Текст книги "Литератор"
Автор книги: Вениамин Каверин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)
Чуковский, Рембо, Пушкин. Переломы, которые у одних удаются, у других не выходят и приводят к гибели (Пушкин). Одна жизнь выключает другую, прошлую. В чем способность переключения? Человек, атакующий время, все время соотносится с ним (Лев Толстой) и, стало быть, ничего не проигрывает, потому что биологически с ним связан. И вместе с тем сохраняет возможность нового рождения. Это путь Толстого, который был со всем не согласен, и именно поэтому без него не обойтись. Человек, который сдается на своем деле, проигрывает бесповоротно. Для того чтобы начать новую жизнь, непременно нужно прожить до конца прошлого. Пушкин хотел быть историографом, политическим деятелем, советником императора – не удалось. Чуковский писал о пьесе «Анатэма», что Андреев пользовался не пером, а ведром краски, а вместо кисти – дворовой метлой. И Куприну очень понравился этот отзыв. Газетчик, критик-скандалист стал исследователем Некрасова и детским писателем.
Весной 1921-го
Я помню весенний день 1921 года, когда Горький впервые пригласил к себе молодых петроградских писателей, и меня в их числе. Он жил на Кронверкском, из окон квартиры открывался Александровский парк. Мы вошли и, так как нас было много, долго и неловко рассаживались: более смелые – поближе к хозяину, более робкие – на большую низкую тахту, с которой потом трудно было встать, потому что она оказалась необыкновенно мягкой. Эта тахта запомнилась мне навсегда. Опустившись на нее, я вдруг увидел свои далеко выставившиеся ноги в грубых солдатских ботинках. Спрятать их было нельзя. Встать? Об этом нечего и думать! Волнуясь, я долго размышлял о ботинках и успокоился, лишь когда убедился в том, что у Всеволода Иванова, сидевшего рядом с Алексеем Максимовичем, такие же и даже немного хуже.
Чувство полной неизвестности – как себя вести? – немедленно сковало меня, едва я увидел Горького. Меня поразили книжные полки, стоявшие не у стен и образовавшие как бы два ряда уютных маленьких комнат. К спинке кровати, стоявшей в кабинете, была прикреплена передвижная подушечка, назначение которой я понял не сразу: сидя на кровати, удобно было опираться на подушечку головой. Мне запомнились не только эти мелочи – десятки других. Среди вещей, которые не имели права казаться обыкновенными, стоял и ходил человек огромного роста, немного сгорбленный, но с богатырским размахом плеч, окающий, прячущий мягкую и лукавую улыбку под усами. Это был Горький!
В известной книге Кэррола «Алиса в стране чудес» героиня на каждой странице испытывает странные превращения. То она становится такой маленькой, что свободно спускается в кроличью норку, то такой большой, что может разговаривать с птицами, живущими на кронах высоких деревьев. Нечто подобное стало происходить со мною, когда я оказался у Горького. То представлялось мне, что я могу и даже должен вмешаться в разговор, завязавшийся между Горьким и старшими товарищами, – вмешаться и сказать то, что решительно всех поразило бы своей глубиной. То я съеживался, и тогда оказывалось, что на неудобной, низкой тахте сидит крошечный мальчик, которого можно рассмотреть только в лупу.
Алексей Максимович заговорил с большим одобрением о последнем рассказе Иванова «Жаровня архангела Гавриила»; пожалуй, именно в эту минуту начались мои превращения. Рассказ Иванова был очень далек от того, что интересовало меня в литературе, и высокую оценку Горького я понял как беспощадный приговор всем моим мечтам и надеждам. Потом Алексей Максимович стал вслух читать этот рассказ, и все время, пока он читал, я мучительно думал о том, что сказать, когда чтение будет окончено. У меня были возражения, заходившие очень далеко. По моему мнению, в «Жаровне архангела Гавриила» не было «остранения быта», а между тем в литературе быт непременно должен оборачиваться своей «острой стороной», то есть теми чертами, которые граничат с фантастикой.
Так или иначе, я сидел, стараясь не утонуть в тахте, и лихорадочно готовился к возражениям. Алексей Максимович прочитал рассказ. В глазах его появилась нежность, в движениях показалась та размягченность души, которую хорошо знают те, кто видел Горького в минуты восхищения.
