Текст книги "Прелесть пыли"

Автор книги: Векослав Калеб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Видел немцев? – спросил мальчик.

– Конечно!

– Они приняли нас за авангард и пропустили. Не дождаться им добычи!

– Пошли, – сказал Голый.

Они двинулись дальше, хотя силы были на исходе. Опять тащились по склону, снова вошли в лес.

В кустах и под буками было много теплых укромных уголков, и мальчик сказал:

– Легче будет идти, если чуть отдохнем…

Голый поднял руку:

– Стоп!

– Что такое?

– Люди.

Мальчик впился глазами в склон горы – туда, куда смотрел Голый. В самом деле, под ними неприметной тропкой двигалась цепочка людей.

– Ну, теперь наша очередь, – оказал Голый. – Обходный маневр!

Мальчик не расслышал. Оглянулся.

– Нет, мы сделаем обходный маневр. Тихо вперед, – шепнул Голый и побежал наперерез цепочке, выставив пулемет и показывая, куда заходить мальчику. – Не стреляй, пока не скажу.

– Это наши, – сказал мальчик.

– Откуда ты взял? А если немцы?

– Наши.

– Стой! – воинственно крикнул Голый.

Люди окинули засаду равнодушным взглядом. Словно им было безразлично, погибнут они или нет. И, не задерживаясь, пошли дальше.

– У меня в кармане мясо! – сказал Голый. И это не произвело никакого впечатления.

– Мясо! А хлеба нет?

– Хлеба нет.

– Мясо мы и сами недавно ели. А воды нет?

Голый потряс пустой баклажкой:

– Ни капли. Вода позади осталась. Но мы ее найдем. В эту пору воды сколько угодно. Надо только поискать.

Выражение на лицах партизан не менялось. Все они были один к одному. Кожа да кости. Череп и огромные глаза. Будто выходцы с того света. Из широких воротников торчали худые шеи.

– Картошки бы, картошки! – сказал Голый и двинулся вперед первым.

За ним поплелись остальные.

– Эй, вода! – крикнул мальчик.

– Сказал же я, что она где-нибудь рядом.

Под большим камнем плескалось небо. Ручеек пропадал тут же, в низинке за кустами. Все сразу сошли вниз.

– Точно, вода! – воскликнул Голый. – Вода! Чудо природы!

Все припали к родничку, и каждый на свой лад стал тянуть прозрачную, убегающую жидкость. Затем сели на склоне, положив голову на колени.

– Надо наполнить фляжку, – сказал Голый. – Да только маловата она на всех. Придется произвести партизанскую операцию.

Он вытащил патрон из пулеметной ленты, камнем выбил пулю и взял винтовку.

– Учитесь, дело полезное, – сказал он, сунул дуло в горлышко фляжки и выстрелил. Фляжка равномерно, сохраняя форму, раздалась вдвое. – Сейчас она все равно что две. Можно идти дальше.

* * *

Шагали не очень-то бодро. Под тяжестью пулемета пошатывался и Голый. Колонна то поднималась, то опускалась, преодолевая ребра гор, отвесные кручи. Мальчик шел третьим. Ему, как и другим, казалось, что винтовка стала страшно тяжелой. Он перекладывал ее с плеча на плечо, как и все прочие. Один только Голый тащил пулемет с терпением мученика. Мальчика удивляло, откуда у него берутся силы.

– Дай-ка мне твою дубинку, – попросил он.

– Молчи, береги силы.

У мальчика и вправду было мало сил. Силы таяли и таяли, уходя в бездну, в темь.

Видел он все удивительно отчетливо и ярко, только все было каким-то плоским – точно силуэты на блестящей стеклянной поверхности. Мир то углублялся, превращаясь в реальность, то снова становился плоским. Хрустальная поверхность возникала чаще. Словно в полусне, мальчик, подобно другим, пытался жевать мясо. Но во рту то и дело пересыхало.

– Вода, – шептал он.

– Что – вода? – спросил его товарищ.

– Вода, – повторил он бессмысленно.

– Молчи, – сказал Голый.

