Текст книги "Прелесть пыли"

Автор книги: Векослав Калеб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Где я видел эту девушку? – спрашивал себя мальчик. – Где я ее видел или где она видела меня?

И он без конца повторял эти две фразы и, покачиваясь в их ритме, вглядывался в румяное лицо девушки, в ее синие глаза.

– Где она видела меня?..

– Заснул мой мальчишка, – заметил Голый, – устал очень.

– Отнесем его на кровать? – предложила девушка.

– Нет, проснется. Эту ночь мы мало спали. Только заснули, проснулись от холода. Прошли немного, опять легли, потом снова пошли – и так всю ночь.

Девушка, не мигая, смотрела на Голого, на его осунувшееся, заросшее щетиной молодое лицо; глаза его устало, по-стариковски щурились. «Ему бы тоже поспать», – подумала девушка.

– Спи и ты, товарищ, – тихо сказала она.

Голый улыбнулся и немедленно закрыл глаза, словно боялся ослушаться ласковой хозяйки.

– Село, – еще раз повторил он.

Ему пришло в голову, что надо бы спросить, кто в селе, есть ли войска и, если нет, где они, но он не решился рисковать добрым кровом. В глазах задрожал свет, веки отяжелели, стали расти, расти и накрыли его теплым покрывалом.

– Заснули, – шепнула девушка матери.

– И пусть спят, – сказала женщина, – сколько шли…

* * *

Мальчишка в коротких, пузырящихся на коленях штанах из парусины, снятой с верха грузовика, в большой, не по росту суконной куртке, босой, с замурзанной физиономией и желтыми вихрами, юркнул мимо девушки в кухню.

– Тебе чего? – шепотом спросила его женщина.

– Ничего, – сказал мальчишка и шмыгнул носом.

– Жди за дверью.

Не удостоив ее вниманием, он взволнованно уставился на партизан. Увидев, что они спят, он обратил жадный, нетерпеливый взгляд на оружие – сначала на пулемет, затем на винтовку и опять на пулемет. Потом пристально вгляделся в веки спящих и снова перекинулся на оружие, осторожно потрогал рукой пулемет, но вдруг повернулся и убежал.

– Куда ты? – спросила девушка.

Но мальчишка стремглав летел по лугу к нижним домам. Штаны его шумели на ветру, как мехи.

Девушка задумчиво смотрела вслед мальчишке. Одной рукой она оперлась о стену дома, другая повисла вдоль тела. Некоторое время она следила за парнишкой, потом опустила голову и стала подбивать ногой валявшиеся на земле щепки, время от времени заглядывая в дверь.

Долго она так простояла в раздумье у стены дома – переступит с ноги на ногу, одернет юбку, посмотрит на небо, на горы вдали…

Огонь все яростней лизал чугунок; дым плавно поднимался к отверстию в крыше, чуть расползаясь по кухоньке. Женщина, согнувшись, сидела у очага и глядела на спящих. В доме и во дворе было тихо, только огонь потрескивал да слышалось негромкое дыхание партизан.

Спустя некоторое время женщина вздохнула.

Мальчик открыл глаза. Не сразу поняв, где он, на мгновение оторопел. Встретив взгляд женщины, он улыбнулся, но позы не изменил.

Женщина тоже улыбнулась.

Затем открыл глаза Голый. Замигал. Вскинулся, сел прямо. Увидел женщину, успокоился и тоже улыбнулся.

– Поспали чуток, – сказала женщина, – видать, крепко вы устали.

– Есть немного, – сказал Голый.

– Сейчас вода закипит.

На столике желтела кукурузная мука.

– Смотри-ка, мука, – сказал Голый, улыбаясь.

И женщина, хоть и не поняла, что он хочет этим сказать, тоже улыбнулась.

– Каких только чудес нет на свете! – сказал Голый. – Я знаю много прекрасных вещей.

Вошла девушка. И стала смущенно пробираться по стеночке, точно речь шла о ней. Добравшись до ларя, она облокотилась на него. На партизан она продолжала смотреть, как на чудо. Вначале она сильно робела, словно на душе у нее была какая-то тяжесть, но потом немного осмелела, и губы ее раскрылись в улыбке.

– Какая силища на вас пошла, – сказала женщина.

– Да, немалая.

– Тяжко вам было.

