Текст книги "Литератор"

Автор книги: Вениамин Каверин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Письма читателей

Я получаю много писем, но я отобрал из ответов моим корреспондентам только те, которые представляют собой непосредственный разговор о литературе, очень редко, как это ни странно, возникающий в последние годы между писателями. Вопросы, которые задают мне многие читатели, всегда заставляли меня задуматься над своей работой и были важны для меня как свидетельства современников. Свидетельства, отражающие оттенки времени, в котором мы одновременно существуем.

Вообще говоря, письма читателей бесконечно разнообразны, и я ценю их гораздо больше, чем профессиональную критику, которая редко приносила пользу моей работе. Эти письма можно разделить на несколько разновидностей. Во-первых, в моем архиве хранятся письма, непосредственно указывающие на мои фактические ошибки. Только один пример. Когда я напечатал «Два капитана», один школьник в своем письме доказал, что я неверно прочитал фразу в факсимиле письма лейтенанта Брусилова матери. Он разобрал бегло и неотчетливо написанную фразу и разгадал ее точнее, чем это сделал я.

Во-вторых, бывают письма-исповеди, относящиеся в большей мере к моим корреспондентам, чем к моим произведениям. Авторы этих писем почти всегда женщины, стремящиеся поделиться со мною пережитым как с другом, который, судя по прочитанной книге, способен оценить пережитое или посоветовать выход из жизненного тупика.

В-третьих, приходит много писем от молодых людей, заканчивающих школу, учащихся в институте, служащих в армии, в которых они советуются со мной о выборе жизненного пути. И я горжусь тем, что подчас мои книги помогают им принять это, определяющее всю жизнь, решение. К моему удивлению, я однажды получил письмо от человека, который, прочитав мой роман «Исполнение желаний», увлекся архивной работой и через тридцать лет стал одним из административных руководителей всего архивного дела в СССР. Не буду перечислять многочисленных примеров, когда после прочтения моих книг люди становились летчиками, медиками, полярниками.

В те годы, когда моя трилогия «Открытая книга» подверглась резким и организованным нападкам критики в печати, читательские письма неизменно поддерживали меня, помогая продолжать и закончить трилогию. Опираясь на эти письма, я и думать не думал бросить начатую книгу и приняться за другую, хотя новые замыслы уже мелькали в моих наскоро записанных размышлениях.

Словом, разновидностей писем очень много, и нет нужды в их подробном перечислении. Письма читателей – это всегда камертон общественного мнения, а камертон – это инструмент, по которому восстанавливается нормативное звучание эпохи. Чуткое читательское ухо быстро и легко различает фальшивые ноты как в литературе, так и в жизни.

Но, разумеется, больше всех других писем меня интересуют те, с которыми я не могу не считаться, то есть содержащие суждения, беспристрастно оценивающие достоинства и недостатки моих книг. Дело в том, что у нас, как это ни странно, в литературных кругах с каждым годом все меньше говорят о литературе – явление, полярно противоположное тому, что было характерно для литературной жизни двадцатых – тридцатых годов. На прошедшем в декабре 1985 года съезде писателей РСФСР почти никто не говорил о том, как писать. Вопросы искусства были не просто отодвинуты на задний план, о них не думали, не спорили, они не существовали. Кто-то из выступавших, прежде чем начать говорить о литературе, извинился перед слушателями за то, что он считает необходимым хотя бы мельком коснуться вопроса о литературном труде, то есть сказать несколько слов о специфике литературы как искусства. Это в полной мере относится и к частной жизни писателей. Не читая произведений друг друга, они уклоняются от того, что составляет, в сущности, цель и назначение их жизни. Это кажется странным, почти необъяснимым, но это непреложный факт.

Откуда взялось это молчание по поводу произведений друг друга? От боязни кого-то обидеть, от неуверенности, что нелестное мнение станет известно тому, кто его заслужил или не заслужил? Откуда это стремление к разобщенности, к одиночеству? Или я ошибаюсь, во всем виноват мой возраст? Нет. Я как раз встречаюсь с молодыми писателями, и мы много говорим о литературе. Они присылают мне свои произведения, просят совета, просят рекомендации для вступления в Союз писателей.