Один из партизан опирался на винтовку, держа ее за ствол. Другой согнулся почти до земли и едва передвигал ноги, словно они у него деревянные. Трое были босы. На одном висели лохмотья немецкого полицейского мундира; пробираясь меж острых камней, продираясь сквозь колючие заросли, он оставлял на них лоскутья одежды и собственной кожи; ноги у него были сплошная рана.

Лица всех покрывала мертвенная бледность.

– Еще немного, – сказал один.

– Еще недолго, – сказал другой.

И шли, шли, хотя до цели было совсем не близко.

Тропка исчезала. Может, это была и не тропка, а просто след от ливня. Партизаны петляли вместе с воображаемой тропой, стремясь к цели. И никакая сила не могла заставить их забыть об этой цели, о ней не надо было говорить, не надо было напоминать.

Голый проявлял наибольшую активность. Он внимательно следил за тем, что делается по сторонам, сворачивал с тропки, осматривался, забегал вперед, чтоб заранее обнаружить засаду.

Прошло несколько минут, а может быть, полчаса или час с небольшим, и все, словно по команде, присели передохнуть. Сидели молча. Шедший последним неожиданно повалился навзничь и заснул. Его сосед вскочил, как ошпаренный.

– Нельзя спать, нельзя спать! – испуганно закричал он, поднимая товарища.

– Шагом марш! – торжественно отдал команду Голый и двинулся первым.

И снова долго шли. Медленно. Пошатываясь. Застывали перед малейшей выбоиной, словно предстояло перескочить ров. Перед спуском в пустынную долину, покрытую редким кустарником, камнями и рытвинами, остановились. Тут, над долиной, командир разрешил привал. Люди сели, опершись локтями о колени. Голый тер глаза, пристально вглядываясь сквозь орешник в какую-то точку на небольшом бугре, метрах в четырехстах от них. Наконец он произнес:

– Блиндажи?

– Я вижу только один, – сказал мальчик.

– С нас хватит и одного.

– Что верно, то верно.

– Надо выяснить обстановку. Кто пойдет? Надо проверить, есть ли кто в блиндаже.

Ни у кого не нашлось сил ответить.

– Здесь нельзя отдыхать. Давайте договоримся. Кому-то надо идти. Не лезть же всем очертя голову в петлю?

– Пойдем с тобой, – предложил мальчик.

– Не возражаете? – спросил Голый.

– Чего ж возражать, – вяло проговорил один из бойцов. – Мы больше вашего побродили. Наша бригада шла, шла… А вы на одном месте дрались…

– Старая песня. Ладно, пойдем с тобой, – кивнул Голый мальчику.

Они пробрались сквозь чащу орешника и стали высматривать в открытой лощине, отделявшей их от блиндажа, кусты и бугорки. Мальчик шел слева от Голого, судорожно сжимая в руках винтовку. Он больше не чувствовал ни усталости, ни голода. Голый шаркал сапогами по земле и грохотал камнями. Он тоже держал пулемет наизготовку. Оба не сводили глаз с черных отверстий блиндажа. Ждали вспышки, чтоб тут же броситься на землю. Они бы еще успели вытянуться за камнем или бугорком. Хотя стрелок из черной глазницы блиндажа может попасть в цель и сразу. Триста метров пуля пролетает меньше чем за полсекунды. Упасть успеешь. За одну шестидесятую секунды повернешься, за одну пятую окажешься на земле. Двести метров пуля пролетает за одну пятую секунды. И этого достаточно, чтоб отпрянуть в сторону на полметра.

Блиндаж дрожал в лучах солнца. Его черный глаз был спокоен. Сейчас партизаны шли метрах в двадцати друг от друга, обходя блиндаж с двух сторон. До него осталось каких-нибудь шестьдесят метров. Вот подлость!

– Чего не стреляешь, гадина! – крикнул Голый.

– Стреляй, подлец! – яростно подхватил мальчик. И оба побежали к блиндажу.

Раздались выстрелы. Они упали на землю. Но стреляли за их спиной. Наверху, где осталось четверо партизан. Несколько раз проверещал автомат, выстрелила винтовка.

Голый и мальчик вскочили, подбежали к блиндажу, и каждый со своей стороны прижался к его стене.

