Текст книги "Прелесть пыли"

Автор книги: Векослав Калеб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Я спрячу винтовку под гимнастеркой, как только огонь поубавится, застегнусь и так буду спать, – шепнул ему мальчик.

Дед поднялся и откуда-то из угла выволок мешки, тряпки и принялся стелить у огня.

– Придется довериться, другого выхода нет, – сказал Голый.

Бабка растопила в миске масло и вылила его в кашу. Ели молча. Огонь угасал. Легли.

– Вот спасибо, бабуся, что дала накрыться, – сказал Голый. – Что бы я теперь делал!

В темноте они засунули оружие под одежду, затем Голый пробормотал:

– Приведу я тебя в свою Банью! Вот там можно воевать! Картошка-а-а, брат ты мой…

– Слушай, а может, те, наши-то, заснули? – спросил мальчик. – Может, они спят.

– Заснули? Что ж им так громко снилось, как немцы их из автоматов огнем поливали? Знаю я, что с ними стало… Можешь не сомневаться, в этом отношении можешь быть спокоен.

Но все это они говорили уже сквозь сон.

* * *

Спали крепко. Проснулись только тогда, когда солнце уже вовсю зажгло горы. Небо, ясное и многоцветное, приветствовало их в проеме крыши. Старик и старуха возились у дверей и встретили их молча. Слишком много надо было сказать. Дул южный ветер. Теплый.

– Сирокко! – сказал мальчик.

И он услышал морской прибой, плеск волн, запах водорослей.

– Ну, расстанемся друзьями, – сказал старику Голый.

Старик горько стиснул губы.

– Вон, я их слышу… – сказал он, насторожившись. – Я слышу их. Вот это немцы. Видишь, стреляют из пулеметов, взвыли, как волки. Бешено рычат, все бы уничтожили. А вон там, слышишь, итальянцы. Их там что муравьев. Ведь совсем близко. За два часа дошли бы, головой ручаюсь. За два часа. И можете мне поверить, винтовочки у них неплохие. Шесть пуль в обойме. Это бы мне подошло. Патронов у них завались, хоть и стреляют всегда впустую. Мы бы легко подобрались к ним и врасплох захватили. Сразу бы разбежались как миленькие. Правду сказать, охраняют их наши выродки… Но мне там известна каждая тропиночка. И хлеба мешок отбили бы. Кухня их сейчас в пути, и хлеб перевозят на ослах. А вон там партизаны, за тем хребтом. Только они все идут и идут…

– Далеко отсюда? – спросил мальчик.

– Как когда. Мальчик промолчал.

– Вот испекла вам лепешек, – сказала старуха. – На дорожку. А сейчас поешьте каши. – Старухе хотелось смягчить ожесточенный порыв мужа.

Партизаны ответили ей полным признательности взглядом.

Несколько раз старик тяжело вздыхал, но старуха не обращала на него внимания. И у партизан не было желания втягивать его в разговор.

Голый и мальчик налегли на кашу. Нашлись даже две ложки. Старуха с довольным видом глядела на партизан.

Старик то отходил от них, то снова подходил, пока опять не принялся за свое:

– Слышишь, слышишь, как пулеметы стригут? Вон там. Вовремя начали. Теперь до самой темноты не замолчат. Сейчас пушки начнут, бомбы посыплются, самолеты полетят. Вон оттуда прилетит разведчик, что в трубы заглядывает. Да, война по всей земле. Птице и той негде укрыться. Человеку голову приклонить негде. Все время на волоске от смерти! Друг ты мой любезный, что они только в нашем селе творили! – Дед решил бить на жалость. – Я покажу вам дорогу. Куда хотите, туда и поведу. Шагу не ступлю без вашего слова.

Партизаны притворились, будто не слушают его; они видели, что убеждать старика – пустая трата времени. Старик понял, вынул изо рта трубку, шмыгнул раза два носом, наклонился к уху паренька и шепнул:

– Отдай винтовку.

Мальчик не шелохнулся.

Старик повторил атаку.

– Отдай винтовку, – шепнул он в самое ухо мальчика, тотчас отодвинулся и занялся своей трубкой, глядя на него исподлобья.

А когда и это не подействовало, он стал кивать ему головой.

– Отойдем-ка малость, – суетливо манил он мальчика, словно собирался чем-то одарить его, – на одну минутку, вот в сторонку.

