Текст книги "Двухчасовая прогулка"
Автор книги: Вениамин Каверин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
18
Решено было летом уехать куда-нибудь вдвоем хоть на несколько дней. Они выбрали Прибрежное, маленький курортный городок на Черном море, и поехали в разное время, чтобы не вызвать подозрений. Петр Андреевич придумал командировку, Леночка сговорилась с подругой, которая тоже ехала на юг, но в другое место и должна была в случае необходимости подтвердить, что они ездили вместе.
Они поселились у толстой, еще красивой, женщины, молдаванки, с пьяным, бродившим по ночам мужем-маляром, которого она оглушительно проклинала, и Леночке понравилась эта комната, двор с утками, этот живой плетень с ветками и зелеными листочками, хвосты винограда, свисавшего над темной, прохладной частью двора. Она любила все деревенское, негородское. Мать ее была из дворянской семьи, отец из крестьян, и она любила рассказывать о поездках вместе с ним в его родную деревню. Она говорила, что пошла в отца, – и правда, что-то деревенское было в ее больших руках и ногах, в ее трезвости, беспечности, в ее твердом свежем лице.
Они были одни и теперь, когда никто не мешал им, стали жить неторопливо, без прежней неутолимости, без страха потерять минуту. Купаться они ходили не на пляж, а в далекие, плохие для купанья места и проводили у моря целые дни – разговаривали или подолгу счастливо молчали.
Леночка рассказывала, как ей работается на новом месте, рассказывала, как всегда, талантливо, в лицах.
– Ты знаешь, я думала, что Осколков туповат, но ничуть не бывало. Он с выдумкой и умеет заставить всех себе повиноваться. К тебе он относится плохо.
– Почему?
Не укладываешься в схему. И на твоем месте я бы, пожалуй, постаралась уложиться. Потому что в противном случае тебя ждет множество хлопот. Тебе не мешало бы вести себя, как Ватазин.
А именно?
– Он молчит, когда ждут, что он заговорит. И говорит, когда ждут, что он будет молчать.
– И его заставляют повиноваться?
– Иногда. Обычно он угадывает, что от него хотят.
– Н-да... Но ты знаешь... Брать с него пример мне все-таки не хочется. Ты с ним кокетничаешь?
– Напропалую.
– Зачем?
– Еще не знаю. Может быть, пригодится.
– Ты знаешь, ведь об этом говорят в Институте.
– А о чем именно?
– Да вот... Со всеми кокетничает, но дело знает. И что ватазинскую лабораторию не узнать. Врубов уже где-то отозвался о тебе с восторгом. И вообще, – смеясь, сказал Петр Андреевич, – ты, очевидно, карьеристка?
– Ложное впечатление. Просто Ватазин часто болеет, и тогда все останавливается. А я продолжаю работать. Это новость, и кажется, для всего Института, кроме, разумеется, твоего отдела. Можно бездельничать, а человек работает. Чудак! А что ты думаешь об Осколкове?
– Я думаю, что он опасный подлец, – сказал Петр Андреевич.
Он спросил себя, рассказать ли Леночке о своих встречах с Осколковым. Необъяснимое чувство удержало его.
19
Однажды они купались под развалинами старой крепости. Леночке захотелось пройтись, и она в одном купальном костюме ушла в горы. Прошло полчаса, он уже места себе не находил от беспокойства. Наконец она появилась, статная, высокая, шагающая упруго, легко, и он подумал: «Неужели эта женщина принадлежит мне и сегодня вечером снова будет моей?..»
В другой раз они разговорились с местными рыбаками, которые жаловались на плохие, особенно в этом году, уловы, на правление артели. Почему они говорили с Петром Андреевичем так откровенно? Может быть, они приняли его за журналиста, который может им в чем-то помочь? И, слушая их, он подумал с чувством стыда, что в сравнении с жизнью этих людей у него позорно легкая жизнь, что ему надо не обнадеживать их, а повиниться перед ними за счастье этой поездки, вдруг показавшейся ему жалкой, ничтожной. Но вот Леночка, вертевшая его шляпу в руках, надела ее на себя (должно быть, ей наскучил разговор), и он мгновенно забыл о своем раскаянии – так она была хороша, Свежа после купанья, так привлекательна и крепка.
Обедали они в столовой, а на завтрак, ужин ели что придется – хлеб с консервами, молоко. В Леночке не было женской хозяйственности, она не баловала Коншина заботами, и он думал, что у нее, наверное, и дома так – есть что-нибудь, и ладно. Нетребовательность Коншина нравилась ей.
