Текст книги "На рубеже двух эпох"

Автор книги: Вениамин (Федченков)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Но я, неразумный, все же упросил включить и меня в комиссию по выработке телеграммы и постарался смягчить ее настолько, что наше тверское духовенство (как припоминаю) не получило даже благодарственного ответа.

Так реагировал на вторую революцию народ, общество и духовенство в городе, а что было в селе, я узнал на Пасху уже в последующий год, когда мужики собрались делить господские и купеческие земли. Пригласили и наших родителей, чего раньше не делали с нами, как людьми из другой деревни. На этот раз им было интересно залучить отца с матерью, у которых дети "ученые". Хотелось робким людям, еще не привыкшим к революции (и "кабы еще чего там не случилось далее"), заручиться и косвенным согласием "ученых". Я на сходку не пошел. Воротились мать с отцом. Вижу – в недоумении. Спрашиваю:

– Что?

– Да делили землю, луга.

Молчу. Обращаются ко мне, но нерешительно:

– А что? Не взять ли и нам десятинку? А?

– Нет, мама, не нужно.

И не взяли. А после у них отобрали и последнее: ее лисью шубу, данную ей в приданое сорок лет назад, мебель из домика нашего, четыре меры запасенного пшена и т.д. Тяжело было, но вытерпели.

Известно, как разбирали поместья крестьяне, но я сам не видел этого, жил в городах, и потому описать не могу.

Когда воротился из Петрограда Тверской архиепископ Серафим, человек ярких правых убеждений, епархиальный съезд проголосовал об удалении его и избрал викарного архиерея Арсения. Архиепископ Серафим долго боролся против такого неканонического самочинства, однако вынужден был все же уйти. Впоследствии он был митрополитом в Петрограде. Советская власть не тронула его. Я выразил открытое сочувствие архиепископу Серафиму.

Как я сказал, после Февральской революции я уехал в Москву. На вокзале нет извозчика. Пошел до Кремля пешком. Иду между соборами: пусто, безлюдно. Лишь встречается случайная монашенка и, лукаво-насмешливо смотря на меня в клобуке, язвительно спрашивает: "Что?! Присягнули, товарищ, правительству-то новому?"

Я ничего не ответил, А нужно сказать, я действительно никому после революции не присягал, как-то прошло мимо.

Среди знакомых я посетил Л. А. Тихомирова. Он был хмур. Между прочим я спрашивал его:

– Как вы думаете, долго ли продержится эта бескровная революция? Некоторые (один, напри-

_мер, бывший министр К., говорил, что две недели) думают, скоро все придет в порядок!

– Еще никогда в мире не было ни одной бес– кровной революции. А о двух неделях... Хм? – он саркастически улыбнулся. – Дай Бог, если б через десять лет кончилась она!

Посетил нескольких духовных лиц. Митрополит Московский бывший архиерей Тобольский Макарий, старец благочестивейшей жизни и миссионер Сибири, должен был уйти со своего поста как человек, которому ставили в вину сопротивление Распутину. На его место потом избрали Тихона, впоследствии патриарха.

В Петрограде был немедленно удален (и кажется, его везли по Невскому на троне, с позором) митрополит Питирим. При избрании на его место было три кандидата: теперешний митрополит Сергий, тогда Финляндский, Андрей, епископ бывший Уфимский, из рода князей Ухтомских (считавшийся либеральным) и викарный епископ Вениамин. К удивлению, собор остановился на последнем. Встретив своего товарища по академии Володю Красницкого, я спросил:

– Почему так получилось?

– Да, видишь, времена трудные, политика сложная. Мы и решили, чтобы не впутывать нашу епархию в темные дела, лучше выберем молитвенника Вениамина.

Это был истинный святитель Божий. О нем после упомяну еще.