– Да, нелегко. Но им тоже туго пришлось.

– Гибнут люди. А для чего? И сами не знают.

– Забавляются, – вставил мальчик.

– Недолго осталось, – сказал Голый.

– Дай-то бог… только вот боюсь я…

– Бояться не надо, – сказал Голый.

Из-за двери, с обеих сторон, просунулись ребячьи головы. Первым решительно переступил порог парнишка в парусиновых штанах, за ним отважился войти другой, лет двенадцати.

– Смерть фашизму, – сказал первый, желая сразу внести ясность в отношения.

Голый ответил на партизанское приветствие.

– Почему вас только двое? – спросил первый.

– Военная тайна, – ответил Голый.

– А… – уважительно протянул парнишка.

Один за другим – соответственно степени храбрости – в кухоньку набилась целая гурьба мальчишек и девчонок, больших и совсем маленьких. Они серьезно принялись разглядывать партизан, молча вбирая в себя впечатления. Лишь два первых паренька держались храбро и независимо и проявляли готовность к переговорам.

– Пулемет. Немецкий.

– В селе слухи ходят, что вас немцы разбили, – осторожно начал старший паренек.

– Пока бьем друг друга. Не дочитав сказки, не кидай указки, – сказал мальчик, вступая в привычную роль агитатора взвода.

– Немцы недавно прошли здесь низом села. Силища! Танки, машины, пушки.

Легкой поступью в дом вбежал старичок в коротких турецких шароварах, в длинной безрукавке и опанках. Стремительно окинул взглядом комнату и всех, кто там был, и лишь после этого поздоровался.

– Бог в помощь. Вот и они, вот и они! Мало вас осталось, как я погляжу. Вам ли с немцами воевать! А? Я немцев давно знаю. С ними шутки плохи. Вот послушай, послушай. – Старичок наставил ухо к двери. – Нет, сегодня тихо.

– Это ничего не значит, – заметил мальчик.

– Не жду я от вас добра.

– Вот ведь какой, все-то он знает, – сказал мальчик. – Здорово, как посмотрю, ты разбираешься в мировой политике и стратегии.

– Я, сынок, гляжу, гляжу, да по-своему думаю.

– Да я, как только тебя увидел, сразу понял, что ты голова. Где это он такой мудрости набрался? – обратился он к детворе.

Ребята молча, горящими глазами глядели на мальчика, не понимая его иронии.

– Прямо прет из него мудрость.

– Мы и зовем его судьей, – сказал старший парнишка.

– Это ему подходит. Не бойся, дедушка, ничего с тобой не случится.

– А чего мне бояться, я…

Старик почувствовал себя уязвленным, отвернулся от мальчика и обратился к Голому:

– Тяжко нам. То одна армия, то другая. И все на наши головы. Порой смерти просишь.

– Умирать не спеши, – сказал Голый, – дождись конца. В конце самое интересное будет.

– Кто ж его живым дождется!

– Народ дождется, – сказал Голый.

Мальчик взглянул на товарища. Поведение его показалось ему странным. Говорил тот размеренно, без обычного подъема. Мальчик встревожился.

В это время женщина подала в деревянной миске кашу, политую молоком, и одну ложку. Все это она поставила перед Голым. Партизаны, попеременно действуя ложкой, принялись за еду. Занятие это настолько их захватило, что они уже не могли участвовать в разговоре.

Старик в ожидании, когда наконец и на него обратят внимание, присел рядом, глядя им в рот и думая, что бы такое сказать хорошее.

* * *

Пока партизаны ели кашу, весть о них пронеслась по всему селу и перед домом собралась довольно многолюдная толпа. Больше всего было девушек, потом детей и стариков; мужчин – молодых и средних лет – почти не было.

– Несколько дней через село не проходят партизаны, вот и пришли разузнать, что там такое делается, – сказала женщина.

– Видите этот пулемет? – спросил Голый.

– Видим.

– Мы его у немцев отняли. А кто отнимает? Сильный или слабый?

– Рассказывай, рассказывай! – заволновался старик. – А немец гуляет по дорогам, сидит в городах.

– Уходит он, уходит, только вы об этом не знаете.

Голый встал. Откинул одеяло и, оставив его на скамье, вышел на порог.

– Люди! – крикнул он с порога.