– У тебя хороший характер, – сказала она ему однажды.
Петр Андреевич уступил Леночке широкую полуторную кровать, а сам спал на узенькой полудетской. Матрас лежал на веревочной сетке, она рвалась, каждое утро он чинил ее обрывком старого невода. В седьмом часу он просыпался, долго лежал с закинутыми под голову руками, потом выходил во двор, переступая через спавших в сенях хозяев. И сладко было после душной комнаты (окна были завешены марлей от мух) вдохнуть утренний морской воздух, посмотреть на прохладное, с гаснущими звездами небо.
Они получили письма. Петр Андреевич от Левенштейна об институтских делах, очень его обеспокоивших, Леночке подруга прислала письмо от мужа.
Вечером они пошли в кино, не досмотрели фильм, ушли и долго молча бродили вдоль моря. Леночка стала спрашивать, что пишет Левенштейн, и Коншин вдруг холодно перебил ее:
– А что пишет муж?
В последнюю перед отъездом ночь он лег рано. Его немного знобило, спину и плечи покалывало, как после солнечного ожога.
Он долго не мог уснуть и, проснувшись внезапно среди ночи, не понял, что с ним происходит. Чужая женщина лежала на широкой кровати. Под легким одеялом видны были очертания крупного тела. Лунный свет падал в окно, где-то назойливо жужжала муха. Из сеней слышался храп, сонное кряканье доносилось со двора. «Где я? Что со мной?»
Женщина спала, бесшумно дыша, одеяло поднималось на груди и ровно опускалось. С холодной ненавистью он долго смотрел на нее.
Это прошло, когда на случайном грузовике они едва успели к поезду, – условленная машина не пришла. И только что вышли на станции, как началась прежняя зависимая жизнь: какие-то экскурсанты, среди которых почудились даже знакомые лица, неподалеку на маленькой площадке разбирали вещи...
Все обошлось с этой поездкой на юг, о которой Леночка потом говорила с восхищением – не о самой поездке, а о смелости, с какой они на нее решились.
Леночка вышла на какой-то станции, откуда ей было ближе до дачи, и хотя потом муж нашел в сумочке два железнодорожных билета, ей удалось как-то выпутаться, предупредив подругу.
20
Старая актриса заболела, они лишились комнаты, и однажды вдруг без предупреждения он приехал к Леночке, придумав на всякий случай какой-то шаткий предлог, если муж окажется дома. И все сошло благополучно, она радостно встретила его, взяла за руку, повела к себе. Оказывается, она была одна в квартире.
Но в другой раз соседи не только оказались дома, но очень заинтересовались Петром Андреевичем. Шляпница-модельерша постучалась и забежала, чтобы примерить на Леночке новую шляпку, потом зашел кто-то еще...
Когда нельзя было больше оставаться, она первая осторожно вышла в коридор, потом молча поманила Петра Андреевича, и он быстро шагнул на площадку, услышав за собой негромкий стук закрывшейся двери...
На следующий день она позвонила.
– Я вас прошу никогда больше не приходить ко мне, – сказала она ровным, спокойным голосом – Не звонить, не писать и вообще забыть о моем существовании.
Ничего не понимая, он только ответил:
– Хорошо.
И повесил трубку.
Все объяснилось через несколько дней, когда они уговорились встретиться у памятника Пушкину на десять минут: соседи рассказали мужу, что Петр Андреевич бывает у Леночки.
– Ничего не было упущено. Дни, часы, едва ли не минуты!
Сперва она держалась с мужем нагло-спокойно – она и прежде говорила Коншину, что становится холодной, как лед, когда муж начинает ее ревновать. Но на этот раз он был подавлен, разбит. Он перестал спать, ходить на работу, а потом замолчал и целые дни неподвижно лежал на диване. Она испугалась и стала отчаянно, напропалую изворачиваться и лгать. Муж, кажется, поверил – или дал себя уговорить. Они помирились. Интеллигентный, тихий человек, он грубо изругал соседку-модельершу, когда та снова стала, на кухне оговаривать Леночку.
– Мы не будем теперь встречаться долго, – твердо сказала она Петру Андреевичу. – Полгода.
21
Приближалась весна, возобновились и его прогулки, прекрасные, чистые, по не прибранному после зимы лесу. Он уже начинал зеленеть, обломанные голые ветки хвороста торчали, напоминая геометрических хвостатых зверей; тропинки, еще влажные, едва прочерчивались среди прошлогодней травы.