Бывший обер-прокурор после Победоносцева Саблер, переменивший свою фамилию на Десятовский, жил беспрепятственно в Твери. С ним встречалась старушка княгиня Гейден. Когда ослабел от старости, она водила его под руки в собор на службы. А когда ее выпустили за границу, она вывезла его дневник в Париж. Я читал его и даже докладывал в Богословском институте студентам: Саблер смиренно принял новую советскую власть и подкреплял это ссылками на Писание и своими размышлениями.

Потом я заболел кровохарканием и на Страстной неделе уехал для лечения в Крым. Возвращался после подавления июльского восстания большевиков. Чувствовалось, что надвигается буря: второй революции грозит опасность, но уже не справа, а слева, от социал-демократов, большевиков. Эту революцию я считал третьей по счету (1905 год, 1917-й, февраль, 1917-й, октябрь). И две первые отнесу к общему определению: как революции буржуазно-либеральные, интеллигентские-, не народные еще – потому и поместил их в одну главу как сродные. А о третьей буду говорить особо.

В заключение же этой части вспомню, как отразилась эта революция на мне и на одном мужике.

Когда получили известие об отречении царя от власти, о передаче власти Михаилу Александровичу, я обязан был сказать по этому случаю соответствующее поучение. Но у меня тогда не было никаких сил торжествовать.

.– Это не восшествие на престол, а поминки, – высказал свое впечатление о моем слове личный секретарь архиерея, хороший и честный человек, Преображенский.

Верно! Скажу больше. С удалением царя и у меня получилось такое впечатление, будто бы из-под ног моих вынули пол и мне не на что было опереться. Еще я ясно узрел, что дальше грозят ужасные последствия. И наконец, я почувствовал, что теперь поражение нашей армии неизбежно. И не стоит даже напрасно молиться о победе... Да и о ком, о чем молиться, если уже нет царя?.. Теперь все погибло...

Но постепенно эти острые переживания сгладились.

А в Москве я услышал иной голос народа. Еще в пути из Твери, в вагоне второго класса, я ночью слышу, как надо мною на полке для вещей ворочается солдат с фронта, зевает и, по-видимому рот крестя, шепчет: "О-о! Господи, помилуй!"

Проходя мимо храма Христа Спасителя, я увидел толпу народа. Статуя Александра III была уже разбита на части, которые валялись тут же. Впереди толпы стол с председателем. Митинг. Я в клобуке вмешался в толпу солдат и рабочего люда. Слушаю.

Взбирается какой-то студент в прекрасной шинели темно-зеленого сукна. Темой его речи была мысль, что революция совершилась, но ее нужно углублять и углублять. А опасностей много. Одной из них является возвращение с фронта солдат по домам. А там семьи, жены – и пропадет революция.

Слушаю я и думаю: не знаешь ты народа, если так говоришь. Да ведь это и неверно, и обидно русскому мужику, чтобы он подчинялся своей бабе. Думаю, провалился оратор. И в самом деле в ответ на его речь раздалось два-три хлопка... Огорчились мужики...

Поднимается какой-то крестьянин без шапки. На голове копна темных волос, борода – лопата. Начинает раскланиваться на три стороны... Ему кричат:

– Довольно, говори!

– Нет, ты таперича погоди! – и снова кланяется.

– Ну в чем дело?

Он медленно, с трудом ворочая слова, как камни, начинает говорить:

– Кто я такой?

– Да почем тебя знать?! Говори!

– Нет, а кто я такой?!

У людей теряется терпение.

– Ну, кто? Говори, кто?

– Я второй кучер у купцов... (Фамилию я позабыл.)

– Ну, так что, что ты кучер? К чему ведешь?

– Так как же? Глядикась: вот я кучер, а таперича говорю! Бот оно что значит – свобода-то!

Народ понял и одобрил этого "оратора", впервые дерзнувшего заговорить, дружными хлопками.

А мне припоминается случай из истории французской революции 1789 года. В дом какой-то графини пришел знакомый маляр оклеивать комнату. Между делом завел разговор: "А что, графиня, пожалуй, теперь из моего сынишки Пьера может и генерал выйти?"