Впрочем, необходимо отметить, что не всегда о литературе молчат. Организованы чтения, связанные с наследием Федина, Тынянова, Пастернака, и на этих чтениях, по меньшей мере на Тыняновских, как раз говорят, главным образом, о литературе. И то, что произносится с кафедры, впоследствии проникает в печать или в виде статей о самих чтениях, или сборников, содержащих наиболее интересные и важные доклады. Но эти чтения все-таки принадлежат не собственно литературе, а истории и теории ее, а собственно о литературе пишут читатели в своих подчас проницательных и глубоких посланиях.

Я приведу здесь несколько моих ответов на письма читателей, которые можно разделить тематически. Часть из них относится к моей сказочной повести «Верлиока», другая – к истории работы над романом «Перед зеркалом», третья – к моему последнему роману «Наука расставания». Впрочем, это разделение весьма условно и схематично, так как многие читатели пишут сразу о нескольких книгах, причем иногда не только моих.

Я не упоминаю о том, что в продолжение сорока лет, прошедших с выхода в свет первого издания романа «Два капитана», я не перестаю отвечать на письма школьников и полярников, для которых этот роман, по-видимому, дорог и близок. Конечно, читатели этой книги не ограничиваются только школьниками и исследователями Арктики. Меня спрашивают, кто были прототипами моих героев, какими материалами и жизненными наблюдениями я воспользовался для работы над этой книгой, и т. д. Любимый вопрос молодых читателей касается дальнейшей судьбы героев романа, оставшейся за пределами книги. Это значит, что Катю и Саню воспринимают зачастую как реально существовавших или даже существующих людей.

Вопросы нравственной позиции литератора также глубоко интересуют моих читателей. Об этом говорит, в числе многих других примеров, в частности, моя короткая переписка с философом А. А. Матюшиным. С публикации этих писем, как наиболее содержательных, мне и хотелось бы начать.

Разумеется, чем умнее, глубже письмо моего корреспондента, тем и интереснее и ответственней я стараюсь ему ответить.

А. А. Матюшину

Уважаемый А. А.! (Извините, забыл Ваше имя-отчество.)

Признаться, Ваше письмо поставило меня в тупик. Я недостаточно начитан в философии, чтобы оценить Вашу необычайно интересную статью, как она этого заслуживает. Пока можно сказать, что Вы совершенно верно определили мою литературную позицию, которая действительно тесно связана, в частности, со Стивенсоном. Мысли Гёте столь же просты, как и глубоко содержательны. Я перечитаю статью еще раз и тогда, может быть, напишу Вам что-нибудь дельное. Пока скажу, что мысли Гёте о значении традиции необычайно подходят к нашей литературе последних лет и что Ваша статья натолкнула меня на мысль сопоставить два обзора литературы XIX и XX веков. Столкнуть, может быть, одного из сегодняшних критиков с Белинским и показать неотъемлемость традиций как духовной атмосферы для второго и полное непонимание этого вопроса первым.

Сейчас я занят окончанием своей новой книги и вынужден откликнуться на Ваше письмо более чем поверхностными соображениями. Большое спасибо за книгу и Вашу статью.

С глубоким уважением

21 ноября 1982 г.

С вашими соображениями о том, как важно иметь школу, я в полной мере согласен. Тем более что сам в 20-х годах имел счастье не только наблюдать жизнь литературной школы, но и (по касательной) принадлежал к ней. Все, что Вы пишете о необходимости и возможностях школы, вполне совпадает с моим представлением. Более того, я не сумел бы определить понятие «школа» так ясно, как это сделали Вы. Поиски «необходимого» в далеком прошлом – мысль глубокая и побуждающая к дальнейшим размышлениям на эту тему. Лекцию проф. Шпета я слышал в 20-м году не в Ленинградском, а в Московском университете. Я думаю, что его философское наследие как раз и содержит то «необходимое», которое конструирует современную философскую мысль. Но, к сожалению, тогда я был 19-летним студентом-первокурсником и не запомнил ничего, заслуживающего внимания.