Он вытер глаза и заговорил о рассказе. Восхищение не помешало ему указать на недостатки, причем замечания относились подчас к отдельному слову.
– Что такое труд писателя? – спросил он, и я впервые услышал очень странные вещи.
Оказывается, труд писателя – это именно труд, то есть ежедневное, может быть, ежечасное писание на бумаге или в уме. Это горы черновиков, десятки отвергнутых вариантов. Это терпение, потому что талант обрекает писателя на особенную жизнь, и в этой жизни главное – терпение. Это жизнь Золя, который привязывал себя к креслу, Гончарова, который писал «Обрыв» около двадцати лет; Джека Лондона, который умер от усталости, как бы ее ни называли врачи. Это жизнь тяжелая и самоотверженная, полная испытаний и разочарований.
– Не верьте тем, – сказал Горький, – кто утверждает, что это легкий хлеб.
Я слушал с изумлением. Все кажется легким в юности, особенно когда получаешь премию за рассказ, написанный в несколько дней. Но в словах Алексея Максимовича я почувствовал всю глубину его труженичества, всю святость его отношения к литературе. И боже мой! Как захотелось мне отдать этому мучительному труду все силы ума и сердца!
…Мы собрались уходить, когда Горький заговорил о наших материальных делах. Как это было кстати! У писателей, собравшихся в этот день на Кронверкском, не было ни гроша. Одеты мы были так, что одинокие прохожие, встречая нас по вечерам, поспешно переходили на другую сторону улицы. Федин, носивший шляпу, казался франтом. Многие ходили в шинелях. Горький обрисовал наши материальные перспективы, и среди высоких литературных понятий впервые прозвучало слово «гонорар», как бы подчеркнувшее всю профессиональность разговора.
Пора было прощаться, и, хотя мы расставались ненадолго – условлена была новая встреча, – каждому из нас Горький на прощание говорил несколько ласковых, ободряющих слов.
Я стоял в стороне, усталый от волнения, расстроенный, – вероятно, тем, что мне не удалось доказать Алексею Максимовичу, что я пишу лучше всех и вообще умнее всех на свете. И вдруг я услышал, как он хвалит одного из молодых писателей за мой рассказ «Одиннадцатая аксиома». За мой рассказ! Это было непостижимо!
– Озорной вы человек, – с удовольствием сказал он. – И фантазия у вас озорная, затейливая. Но хорошо! Хорошо!
– Алексей Максимович, это не мой рассказ. Вот Алхимик[32]32
Прозвище В. Каверина у Серапионовых братьев. – Прим. ред.
[Закрыть], который его написал.
Добродушно улыбаясь, Горький обернулся ко мне. Это была минута, когда я должен был рассказать ему о моих надеждах и сомнениях, спросить о том, на что, быть может, мог ответить только он один. Но я поспешно сунулся вперед, очень близко к Горькому, и сказал неестественно громко:
– Да, этот рассказ мой!
До сих пор с чувством позора вспоминаю я неловкую паузу, наступившую в это мгновение. Алексей Максимович омрачился. Он хотел еще что-то сказать, но передумал и вдруг, отвернувшись от меня, заговорил с кем-то другим. Дико улыбаясь, я отошел и снова уселся на тахту, что было уже совершенно бессмысленно, потому что все прощались с Горьким и уходили.
…Я очнулся – в буквальном смысле слова, – услышав голос Горького, обращенный ко мне. Понял ли он, что творилось в моей душе, или просто хотел показать, что не придает моей неловкости никакого значения? Не знаю. Но он так ласково, с таким вниманием заговорил со мной – как я живу, где учусь, – что я мгновенно ожил и нашел в себе достаточно силы спокойно ответить на его вопросы.
Мы вышли на Кронверкский, семь молодых людей, бесконечно далеких друг от друга по биографиям и характерам, наклонностям и вкусам. Но, как семь братьев пушкинской сказки, мы любили одну царевну – русскую литературу – и ради этой любви отправлялись в далекий трудный путь.
Мы шли по Кронверкскому, потом по Троицкому мосту; была та мокрая, морская, арктическая погода, по которой петроградцы безошибочно определяют приближение весны. На Неве уже чернели полыньи, над мутной водой низко носились чайки.
