиной по поступлении в монастырь.

В 1893 году иеромонах Герман утвержден духовником больницы и богадельни скита.

В 1894 году августа 7–го, предложено было настоятельство над монастырем Вятской губернии. Иеромонах Герман отклонился от этой тяготы.

17 августа того же года было предложено духовничество Хотькова монастыря^[75]. Тоже уклонился, боясь женского пола исповедовать и от многого знакомства.

28 сентября награжден набедренником митрополитом Сергием.

После кончины старца о. иеросхимонаха Александра прошло 9 лет. В течение этого времени он все искал себе наставника и руководителя в духовной жизни, но не мог найти такого, которому можно было предаться всею душою под руководство. Познакомился в 1886 году с Валаамскими старцами^[76], начал с ними иметь переписку; а наипаче письменно стал обращаться к преосвященному епископу Феофану, который заменил ему истинного руководителя и наставника в духовной жизни; в его письмах многих он получил успокоение, вразумление и указания^[77].

“Я искал себе руководителя в духовной жизни: видел много в себе неисправностей во внутренней жизни.

Между тем, стали ко мне некоторые из братьев обращаться за советами, хотя я и сам еще – ученик и желал научиться от людей: как удобнее спастись. По этому поводу я и обращался за советом к преосвященному Феофану, который и благословил принимать всех приходящих и дал заповедь – никому не отказывать, но всех принимать с любовью.

Я приходил в недоумение и не знал: что мне и делать? Сам вижу, что я слаб в духовной жизни.

Потом дали мне послушание духовника скита.

Тогда ради послушания нельзя было кому-либо отказывать в духовной жизни. И теперь не знаю: какой будет конец жизни моей? И боюсь, и трепещу, как бы не получил осуждение даже за мои слова, которые я предлагал из писаний святых отец наших.

Пишу я эти строки, мне от роду 50 лет и 7 месяцев. Кто найдет эти мои строки, прошу помолиться обо мне, чтобы не быть мне осужденному за мои дела и слова в день Страшного Суда Божия; ибо я много согрешаю и прогневляю Создателя моего и Искупителя моего; такожде и ближних моих.

Прошу, прости меня, Господи, в чем-либо я мог пред кем согрешить делом, словом и мыслями, ведением или неведением.

1894 г. октября 26–го дня.

Иеромонах Герман”.

5. Игуменство в Зосимовой пустыни

“О. наместник Леонид все звал меня жить в Лавре: он хотел, чтобы я научился там в совершенстве живописи и остался жить там. Но о. игумен скита и старец советовали мне никуда не уходить. Не желалось мне уходить и после, когда о. наместник Павел^[78] велел мне идти в Зосимову пустынь. Ведь меня не раз хотели взять из скита. Приезжает к нам о. Павел в скит прощаться: это, помню, было накануне Сретения – и велит мне приехать в Лавру поговорить. О. игумен Даниил был в это время болен; все решили, что меня скоро поставят на его место: я боялся этого.

Митрополит Сергий^[79], – как говорил мне о. наместник Павел, – желал найти двух начальников: в Гуслицкий монастырь^[80] и в Зосимову. Тогда наместник вызвал меня к себе и сказал, что хотел бы видеть меня в Зосимовой, чтобы сердце его было за нее покойным. Я отнекивался: говорил, что я неспособен. Напоил он меня чайком и отпустил. Только сказал:

– Не говори никому об этом.

Приезжаю я обратно, братия меня спрашивает, я молчу. Толки пошли. К игумену Даниилу меня позвали; я и тут – молчок, по заповеди. Вскоре дело разъяснилось. Как-то мы говорили с о. Варнавой, вот он и говорит, что о. наместнику желательно тебя в Зосимову пустынь. А я и говорю ему:

– Отец Варнава, ты там в чужой губернии (Владимирской) женский монастырь строишь^[81], а лучше бы сам пошел в Зосимову.

Прошло еще несколько времени, живем мы этак молча. О. Иоанн из Зосимовой прислал сказать, чтобы я там побывал. Поехал я туда 15 июня. Со станции Арсаки посчитал: Зосимова стоит на 7–м холме. Пришел в Зосимову, направляюсь в трапезу. О. Корнилий по дороге показывает мне, сколько дел еще осталось: денег мало, кресты надо золотить, лошадей пара, которые нас везли, оказались не монастырские, а – помещика Головина, собор не готов, пола нет, приходится идти по дощечке.

Вдруг слышу я – наместник идет. Я не успел и рясу достать, так в подряснике и встретил его.

– Как я рад тебя видеть здесь! – восклицает он. – Здесь лучше скита, уединеннее. И мне, и тебе было бы хорошо…

– Благословите в три часа обратно уехать.

– Не дозволяю, – сказал он.

Пошли мы с ним в покои. Он и говорит, убеждает меня:

– Я тебя игуменом сделаю.

А я все отказываюсь, говорю:

– Там, в скиту, учеников у меня много!

– А я сюда и их переведу: хочу, чтобы ты духовную жизнь тут настроил. В братии тут никого нет подходящего; отец Иоанн^[82] стар.

Я все отказываюсь; а он в покои пришел, видит, здесь все не в порядке. Наконец он меня убедил. Думал, думал я; испугался того, что меня то туда, то сюда зовут: в Гуслицы называли, еп. Антоний Каржавин в Устюг меня звал. Думаю: не усидеть мне! И согласился в Зосимову. Наместник от радости заплакал. Скоро он устроил все дело у митрополита. 2 октября зовут меня в Пещеры скита и читают там указ в присутствии игумена Даниила, что иеромонах Герман назначается в Зосимову пустынь. О. Даниил стал выражать неудовольствие, что “он нам самим нужен: неужели у вас из своих монахов не найдется? У вас целых шестьдесят в Лавре!” А наместник, в ответ на это, вынимает письмо с жалобою на Даниила относительно старца Варнавы. Этим он его укротил. Что делать? 5 октября поехали мы ко владыке с наместником. В это время был у него о. Товия, иподиакон Знаменского монастыря. Владыка велел, чтобы пришел к нему завтра. На другой день прихожу. Владыка велит:

– Садитесь, – говорит.