– Ну, что еще? – сказал мальчик и неторопливо пошел за ним.

Старик вошел в дом.

– Отдай мне винтовку, не пожалеешь. Отдай винтовку, сынок. Не мучай старика. У вас есть пулемет. Вам ничего не стоит добыть винтовку.

– Не будь ребенком! Не могу я отдать тебе винтовку.

Мальчик тут же вышел. Старик уныло поплелся за ним.

– Ну и дед. Сроду таких не видывал, – вслух удивился мальчик.

Голый ничего не слышал: он ел кашу и, казалось, клевал носом. Но вдруг встрепенулся:

– Пошли.

Мальчик встал.

Старуха вытащила из-под передника кукурузные лепешки и протянула Голому. Два желтых кружочка, каждый с ладонь. Потом, улыбаясь, сложила руки на груди.

Тот сунул лепешки в карман.

– Хорошая штука, мать. Чудо природы, прекрасная штука.

– Произведи ее в лейтенанты, – сказал мальчик.

– Кого?

– Лепешку.

Голый, оставив без внимания его слова, продолжал:

– Мы, мать, несколько дней на них продержимся. Свобода уже близка. Она придет, как придет вот этот день. Что ж еще сказать… – Смешавшись, он поглядел на свои голые ноги, покрывшиеся гусиной кожей: утро было не очень холодным, но и не слишком теплым. – Вода вот штаны унесла, – сказал он. – Хотел через реку сухим перебраться, а пришлось без штанов остаться. Чем не пословица!

– Нет у нас никакой одежонки. Все, что есть, на нас.

– Неважно. Вы к нам по-человечески отнеслись. Спасибо. Благодарим вас от лица народной армии. Пошли, – сказал он мальчику.

Лицо мальчика застыло в напряженной гримасе боли, маленькие голубые глаза запали, губы плотно сжались. Неуверенно ступая, он двинулся за товарищем.

Они шли на запад, к далекой цепи горных вершин, к незнакомой долине.

Старуха долго стояла на одном месте и глядела им вслед. Рот ее был приоткрыт, глаза счастливо улыбались, словно перед ней было какое-то чудо.

Старик кинулся к развалинам и скоро вышел с пустой торбой.

– Вдруг на итальянцев наткнутся, – сказал он старухе и неслышно направился за бойцами.

А она блаженно улыбалась. Было что-то удивительное в этих людях, в этом крае, в этой беспредельной пустыне. Можно было всего ожидать. Могло произойти все, что угодно…

Солнце медленно поднималось. Светлый покой разливался по селу, по горам, по камням и деревьям. Далеко кругом ничего не было видно. Ничто живое не шевелилось, только шли вперед два бойца и в пятидесяти шагах за ними – старик. Тишина стояла такая, что обязательно должно было что-то произойти. Что-то непременно должно было случиться в этом царстве безмолвия.

* * *

Но пока ничего необыкновенного не происходило. Спустившись в долину, бойцы пошли кромкой неровной лощины. Она была сплошь завалена камнями. Целое море камней простиралось вокруг. Заросли граба и орешника теснились лишь в расщелинах и на пригорках, добраться до которых было нелегко. Прошло довольно много времени, пока они пересчитали ногами все камни на извилистой тропе, продрались сквозь заросли и достигли горы, замыкавшей долину. Они взобрались на нее и встали как вкопанные.

Перед ними раскинулись необозримые дали – холмы и горы, лесов было мало. Кругом серые глыбы камней и плеши горных вершин. На склоне одной горы виднелось несколько домов, а еще дальше, на самом изгибе гребня, вторая кучка домов, чуть больше первой. Какое-то село. Над ними зеленела роща, внизу расстилалась ровная долина, похожая на поле; они решили пойти низом, полагая, что там будет легче «снабжать армию продовольствием».

– До вечера дойдем, а то и раньше, – оказал Голый. – Жаль только, что нигде воды не видно. Конечно, будь карта, я бы сразу определил, где вода и прочее. На этом плато должна быть река. Это несомненно. – Он тронул рукой свою баклажку.

– Воду где-нибудь найдем, – сказал мальчик. – И роса есть, я уверен. Видишь, как все блестит!

– Эх, красота! Прямо паришь над горами!

Мальчик взмахнул руками.

– Полететь бы, а?

– Счастливые птицы. – Голый протянул руку вперед.