Графиня промолчала, а потом со смешком рассказала знакомой подруге о такой наивности маляра, "Напрасно ты смеешься, – ответила та. – Вот из-за того, что из Пьера может выйти генерал, они доведут революцию до конца!"

К концу речи кучера я спрашиваю соседа:

– А мне можно сказать?

~ Отчего же нет? Теперь всем можно. Спросись у председателя.

Я подошел и получил разрешение. Взбираюсь на стул, в рясе, в клобуке, и начинаю приблизительно так:

– Углублять-то теперь уж будете несомненно. За это не приходится опасаться. Только вот и Бога не забывайте: без Бога ни до порога!

И так далее. Вспомнил и солдата ночного, крестившего рот с молитвой, и прошлую историю земли русской, и народный дух православный... Вижу, внимательно слушают.

А когда я кончил, мне раздались оглушительные аплодисменты и возгласы:

– Правильно, отец!. Верно, товарищ.

Я ушел с митинга довольный: не погибнет вера в народе! Он революцию хочет делать, но и от веры не желает отрекаться... И стало мне легче.

Вспоминаются мне еще два, по-видимому, смешных, но на самом деле загадочных случая. Над обоими я тогда задумался, и сейчас они стоят передо мною неразгаданными.

Один из них касался вопроса о социализме и собственности, а другой – о сочетании революции и религии.

Сначала расскажу о втором случае, он был раньше.

Когда я проезжал Харьков и задержался там, то был очевидцем следующей сцены. На центральной городской площади, где помещались и кафедральный собор, и против него присутственные места, а справа – университет, собралась огромная толпа народа, которая стояла к собор спиной, а к губернскому управлению лицом и смотрела вверх, на крышу этого здания. Я обратился туда же. Вижу, что по железной крыше карабкается солдат в шинели. Куда он?.. Потом взбирается осторожно на самую вершину треугольного карниза, лицом к собору. Смотрю: у него в руках дубина. Под карнизом же был вылеплен огромный двуглавый орел с коронами и четырехсаженнъгми распростертыми крыльями. Это – символ собственно России, смотрящей на два континента – Европу и Азию, где ее владения. Но обычно его считали символом царя и его самодержавной власти. Разумеется, революционному сердцу данного горячего момента было непереносимо видеть "остатки царизма". И решено их было уничтожить, насколько возможно. Кто же будет препятствовать?.. Теперь – свобода и угар. Но дело было опасное: вояке легко было слететь с трехэтажного здания и разбиться насмерть. Однако дело серьезное, государственное – революция, есть за что рисковать и жизнью...

Приловчившись, солдатик встает во весь рост и на виду у всего честного народа, не спеша, снимает военную фуражку, истово кладет на себя три креста, покрывает голову, берет обеими руками дубину и двумя-тремя ловкими ударами сбивает и корону, и головы орла. Внизу же, над входными дверьями, был плоский стеклянный навес, куски разоитого гипса упали на него и со звоном вдребезги разбили стекло... Были ли аплодисменты и ура, не помню... Как не быть?! Солдат с торжеством исполненной большой задачи сполз в слуховое окно крыши и дальше.

А я смотрел и думал: что же за загадка – этот русский украинский человек? И царя свергает, и Богу молится... Не по-старому это. А у него как-то мирится. Видно, он революцию инстинктивно считает тоже хорошим и нужным делом. Или и здесь было лишь угарное озорство революционного момента или простая традиция? Что ответить? И казалось мне, как и в Москве на митинге у храма Христа Спасителя, русский народ как-то объединит и то, и другое... Отчаиваться нам, верующим, еще не нужно за него.

При этом размышлении вспоминаются мне подобные же слова главы Церкви, митрополита Сергия, сказанные им много лет спустя американским корреспондентам, задавшим ему вопрос о пропаганде безбожия и атеизме народа: "Мы еще не теряем надежды на возвращение нашего народа к отеческой вере".