Письма[33]33
Опубликованы в изд.: «Литературное наследство», т. 70, «М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка». М., 1963, с. 169–186 («Горький – В. А. Каверин»). Здесь использованы примечания из этого издания.
[Закрыть]
(Горький – Каверину, Каверин – Горькому)
Горький – Каверину
Петроград. Весна 1921 г. [34]34
Датируется по времени, когда я послал Горькому свои первые рассказы.
[Закрыть]
Хотя неясность рассказа[35]35
Рассказ «Одиннадцатая аксиома».
[Закрыть] и нарочита, но в нем чувствуется нечто недоговоренное по существу темы. И кажется, что это уже неясность – невольная. Иными словами; интересная и довольно своеобразная тема не исчерпана автором, боюсь, что со временем – он сам пожалеет: преждевременно, не продумав до конца, использовал хорошую мысль.
Написано же довольно искусно, почти талантливо, однако – язык записок монаховых не везде точен, выдержан.
В обоих рассказах – один и тот же недостаток: слишком силен запах литературы, мало дано от непосредственного впечатления, от жизни. Авторы[36]36
Это – отзыв Горького о двух моих рассказах: «Одиннадцатая аксиома» и «Скиталец Ван-Везен». Они были посланы анонимно, и Горький ошибочно приписал их двум авторам – очень близким в те годы – мне и Льву Лунцу.
[Закрыть] смотрят на действительно сущее как бы сквозь бинокль книги, литературной теории.
При этом иногда бинокль употребляют с того конца, который уменьшает предметы. Размеры рассказа здесь не играют никакой роли: драгоценные камни вообще не велики. И – нередко – большой хуже малого, ибо небрежнее отшлифован.
Я бы рекомендовал авторам – больше смелости, самонадеянности, самоуверенности. Теории – это весьма интересно, иной раз даже полезно, реже – необходимо, но самое-то важное для юности – учиться из опыта, не верить, исследовать, проверять и затем уже верить! Если хочется[37]37
В воспоминаниях «Горький и молодые» я писал: «Освободиться от „собственно литературы“, с тем, чтобы научиться в подлинном искусстве воплощать свой жизненный опыт, – к этой мысли он неоднократно возвращался и в других своих письмах.
Но опыта еще не было, и, глубоко убежденный в том, что „искусство должно строиться на формулах точных наук“, я продолжал писать свои „геометрические рассказы“» («Знамя», 1954, № 11, с. 162).
[Закрыть].
А. П.
Каверин – Горькому
24/IX 1922. Петербург
Дорогой и многоуважаемый Алексей Максимович!
Вы несколько раз упоминали обо мне в письмах к Серапионам[38]38
См.: «Лит. наследство», т. 70 (письма к М. М. Слонимскому и К. А. Федину). – Горький видел в творчестве «Серапионовых братьев» ростки нового искусства, порожденного революционной эпохой. «Я слежу за развитием и духовным ростом „Серапионовых братьев“ с великими надеждами, – пишет Горький в статье „Серапионовы братья“. – Мне кажется, что эти молодые люди способны создать в России литературу, в которой не будет ни квиетизма, ни пассивного анархизма Льва Толстого, из нее исчезнет мрачное садистическое инквизиторство Достоевского и бескровная лирика Тургенева». Статья эта впервые напечатана в бельгийском журнале «Disque vert», 1923, № 4–6 (см.: «Литературное наследство», т. 70, с. 561–563).
[Закрыть], и я решил написать вам, чтобы поблагодарить за память. Спасибо вам сердечное за то, что помните меня, и за то, что в меня верите. Это меня очень поддерживает и ободряет, тем более что за последний год мне часто говорят, что мои рассказы оторваны от жизни, надуманы и т. д. Сейчас в фаворе быт и русская действительность, этакий тугой литературный диалект. И как будто мало в современной жизни всякой фантастики и даже не авантюрной, а именно романтической. А написать – так никто не поверит. И пишу, и не верят.
Наконец, можно же писать и не о России даже, но так, чтобы рассказы революционной формой были в соответствии с русской действительностью. Вы простите меня, Алексей Максимович, за то, что я затрудняю вас своим письмом. Я очень хочу прислать вам свои рукописи. За последний год, со времени вашего отъезда, я написал 7–8 рассказов. Из них 3 – никуда не годятся, а 4 вышли ничего себе. Если бы я знал, как их вам послать, я бы послал непременно.