Я, было, думал отказываться, что я не способен. А он сразу заговорил со мною: напомнил о письмах моих и ответах святителя Феофана Затворника и, не давши времени отказаться, говорит:

– Наберите себе новых послушников из мужичков; заводите уставной порядок, чтобы служба была уставная, а то, – говорит, – стыдно и ходить: такая служба!”

О. Герман говорит:

– Я боюсь, что неспособен.

А он отвечает:

– Бог поможет, молитесь!

“Что делать?! 9 октября поехал я; узнаю, что по дороге несчастье: женщину убило, и что нас поэтому повезли другой дорогой.

Встретили меня с иконою; и я привез с собою икону, какую игуменья из женской Зосимовой пустыни^[83] прислала мне в благословение, чтобы внести ее с собою в обитель. Урядник встретил нас. А в пустыни рыбы нет: щи горькие из сырой капусты. Пошли, чайку попили, потом ввели меня в церковь, многолетие мне сказали. Тогда иеродиакон был Феофан. Потом ввели меня в наместнические покои, в келию о. Павла; ввел меня сам наместник: кушетка стоит, а в ней нет ни гвоздочка; а в шкафу ризница, и ничего-то в ней нет. Что делать? Мне стыдно было: ведь о. Иоанн оставался в пустыни. Ничего я еще не знаю. На другой день сразу же ввел я уставную службу. А потом начали мы с о. Иоанном разбирать бумаги. Деньги, которые в изобилии и часто жертвовали или присылал о. наместник, о. Иоанн держал под шкафом и раздавал их всем, кто бы ни просил у него: он ведь был добрый, не то, что я. Бывало, придет мужик, просит на лошадь; придет баба, просит на корову: он сейчас палочкой вынет и отдаст; хлеба он всегда давал мужикам. Мужик придет, попросит овсеца, о. Иоанн кошель насыпет; а тот пойдет да и продаст его. Много ходило к нему. От этого братии иногда была нехватка. Наместник за это сердился: ему было неприятно, что то, что доставалось для любимой им Зосимовой пустыни с трудом, о. Иоанн от простоты раздавал иногда и не нуждающимся, но прикидывающимся бедными. О. Иона, казначей, искусно насчитал, что о. Иоанн растратил таким образом 6000 рублей, на которые были расписки только о. наместника. Когда я стал жить здесь, порядки переменились: он жил добродетельно, а я не так; про меня стали говорить:

– Это – не отец Иоанн, у этого не попользуешься.

Я со скупостью все делал. Когда о. Иона показал о. наместнику все начеты на о. Иоанна, то о. Иоанн сказал мне:

– Ну, отец Герман, он и тебе зла наделает много; и тебе от него плохо будет. Берегись, натерпишься от него.

Действительно, о. Иона в Зосимовой вооружал против меня братию. Вскоре о. Иоанн уехал в Лаврскую больницу на покой; оскорбился старец. 23 декабря стало ему плохо, а 8 января 1898 года он скончался.

О. Даниил был недоволен, что я взял 13 послушников, – но они же сами по усердию пошли со мной: Димитрий, Иннокентий, он прежде был повар, Дионисий, Митрофан. О. Варнава напророчил о. Иннокентию, что будет на гостинице”.

Но строгость эта в о. Германе была от мудрого управления монастырским добром и вообще всем, что касалось обители: он ревниво оберегал каждую мелочь из не принадлежащего ему, а вверенного ему Богом. Так, искренно любящий его и преданный ему духовный сын еп. Феодор^[84] даже с удивлением рассказывал, что когда он попробовал было купить в Зосимовой пустыни лошадь, то думал, что батюшка, по расположению своему к нему, продаст ему лошадь получше; но он ошибся в расчетах и получил лошадь незавидную, по той простой причине, что батюшка бы и не продал лошади, нужной для обители. Когда же дело касалось личных средств батюшки, то старец никогда ни в чем не отказывал, а щедро подавал просящему.

О. Иннокентий, бывший постоянным спутником батюшки по святым местам, вспоминает, как, бывало, когда нищие просили милостыни, а мелких денег у него не было, о. Герман требовал, чтобы непременно подать нищему, если нет мелких денег, то рубль или больше, что есть, но не отказывал в подаянии.

А пророчество о. Иоанна сбылось. О. Иона действительно после навредил игумену Герману, даже готов был его “уничтожить”. И его перевели в Махрищскую обитель^[85], якобы для наведения порядка.

“Когда я, – рассказывает о. Герман, – приехал в Махру, там меня торжественно встретили. Это было 13–го сентября, в день изгнания Златоуста; 14–го я служил^[86]; а 15–го принял монастырь. Под 26–е – пожар: жилища загорелись. Под 5–е октября – другой пожар, на скотном дворе. Я хотел поехать в Киев, чтобы там найти место и не возвращаться. Но куда дену тех, которые со мною пошли?

4–го ноября вдруг пришел указ о возвращении в Зосимову. Я сдал Махру и 14 ноября приехал обратно. Случилось это так. Приняла участие великая княгиня Елизавета Феодоровна в 25–летие ее православия^[87]. Я благодарил ее за то, что она поддержала меня в дни моего испытания (не печали). Я благодарил ее за молитву обо мне. Она, как рассказывала мне рижская игуменья Иоанна Мажурова, за меня читала каждую ночь акафист “Всех скорбящих Радости”.