И я, делая эти записи, все еще жду, что будет с теми многими миллионами, которые за эти двадцать пять лет растеряли или разбили веру отцов? И как это будет? Воля Божия.., Не я же управляю миром!

А другой разговор был в вагоне, после Харькова.

В поезде были украинцы. Народ они себе на уме! Не сразу поймешь, что думают эти "хохлюки". Молчаливая публика... Посасывают себе трубочки с тютюном, и все думают, думают... Около одной группы вертится юный солдат, хорошо одетый... Как помню, великоросс по языку. Едет с фронта или на фронт куда-то "по делам". Оказывается, военный фельдшер, стало быть, вроде уж как ученый. И вот он на моих глазах горячо и долго разъясняет дядькам-украинцам: что такое социализм. Как теперь все будет замечательно! Работать придется совсем мало, а всего будет вдоволь. А главное, все и всем даром: денег никаких не платить, да и вообще деньги не нужны будут при социализме...

Слушают мужики и не спорят... Только что вот как-то загадочно молчат, будто бы глупые. Но оратор, довольный собой и своим умом, не замечает этого...

И неожиданно один из слушателей, выколачивая пепел из трубки своей, сказал медленно (он говорил по-украински, конечно), смотря вниз на трубку: "Да, оно... конечно, без денег-то лучше… Зачем тогда деньги?.. Вот разве маленько на табачишко?!"

В самом ли деле он думал, что уж табака, как вещи несерьезной и не необходимой, серьезное

начальство давать не будет? Или он этой шутливой иронией выразил свое сомнение, что при социализме будет все даровое? Не знаю. Только, по-видимому, этот украинец хотел сказать, что даже при коммунизме должна остаться какая-то сторона жизни, пусть и второстепенная, на индивидуальную свободу. А где граница этого? В табачишке ли только ?

Не поверили лишь они одному, что мало придется работать. Это вековечному труженику и непонятно, и даже неприятно...

СОЦИАЛЬНЫЙ ПЕРЕВОРОТ

Настоящая революция пришла лишь в октябре.

Народ наш, как близкий к природе, здоровый умом и сильный духом, радикален, решителен. Он или уж терпит смиренно, и терпит долго и глубоко, или уж если взялся за дело, то доведет его до конца. Интеллигенты, как элемент уже "ослабленный" культурой и городской жизнью, склонны мириться с компромиссами, уступками, половинчатостью. Не то народ: он, как и всякая стихия, стремителен и последователен. Эту сторону русского народа понимали и Толстой, и Достоевский. Русский солдат в "Войне и мире" стоит перед французскими пушками как гранит. Недаром же сказал Наполеон (кажется, в записках бывшего его посла в России Коленкура), что русского мало убить, его надо еще повалить на землю.

А у Достоевского в "Братьях Карамазовых" есть такой разговор между Иваном и лакеем Смердяковым, сыном их общего отца Федора, убитого им, и Лизы Смердящей: "Ты, Иван, говоришь, что Бога нет? Ежели нет, так все можно!"

Вывод точный, неопровержимый: без Бога нет и греха. Ученый Иван понимал, конечно, это, но осуществить до конца не мог. А лакей Григорий Смердяков делом доказал это: Бога нет – и отца убить можно; и нечего тут мучиться, как если клопа раздавить...

Кроме этого, безусловно, должно признать за русским народом и настоящий здравый ум.

И до революции, почти всю вторую половину XIX столетия, интеллигенция России, одинаково как западники, так и славянофилы, верила в народ, в его ум, в то, что народ скажет свое слово, у него надо учиться. Так же и даже особенно Достоевский настаивал. Но он же и предупреждал, что эти почитатели народа, готовые идти к нему на поклон, легко могут изменить ему. Пока народ во всем согласен со своими почитателями и вторит им, он и хорош, и умен. Но попробуй тот же умница-народ что-нибудь подумать и сделать по своему собственному уму-разуму, тотчас же те не только отвернутся от него, но даже и проклянут. И это, говорил в "Дневнике" Достоевский, и не только одни западники, но и правые славянофилы, они-то даже пуще всего!