Это были два часа, когда он наконец оставался один и можно было спокойно вернуться к любимому строю мыслей. Два бесценных часа, когда он переставал чувствовать себя «собакой, которую за хвост оттаскивают от мяса», как он любил говорить.
Его и прежде оттаскивали, внезапно прерывая опыт, вызывая на совещание, где приходилось слушать длинные речи Врубова, оттаскивали, требуя, чтобы он переделывал планы, почти всегда неопределенные, потому что цель науки – истина и предсказать ее заранее невозможно. Но после его последней встречи с Осколковым работать стало еще труднее. Снова отказали в необходимом, выписанном по его настоянию приборе. Не пустили в Швецию Володю Кабанова на симпозиум, посвященный его работе, и пришлось целый день возиться с ним, доказывая, что не надо жаловаться министру здравоохранения. Опальный отдел! По-видимому, для тех, кто старался заслужить расположение директора, это была карта в какой-то происходящей за спиной Коншина игре.
Он был человеком воображения, он тонко понимал людей, легко угадывая их намерения и желания. Но поставить себя на место другого человека он не мог, в особенности когда встречался с прямо противоположным способом существования. Какая-то врожденная наивность мешала ему. Он не в силах был представить себе естественность называния черного белым. Как согласиться с тем, что мешать полезной работе – полезно? Это было для него так же трудно, как убедить себя в том, что разумнее ходить не на ногах, а на руках.
То, что происходило последнее время с ним и его сотрудниками, нельзя было назвать иначе как бессмыслицей, вредной с государственной точки зрения. Ничего не оставалось, как сопротивляться ей, и в этом отношении он был силен. Прямодушие и упрямство остро соединялись в этом сопоставлении, и, как ни странно, ему помогало то, что он не был создан для «игры в отношения».
22
Прошло четыре месяца, как он виделся с Леночкой, и он не испытывал ни малейшего желания возобновить эти встречи. Он вспоминал минуту необъяснимой ненависти к ней ночью в Прибрежном. Быть может, тогда за слепотой, за самообманом открылось подлинное, невыдуманное чувство?
Теперь ему казалось странным, что в ее присутствии он начинал чувствовать себя другим, действуя, как собственный двойник, закрывающий глаза на все, что составляло главную сторону существования. И, думая о Леночке холодно, почти равнодушно, он старался объяснить себе, что же в ней так привлекало его. Ее нельзя было назвать даже хорошенькой, у нее были большие руки и ноги, грубоватое, хотя и полное жизни лицо. Небольшие глаза, пышные, но слишком тонкие, рассыпающиеся волосы. Что заставляло мужчин оглядываться на нее на улице? Сколько раз он замечал, что они будто заставляли себя отрывать от нее глаза, – и Леночке это, несомненно, нравилось.
Все это время она не звонила ему. А если бы позвонила – ну что ж! Разве не случалось им разговаривать в спокойном, дружеском тоне? Так будет и теперь. «Ну как дела?» – спросит она, и он ответит: «Ничего, спасибо». И о новых встречах ни слова!
В этот день Коншин приехал на работу к часу дня и застал ораторствующую Марию Игнатьевну, вокруг которой с заинтересованными лицами сидели и стояли Володя Кабанов, Тепляков и Скопина. Похоже было, что все они куда-то шли и остановились на минутку, а потом застряли. По обрывку фразы – Марию Игнатьевну кто-то перебил – он понял, что импровизированное заседание посвящено, как это ни странно, Леночке Кременецкой. Дверь в лабораторию была полуоткрыта, но все слушали Ордынцеву с таким вниманием, что появление Петра Андреевича осталось незамеченным – он вошел в свой кабинет из коридора. Обсуждались перемены в отделе Ватазина, причем не научно-организационная сторона этих перемен, так сказать, а их нравственное значение. И оратор и слушатели остановились перед загадочным вопросом: как могло случиться, что Ватазин, серьезный, значительный ученый, оказался под влиянием новой сотрудницы, работающей у него без году неделю?
– Распоряжается в лаборатории, как у себя дома, – говорила Мария Игнатьевна. – Это уже не влияние, а... Не знаю, как и назвать!
– Оккупация, – серьезно предложил Володя.
– А вы, Володя, чем смеяться, лучше помогли бы делу. Я видела, как она с вами в коридоре кокетничала. Вы человек холостой, молодой, интересный.
Трудно было назвать Володю с его кривыми ногами и синими – вопреки тому, что он брился дважды в день, – щеками интересным мужчиной, но когда Мария Игнатьевна входила в азарт, она не останавливалась перед мелочами.