Их заглавия: «Пурпурный палимпсест», «Щиты и свечи», «Страна геометриков», «Повесть о столяре и рубанке»[39]39
Все эти рассказы («Повесть о столяре и рубанке» – под заглавием «Столяры», «Страна геометриков» – под заглавием «Инженер Шварц») напечатаны в сб.: Каверин В. Мастера и подмастерья. М., «Круг», 1923.
[Закрыть]. Последние два – русские и о России. Это не потому, что я сдал мои иностранные позиции (можно всю жизнь писать о той же Германии), а потому, что интересно на русском материале провести какую-нибудь небывальщину.
Потом в Берлине в «Алконосте» у С. М. Алянского[40]40
Частное художественное издательство С. М. Алянского «Алконост» существовало в Петрограде с 1918-го по 1923 год.
[Закрыть] лежит моя повесть «Пятый странник»[41]41
«Пятый странник». Альманах «Круг», кн. 1. М., 1923.
[Закрыть]. Мне очень хочется, чтобы вы прочли все это, потому что я работал добросовестно и кое-что удалось. А печататься здесь мне совершенно невозможно, и ни одного рассказа, кроме того, что был в Альманахе[42]42
«Хроника города Лейпцига за 19.. год». – «Серапионовы братья». Альманах первый. Пг., «Алконост», 1922.
[Закрыть], – я не напечатал еще.
Дорогой Алексей Максимович! Напишите Серапионам, как вы живете, как здоровы и о чем пишете.
В. Б.[43]43
Виктор Борисович Шкловский.
[Закрыть] пишет нам, что очень тоскует. Его жена и сестра с дочкой живы и здоровы. Друзья их и его не забывают и любят по-прежнему. Серапионы также все здоровы, у Федина родилась дочка. Все пишут. Миша Слонимский выпустил книгу «6-й стрелковый». Лунц написал очень интересную трагедию «Бертран де Борн»[44]44
Лунц Л. Бертран де Борн. Трагедия в 5-ти действиях. – Сб. «Город», № 1, Пг., 1923.
[Закрыть]. Зощенко написал «Записки офицера»[45]45
Повесть была уничтожена автором.
[Закрыть], словом, все работают на совесть. Должно быть, вам обо всем этом пишут другие. На днях я пошлю вам по почте, на риск, рукопись. Почти все рукописи, посланные по почте, пропадают. Может быть, на этот раз дойдет.
Всего, всего доброго.
В. Каверин
Мой адрес: Птгр. Греческий проспект, 15, кв. 18. Тынянову[46]46
В то время я жил у Ю. Н. Тынянова.
[Закрыть]. Чуть не забыл. Послал Эренбургу одну статью. У нас было торжественное заседание памяти Гофмана, и я приготовил речь о нем[47]47
См.: Каверин В. Э. Т. А. Гофман (Речь на заседании «Серапионовых братьев», посвященная памяти Э. Т. А. Гофмана). – «Книга и революция» М.-Пг., 1922, № VII (в сокращенном виде воспроизведена на с. 49–52).
[Закрыть]. Эту речь я и послал Эренбургу.
Ну всего доброго. Будьте здоровы.
Ваш В. Каверин
Горький – Каверину
Я наверное получу ваши рукописи, если вы пошлете их в Москву, Чистые пруды, Машков переулок, д. 1, кв. 16, Ек. Пав. Пешковой для Ивана Павловича Ладыжникова[48]48
И. П. Ладыжников (1874–1945) – участник революционного движения в России, друг Горького, крупный издательский работник; сотрудничал в книгоиздательском и книготорговом обществе «Книга», выпускавшем произведения Горького и других советских писателей.
[Закрыть], который в конце месяца поедет в Германию. Здесь все рукописи, достойные – по вашей оценке – опубликования, могут быть довольно скоро изданы – для России и заграницы – «Книгой», для Госиздата. Условия издания будут приличные, часть гонорара вам переведут немедля. Вероятно, можно будет все или некоторые рассказы предварительно напечатать в разных здешних изданиях.