Это предсказание буквально исполнилось на народе: от него ушли почти все интеллигенты-революционеры, а правые и доселе злобно ненавидят его... Не угодил народ ни тем, ни другим.

Я лично всегда верил в мужиков, в их здравый смысл, который в конце концов поправит дело. И особенно верил в сметку великодержавного великорусского племени. Не буду вдаваться в подробности причин этой особенности народа, но скажу, что помимо иных естественных причин здесь немалое значение имело и здоровое православие в отличие от искусственного католицизма, и от сентиментального протестантизма, и ублюдочного однобокого сектантского рационализма...

Когда началась междоусобная борьба почти по всей стране, народ мог много раз проверить себя: куда идти, за кем? То красные, то белые, то петлюровцы, то анархисты махновцы, то чехи, греки, французы, то эсеры, то кадеты, то монархисты; то опять красные, опять белые и еще раз красные -все это народ пережил...

В Екатеринославе, например, власть переменялась последовательно восемнадцать раз! И народ все же остановился на большевистской партии как своей. В России говорили тогда: плоха власть, да наша.

А власть эта не только гладила народ по головке всякими обещаниями и науками, а вскоре взяла его в ежовые рукавицы и переработку. Часто обвиняют большевиков в терроризме. Но в этом

не только их сила, но и государственная правда. Только настоящая власть без страха употребляет где нужно силу, до смертной казни включительно. И народ несмотря на это – а я скажу, наоборот, именно поэтому! – еще решительнее прислонился к советской власти. И прислонился государственно сознательно по причине своего того же здорового мужицкого смысла.

Хочу немного разъяснить эту странную русскую психологию, в которой сам-то я не сомневаюсь. Возьму два примера.

В наш Севастополь прибыли первые отряды, кубанские казаки (украинцы), как вестники генерала Деникина. Тотчас же были расклеены повсюду аршинные афиши. Подхожу и читаю... Мелким шрифтом напечатано – ну кто же будет тут читать, да еще целую простынь?! И мне, образованному, и то скучно стало, не дочитал до конца. Однако в начале воззвания я понял, что правительство Деникина убеждает. Доказывает, что и почему хорошо, что и почему плохо...

Ну, думаю, слабо дело у них и неумно. В революционную-то бурю убеждать?! Да люди тут в пламенной горячке, а они убеждают их? Тут нужно действовать, а не лекции с кафедры читать... Красные и решили не разговаривать, а действовать. Например, приходят белые и "просят" собрать обувь для армии и деньги на это... Собрали

Социальный переворот

сколько-то там... Мало... Пришли красные. Приказ: немедленно собрать деньги, столько-то! И явились деньги... А тут убеждать – не выдержат! Другой случай из монастырской жизни, В монастыре, мною управлявшемся в Сербии, был монах о. С-ва из пехотинцев-солдат... После меня был другой настоятель, добрый человек. О. С-ве жилось нехудо и при нем, но его стал переманивать архиерей из Польши. Пришел С-ва советоваться ко мне, ехать ли? Говорю ему:

– Тот епископ резкий, властный, а разве ты не доволен теперешним о. настоятелем?

– Не-ет, ничего! Да только он очень добрый. И ушел в Польшу.

И народ наш, знающий слабость человеческой природы и необходимость твердой власти, не побоялся посадить на свои плечи крутых большевиков, потому что здравым умом понял: эти наведут порядок! Значит, государственная власть... Да еще и наша, народная...

И после, когда происходили по временам "чистки", народ тоже принимал их по государственному инстинкту и уму. Так лучше! Иначе было бы хуже!

Ну, разумеется, приемлема была им земельная и заводская программа большевиков: все народу! Приемлема была и система власти: Советы из того же народа, и в центре, и по местам!

На такой радикализм в решениях (максимализм) не было сил не только у белых, но и розовых партийных интеллигентов.