– Ну, а пока мы еще не умеем летать, спустимся-ка вниз и потопаем по камням, – сказал мальчик.

– Счастливые птицы!

Они начали спускаться козьей тропой. Скоро стало ясно, что эта тропа не самый короткий путь к селу – их сегодняшней цели. Потребовалось все их терпение, чтоб примириться с медленным пешим ходом.

– Говоришь, к ночи дойдем? – сказал мальчик.

– Бесспорно. А может, по дороге встретим другое село, может, мы его сверху не углядели. Почему бы здесь не быть и другим селам, кроме тех, которые можно увидеть простым глазом. Был бы бинокль, я бы точнее во всем разобрался.

Мальчик шел вперед, не слушая разглагольствований товарища. Казалось, он берег силы, мучительно собирая их по крохам. С тропинки, насмешливо присвистнув, вспорхнула птичка. Голый загляделся на нее, оступился и нечаянно сел на большой камень.

– О! Откуда ты здесь?

Мальчик пробирался вперед по камням.

– Послушай-ка! – сказал ему Голый.

Мальчик замер, расставив ноги на двух камнях и повернув к товарищу только голову.

– Послушай, что я тебе прочту, – продолжал Голый. – Послушай!

Прищелкивая пальцами и взмахивая рукой, словно перебрасывая мальчику слова, он заговорил, широко раскрыв глаза:

 
Не роняйте слезы, звезды,
Не плачь, матушка родная,
Не плачь, лес родимый,
Не плачь, сестра-печальница,
Не плачь, голубка тихая,
Ни над ним, ни надо мной,
Ни над хлебушка краюшкой…
 

Голый замолчал и, по-прежнему тараща глаза, ждал оценки.

– Ну? – сказал он.

– А ведь капли во рту не было.

– Вот ты свидетель. Могу так сколько угодно.

– Лучше не надо.

– Не бойся. Как ты думаешь, я поэт?

– Судя по ногам, вполне.

– Ты уверен?.. Ну что ж, продолжим путь по земле.

– Ну и ну, – сказал мальчик. – В поэзию ударился!

Вдруг послышалось гудение самолета. К северу от них, над венцом гор, мчались три «хейнкеля».

– Видишь, – сказал Голый, – есть люди, которые думают о нас. Не забывают. В конечном счете мы не так одиноки.

– Сейчас где-нибудь наших станут приветствовать.

– Вот, видал? Если подойдут к нам, дадим о себе весть из моей дубинки. Пусть думают, что здесь войска. Хитрость на войне – великое дело. Один мост на Неретве [2]2
  Неретва – река в Герцеговине, на которой партизаны выиграли бой, неожиданно переправившись через поврежденный мост.


[Закрыть] чего стоит.

Где-то на северо-западе раздалось несколько орудийных залпов; затем послышались разрывы бомб.

Поводов для размышлений было больше чем достаточно, и бойцы молча продолжали свой путь по камням.

Вначале они шли по обрывистым склонам горного отрога. Каменные завалы и заросли позволяли старику идти незамеченным. Но скоро они вышли на открытый склон, спускавшийся в узкую долину, и тут старик с торбой возник за ними темной движущейся точкой. Но они редко оборачивались и заметили его, только подойдя к самой долине, когда Голый стал оглядывать окрестности.

– Идет за нами, – оказал Голый.

– Разве запретишь ходить по своей земле! – сказал мальчик.

– Да, он здесь родился. Это его земля, пусть ходит. Бойцу нельзя терять терпения. Да и вообще никому нельзя.

Мальчик в совершенном изнурении опустился на камень. Тяжело дыша, он сидел нахохлившись, как больной птенец.

Старик медленно и робко приблизился к ним.

– Не бойтесь, – сказал он.

– Садись, садись и помоги нам разобраться, – сказал Голый. – Путь наш не безводная пустыня, не дикая тропа, не вопль умирающего, но, дедуся, и не ослиное терпение.

Старик вздохнул.

– Может, и повезет. Еще и в живых останемся… Нет! Молчи! Хватит.

Старик раскрыл рот, наморщил лоб, будто вот-вот заплачет, и скрипнул зубами. Потом вытащил трубку, продул ее и снова сунул в карман. Еще некоторое время руки его искали дела, но наконец он успокоился и стал, как и бойцы, пристально вглядываться в противоположный склон.