О книге Пастернака «Воздушные пути» я написал рецензию, которая будет напечатана в «Новом мире»[175]175
  См. примеч. на с. 208 (примечание 153).


[Закрыть]. Мне кажется (об этом я не написал), что не просто «старая» литература созвучна его прозе, но конкретно русская литература XVIII века, допсихологическая и, так сказать, двухмерная. 3-е измерение, характер, отсутствует (если не считать характера автора). Впрочем, кажется, Пастернак сам пишет об этом в начале «Охранной грамоты».

Любопытное совпадение: в день получения Вашего письма я как раз читал «Полковника Шабера». Это нужно было мне для автобиографических заметок об одном из своих первых рассказов, неопубликованных и написанных под влиянием Лео Перуца «Прыжок через тень» и Амброза Бирса. Из этого следует, что мое отношение к традиции было совершенно определенным, едва я взял в руки перо.

Желаю Вам всего доброго и благодарю за письмо.

16 января 1983 г.

И. Ф. Мартынову

Уважаемый Иван Федорович!

Благодарю Вас за то, что Вы занялись творчеством Вагинова. Вы совершенно правы, он был замечательным и, к сожалению, незаслуженно забытым поэтом. Его стихи я ставлю значительно выше прозы, но и в прозе он занял свое неповторимое место. Я знал и любил его. Мы часто встречались у Тихонова, и, кстати, он присутствовал на том вечере у Тихонова, когда Маяковский прочитал свое стихотворение «На смерть Есенина». В своих воспоминаниях я не случайно упоминал Вагинова как личность, представляющую собой антипод Маяковского[176]176
  Собр. соч., т. 8, с. 215 («Маяковский»).


[Закрыть]. Разительное несходство с ним мне кажется характерной чертой Вагинова. Однако, к моему глубокому сожалению, я ничем не могу помочь Вам. В моем архиве нет стихов, писем, каких-либо других материалов, связанных с Ватиновым. От всей души желаю Вам успеха. Ваша работа имеет бесспорное значение для истории русской литературы…

7 марта 1981 г.

М. А. Чудаковой

Дорогая Маша!

Спасибо за умное, талантливое письмо. Ты нашла самую определяющую черту этого романа и написала о ней с многообещающей простотой. Дело в том, что в работе над прозой это случается часто, в особенности когда пишешь роман: мучительно и долго обдумываешь центральную мысль, связанную с жанром, стилевой манерой, а потом забываешь ее, погружаясь во множество хлопот, определяющих в конечном счете композицию, характер и прочую хурду-мурду, для которой в теории литературы еще не нашлось подходящего термина. Так, между прочим, было и с романом «Перед зеркалом». На первой странице первой редакции я записал центральную мысль романа, потом – забыл ее и с удовлетворением наткнулся на нее после того, как через четыре года была окончена книга.

Конечно, я писал «Науку расставания» в надежде показать, что война – «это жизнь, а не годы, выброшенные из нее», как ты пишешь. Да, это все та же жизнь, только необычайно обостренная и способствующая, кстати, какой-то странной беспечности: женщины легче отдаются, смерть кажется менее страшной, ревность почти исчезает.

То, что ты написала о себе, меня очень порадовало. Из будущего разговора: с мужем, по-моему, раз в году нужно непременно расставаться (может быть, не каждый год). Равенство уступок должно быть на высоком уровне. Чем легче будешь прощать ты, тем легче будут прощать тебя. Это предисловие к нашему будущему разговору…

В. Каверин

25.11.83

Комментарий:

Маша Чудакова недавно кончила Московский университет и работает теперь в издательстве. Строки, относящиеся к семейной жизни, отвечают на некоторые вопросы, связанные с недавним замужеством моей корреспондентки.