Целая книга сразу покажет читателю оригинальность вашего таланта, своеобразие и свежесть фантазии вашей. Читатель поймет, что пред ним не каприз, не случайная игра воображения, а – нечто исключительное и – ценное. Уверен, что не ошибаюсь.
Однако вы должны знать, что вас не сразу поймут и оценят. Вам нужно вооружиться терпением в пути, на который вас обрекает характер вашего таланта. Его надо очень любить, очень беречь, – это цветок оригинальной красоты, формы, я склонен думать, что впервые на почве литературы русской распускается столь странное и затейливое растение. Для меня, старого читателя, уже и теперь ваши рассказы выше подобных у Гоголя[49]49
Горький нередко подчеркивал в Гоголе черты романтика и фантаста, его склонность к гиперболизации, игнорируя реалистическую ценность его образов. Этим, до известной степени, объясняется преувеличенная оценка моих ранних рассказов. Вскоре, впрочем, Горький подверг мою первую книжку серьезной критике (см. письмо от 13 декабря 1923 г.).
[Закрыть]. Не люблю сравнений, но, думая о вас, всегда невольно вспоминаю Гофмана и – так хочется, чтобы вы встали выше его! Я много мог бы сказать вам комплиментов, все они были бы искренни, и я не считаю их преждевременными. Но – пока довольно, и – о другом.
Позвольте посоветовать вам вот что: держитесь крепче с друзьями: Лунцем, Зощенко, Слонимским да и всеми другими, кого не оглушает, не ослепляет «базар житейской суеты»[50]50
«Базар житейской суеты» – это выражение из романа В. Теккерея «Ярмарка тщеславия» (1847), вскоре переведенного на русский язык под заглавием «Базар житейской суеты».
[Закрыть]. Не обращайте внимания на обезьян, вроде Пильняка, и спекулянтов красивым, но пустым словом. Вы – юноша, по мере расширения и углубления вашего опыта ваша фантазия должна тоже шириться и углубляться, она может заставить вас написать вещи глубочайшего значения. Это вы должны помнить, стремясь к этому – берегите и любите ваш талант.
Очень крепко жму вашу руку, милый друг.
А. Пешков
10. Х.22.
Fürstenwalde. Saarow. Sanatorium.
Каверин – Горькому
Дорогой и многоуважаемый Алексей Максимович!
Сердечное спасибо вам за письмо и за ваше такое доброе обо мне мнение. Оно мне чрезвычайно дорого и ценно, тем более, что почти никогда я не слышу подобных этому мнений. Однако ж я боюсь слишком вам поверить, и мне кажется, что столь чудесного отзыва я не заслужил. Мне так хочется все же оправдать его, что я поспешу как-нибудь переслать вам мои последние рассказы, и с этим письмом посылаю «Инженера Шварца». Этот рассказ я написал летом, он, по заданию, несколько современен, что не дало мне возможности соответственно со стилем усложнить и детальнее разработать сюжет. Эта фантастика настолько строится на реальности, что сложность первой неизбежно ограничивается простотой второй. Это первый опыт мой о русских. А мой второй рассказ «Столяры» (по отзывам и сколько смею сам судить – лучший) я пошлю вам в начале следующей недели. Если эти рассказы дойдут до вас, то я буду просить вас где-нибудь их напечатать.
В Москве в конце месяца выходит альманах издательства «Круг». В нем будет помещена моя повесть «Пятый странник», о которой я писал вам в прошлом письме. Не буду писать вам подробно о Серапионовцах. Все здоровы, много и хорошо пишут и, слава богу, перестают обращать внимание на бесполезную шумиху, вокруг нас поднятую[51]51
Имеется в виду полемика, развернувшаяся вокруг выступлений «Серапионовых братьев» с лозунгом аполитичного искусства, выдвинутым в статье Л. Лунца, автобиографиях М. Зощенко, М. Слонимского и др. (журнал «Литературные записки», 1922, № 3). Следует отметить, что тогда же у некоторых Серапионовцев возникло сожаление о «легкомыслии их собственных деклараций» (см.: «Лит. наследство», т. 70, с. 374).
[Закрыть]. Верно, они вам пишут.