– Вот и взялись бы за дело!
– За кого вы меня принимаете!
– Марья Игнатьевна, а вы, оказывается, сплетница, – грустно сказал Тепляков. – И интриганка.
– Сплетница – да, потому что все женщины сплетницы, а интриганка – нет. Ведь Ватазин – больной человек. У него уже было два инфаркта.
– А по-моему, нехорошо так о ней говорить, – сказала Скопина, слушавшая до сих пор молча. Она всегда мучительно краснела, вмешиваясь в разговор, задевавший личные отношения. – Ведь мы, в сущности, ее совершенно не знаем. А мне она нравится. Мы на днях познакомились. Она добрая. И вежливая. У нее сестра умерла, она племянника воспитывает и рассказывала мне о нем... Так не мог бы рассказывать плохой человек. И вообще все, как один, говорят, что в лаборатории все буквально заиграло с ее появлением.
– Может быть, и заиграло, – сказала добрым, сердитым голосом Мария Игнатьевна. – Но как бы эта игра плохо не кончилась!
С чувством вдруг охватившей его ревности, от которой остро заболела голова и захотелось что-нибудь сломать, сокрушить, Коншин выслушал этот, впрочем, вскоре оборвавшийся разговор.
«Так вот что – Ватазин, – думал он. – Ну да почему бы и нет? Боже мой! А я еще сегодня серьезно думал о ней, вспоминал, волновался. – Он уже забыл о том, что думал о Леночке не только равнодушно, но готовился к подчеркнуто спокойному разговору, после которого невозможны были бы новые встречи. – И уже весь Институт знает об этом! И обсуждаются планы, как спасти от нее Ватазина. Так, может быть, и вся эта история с мужем была выдумана, чтобы расплеваться со мной?»
У него было напряженное, взволнованное лицо он это знал. Но ему всегда удавалось (когда это было необходимо) как-то «распускать», освобождать лицо. Так он поступил и в этот раз: вызвал Володю Кабанова и стал с непривычной для него строгостью выговаривать ему за то, что в его работе одно осталось недоказанным, а другое похоже на артефакт.
– Только этого еще не хватает!
Но когда Леночка позвонила через несколько дней, он уже справился с собой и был совершенно спокоен,
– Как дела?
Коншин ответил осторожно:
– Все хорошо, спасибо.
– А почему не звонишь?
– Но мы же условились.
– Что же, что условились! Мог бы и позвонить. Здороваться перестал.
– То есть?
– Вчера нос к носу столкнулись в коридоре. Посмотрел прямо в лицо и прошел мимо.
– Да что ты! Извини. Должно быть, задумался.
– Не знаю, не знаю. А я уже решила, что ты поверил своей старой сплетнице.
– Какой сплетнице?
– Да Ордынцевой же!
– Марии Игнатьевне? А о ком же она сплетничает?
– Не притворяйся, пожалуйста, – уже сердито сказала Леночка. – Она по всему Институту распустила грязную сплетню, будто я уморила Ватазина.
– Как уморила?
– Неужели не знаешь? У него третий инфаркт. Она еще что-то говорила, но он уже еле слушал.
Значит, Мария Игнатьевна на ветер слов не бросала! Мигом вся история отношений между Леночкой и Ватазиным выстроилась перед ним.
– Вообще мне надо с тобой поговорить, – сказала Леночка.
Он назвал день – не близкий, даже далекий.
– Понятно. А поскорее нельзя?
«Сказать – нет?» – мысленно спросил он себя. И сказал:
– К сожалению, нет.
– Понятно, – повторила она. – А ты не можешь ко мне заглянуть?
Он снова хотел сказать «нет», но она продолжала:
– По старой памяти.
Теперь в голосе почудился смех, и он успокоился. Леночка подчеркнула это «по старой памяти», стало быть, поняла, что все между ними кончено. И, может быть, даже надо встретиться, чтобы эти новые, ни к чему не обязывающие отношения установились. Но они установились и без новой встречи.
23
Коншин пил немного, но он и не нуждался в том, чтобы пить много. Уже после третьей рюмки жизнь казалась ему пресной и хотелось украсить ее какой-нибудь неожиданностью, подчас острой или даже опасной.
Левенштейн знал это и хотел проводить его до стоянки такси, но Петр Андреевич отказался. Ему хотелось, чтобы тот памятный вечер, когда бугай «слетел с копыт» и он отвез Хорошенькую домой, повторился.