Е. И. Таубману

Дорогой Ефим Исакович!

Вы не ошибаетесь, я писал роман «Перед зеркалом», пытаясь нарисовать эволюцию художника от юности к зрелым годам с постоянной борьбой Духа и Мысли. Правда, эта задача отнюдь не имела практического, заранее обдуманного намерения, но, кончая роман, я нашел в своей записной книжке примерно эту мысль, ту самую, которой посвящено Ваше письмо. По-видимому, она действовала непрерывно, хотя и почти бессознательно, и по мере работы глубоко спряталась среди деталей ежедневной писательской работы, ставившей перед собой совсем другие привычные задачи.

Как раз творчество Платонова представляется мне прямо противоположным примером. Проповедничество, которое всегда было и осталось характерной чертой русской литературы, как раз в высшей степени свойственно Платонову, может быть, потому Вы им и занимаетесь. Западноевропейская литература никогда не имела для Платонова такого значения, как для меня. Его загадки, мне кажется, парадоксально связаны с самими глубокими загадками русской истории, а его простота происходит от простоты русской литературы восемнадцатого века. Чувство, с которым я всегда читаю его, прежде всего – удивление. Как ни странно, он ближе к первоначальному восприятию мира, свойственному детству. Для меня лестно, что Вы ставите мой роман «Перед зеркалом» рядом с его творчеством. Он современный писатель, опирающийся на понимание столетий русской истории. И мое единственное утешение, что у меня все-таки оказался свой путь, традиции которого проследить, в общем, не особенно сложно.

Что касается Платонова – это еще никому не удалось. На мировую магистраль современную русскую литературу вывел Булгаков, а не Платонов, для которого классические традиции никогда не были насущно необходимы. Мне кажется, что если бы ему хватило чувства, заслоняющего разум, он стал бы писателем, для которого узок европейский масштаб. Для нашей страны его судьба естественна, он из тех, кто не задерживается в литературе, а остается в ней навсегда. Конечно, если считать по большому счету.

Что касается романа «Перед зеркалом», то его творческая история рассказана в статье «Старые письма», в 8-м томе моего собрания.

Я думаю, что если жена Платонова еще жива, она может многое сообщить Вам о нем и его произведениях. Кстати, они еще не все опубликованы, может быть, она разрешит Вам прочесть их. Философскими аспектами его деятельности и влиянием на него философа Н. Ф. Федорова занимается Светлана Григорьевна Семенова, смотрите ее статью в «Прометее», кажется, в 11-м сборнике[177]177
  «Николай Федорович Федоров (Жизнь и учение)». – «Прометей», т. 11, 1977.


[Закрыть].

17.1.84

АНДРЕЙ АРЬЕВ

Андрея Арьева я знаю давно. В начале 60-х годов он прислал мне письмо, в котором сообщал, что собирается писать диплом о моих романах. Я ответил, между нами завязалась переписка, которая продолжается, правда с длительными перерывами, и по сей день. Он ленинградец и печатается, главным образом, в ленинградских журналах. По моему мнению, он один из самых глубоких наших критиков. Его основная черта – умение почувствовать в любом современном произведении его исторический смысл. Он мыслит всей совокупностью исторических представлений в деле развития литературных направлений и школ. Поэтому он измеряет ценность художественного произведения не его быстротекущей злободневностью, а местом в долголетнем, медленно развивающемся процессе движения всей литературы в целом. Но сам он развивается как критик и мыслитель довольно быстро. В этом легко убедиться, сопоставив его письма молодых лет (некоторые из них я опубликовал в моей книге «Вечерний день») с нынешними суждениями о положении в литературе.

В. А. Каверину

26.6.85

Дорогой Вениамин Александрович!