– Что, сынок, что? – тонким голосом пропищал старик.

Дети засмеялись.

Хотя солнце уже припекало сильно, Голый дрожал, лицо его побледнело. Мальчик заметил, что ноги не очень-то держат товарища, и подхватил его под руку. После каши их снова сморила усталость; они стояли, прислонившись друг к другу.

– Эй, люди, вот этот мудрый старец говорит, что знает, кто сильнее.

– Да, знаю.

– А я говорю, что народ сильнее. Вы все сильнее, чем тот, о ком он думает, хоть вы сейчас и боитесь.

– Ничего мы не боимся, – сказала девушка.

Народу набежало много; толпа сплошь белела девичьими рубахами. Женщины с обветренными лицами смотрели на Голого доверчиво, они уже не видели его голых ног. А он спокойно и скупо рассказывал о положении на фронтах, о том, что фашисты повсюду отступают, что и здесь, в горах, врага удалось обмануть; народная армия прорвала кольцо окружения и предприняла новое наступление, освободила многие города и села.

– Свобода уже близка, – закончил он.

Слушали его спокойно, сдержанно, но не без доброжелательства. Слова его принимали даже с чувством благодарности. Неожиданно раздался возглас:

– Самолеты!

Люди неторопливо попрятались, кто под дерево, кто под стреху, кто в дом.

– В тень прячьтесь! – крикнул Голый.

С юга, низко над землей, летели три двухместных самолета; они с грохотом пронеслись над селом и ушли в сторону поля.

– Жди сегодня оттуда войска, – сказал кто-то, – разведка.

Старик подошел к Голому.

– Знаешь что, товарищ, – сказал он, – хоть ты мне и наговорил всякого и хоть я тебе не очень верю, но ты все-таки приходи в мой дом, будь гостем, отдохни у меня. А дом мой вон там.

– Ну что ж, мы как раз идем туда. Можно завернуть по дороге.

Партизаны поблагодарили хозяйку за угощение и распрощались. Они стояли перед ней, переминаясь с ноги на ногу, их души переполняли добрые чувства, а слов не было. И она глядела на них с какой-то печалью в глазах. Будто от нее отрывали родных детей. Глаза ее горестно мигали. Словно она хотела им что-то сказать, о чем-то спросить и попросить. Все это Голый заметил, но не сразу понял, а поняв, не нашелся, что сказать, и, вконец смущенный, ушел.

– Веди к своему дому, – сказал он старику.

Дети, особенно мальчишки, ринулись за ними, во все глаза разглядывая голые ноги партизана, словно в них заключалась самая важная тайна. А русая девушка шла рядом с бойцами уже на правах своей.

Дом старика стоял неподалеку. Тут же, за деревьями. Домишко был небольшой, под высокой островерхой крышей. Оконца закоптелые, стены дряхлые и вылинявшие. В открытую дверь был виден очаг, огонь весело потрескивал и ярко освещал внутренность дома. Вокруг очага и большого чугуна, подвешенного над ним, сидели еще два старика, две женщины и молодой парень; поодаль копошились детишки. Гостей старик усадил на скамеечку у низкого столика посреди комнаты. Они сели по-прежнему устало, поставив локти на столик и подперев голову руками, чтобы легче было справляться с обязанностями, которые налагало на них гостеприимство хозяев.

– Теперь вы мне честь по чести скажите, что это там, в горах, случилось, почему гремит и грохочет день и ночь.

– Нас было окружили, но мы не дались. Оружия и войска нагнали тьму, но мы ударили и пробили кольцо.

– А как тебя угораздило без штанов остаться?

– Вода унесла. Реку переходил. Хотел сухим остаться, а остался без штанов. Вот и тебе невредно намотать на ус.

– Что? Коли захочу остаться сухим, останусь без штанов?

– Да, примерно так.

– Понимаю, прекрасно понимаю.

Парень у очага крутил в руках кочергу, упорно глядя в огонь и делая вид, что не прислушивается к разговору; губы его были плотно сжаты, а подбородок воинственно выдвинут вперед. На нем был прочный суконный костюм, на ногах крепкие резиновые опанки на ремнях, на голове плоская черная шапочка.