Так объясняю я себе победу большевиков: их принял (или, что одно и то же, выбрал среди других) народ сознательно, по своей воле. Что касается социализма, коммунистической системы хозяйства государства, то мне казалось еще в России, что народ тут сначала пошел не столько по мотивам самоотвержения и любви к человечеству, сколько по естественному всем людям исканию выгоды: "Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше". Чего тут особого?

Однажды в Крыму мне пришлось быть в гостях у купчихи с одним комиссаром из евреев... Он, конечно, проповедовал коммунизм, но вместе с тем из магазинов, тогда еще не национализированных, посылал своей жене в Мелитополь то сукно, то белье. И я ему сказал тогда: "Вы думаете, что мужики борются за социализм сейчас? Нет – это маленькие собственники борются против больших".

Он промолчал.

Конечно, было бы неожиданно, если б тысячелетние обычаи жизни легко изменялись. Но, передавая свою волю большевикам, даже хотя бы и не вполне еще понимая социалистическую систему, народ все же верил одному: эта власть – народная и потому народу не повредит! А там дальше увидится...

Конечно, были и просто разбойничьи группы, которые в эту неразбериху и разруху делали свои злые дела, но о них не стоит много говорить. Это была естественная революционная накипь.

Еще можно признать факты страшных жестокостей, которые прорывались то тут, то там... А плохое есть плохое...

Да, никакая революция не бывала и не бывает бескровной, нужно согласиться с Л.А.Тихомировым.

Эти размышления, давно уже у меня сложившиеся, я написал потому, чтобы многое дальше было яснее, понятнее.

Но мне, как верующему человеку, еще хочется подойти к вопросу советской власти не только с точки зрения народной, но и религиозной, помимо естественных причин – поискать и Божиих путей.

Большевики – безбожники, материалисты марксисты. Православные цари ушли, на их место стала атеистическая власть.

Конечно, нам, верующим, это казалось и ужасным, и неприемлемым. И не нужно удивляться, что Церковь стала сначала против советской власти... Дальнейшие притеснения и преследования духовенства, и даже веры, еще сильней восстановили нас против нее.

Много после, уже в Нью-Йорке, на одной из лекций "друзей Советского Союза" один пожилой рабочий задал мне вопрос:

– Как же это вы, владыка, пошли против народа? Я был участником "белого движения".

– Не в народе дело, а во власти, она была против веры, как сами знаете, и нам было поэтому трудно пойти за ней.

Однако же сейчас скажу я то же самое, что думал на горе у сельской церкви: "Бог правит миром, чего же через меру ужасаться?" И в самом деле. Если мы веруем, что над всем есть Промысл Божий, если мы повторяем евангельское слово: "И волос с головы не падет без воли Божией", так неужели такое колоссальное событие, как революция, случилось без этой воли? Недопустима даже самая мысль об этом. В чем эти причины и знамения Промысла, я подробно скажу дальше в главе о Церкви и соборах. А сейчас лишь утверждаю (я много раз говорил об этом на лекциях):

– По Промыслу Божию и произошла революция, и пришла большевистская безбожная власть!

И потому я никак не могу согласиться с однобокой формулой Тихомирова: "Всякая революция от дьявола".

Ведь и сам дьявол ничего не может сделать без попущения или воли Божией. И вот и свидетельство от слова Божия.

В Ветхом Завете, при царе Ровоаме, десять из двенадцати колен еврейских отделились революционным путем и образовали с Иеровоамом царство Израильское. Царь иудейский Ровоам собрал войско, чтобы подавить революцию силой. Но пришел к нему пророк Божий и сказал от имени Бога:

– Не ходи и не воюй! Это от Меня все было!

Вот пример революции от Бога. И в нашей революции есть Промысл Божий – отчасти уже понятный, а еще больше пока не вскрывшийся... И уже поэтому мы тоже должны принять эту власть, а не только потому, что она принята и народом.