Большое спасибо вам, дорогой Алексей Максимович, за посылку. Она пришлась кстати, но мне непонятно, какой смысл имеет переводить посредственные рассказы на французский язык? Мне кажется, что г. Жермен[52]52
Андре Жермен – псевдоним Луи Сандре (р. 1881) – французского писателя и критика.
[Закрыть] пожалеет о своем начинании. Мне кажется, что рассказы из первого альманаха[53]53
Горький писал: «Викторию Казимировну» (М. Зощенко. – В. К.), «Пустыню» (Л. Лунца. – В. К.), «Хронику Лейпцига» отдал переводить на французский язык («Лит. наследство», т. 70, с. 379).
[Закрыть] не будут иметь успеха во Франции.
Еще раз сердечно благодарю вас за ваш добрый отзыв, за помощь, за то, что вы так хорошо ко мне относитесь.
Весь ваш В. Каверин
22/XI—1922 г.
Петроград. Греческая, 15, кв. 18.
Этот рассказ печатается в издательстве «Круг», но выйдет не раньше, как месяца через три.
Посылаю также с П. П. Крючковым[54]54
Сотрудник издательства «Книга», впоследствии секретарь А. М. Горького.
[Закрыть] «Столяры». Если будет возможно, напечатайте это, Алексей Максимович, а то здесь никто меня не печатает. Привет сердечный и поцелуй Пушкину[55]55
Шутливое прозвище В. Б. Шкловского.
[Закрыть]. Его все помнят и любят по-прежнему.
Горький – Каверину
Из письма к Лунцу вы, дорогой мой, узнаете, что здесь затеян большой литературный журнал[56]56
Журнал «Беседа». Его организатором и редактором был Горький. Выходил в Берлине с 1923-го по 1925 год.
[Закрыть], в нем и будут напечатаны ваши рукописи, – если вы не против этого.
Мы хотели бы иметь еще «Пятого спутника» и тот рассказ, где люди играют в карты, а карты – с людьми[57]57
Рассказы «Пятый странник» и «Щиты и свечи».
[Закрыть]. Если вы желаете дать их, так отнесите рукописи в «Эпоху»[58]58
Издательство, выпускавшее журнал «Беседа».
[Закрыть] Белицкому[59]59
Сотрудник журнала «Беседа».
[Закрыть], а он уже перешлет их сюда.
Обе ваши рукописи сильно интересны, но «Инженер» оставляет впечатление рассказа недоработанного, и в нем осталось кое-что шероховатое. Например: намеренная, озорниковатая неясность порою производит впечатление неясности намеренной. И – кое-где – небрежен язык.
«Столяры» чудесно начаты, но поиски чудотворного рубанка деревянным человеком иногда принимают характер аллегории, а ведь это – очень серьезная драма тысяч людей и даже – символическая драма.
В общем же – все-таки – хорошо.
По вопросу о гонораре и пр. вам и Лунцу напишет Виктор[60]60
В. Б. Шкловский.
[Закрыть].
Крепко жму руку, будьте здоровы и работайте больше.
А. Пешков
8.1.23
Fürstenwalde. Saarow
Каверин – Горькому
Петроград. 12/XI—23
Дорогой и многоуважаемый
Алексей Максимович.
М. Слонимский передал мне, что вы спрашиваете у него обо мне и просите прислать мою книжку. Спасибо вам сердечное за память и доброе ко мне отношение.
Одновременно с этим письмом я посылаю вам мою книгу[61]61
Каверин В. Мастера и подмастерья. Рассказы. М.-Пг., «Круг», 1923. – «…Я послал Горькому свою первую книгу… Это был сборник фантастических рассказов, в которых действовали алхимики, фокусники, средневековые монахи и автор, который время от времени решительно вмешивается в судьбы своих героев» (Каверин В. Горький и молодые. – «Знамя», 1954, № 11, с. 162).
[Закрыть]. Я недоволен ею. Большинство рассказов запоздали печатью, устарели и по общему, кажется, приговору непонятны до крайности.
Возможно, что мне действительно не удавалось прояснить самый замысел рассказа, основное его ядро – как вы мне однажды указывали на это[62]62
См. первое письмо Горького (с. 31). (Весна 1921 г.)
[Закрыть].