Только сейчас – я еще в мае уехал в Михайловское – мне переслали «Письменный стол», за который я с благодарностью и засел. В первую очередь привлекла меня и заставила задуматься необычная для современного писателя внешняя уязвимость, незащищенность авторской позиции в книге. В Вашем умудренном простодушии, позволяющем с равной открытостью приводить о себе как несомненно уничижительные, так и явно хвалебные отзывы современников, таится сила, которой критика уже не страшна. Вспоминается XVIII век, Просвещение, неэгоцентрический эгоцентризм его представителей, сделавших длину человеческой жизни мерой исторической периодизации – со всеми радостными для человека последствиями из этого постулата. Быть может, просветители слишком понадеялись на человеческий разум, но это была благородная надежда. Ей сопутствовало важнейшее этическое кредо: человек по своей природе добр. Исторически просветительство привело к обособлению личности, к ее отчуждению. Но трудно не признать справедливой борьбу за свободу мысли, борьбу за культуру, которыми это движение было вдохновлено. В просветительстве есть все-таки неистребимый положительный заряд. Нет почти ничего симпатичного в личности Вольтера, но его творческое сознание воплощало идеи века с железной логикой. Финал «Кандида» тому выразительнейший пример: «Нужно возделывать свой сад». Вольно позднейшим скептикам видеть в этом желании формулу эскапизма. Тут важно иное – сад есть сад и его плодами, если он хорошо возделан, дольше и удачнее всего пользуются другие: и современники, и, еще успешнее, потомки. Колючей проволокой этот сад надолго не обнесешь, даже если рассматривать его метафорически, как «сад души». Именно так, кажется, понимал дело Маяковский: «вам завещаю я сад фруктовый моей цветущей души». Сад есть, хотя сам поэт, как и всякий поэт, – «весь боль и ушиб». Впрочем, «всякий», но не Пастернак…

Я несколько отвлекся, но Ваша книга – это и есть история «возделывания своего сада», плодов у которого – в избытке уже сейчас. Вы зовете попастись в нем друзей, но он открыт для всех. Ваш пример – ярчайшее свидетельство того, как писатель, занимаясь всю жизнь своим писательским ремеслом, вырабатывает в результате высокоэтическую, ясную и осуществимую положительную программу.

Две превосходно выраженные Вами мысли кажутся мне ключевыми для понимания всей книги (они, на мой взгляд, имеют прямое отношение к теме «просветительства»).

Первая – из письма Лакшину – о том, что мы выиграли войну, «потому что в эти годы нам для себя было ничего не надо». Вторая из заметок о Пастернаке – о том, что «простота правды не может заменить размаха молодости, набирающей силу».

В первой мысли как раз есть та «простота правды», силу которой может только почувствовать (но не выразить) молодость со всем ее размахом. И вся Ваша книга – это запечатление простой, безыскусной, но просвещающей правды. Хотя, как ни странно, правды человеку, действительно, мало. Ему нужна еще и непроизвольность жизни – с заблуждениями, ошибками, трагедиями, со всем тем цветущим многообразием, которое дает молодость. Потому она и погружена в себя, что слишком велик выбор, слишком много неведомых душевных струн задевает жизнь. Их звучание до поры заглушает все. Состояние, по которому в поздние годы человек не может не испытывать род ностальгии. Пастернак, гениально уверенный, что он летом 1957 года был так же наполнен душевно и физически, как и летом 1917-го, что он по-прежнему юношески привлекателен (нет сомнения, что он сам себе очень нравился), имел право и возможность лукавить с собой, отрицая свою «былую» сложность. Добавим, что эта уверенность и это лукавство имели под собой почти незыблемое философское обоснование, заключающееся в его романтическом «почвенничестве». Но все-таки у него-то как раз путь к простоте был чреват утратами больше, чем у кого-нибудь другого, в чем я с Вами совершенно согласен.