Перед ними была узкая долинка, или, лучше сказать, высохшее русло древнего потока. Местами, среди бурьяна и осоки, еще белела галька. Но воды не было. По другую сторону русла поднимался невысокий пологий холм, весь как на ладони – каменистый, с редкими деревьями и кустами. Справа он переходил в цепь отрогов и круч. Холм этот, каменистый, безликий, запечатлелся в их сознании скорее ясной пословицей, чем мудреной загадкой. Сразу за ним следовали другие ущелья, хребты, теснины, отроги, стремнины, пропасти, склоны, седловины, кряжи.

Пожалуй, глядели они на противоположную сторону долины для того лишь, чтобы как-то оправдать свое бездействие. В сущности, они отдыхали. Кукурузная каша камнем лежала в желудке, далеко им было до легкости птиц. Голый то и дело бросал беспокойный взгляд на мальчика. Странная, болезненная гримаса искажала его бледное, совсем еще детское лицо, глаза смотрели в одну точку отсутствующим взглядом.

– Ну что ж, одолеем и эту груду камней, – сказал Голый, потом, ударяя себя по колену, спокойно продолжал: – Главное – не спешить. Время у нас есть, пространство тоже. Смотри… Все это наше! А здесь у нас есть… – Он вытащил кукурузную лепешку, отломил кусочек и протянул мальчику: – Ну-ка, попробуй, съедобно? Мне что-то не хочется. Если не съедобно, надо выбросить, чего зря карман оттягивает… Попробуй, сделай милость.

Мальчик с трудом разжал губы.

– Не хитри.

Голый испуганно глянул на него. Разделил желтую лепешку пополам, свой кусок сунул в рот, а другой поднес к самому носу мальчика. Тот взял его губами.

– Жуй, жуй хорошенько. Вполне съедобно, – сказал Голый.

– Беречь надо, – сказал мальчик.

– Возьми и ты, – предложил Голый старику.

– Нет, нет, что ты. Я не хочу есть.

– Ну, тогда знаешь что, – сказал Голый, – пойдем-ка мы полегонечку дальше.

– А я? – спросил старик.

Они не слышали его вопроса. Мальчик с готовностью встал. И зашатался.

– Я понесу его винтовку, – попросил старик. – Ему будет легче прыгать по камням.

Голый снова озабоченно взглянул на паренька. Но тот, ни слова не говоря, стал спускаться в долину.

Старик не тронулся с камня. Он сидел и грустно глядел им вслед.

Голый обернулся:

– Жди нас в селе! Мы скоро придем.

Старик открыл рот и, не спуская с них глаз, ждал, пока они спустятся в долину. И только когда они были на середине долины, крикнул:

– Я бы проводил вас…

Они не обернулись. Голый лишь махнул рукой. Старик сидел на камне, не в силах оторвать от них взгляда, как от лодок, что уходят все дальше в море.

Бойцы поднимались на холм…

* * *

На холме было овечье пастбище. Камней попадалось немало, но между ними росла трава. Встречались и ровные коврики зеленых лужаек. Тянет к себе эта мягкая постель, манит приклонить голову, глаз от нее не отведешь!

Надо было разузнать, что скрывается за холмом. Голый не слишком доверял словам старика; старику хотелось навести их на противника, чтоб получить винтовку, а они как раз не были расположены к стычке с каким-нибудь сытым батальоном. У них была своя дорога. И голова шла кругом от своих забот. Особенно у Голого. Все чаще он оглядывался на мальчика.

– Иди первым, – оказал он ему, подумав про себя: «Еще отстанет, а я не замечу».

Ему тоже нелегко было тащить на плече свою железную дубинку. По всему телу растекалась слабость, колени дрожали. В глазах мельтешило, и он напрягал все силы, чтоб не споткнуться о камень или какую другую неровность.

Слишком многое обещал холм. И это подстегивало. Старика он не хотел спрашивать, тот непременно вызвался бы их провожать. А Голому упорно казалось, что этот многообещающий холм, словно постепенно поднимая перед ними завесу, откроет им нечто живое и яркое. Казалось, за ним лежит чудесный мир.

Он умерял шаги, стараясь идти в ногу с мальчиком. Делал вид, что идти быстрее просто ни к чему, и не сводил глаз с маленьких, покривившихся, стоптанных ботинок – на одном не было носка, на другом каблука; они неуверенно стучали по камням и неслышно ступали по траве.

– До вершины осталось немного, – сказал он. – Выйдем наверх и передохнем. Надо будет изучить дорогу дальше.