Больше они ничего не слышали. Наступила тишина. Над всем этим волнистым краем, в лесах и на горах, стояла полуденная тишина, словно ее ничто и не нарушало. Ласково пригревало солнце. Ветра не было. Тишина…

– Что делать? – спросил Голый.

– С тыла зашли, – сказал мальчик.

– Что делать?

Гора, с которой они спустились и где оставили четверых товарищей, молчала. Ее освещало солнце. Верхушки деревьев светились, а на землю легла черная тень. Над зелеными кронами белело облачко. Ветра не было. Все застыло.

А все же там, во мраке, должны были быть они. Солдаты. Сытые, одетые, вооруженные. За ними наука, лаборатории, заводы, железные дороги, самолеты, танки. И сами они движутся, как налаженные, точно рассчитанные механизмы.

– А мы одни. Никто не знает о нас. Никто в целом мире.

– Никто не знает о нас, – сказал мальчик.

– Мы знаем о них и они знают о нас, – сказал Голый.

– Кто?

– Наши. Смотри!

Из-за деревьев показались солдаты. Шестеро. Они шли краем долины, вытянувшись цепью, быстро, чуть ли не бегом, забирая все время вправо.

– Убили ребят, – сказал мальчик.

– Убили.

– Это те, утренние, шли за нами по пятам.

Голый стремительно заглянул в блиндаж, словно думал увидеть там виновника. Это было грубо сработанное убежище, покрытое плитами, скрепленными бетоном, с амбразурами для винтовок и пулемета. Блиндаж давно пустовал.

Партизаны сели на каменную скамью у стены.

Они сидели с южной стороны блиндажа. Светило солнце. Они согревались, и им все больше и больше хотелось свернуться в клубок и заснуть. Но перед ними раскинулась страшная долина. Глыбы камней, заросли кустарника и горы. Кругом было тихо и пустынно. Однако в этой тишине и запустении крылось что-то коварное: земля, прозрачный воздух, солнце, птицы – они, наверное, где-нибудь есть, – все было какое-то далекое, чуждое и недостижимое. Их оковал ужас: снова в окружении.

Голый пришел в себя первым.

– Что делать?.. Будь они живы, они бы увидели нас. И дотащились бы сюда. Но их сожрала людская злоба. Пусть приходят солдаты! Пусть! – крикнул он и вскинул пулемет.

– Может, они думают, что мы их не видели, – сказал мальчик, поднимая винтовку.

И они стали ждать, не появится ли кто-нибудь на равнодушном горизонте.

* * *

Наконец они встали, внимательно вглядываясь в ту сторону, где недавно видели солдат.

– Что делать? – сказал мальчик.

– Будь они живы, они бы нас заметили. И пришли бы сюда. Все кончено. Это ясно. Им уже не поможешь.

– Это те, утренние, шли за нами по пятам.

– Догнали. Это их дозор переправился через реку.

– Что делать?

– Будь наши живы, они бы пришли сюда. Надо выполнять свой долг. Пошли!

Каждый раз, когда они трогались с места, им казалось, что сросшиеся суставы с хрустом ломаются, а грудь наливается свинцом.

С невероятным напряжением они потащили груз своего тела в гору. Они взбирались по крутому склону горного массива. Там и сям стояли кучки буков и елей. Зеленели заросли приземистых кустов. Кое-где виднелись ровные травянистые лужайки, купы дубков.

В изнеможении они добрались до первой лужайки, и мальчик сказал:

– Лучше бы нам поспать, пока тепло, пока солнце не село. Ночи холодные.

Голый смотрел вниз, туда, где остались товарищи. Но видел лишь вымершую даль. Ничто не шевелилось. Камням и горам, деревьям и земле не было дела до людей.

Они прошли еще немного. Когда долина скрылась из виду, Голый сказал:

– Ты прав.

– В чем?

– Поспим, пожалуй, здесь. Только сдается мне, что эта тропа ведет в село. Если в селе нет банды, мы бы там переночевали.

– Давай поспим немного здесь, а как стемнеет, пойдем в село. И ускользнуть будет легче, если там окажется враг. – Мальчик не в силах был идти дальше. Все его существо тянулось к земле.

Голый еще раз обернулся к долине.