Голый кинул взгляд на парня, потом на девушку в красной кофте, которая стояла в дверях и все еще глядела на гостей, точно на чудо, и произнес неопределенно, словно ни к кому не обращаясь:

– С гор огонь, с долин огонь, кого земля родила, кого земля носит? Если убежишь от смерти, смерть не пожалеет друга; если сбережешь домишко, пламя покарает поле. Нет, нелегкое то дело – новый мир построить! Новый мир, приятель!

– Новый мир? – поднял старик острый подбородок.

– Ничего старого на земле не останется. Один ты!

– На развод мудрости, – добавил мальчик.

– Тебе бы только зубоскалить, а моя голова, сынок, не трухой набита.

Женщина сняла крышку с чугуна и помешала варево. Из чугуна поднялась струя пара. Мальчику почудился какой-то необычайно вкусный запах. Однако на лице Голого он не заметил никакой перемены.

– Картошка на горизонте, – шепнул мальчик.

Настроение вдруг резко пошло вверх, хотя все его существо тянулось к чугуну в ожидании той счастливой минуты, когда он появится на столе. Голод еще давал себя знать, каша только расширила зияющую пустоту в желудке. Страстное, нетерпеливое желание ощутить во рту белую рассыпчатую мякоть картофеля так распалило его, что всю силу своей фантазии он обратил на большое пятно копоти, расплывшееся по стене.

– Смотри, какая у вас на стене картина, – сказал он парнишке, щупавшему его винтовку.

– Какая картина?

– Да вон, видишь: внизу сердито рычит пес, поднял голову и рычит. А все потому, что прямо перед его носом порхают две птахи, два славных воробышка, – кружатся, шалунишки, веселятся, над ним потешаются, а он все разевает пасть, чтоб схватить их, да не удается. Тут же вот и рыбка, чуть повыше, ревниво ринулась на подстреленную утку, падающую с облаков вместе со своей тенью. Рыбка и говорит утке: «Что тебе здесь надо?» А выше, в облаках, в белом саване, словно в яичной скорлупе, расселся важный господин, вот он встал и понес свою огромную-преогромную голову, мудростью начиненную. Перенес он ее к окошечку в облаке, высунулся, поморщился и сказал: «Пусть все будет так, как есть!»

– Ха-ха-ха… Точно! – обрадовался парнишка.

– Правильно, вон собака, – сказала девушка.

– Как же это ты так о боге говоришь, а? – сказала женщина, стоявшая рядом с мальчуганом.

Мальчик удивленно поглядел на нее. Он и не думал говорить о боге. Он смотрел на женщину, недоумевая.

– Я знаю, вы в бога не верите.

– Во что не верим?

– В бога.

Русая девушка не сводила глаз с мальчика, предвкушая его ответ.

– Я только говорю, – сказал он, заговорщически подмигивая девушке, – я только говорю, что это облако, а на земле люди, и для меня важно, какие люди…

– Правильно, – уверенно поддержала девушка.

– Ну да ладно, – сказала женщина, – я ведь так, пошутила.

Хозяйка подбежала к очагу и снова сняла крышку. Пар поднялся до самого потолка, белый ароматный пар. Но опять нельзя было с уверенностью сказать, что бурлит в чугуне.

Голый и сейчас не обратил внимания на чугун. Что происходило в его желудке, знал только он. Разговаривал он со стариком о самолетах.

– Люди летают, бороздят небо. По мне, так могли бы и не придумывать самолеты. Вряд ли мне доведется летать, а вот что дом мой порушат, это очень даже может случиться, – сказал старик.

– Нет, это настоящее чудо, – говорил Голый, – кто бы мог подумать!

– Всегда кто-нибудь да страдает, сейчас, например, наше село. Вчера здесь проходили четники, позавчера – немцы, еще раньше – усташи. Не знаем, что принесет день, что – ночь. Потому и обедаем так рано. Счастье еще, что войска проходят низом ложбины, а сюда заходят лишь патрули. Не знаешь, что тебя еще ждет! Не придется ли в горы карабкаться?

– Не придется, – сказал Голый. – Каждый получил свое.

– Ой ли?

– Каждый получил свое, – повторил Голый.

– Так, так. Думаю, и вам досталось.

– Правильно думаешь. Но конец венчает дело, а последнее слово за нами!