Многое было похоже. Пар клубящимися шарами выкатывался из дверей «Бухареста». Снег неподвижно висел в воздухе словно нарочно, чтобы все видели, как он искрится в голубоватом свете. Но в очереди стояли какие-то толстые бабы, не нуждавшиеся в покровительстве Коншина, скучно садившиеся в подходившие машины. Хорошенькой не было, а между тем ему нужно было увидеть ее положительно «до зарезу», и он решил, что ничего не произойдет, если вместо «Лоскутово» он скажет водителю «улица Алексея Толстого». Может быть, он посоветуется с ним, если попадется толковый парень. Он попросит его подождать, а сам поднимется по лестнице и постарается вообразить, что получится, если он нажмет кнопку звонка. Может быть, он просто постоит на лестнице и уйдет. Самое важное заключалось в том, что он необыкновенно отчетливо помнил не только адрес, но и обитую клеенкой дверь, на которой осталось пятно от снятой дощечки.
– Улица Алексея Толстого, – сказал он водителю.
В крайнем случае муж (если Хорошенькая замужем) спустит его с лестницы. Не хотелось бы. Впрочем, необъяснимое предчувствие подсказывало ему, что все обойдется. Пьяных любят, а он, кажется, немного пьян. У него легко шумит в голове, и кто-то ласково доказывает, что ничего невозможного, в сущности, нет. Советоваться с шофером ему расхотелось, Не поймет, и в конце концов это было его, Коншина, личное дело.
Он перешел небольшой дворик, поднялся на второй этаж и обрадовался, что не ошибся – на двери было выцветшее квадратное пятно. И круглый глазок, на который он в прошлом году не обратил внимания. Откуда-то доносился слабый стук пишущей машинки – похоже, что из-за двери. Оставалось одно – позвонить, и выяснилось, что это не так уж и трудно. Он нажал кнопку, послышался мелодичный звонок – две ноты. Машинка умолкла, и женский голос спросил:
– Кто там?
– Простите, – сказал Коншин, – но это, к сожалению, вопрос, на который почти невозможно ответить.
За дверью помолчали.
– Вы, вероятно, ошиблись?
– Думаю, что нет. Если у вас хорошая память на лица, не откажите в любезности посмотреть в глазок. Маловероятно, но кто знает? А вдруг вы меня вспомните?
Он чиркнул спичкой и поднес ее к самому подбородку.
– Может быть, вам поможет подсветка? Узнаете? Ну конечно нет, потому что это было без малого год назад на стоянке такси, напротив ресторана «Бухарест». Не могу сказать, что с тех пор я так уж часто вспоминал о вас. Но, вы понимаете, обстоятельства сошлись – снова зимний вечер, воскресенье, снег. Надо домой, много работы, а работать не хочется. Я приехал, чтобы спросить – не могу ли я чем-нибудь помочь вам? Уверяю вас, совершенно бескорыстно. Мало ли что могло случиться за год.
– Я вас плохо слышу.
– А вы приоткройте дверь, заложив ее предварительно на цепочку, – обстоятельно посоветовал Коншин. – А я повторю, и, если хотите, с подробностями. Ведь это безопасно. Вы увидите меня, и, может быть, мое появление не покажется вам таким уж странным. Возможно даже, что вы почувствуете себя в андерсеновских галошах счастья, а они, как известно, исполняют любое желание. Например, вы можете решить, что это более чем странно – являться к вам после десятиминутной прошлогодней встречи, и я растаю, как мираж, а вы уснете в полной уверенности, что увидели сон.
Послышался легкий звон цепочки, и дверь приоткрылась – ровно настолько, чтобы увидеть, что Хорошенькая была в хорошеньком голубом халате. И Коншин, по-видимому, стал виден ей – в распахнутом пальто, с небрежно замотанным шарфом, в шапке, откинутой на затылок, высокий, с нервным лицом, которое Маша нашла красивым.
– Вы не очень пьяны?
– Все относительно. С моей точки зрения – нет.
– Это действительно очень странно, что вы вдруг вспомнили обо мне. Так вы не боксер?
– Увы, нет. Я занимаюсь наукой в одном забытом богом Институте. Моя фамилия Коншин, а зовут Петр Андреевич. А теперь, если ваш муж не собирается спустить меня с лестницы...
– Никто не собирается. Да и некому. Но так не знакомятся. Мне по меньшей мере не случалось. Запишите мой телефон и как-нибудь вечером позвоните. Меня зовут Мария Павловна. Спокойной ночи.
И она захлопнула дверь.