Летом я был занят работой над новым рассказом «Шулер Дье»[63]63
Рассказ впоследствии назван «Большая игра», напечатан в журн. «Литературная мысль», 1925, кн. III. Dieu – бог (франц.).
[Закрыть] (этот Дье – Dieu). Когда я его выработаю окончательно, то непременно пошлю его вам (если можно) и буду просить отзыва о нем. Я положил довольно много труда на этот рассказ и писал честно, не позволяя себе играть словом или действием.
Все меня ругают, и мало-помалу я начинаю терять критерий для того, что хорошо и плохо в моих рассказах. Успеха не имею никакого, и, кажется, это к лучшему.
Серапионовы братья – живы. Некоторые из нас достаточно определились, имеют большой, почти всегда заслуженный успех и, к сожалению, очень поддаются его влиянию. Особенно Никитин, который начинает писать все хуже и хуже. Должно быть, вы знаете о романе Федина («Города и годы»), поэме Тихонова («Шахматы») и других вещах значительных и интересных.
Я не пишу вам о здешней литературной атмосфере. Все труднее становится печатать лучшее, что могут написать многие из нас. Нужна литература ясная, простая, точная. Вероятно, вам известно все о Леве Лунце[64]64
Речь идет о тяжелой болезни Л. Н. Лунца и отъезде его для лечения за границу.
[Закрыть].
Он самый лучший мой друг, и мне без него бывает подчас скучно и трудно работать.
Однако ж я, кажется, держусь довольно крепко и гну свою линию. Что из этого выйдет, бог весть.
Еще раз большое спасибо вам за память.
С уважением и любовью В. Каверин
Мой адрес: Проспект Карла Либкнехта, д. 32, кв. 18, Птрг.
Горький – Каверину
Ругают вас или хвалят – это должно быть совершенно безразлично для вас. Поверьте: я говорю так не потому, что меня тридцать лет ругают и хвалят и что это стало привычно мне и уже не трогает, нет, – я всегда относился равнодушно к хуле и похвале. Ни то, ни другое – ничему не учат, вот что я знаю и в чем убежден.
У вас есть главное, что необходимо писателю: талант и оригинальное воображение, этого совершенно достаточно для того, чтоб чувствовать себя независимым от учителей, хулителей и чтоб свободно отдать все силы духа вашего творчества. Наперекор всем и всему оставайтесь таким, каков вы есть, и – будьте уверены! – станут хвалить, если вы этого хотите. Станут!
Книжку вашу еще не получил. Рассказ о «Шулере» жду с нетерпением. Тема – трудная, хотя и кажется легкой; тема требует осторожности, отрицает грубость. Этакие вещи я бы писал с юмором и – с печальной улыбкой. Ибо – он шулер по роковой необходимости. Но – вы меня не слушайте!
О романе Федина – ничего не знаю. «Шахматы» Тихонова тоже неизвестны мне. Тихонов для меня уже и теперь выше Есениных всех сортов.
Я был бы очень благодарен вам, если б вы время от времени писали мне о новостях и людях литературных, а также и о себе самом.
Лунца я, к сожалению, не видал. Это серьезный и большой писатель, а Никитин – в опасном положении и, боюсь, из него ничего не будет. Что Зощенко? Слонимский?
Возвращаясь к вам лично, прежде всего желаю вам бодрости духа и веры в себя. Остальное – приложится. Как вы живете? Трудно? Не надо ли вам денег? Я мог бы достать. Не стесняйтесь: мы должны жить дружно, нам необходимо помогать друг другу.
Пишите мне по адресу:
Berlin. Kurfürstenstrasse, 79.
Verlag «Kniga».
Как ваш арабский язык? Видите Шкловского? Каков сей мальчик и что делает?
Всем братьям – сердечный привет!
Крепко жму руку
А. Пешков
Завтра еду в Чехословакию, в Татры; у меня рецидив туберкулеза, плюю кровью. Здесь жить дорого, тяжело. Немцы – странные люди, очень! Поразительна их духовная нищета и грубость. Невероятно тяжко их политическое положение и совершенно изумительно их терпение. А я думал, что нет народа терпеливее русских. «Век живи, век учись и глупо умрешь» – так сказал недавно один немецкий ученый, любитель русских поговорок.
А. П.
25. XI.23. Berlin