– Ладно, ладно, – сказал мальчик.

– Земля охотно принимает нас в свои объятия. Грех на нее жаловаться. Всем своим сыновьям она протягивает ласковые руки.

– Ну их! Я предпочел бы простую постель.

Мальчик нагнулся, словно перед ним была непреодолимая круча, и, когда до вершины осталось полпути, опустился на плоский камень под кустом.

– Верно, – сказал Голый и сел рядом. – Сон дело хорошее. Но надо еще немного помучиться. Только, можно сказать, вышли, а солнце уже над головой. Спешит на удивление. Ну ничего, еще немного потопчем брюхо этого холма, этого прыща на теле земли, малость поболтаем, и мы на вершине славы. Вот послушай:

 
По лесной, по соленой дороге
прошагал мой олень круторогий.
 

Однако ничего красивого и поэтичного не придумал и закончил так: – Много плохого на свете, браток, не знаешь, что хуже. Говорят, хуже всего, когда не знаешь, что делать. Хуже всего, когда болеешь. Хуже всего, когда холодно. Хуже всего, когда голод мучит. Хуже всего, когда с ног валишься от усталости. И так далее. Всего не перескажешь. Эдак можно до ночи петь. Надо уничтожить самое плохое. Вот в чем дело. Все это он говорил совсем тихо.

– Верно.

– Хорошо, что холм не такой крутой, а еще лучше что за ним нас встретит долина счастья.

Мальчик встал. Улыбнулся.

– Двинулись. Отмахнем еще немного, – сказал он спокойно и бодро.

– Хуже всего первые пять лет, а потом привыкаешь, даже стихи сочинять тянет.

– Так, пожалуй, и поэтом станешь.

– Ого, голова у тебя работает. Чуть выше поднимемся, все увидишь.

– Я и снизу вижу, что впереди благодать.

– Возьми меня под руку. Обопрись, а то меня пулемет вправо тянет. Легче будет равновесие держать. Не робей! Обопрись хорошенько! Давай, вот так. Дорога не такая уж плохая.

Голый понимал, что несет вздор, но делал это с удовольствием. Еще он заметил, что волнуется и что ноги и руки его дрожат. Это было неприятно.

Минут пять они шли молча, потом мальчик тихо спросил:

– Мы видели за холмом село?

Голый задумался:

– Село? Точно не помню. Оно наверняка где-то близко. Всамделишное село. Я думаю, что оно будет совсем такое, как изображают на новогодних открытках. За таким холмом только такое село и может быть. Холм не так уж плох. Я бы сказал, приветливый холм.

Мальчик снова улыбнулся:

– Как хорошо греет солнце! Дома на солнце. Море. Зеленые деревья.

– И кошка в окне.

Им казалось, что стоит тишина. Что солнце сияет на чистом небе. Они не слышали далекого орудийного гула. Временами раздавались глухие разрывы гранат. Ближе к ним рвались тяжелые бомбы. Им казалось, что это переговариваются горы. Казалось, что это грудь земли вздымается в глубоком безмятежном сне.

Холм завораживал своим покоем. Они шли среди камней и зарослей и не могли отделаться от ощущения, что за холмом их ждет что-то хорошее, что там они отдохнут и услышат запах доброй еды.

Вера их не была лишена сомнений. Предчувствие, рожденное горьким опытом, подсказывало, что и это усилие может не привести к заветному берегу.

– Село, чудесное село, – шептал Голый.

Он спотыкался, ноги все сильнее дрожали.

Мальчик это видел.

– Село, – тихо повторял он за ним.

– Не надо удивляться, – сказал Голый. – Никогда не надо удивляться. – Я и не удивляюсь.

– Не удивляешься? – удивился Голый.

– Никогда. Вершина была близка.

Только обойти изрядный выступ – и откроется другая сторона панорамы. Теперь они даже замедлили шаг, чтоб оттянуть наступление счастья, подготовить себя к нему, а может быть, собраться с силами для горестного разочарования.

– Ну, еще немного, – первым нарушил молчание мальчик.

– Право, мы молодцы, – сказал Голый.

Они шли совсем медленно, направляясь к выступу, с которого открывался вид на противоположную сторону холма. Там был сплошной камень, на нем рос один-единственный жалкий куст.

Поднявшись наверх, они посмотрели вперед равнодушно и спокойно, не сожалея и не радуясь.