Вернемся, однако, к «Письменному столу», к Вашему восхождению к «простоте правды». Нескрываемое Вами юношеское честолюбие, о котором, помимо Ваших признаний, можно судить и по отчаянно оригинальным рассказам «Мастеров и подмастерий», и по таким центральным персонажам, как Ногин или Трубачевский, должно было раздражать не только Ваших недругов, но и, возможно, близких Вам людей. Они могли опасаться, что Ваш путь для русского писателя излишне замысловат и внеэтичен. Однако Ваше отношение к писательскому труду, к «возделыванию сада», оказывается, едва ли не само по себе ведет к выработке кристальной этической доминанты. Признайтесь, что Вы хотели бы, чтобы Ваши книги «исправляли нравы». Иначе нет не только необходимости, но и смысла так «бичевать пороки», как Вы это делаете, скажем, в «Двухчасовой прогулке», заставив одного из главных мерзавцев чуть ли не подохнуть в канаве под забором. Все это идеи, укорененные в веке Просвещения. Предполагалось, что, высвеченное солнцем разума, зло испарится прямо на сцене. Просветители ошиблись в надежде увидеть плоды своих трудов, но они не вовсе ошиблись… Известная древним калокагатия[178]178
  У древних греков – идеал физического и нравственного совершенства.


[Закрыть] – в природе искусства… В природе искусства и иное – «игра на понижение», эффектные попытки объяснить высшее через низшее, а не наоборот, как это свойственно, скажем, строго религиозным мыслителям…

Как видите, в Вашем «собрании пестрых глав» мне почудилась некая высшая логика, до которой я большой охотник.

Вторая существеннейшая проблема, на которую наталкивает Ваша книга, это проблема жизни человека в истории, проблема нравственной обязанности мыслить исторически. Может быть, это даже главное в книге. Особенно сегодня, когда так называемый «информационный взрыв» на деле отбил у нас историческую – если не всякую – память. Человечество действительно накопило информации с избытком, но разливает ее по поверхности, не допуская вертикальной исторической проекции и перспективы. Хваленая документальная достоверность современного искусства на деле оборачивается очерковой эфемерностью, мелкостью случайно увиденных броских примет чужой жизни. Потребность читателя в документе глубоко обоснована, это тяга к историзму (документ – уже история), тяга к правде. Но документ не должен служить для сенсаций, для «новостей дня», для развлечения публики. Такой «документ» два раза никто просматривать не станет. Он и изготавливается для разового пользования – как, например, «Альтист Данилов». Ваш разбор этой вещи мне показался блестящим. Забавно, что при всем нескончаемом потоке информации знают-то все одно и то же – сами того не подозревая: Высоцкого, какую-то Ротару да хоккей с шайбой. Вместе с Вами предпочитаю Троллопа и Ахшарумова с Заяицким. Как говорил Пушкин, «уважение к минувшему есть первый признак человека просвещенного», а пренебрежение своим прошлым – свидетельство «дикости и невежества».

Как вижу, вместо письма у меня получился какой-то «реферат», весьма абстрактный к тому же. Отправная точка у меня была вполне конкретной – мысль о Вас как о представителе «Нового Просвещения», весьма, на мой взгляд, необходимого и современного. Кстати, и «приключенческий» дух Ваших книг в него укладывается. Вспомните, что главный герой XVIII века – Робинзон Крузо. Как бы к просветителям ни относиться, «философию истории», понять которую сейчас важнее всего, первыми разработали они. А в таких Ваших вещах, как «Двойной портрет», историческая жизнь не просто зримо совпала с жизнью автора, но сверена с ней по одной минутной стрелке. Мне кажется, этот роман Вы должны как-то особенно выделять среди остальных. Хотя «с точки зрения вечности» – я с Вами согласен – самая совершенная Ваша вещь, наверное, «Перед зеркалом». Однако какая она еще будет, эта вечность? Впрочем, сегодня я как раз в эмпиреи и залетел. Бывает, что с большим увлечением думаешь о «Художник неизвестен», об «Исполнении желаний» или о таких двух Ваших «странных» последних книгах, как «Вечерний день» и «Письменный стол».

Искренне благодарен Вам за те неожиданности, которые для меня в них спрятаны. Выходит ли у Вас еще что-нибудь в этом году?

Надеюсь, что Вы, как всегда, за «письменным столом»?

Всего Вам доброго! Ваш Андрей Арьев.