Парень у очага сидел все с таким же отчужденным видом. Он ни с кем не заговаривал, прикидывался, будто ничего не слышит, да и на него никто не обращал внимания, точно его вообще здесь не было, вернее, точно хотели, чтоб его не было.

Голый все время помнил о его присутствии и держал ухо востро. И мальчик чувствовал, что его нельзя вовсе не принимать в расчет.

Хозяйка поставила на стол деревянный круг, тарелку свежей брынзы, мисочку сметаны и кувшин с водой. Потом слила воду из чугуна, поднесла его к столу и вывалила на середину стола целую гору картошки.

Поднявшийся пар на мгновение скрыл ее от глаз сидящих, но вот он осел, и все отчетливо увидели картошку.

– Карто-о-ошка! – воскликнул Голый, всплеснув руками.

– Хлеба у нас нет, – сказала женщина.

– Картоха! – Голый лез носом в самый пар. – Картоха, настоящая картоха, товарищи!

– Картошка! – сказал мальчик.

– Последняя, – заметила женщина.

– Картоха! Так зовут ее в моих краях, – радовался Голый, держа руки над картофелем, словно обнимал его.

– Ешьте, пожалуйста, – сказала хозяйка.

– Все вам отдаю, хоть и самому нелегко приходится. Каждый день идут ваши, а ведь и для себя не хватает, – ворчал старик.

– Картоха, – ничего не слыша, бормотал Голый, – лучшая еда на свете!

– Ну уж и лучшая, – капризно заметил старик.

– Словно ее нарочно для голода да войны создали, – сказала женщина. – Спрячешь в землю, может и убережешь, да и есть можно без всякой приправы.

– Правильно, – ликовал Голый.

– Ешьте, товарищи, – еще раз пригласила женщина.

Голый взял картофелину – она хорошо сохранилась, хотя уже поспевала новая, – и начал ножом снимать сухую шелуху. А мальчик действовал пальцами, и оказалось, что они стали ужасно неловкими. Потребовалось все его терпение, чтоб довести дело до конца. А ведь предстояло очистить еще несколько, чтоб потом есть все сразу.

– Ешьте, сколько душе угодно, – сказал старик.

Слышать это было довольно приятно. Хотя они почти и не слышали – оглохли от желания насытиться. Глаза чуть не вылезали из орбит, шеи вытягивались, как у индюков; они знали, что вид у них нелепый до неприличия, но ничего не могли с собой поделать и продолжали с тем же жаром…

– Наголодались, бедняги, – сказала женщина.

– Угу, угу, – еле вымолвил мальчик.

– Ничего, вы, главное, ешьте. Ешьте, сколько душе угодно.

– Может, вам овцу заколоть, а? – предложил старик.

– Не нужно, – сказал Голый, предостерегающе подняв руку.

– Погодите! Остановитесь! – закричал старик. – Ведь помрете на месте! Не знаете разве? Один вот так наглотался хлеба – у немцев отбили транспорт с хлебом – и свалился мертвый.

– Картоха! – сказал Голый, набив полный рот, и сделал успокаивающий жест рукой.

За еду принялись и все остальные. Ели дети, ела и хозяйка, беря картофелины размеренными движениями рук.

– Садись и ты, Мара, – пригласила женщина девушку в красной кофте.

Девушка подсела к столу, взяла картофелину и стала над ней священнодействовать, по-прежнему не спуская удивленного взгляда с партизан, словно только что их увидела.

Старик быстро отложил вилку, которой брал картошку, встал из-за стола и, отойдя в сторонку, воззрился на Голого. Неожиданно он произнес почти сердито:

– Бедный мой сынок, голый и голодный!

Голый замигал, трезвея. Глотнул, потянулся к воде, напился, взял еще одну картофелину, поменьше, и стал неторопливо чистить, сосредоточенно рассматривая ее и словно забавляясь, – будто ему совсем не хотелось есть.

– Бедный мой сынок, голый и голодный! – повторил старик. – И ты говоришь, что вы сильнее немцев и всяких прочих войск!

Голый и вида не показал, что слышит старика, то есть что его хоть в какой-то мере задевают эти слова. Он считал ниже своего достоинства отвечать на подобный выпад.

– Не верю я, что вы сильнее, не верю. – Старик разволновался, подошел к очагу. – Не верю, и все тут!

– И еще как сильнее, – тихо, едва слышно сказал Голый.