Именно точно так впоследствии писал и святейший патриарх Тихон, хотя сначала он и осуждал ее (авторитет патриарха Тихона был и остается великим).

А теперь перейду к своим воспоминаниям о ней.

Эту революцию я встретил в Москве, будучи членом Всероссийского Церковного собора, о котором речь в следующей части. Тут уж я могу говорить не о своих лишь впечатлениях, а и об общем отношении к ней Церкви, представленной всеми архиереями, духовенством, мирянами-учеными и простецами в количестве трехсот человек. Можно было бы сказать, что тут слышался отзвук всей верующей Руси, в ее не худших, а, пожалуй, лучших представителях. Как же он звучал?

Насколько тревожно была принята нами вторая, февральская революция, настолько, наоборот, уже почти равнодушно отнеслись мы к третьей – большевистской. Уже привыкли к ней: человек ко всему привыкает. И притом нам казалось, что никакой особой разницы не будет между уже пережитым и только начинающимся. Один архиерей, митрополит Антоний Киевский, бросил тогда крылатую фразу из Ветхого Завета: "Не хватал за головы псов дерущихся", чтобы самому не пострадать от злобы их. Такое пренебрежительное и постороннее отношение к боровшимся политическим партиям не было, впрочем, общим нашим настроением. Большинство членов собора были благоразумны, осторожны и даже уже пассивно-лояльны к тому, что делалось вокруг нас: государство имеет свои задачи, а Церковь свои. Пока нам лучше быть в стороне, ожидая конца событий. И по всему мы уже видели, куда склонялась история. Нужно подождать. А развязки ждать было недолго: в Петрограде революционный переворот уже завершился, значит, через несколько дней он закончится и в Москве, и по всей стране. И мы спокойно, совершенно спокойно продолжали свои занятия на соборе. Войска, бывшие на стороне большевиков, осадили Москву и откуда-то с Ходынки – опять с Ходынки, на которой во время коронации Николая II подавили немало народу, – посылали снаряды в Белокаменную. А тут еще были у власти члены кадетской, эсеровской и, вероятно, меньшевистской партии. Мы о них ничего не знали и даже не интересовались: кто они, что делают там, в городской Думе? Военную поддержку они нашли в юнкерах московских военных училищ, поэтому борьба шла между большевиками и юнкерами. И тогда, и теперь мне кажется непонятным: как эти горсточки людей отважились стать против движущейся лавины народных масс? Ведь очевидно было, что не устоять юнкерам. Почему же, однако, они пошли на жертву? Здесь, как солнце в одной из капель, отразилось наметившееся уже движение междоусобной борьбы белых против красных. Доселе – и при кадетском возглавлении, и при социал-революционере Керенском – интеллигенция, военные, имущественные классы не поднимали голоса против Временного правительства, наоборот, сочувствовали ему или, во всяком случае, приняли его, хотя бы не все равно сочувственно. Это является несомненным доказательством сродности первых двух революций (хотя их можно и лучше бы назвать – одною) с прошлым строем жизни: консервативно– или либерально-буржуазным, аристократическим и интеллигентски-классовым...

На чьей стороне был я и вообще мы, члены собора?

Разумеется, юнкера были нам более своими по духу. Не были мы и против народа. Но благоразумие говорило нам, что уже придется мириться с пришедшей новой жизнью и властью, и мы заняли позицию посередине, и, пожалуй, это было верно исторически: Церковь тогда стала на линию нейтральности, не отрекаясь от одной стороны, но признавая уже другую, новую. То, что мне пришлось сказать в Твери педагогам, осуществилось на деле: Церковь должна была и стала осторожною.

Борьба продолжалась недолго. Я тогда жил в Кремле, в одном крыле царского дворца, где были помещения для служивших царской фамилии. Почему-то немногим из нас, духовных, отвели там по комнате. И я был свидетелем последних часов борьбы.