С этой стороны холм спускался так же полого, переходя в вереницу других подъемов, спусков, скалистых хребтов, поросших редкой растительностью. Грустная, безнадежная картина! Даже далекого села отсюда не было видно.

– Теперь, – сказал Голый, – час, а то и больше будет идти легче.

– Конечно, – ответил мальчик.

И, не отдыхая, они пошли дальше.

* * *

Лишь на вершине следующего холма – откуда они наконец увидели долгожданное село – они сели и не спеша съели кукурузную лепешку.

По нескольку раз приложились к фляжке. Потом долго сидели на небольшом камне спина к спине. Голый дважды повторил:

– Отсюда до села не больше двух часов ходу.

– Да, пустяки, – сказал мальчик.

– Придем засветло, – сказал Голый.

Мальчик старался сидеть прямо и изо всех сил таращил глаза. Он пил гораздо больше товарища. Раз он выпустил фляжку из рук и долго на ощупь, словно в темноте, искал ее, хотя она лежала у самых ног.

Они не помнили, как поднялись, и двинулись дальше. Точно автоматы, они шли и шли. Когда подошли к селу, до заката оставался еще добрый час.

Село карабкалось в гору. Круто бежали вниз полоски нив, за ними шла дорога, за дорогой – овраг, и сразу под ним начинался лес, уходивший далеко в горы. В селе бросалось в глаза большое здание, видимо, школа.

Бойцы спустились на проселок.

– Полгода, как не ходил по дороге, – сказал Голый.

От проселка отходила кривая улица с двумя рядами разномастных домишек.

Они приближались к селу медленно, будто паломники к святому городу. Ноги взбивали дорожную пыль. Долетал запах дыма.

У живой изгороди, где дорога переходила в улицу, Голый заметил, что метрах в пятидесяти от них, в зарослях боярышника, прячется человек. Партизан поднял пулемет и осторожно пошел к подозрительному месту. Мальчик снял винтовку с плеча и устремился за товарищем.

– Выходи, стрелять буду! – сказал Голый в кусты.

– Зачем, брат, стрелять! – Невысокий крестьянин нехотя вылез из кустов.

– Чего прячешься?

– Как же не прятаться? Откуда я знаю, кто идет.

– Кто в селе?

– «Кто в селе? Кто в селе?»!

– Говори!

– Будто легко сказать.

– Четники?

– Они.

Мальчик стоял с винтовкой наперевес в пяти шагах. Голый повернулся к нему.

– Хуже всего первые пять лет, – сказал он мальчику и снова обратился к крестьянину: – Идем! Пойдешь с нами, раз мы с тобой не можем. Вон туда, в лес.

– Куда я с вами пойду! Нельзя мне! Дома меня ждут.

– Поднимемся чуть выше, поговорить надо. Не бойся. Торопись, торопись, незачем нам стоять на дороге.

– Что вы надумали? Убить хотите?

– Зачем убивать? Мы уводим тебя с собой, чтоб ты не вздумал кому-нибудь про нас сболтнуть. А как немного отойдем – иди себе на все четыре стороны, понятно?

– Отпустите меня. Всем святым заклинаю! Убьют они меня, если застанут далеко от дома, да еще дознаются, с кем я был… Ничего я никому не скажу… Клянусь всем святым… Ничего не скажу… Ни слова.

– Марш, – пригрозил партизан пулеметом. – Без разговоров!

Испуганный крестьянин пошел вперед, но не замолчал.

– Зачем мне говорить? Никому и слова не скажу…

– Верю, – сказал Голый, – верю, что сейчас ты думаешь так, но по дороге домой возьмешь да передумаешь. Знаешь, с человеком всякое бывает.

Крестьянин протестовал, то и дело останавливался, вступал в пространные объяснения, но Голый был непреклонен.

– Нельзя, брат, нельзя.

А когда тот стал возбужденно размахивать руками, Голый сказал:

– Помоги-ка товарищу. Видишь, плохо ему. Укачали его горы, точно волны морские.

Крестьянин взял мальчика под руку.

Они сошли с дороги. Пересекли овраг и углубились метров на сто в лесную чащу. Отыскав укромное местечко, молча сели.

– Поесть чего с собой нету? – спросил Голый.

– С собой?! И в доме-то ничего нет. Пять армий кормим.

– А есть кто в селе, кроме четников?