Старик вернулся к столу, сел на прежнее место и как ни в чем не бывало принялся за картошку, словно никакого особого разговора и не было.

Мальчик вообще не слышал, о чем они говорили. А может быть, это просто казалось. Он только чаще поправлял зажатую в коленях винтовку. Ел он медленно. У него уже был горький опыт. Когда они ворвались в Прозор и обнаружили полные склады съестных припасов и даже теплые котлы с готовым обедом, он съел столько хлеба, гороха с солониной, а потом брынзы, ветчины, меда, что лег на землю брюхом к небу и стал ждать смерти. До ужина он не мог пошевелиться, хотя голод нисколько не утих, потому что перед тем целых пятнадцать дней они ничего не ели – изредка только по ложке муки, замоченной в воде, да траву с обочины тропы. Если б тогда отдали приказ двигаться и пришлось бы подняться, не быть бы ему в живых. И сейчас он был осторожен, ел не спеша, понемножку, хорошо разжевывал и мысленно провожал каждый кусок через пищевод в желудок. Но и сейчас он не мог утолить голода. Он знал, что, ешь он даже до вечера, все равно бы не наелся.

Старик испытующе глядел на Голого.

– Свобода! – начал было Голый, но поперхнулся сухой картошкой. Взяв кувшин, он промочил горло. – Свобода… не плохая штука, – заключил он. Задумчиво протянул руку за картофелиной побольше. Поднес ее к глазам, мучительно подыскивая убедительные слова.

– После победы народ должен взять власть в свои руки.

Старик помягчел.

– Эх, дорогой мой товарищ и друг…

Мальчик почувствовал неловкость. Ему показалось, что странности в поведении Голого объясняются болезнью. Было видно, что он с трудом сидит на скамейке. И мальчик взял слово.

– Вижу, вы сберегли кой-какую скотину? – обратился он к хозяйке.

– Да, в селе осталось несколько коровенок, старые – не пришлись по вкусу супостатам.

– А у моего дяди остался бык, – вставил один из парнишек.

– Бык? Ах да, быков они еще не едят, – сказал мальчик. – Здесь, на равнине, они еще до этого не дошли, но наверху, в горах, немцы жрали и падаль.

– Неужели правда? – посветлел старик.

– Да, правда.

Старик кашлянул, нахмурился, погладил ус, махнул рукой, но все же сказал:

– Кажется мне, что этим самым немцам война дорого встала. Как вы думаете, а?

– По всей видимости, так.

– Да и вообще лет сто уж война, по-моему, почти всем выходила боком, и прежде всего тому, кто ее начинал. Это и дает мне некоторую надежду на будущее.

– Что ж, может быть, и так, – сказал Голый.

– Будущее! А кто его дождется?

– Кто-нибудь дождется.

– Я охотно бы прокатился по этой долинке на автобусе, когда наступит мир. До чего ж ладно грузовики идут, любо-дорого поглядеть! Надоело пешком ходить.

– А чего ж, конечно, поедешь!

– Летать у меня нет желания. Но летать тоже неплохо, если дела небесные передадут людям вроде меня. Ах, нет у людей разума и никогда не будет. Попомни мои слова: нет и не будет!

– Ну и хорошо.

– Что – хорошо?

– Все будет хорошо, вот что я хочу сказать.

– Может, ты и прав.

Парнишка постарше не отходил от винтовки. Скажет два слова, и его задумчивый взгляд снова прирастает к занятному оружию.

– А у тебя патроны есть? – спросил он внезапно.

– Какой же прок от винтовки без патронов.

– А сколько их у тебя?

– Двадцать пять, а может, и больше.

– Двадцать пять! Вон они, – парнишка показал на патронташ, погладив рукой прекрасно сработанные патроны – желтые, с блестящими кончиками, все одинаковые, гладкие. Сколько их! Надо же, сколько их понаделали! Где-то их делают, где-то далеко, словно в другом мире.

– Слушай, выйди-ка на минутку, я тебе что скажу, – сказал старик Голому. – Зачем?

– Выйди! – Старик многозначительно закивал головой.

Голый нехотя поднял пулемет и вышел за стариком. Дети ринулись за ним.

– А вы, детвора, сидите в кухне! Марш в дом! – прикрикнул на них старик.