Снаряды с Ходынки направлялись главным образом в Кремль, как центр власти. Поэтому были разбиты купола храмов, разрушена церковь Двенадцати апостолов с патриаршей ризницей, здания Чудова монастыря, подбиты кремлевские башни. И одно время большевистские солдаты, вероятно из войск внутри Москвы, захватили Кремль. Нас они не тронули и по проверке документов пропускали на соборные заседания, проходившие в епархиальном доме около Садовой улицы, недалеко от Духовной семинарии и Самотеки. И мы относились к этим солдатам тоже мирно и приятельски, никакой вражды абсолютно не чувствовал я к ним, наоборот, вспоминаю, что они воспринимались моим сердцем как свои, родные. О политике я тогда не думал: никто ничего не знал, какая она будет. Не больше моего думали эти солдаты-мужики. Однако они своим чутьем понимали, что тут борются народ и господа.

Недолго насиделись на этот раз большевики в Кремле, юнкера осадили его. Хорошо помню, как ночью мимо моего дворцового окна, тяжело громыхая, проходили туда и сюда грузные броневики, сторожа Кремль от нападения. Переулок этот был узкий, и броневики ползли буквально в трех шагах от моего взора. Утром ожидали штурма. Ворота Кремля все были заперты. Передавали, что около 5 часов утра юнкера прислали ультиматум сдаваться. Большевики отказались: их было здесь около 600 человек. Раздался пушечный удар в Троицкие (так ли? – возле артиллерийского дворца) ворота, еще и еще. Юнкера ворвались, и после небольшой, по-видимому, схватки большевики сдались. А юнкера рассыпались по дворцу и другим помещениям с поисками. Зашел и в мою комнату один из них. Высокий, красивый, стройный, в прекрасной шинели, он почтительно откозырнул мне, и мы оба улыбнулись, будто свои. Но странно: в то же мгновение я почувствовал в нем барина... А там серые мужики-солдаты стояли обезоруженные, нестройными рядами. Нам с архиепископом Кириллом, тогда Тамбовским, нужно было идти на заседание собора. И мы вышли, направившись к тем же Троицким воротам, около которых собраны были и пленные большевики. Мы были почти уже возле них, шагов за сто, владыка говорит сопровождавшему его келейнику: "Иван1 Спроси-ка по телефону, а есть ли ныне заседание собора?"

Тот воротился. Мы остановились ждать его.

Кажется, день или два осады мы не могли выходить на собор. И тут разразилась катастрофа. Наверху, вероятно на этой самой башне, были еще большевистские пулеметы. Около пленных ходили группы юнкеров-победителей. И вдруг на всех них, без разбора, полился огненный поток пуль. Мы от страха отодвинулись в ближайшую подворотню. Не остановись ждать телефона, мы все трое как раз попали бы под этот неожиданный огонь. Юнкера и солдаты стали падать, как подкошенная трава. Скоро пулеметчика сняли выстрелами снизу, и опять наступила тишина. Только я сам видел, как наросла за эти несколько минут гора трупов: и господа, и мужики кончили свою жизнь и теперь лежали мирно вместе. Раненых носили на перевязки.

Иван воротился: заседание есть. Мы подошли к братским трупам... Ведь вот только-только они еще были живыми...

Через Троицкие ворота нас, кажется, не пропустили юнкера, и мы направились через Боровицкие... Идем мы по городу: пустота, точно вымерла Белокаменная. Но из домов и с чердаков то тут, то там раздаются какие-то бесцельные выстрелы, наводящие, однако, жуть. С большим трудом мы встретили извозчика, и он какими-то окольными тихими улочками и переулками доставил нас на собор. Там все интересовались, что в Кремле? Архиепископ Кирилл рассказал.

Говорили также и о чудом спасшемся митрополите Петроградском Вениамине. Он жил в том же Кремле, в митропольих покоях Чудова монастыря. Однажды, занимаясь в кабинете, он ясно услышал в сердце голос: "Уйди отсюда". Послушался – вышел. Тотчас же ворвалась из-за Москвы-реки граната, разбила угол и разорвалась в его кабинете...