Крестьянин понизил голос до шепота и опасливо оглянулся.

– Немцы есть; штаб, что ли, и часовых человек десять. А четников – сотня. И у них вроде бы свой штаб.

– Вот видишь! А наши не приходили?

– Не видал. Больные, может, и заходили, да коли в руки четников, бедняги, попали, плохо им пришлось. Но сам не видел, врать не хочу.

– Верю. Знаю, как это бывает, можешь не рассказывать.

– А вот теперь ты наведешь на меня беду. Как я ночью в селе появлюсь? Несдобровать мне, если застанут меня в такую пору на дороге.

– Ничего, выкрутишься. Не бойся, не так уж это трудно.

– Вот горе-то, что мне теперь делать? Дети у меня. Жена болеет.

– Жаль мне тебя, очень жаль, – сказал Голый, видя, что и вправду крестьянину нелегко. – Ну и нам не сладко.

– Я не говорю, что сладко. Боже сохрани.

Крестьянин внезапно успокоился. Вынул кисет и трубку. Долго возился с куревом, прикидывая, как бы истратить поменьше.

– Закуривай, – сказал он.

– Не курю, – сказал Голый. – Отучился. Забот меньше.

– Верно, забота немалая. И мне табак нелегко достается. Посадишь грядку, да и ту попробуй сохрани от четников. Весь извели, брат, – закончил он с неожиданной откровенностью, но тут же испугался и снова забеспокоился.

– А ты не хочешь? – протянул он кисет мальчику.

– Спасибо, не курю, – закашлявшись, ответил мальчик.

– А ты, парень, никак, больной? – спросил крестьянин.

– Не больной я, – сказал мальчик. – Это сейчас роскошь непозволительная.

– Да, да. Просто мне померещилось… Вот скоро солнце сядет, а вы меня держите здесь, точно дурня какого.

Усы крестьянина взъерошились, напоминая спицы раздвинутого зонтика, глаза тревожно забегали по сторонам.

– Ведь вы понимаете, что я должен быть дома засветло.

– А может, ты поставлен на дорогу нарочно – караульным, так сказать. Мы даже не посмотрели, было ли у тебя оружие. Винтовку в кусты спрятал?

– Будет, будет выдумывать-то! Жена меня ждет, дети. Не до шуток сейчас. Знаешь ведь, они за каждым в селе следят, особенно как немцы пришли. Видно, по их приказу.

Голому не хотелось спорить и заниматься расследованием. Охотнее всего он лег бы и заснул. Он смертельно устал. Кукурузная лепешка не прибавила сил и бодрости. А мальчик изо всех сил старался сидеть прямо.

Солнце спускалось к вершине горы; становилось свежо. Голый старательно натягивал кожух на свои тощие волосатые ноги. Крестьянин не мог отвести от них глаз, но вмешиваться в дела армии не решался.

– Слушай, – произнес наконец Голый, – а что, если ты дашь мне свои штаны? У тебя, наверно, дома есть другие, да и исподники под этими.

– Что ты, брат. Подумай, что говоришь? Нет у меня дома других, и исподников нету. Так-то. Война третий год идет, а сколько нас грабили, палили. Знаешь, что я два раза дом поднимал после итальянцев?

Голый замолк. Выспрашивать крестьянина об окрестных селах не хотелось: боялся довериться, попасть в беду и в то же время не мог и не верить. Сидя на пне, он совсем скорчился, подобрал под себя ноги, пытаясь согреться. Мальчик качался. Вот-вот упадет. Но оба знали, что должны выдержать хотя бы до ночи, а там – будь что будет.

Крестьянин заговорил словно сам с собой.

– Только свернул с дороги – соседа навестить, глядь, вы идете. Да, стоит отойти от дома, и голова долой. В какую-нибудь ловушку да попадешь!

– Лютая буря бушует над землей. Птице негде опуститься, не найти ей мирной ветки.

– Уж это точно.

– Мы тоже тишины не несем.

– Жизнь все время на волоске.

Голый пронзил его взглядом. Разъярился.

– Народ борется и в нашей стране, и во всем мире с тиранией. Скажи, как иначе вытащить страну из крови?

– Не знаю я.

– А я знаю. И народ знает. Народ возьмет власть в свои руки. И во имя будущего мы должны все вынести.

Голый хотел, чтоб крестьянин унес в село определенную идею, но ему не хватило воздуха. Он с трудом перевел дыхание. Потом неожиданно спросил:

– А картошка у вас есть?