Ребята с недовольным видом вернулись – им как раз хотелось какой-то перемены.

Старик вплотную приблизился к Голому и сказал:

– Это мой племянник у очага сидит. Сын брата. Возьми его с собой. Он хороший человек. Говорю тебе – хороший, хоть и был у четников. Дал маху. Но сейчас тише овечки.

– Убивал?

– Не слыхать.

– Предавал?

– Не слыхать. – Старик торжественно поднял руку. – Брат его, кажется, у вас.

– Пусть идет, – сказал Голый, вернулся в дом и сел на прежнее место.

И старик сел на старое место, напротив Голого, с озабоченным и серьезным видом; ему хотелось сказать что-нибудь значительное, но, несмотря на все старания, он так ничего и не придумал.

– Пора идти, – сказал Голый. – И снова без штанов.

– Нет у нас, – встрепенулся старик. – Ничего нет. Хоть шаром покати… Все погибло.

Женщина вскочила и побежала в соседнюю комнату, в горницу; через некоторое время она вернулась с широкими полотняными турецкими шароварами.

– Вот, только это.

– Пойдет, – сказал Голый. Тут же, не снимая сапог, он натянул их.

Детвора столпилась табунком в ожидании дальнейших событий. Всем было жалко отпускать партизан. Ведь они только-только установили связь с большим миром. Казалось даже, что судьба их несколько прояснилась. Все боялись шелохнуться, чтобы каким-нибудь неосторожным движением не ускорить уход партизан.

А партизаны настороженно прислушивались к своим полным желудкам. Их охватила слабость, не хотелось думать о дороге, но, с другой стороны, они считали своим долгом немедленно отправиться в путь, именно потому, что были сыты.

– Дорога зовет, – сказал Голый, и тут же испугался своей надежды на то, что кто-нибудь опровергнет его слова. Сказать «зовет долг» у него не повернулся язык.

– Ну, счастливого вам пути, желаю, чтоб вы пришли к нам снова, как можно скорее, вы или кто другой из ваших, – сказал старик.

– Придут, придут, как не прийти, – сказал Голый.

Парень у очага по-прежнему не двигался. Лишь при последних словах старика он чуть наклонил голову, прислушиваясь. Опустив подбородок и открыв рот, он по-прежнему крутил в руках кочергу.

– Иди и ты, сынок, – сказал ему старик.

Он тотчас поднялся и с вызывающей непринужденностью, избегая взглядов, пошел в горницу.

* * *

На проселочной дороге лежала мягкая бурая пыль. Путаные отпечатки колес, лошадиных копыт, ног, птичьи следы. С дороги вспорхнул жаворонок, чуть дальше прогуливалась ворона, за кустарником прыгали кузнечики. Живые существа в сиянии полуденного солнца, под легким дуновением теплого южного ветерка.

– Вот уж не надеялся я в этом столетии увидеть пыль, – сказал мальчик и сел на обочине, покрытой травой.

– Присаживайтесь, перехожие странники войны.

Все сели. Голый – рядом с мальчиком, а парень – на противоположной стороне дороги.

Мальчик с наслаждением снял развалившиеся башмаки, осмотрел их и забросил в кусты.

– Отходили свое. Хочу вволю насладиться пылью родных дорог.

Не сходи с родных дорог, Пыль тебя прикроет, Не держись за свой порог, Быстрей смерть накроет.

Не так ли? – спросил он товарища.

– Может, и так, – ответил Голый.

Мальчик глянул на свои израненные, натруженные ноги и окунул их в мягкую пыль.

– Пух. Давно мы не ходили по такой прелестной пыли!

– Д-да, – сказал Голый. – Несколько лет не видели настоящей пыли. – Но сказал он это равнодушным, отсутствующим тоном.

С первого взгляда было видно, что он прислушивается к чему-то в себе. Лицо его еще больше осунулось, пожелтело, глаза устало жмурились, руки безвольно придерживали пулемет, стоявший между колен.

Мальчик искоса поглядел на него и сказал небрежно:

– Часа два хода по такой пыли – и мы у цели.

Голый отмахнулся. Ему не нужны были утешения. Он все знал наизусть. И цель и длину пути. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. И слабости своей он не боялся. Никакой. Он все взвесил.