К сожалению, он до сих пор недооценен как критик, но я убежден, что это вскоре произойдет, возможно, после того, как появится его первый сборник статей.

Вот что я ответил ему:

А. Ю. Арьеву

Дорогой Андрей!

Я получил Ваше умное и талантливое письмо и, откровенно говоря, затрудняюсь на него ответить. Ваше смелое сопоставление века Просвещения и века Мнимого просвещения поразительно и ведет к неожиданным выводам. Пропасть между словом и делом расширяется, и никогда еще она не была так отчетливо определена, как это сделали Вы. И Вы правы, думая, что я инстинктивно стремлюсь (и всегда стремился) к задаче Просвещения, и не моя вина, что из этого до сих пор ничего не выходит. Положение даже ухудшилось за последние шестьдесят лет. Но идол Просвещения всегда будет стоять перед глазами подлинных литераторов, потому что надо же кому-то все-таки поклоняться. Литература давно перестала быть для меня только личным делом. Инерция не имеет никакого значения. В 20-х годах был выбор между злом и добром как скрытыми идеалами сознания. Столкновение их стало не фабулой, а именно сюжетом того, что я всю жизнь пишу. Я не одинок, идол протягивает мне руку и даже не слишком настойчиво требует, чтобы я ему помогал. Литература заблудилась в море слов, направлений нет, но это не мешает ей, потому что, оказывается, задачи публицистики далеки от искусства. Я чувствую, что Ваше письмо, так же как и мое, нуждаются в разговоре. Не собираетесь ли Вы в Москву? Был бы сердечно рад с Вами повидаться. Все говорят о себе, никто не думает о литературе в целом. Это не может продолжаться более ста или двухсот лет, поэтому Вы правы, измеряя историю не десятилетиями, а столетиями. Для русской литературы эту возможность открыл Лихачев…

12.7.85

Я хочу привести еще одно письмо к А. Арьеву, чтобы показать, что между нами идет серьезный разговор, полезность которого для меня очевидна. Думаю, что она очевидна и для него.

Мне кажется, что Нина[179]179
  Катерли.


[Закрыть] уже передала Вам мое мнение о том, что Вы сильнее в Ваших суждениях о художественной прозе, чем о критических и историко-литературных исследованиях. Это видно даже и по Вашим письмам ко мне.

Вы правы, что нравственный климат эпохи определяется отношением людей к жертвам произвола. И правы, думая, что «Наука расставания» – роман не об этом. Сравнение этого романа с «Двойным портретом» неправомерно: «Двойной портрет» писался в совершенно другое время, вариант, напечатанный в Собрании сочинений 63–65 гг., значительно отличается от отдельного издания, которое было опубликовано после звонка в издательство из ЦК. Разумеется, я и думать не думал показать, что отец Тали невзначай, как Вы пишете, подпортил всем жизнь. Он написан пунктирно, и это правильный ракурс, потому что в сознании сражавшихся – а сражались все, и в тылу и на фронте, – я не мог и не должен был рассказывать о трагедии отца. Показывать его изнутри я не мог. Окидывая книгу одним взглядом, он даже по жанровым причинам не мог быть показан изнутри (допустим, что это было бы возможно). Кроме того, Вы и фактически неправы – в жизни Тали он и должен занимать то место, которое он занимает. И не надо думать, что неопубликованные куски романа проливают более яркий свет на эту фигуру. Единственное, с чем я согласен, это то, что религиозность отца надо было бы убрать, а взамен этого подчеркнуть, что, в сущности, Таля видит его впервые.

В заключение должен сказать, что я этим романом недоволен, – мне мешала автобиографичность. Если бы я писал не о себе, я бы с большей тщательностью выписал то, что с железной необходимостью должно составлять роман, а между тем о многих страницах этого сказать нельзя.

О развитии большого таланта, загубленного незаслуженным непризнанием, я собираюсь написать новый роман. Если хватит пороху. Пороху маловато…

Крепко жму Вашу руку, Ваш Каверин

3. XI.83