– Картошка? – удивился крестьянин. – Есть.

– Есть?

– Не бог весть сколько. Схоронили люди в ямах.

Нелегко уберечь ее в такое время, войска все подбирают.

– Картошка! – сказал Голый. – Хорошая штука. И возни никакой. Если нельзя по-другому, можно просто отварить, или испечь, или поджарить, если есть на чем. Царское блюдо! У нас она растет на каждом шагу. У меня на нее глаз наметанный. Я б у нас ее тут же отыскал, прямо в поле.

– Я б угостил вас и чем получше. Есть у меня и ветчинка. Нашел бы и брынзы, и молока, и муки.

– И мясо есть?

– Можно бы телка зарезать. Для вас бы нашлось.

– Ладно. Не надо. Иди домой. Ступай.

– Ну, будьте здоровы! – сказал крестьянин и пустился вниз по склону, только пятки засверкали.

– Пойдем и мы, пока совсем не стемнело, – сказал Голый мальчику.

Мальчик с усилием встал и пошел за товарищем, опираясь на винтовку.

* * *

Метров через сто лес начал редеть, и они снова вышли на голое каменистое плато. Голый заторопился, хотелось поскорее добраться до небольшого лесочка на холме, где они могли бы заночевать в каком-нибудь овражке, заросшем кустарником.

– Ночь не холодная, – сказал он.

– Да, – отозвался мальчик.

– Могло быть гораздо хуже, а так – чем не курорт! Гуляй в свое удовольствие.

Целый час они шли молча. Надвигалась полная темнота; Голый сошел с тропинки и стал карабкаться вверх, прокладывая путь в зарослях кустов. Не сделав и ста шагов, он неожиданно сел.

– Будет на сегодня. Главное, чтоб с дороги не увидели. Здесь заночуем.

Мальчик опустился рядом.

– Теперь у нас есть время поразмыслить. Можем спросить себя, каким это образом ноги наши идут и идут по камням, через заросли, среди врагов и друзей, и мы то убегаем, то нападаем, то попадаем в объятия.

Мальчик растянулся на земле.

– Спать ляжем без ужина, чтоб завтра голова была ясной. – И Голый стал укладываться, предвкушая сладостный отдых. Земля под кустами была устлана прелью, сухими листьями, сквозь которые пробивалась молодая трава.

– Чем плохая постель? И вообще нам во всех отношениях повезло! Мог пойти дождь, ударить мороз, задуть сильный ветер, могли выть волки.

Мальчик молчал. Совсем рядом, готовясь ко сну, тихо допевали свои последние песни птицы, обрадованные теплым вечером. Где-то далеко протрещал выстрел, и опять все смолкло. Точно войне не было места в густых сумерках. Это напомнило Голому, что они не одни, что окрестные просторы отнюдь не райские кущи, что населяет их множество людей с разными характерами, причудами и судьбами.

Мальчик сразу тяжело захрапел, потом начал бредить.

Вначале Голый думал, что тоже заснет, забудет о горестях товарища, потому что и сам страшно устал. К тому же его пронимала дрожь, хотя южный ветер ласково обвевал вершину горы. Ему хотелось зажать уши и предоставить времени все решить за него. Но он отчетливо понимал, что товарищ болен. Мальчик раскинул руки, тяжело дышал, стонал, бредил. Голый подсел к нему, нащупал пульс, потрогал лоб. Встревожился. Пульс бился так часто, что его невозможно было сосчитать, лоб горел сухим огнем.

– Что делать? – спросил себя Голый.

И тут же лег, свернулся клубком, натянул на ноги кожух, чтобы хоть немного согреться. Попытался заснуть.

– Ничем не могу тебе помочь, дружище, – прошептал он.

Мальчик метался, разговаривал во сне, иногда громко вскрикивал.

– Вон он, вон там, ниже! – закричал он, потом предостерегающе замолк, тихонько приподнялся, как бы высматривая врага, и схватился за винтовку.

Голый придержал его за руку.

– Лежи, лежи, друг. Спи спокойно, не волнуйся. Все хорошо, все спокойно, как дома за печкой.

– Пусти! Не видишь разве! Сейчас уйдет! Тогда все пропало. Дай винтовку! Дай…

– Ложись, – терпеливо уговаривал его Голый, – вот сейчас ляжем рядком и заснем.