Сначала он опасался, что ему и настолько не отойти от села. Еще на пороге дома, прощаясь с хозяевами, он подумал, что идти не сможет. Но оставаться тоже не хотел и поэтому зашагал бодрее, чем мог. Пулемет на плече он нес с решительным и боевым видом, готовый в любую минуту взять его наизготовку и открыть огонь. Взрослые проводили их до ворот и остались там, благоговейно глядя им вслед. Стайка детворы следовала за ними в некотором отдалении.

Парень несколько отстал и шел слева от детей. Он недовольно морщился, видимо, оттого, что ему пришлось уходить в такой торжественной обстановке. Винтовка висела на плече так, словно он не хотел, чтобы кто-нибудь ее видел. Он хмуро отгонял детей, которые приставали к нему с расспросами, откуда вдруг у него взялась винтовка.

Русая девушка в красной вязаной кофте исчезла сразу, как только они поднялись из-за стола и начали прощаться.

Только мальчик шагал весело, радостно, довольный ходом дел. Правда, у него немного болел желудок. Но даже это не внушало серьезных опасений. Это он мог перенести. Не привыкать! Главное, он снова стал хозяином своей воли. «Я выздоровел», – думал он и чувствовал себя героем дня.

Ребята в последний раз посмотрели на пулемет и винтовку и остались на околице села, подняв на прощание кулаки и громко прокричав: «Смерть фашизму!»

– Ждите нас со дня на день! – сказал им мальчик.

– Есть ждать!

Втроем они прошли сливовые сады, вышли к оврагам, а потом в поле, – надо было пересечь его и выбраться на проселочную дорогу. Вдруг из кустов на краю поля поднялась девушка с торбой в руке, ее синие глаза смотрели испуганно.

– И я с вами, – сказала она.

– Как знаешь, – сказал мальчик.

Она ждала решения старшего.

– Идем, идем, – машинально отозвался Голый и тут же опустил глаза, но, сообразив, что для девушки значит уйти в партизаны, посмотрел на нее, улыбнулся и сказал: – Я, как увидел тебя, сразу понял, что ты с нами.

Они продолжали путь вчетвером по редким, вытоптанным посевам.

Через полчаса поле сузилось. Из села маленькое черное поле казалось целым государством; заканчивалось оно сплетением взгорий, пропадавших на горизонте. Слева к полю подступал холм; они свернули на дорогу, которая полого поднималась вверх. Так, обойдя горы, они выйдут к новым незнакомым просторам.

Дорога была легкой, но Голый вынужден был то и дело отдыхать.

Товарищи хотели освободить его от пулемета, но об этом он и слышать не желал. Даже не отвечал на их предложения, хотя с неприязнью дотрагивался до своего славного оружия – сейчас слишком холодного, слишком твердого и слишком знакомого.

– Хуже всего первые пять лет, – сказал мальчик, купая ноги в пыли, – а затем милее пыли ничего не будет. Не так ли, товарищ? – кивнул он новичку.

Парень – он был не настолько молод, чтобы его можно было назвать юношей, – переступил с ноги на ногу, смущенно потрогал мешок, словно ему было неприятно, что его присутствие все-таки замечено, словно он хотел остаться безликим, быть олицетворением долга и все.

– Молодцы мы, молодцы, – сказал неопределенно мальчик и повернулся к девушке. – Не так ли?

Девушка, боясь показаться нескромной, и раньше держалась в сторонке, будто не считала себя достойной партизан. Теперь же она еще сильнее сжалась и еще шире открыла свои лучистые синие глаза.

– И ты, товарищ, тоже знай об этом!

– Знаю, – ответила она с неожиданной готовностью.

Вдоль дороги, в каких-нибудь пятидесяти метрах над землей, пронесся самолет, скрежеща дряхлым мотором. С минуту все смотрели вверх, втянув голову в плечи, а когда самолет пролетел, мальчик усмехнулся:

– Стережет нас как драгоценность.

– Послушайте, – сказал новичок с некоторым раздражением. – Незачем нам здесь торчать. Того и гляди, нагрянут грузовики или танки.

Голый задержал на нем больной и равнодушный взгляд и ничего не ответил.

– Конечно, дорога существует не для того, чтоб на ней сидеть, – сказал мальчик. – Я только и мечтаю пройтись по пыли.