– Эх, товарищи, товарищи, товарищи боевые… – сказал он и зашагал вперед. – Как думаешь, кто в селе? – спросил он.

– Кто его знает.

– Я думаю, никого нет. Никаких войск.

Разыгравшееся воображение рисовало им теплый очаг, чугунок, еду.

Но надо было подняться на вершину, а их шатало от усталости и голода. Ноги подгибались. Приходилось то и дело протирать глаза, отгоняя миражи. Долины и склоны, камни и деревья были по-прежнему безмятежны; освещенные солнцем, они скрыли свое настоящее лицо, выставив напоказ одну обманчивую видимость.

– Надо все-таки узнать, что впереди, – сказал Голый.

Они медленно карабкались вверх, откуда открывалось ущелье. Ноги были словно пудовые и плохо слушались. Каждый шаг отдавал болью. В коленях хрустело. Партизаны должны были выйти по седловине на тропу, опускающуюся в ущелье по другому склону. Тропа вела за гребень горы – за ним начинался новый мир. Они шли в новый мир. Хлопали широкие голенища сапог Голого, пулемет он держал на весу у бедра, часто перехватывая его. И мальчик держал винтовку наперевес, но едва ли помнил о ней.

Кругом не было никаких признаков жизни. Не доносился звон колокольчиков на шеях коров. Не раздавалось мычания, не слышалось песен пастушат. Над вымершим краем стояла тишина.

Увидав на седловине несколько домишек, они разомкнулись в цепь и начали фронтальное наступление по открытому каменистому склону. Голый зорко наблюдал за обстановкой. Он словно очнулся от забытья. Его шаг становился все тверже.

Так они подошли к первым двум домам. Один – небольшой двухэтажный, другой – приземистый одноэтажный. Без крыш. Как видно, сгорели не так давно. А на вытоптанной земле уже начала пробиваться трава. Убедившись, что разоренное село пусто, они пошли смелее.

Поодаль стояло еще три дома. Они казались побогаче, потому что были больше и за ними виднелись сады и огороды, правда, очень маленькие. Ни одна курица не попалась им на глаза; тщетно пытались они уловить запах хлева «ли дыма. Полное запустение. Перед дверью одного из домов в грязь было втоптано плохонькое детское пальтишко, совсем крохотное. Растопыренные рукава встречали, их, словно радостно расставленные ручонки.

– И дети бежали, – сказал Голый.

– Нет ни души.

– Крыш нет.

– Огня нет.

Эти дома пострадали еще сильнее. Кровли обрушились внутрь. Все вокруг было завалено камнем и кусками штукатурки. Снарядом разнесло часть стены. Сады были опустошены, деревья поломаны, ограды разворочены, улья повалены и разбросаны по двору. Однако во всем этом беспорядке чувствовалась чья-то рука; казалось, все было передвинуто с определенной целью. Эта мысль мелькнула у обоих, но ни один на ней не задержался. Повыше, под старым дубом, стоял еще один дом. Приземистый, грубо сложенный из нетесаного камня.

– Вот здесь мы и спрячемся до рассвета, – сказал Голый. – Здесь будет спокойно.

Они поднялись к домику.

– О! – сказал Голый. – Кажется, здесь пахнет углями.

В углу небольшой комнаты находился очаг. На нем лежала горсть пепла. Голый потрогал кирпичи, потом пепел.

– Теплый, – сказал он. – Утром топили.

– Не немцы.

– Наши проходили. Может, такие, как мы. Ничего, пожарим мясо и спать. Дворец что надо!

Положив оружие, они стали собирать хворост и щепки. Им попалось несколько обгоревших дубовых балок.

– Дом был добрый. Крыша из самого лучшего теса.

– И покрыта самой лучшей соломой. Но сейчас крыши нет. Звезды могут смотреть на нас сколько угодно.

– Огонь хоть всю ночь держи. Издали никто не увидит. Да противник ночью и носа из укрытия не кажет. Не любит он темь в горах.

Голый отыскал чуть тлеющий уголек. Прикрыл его хворостом, щепочками и начал раздувать. Уголек разгорелся и осветил его худое, резко очерченное, заросшее лицо. Пламя вспыхнуло с дружеской готовностью.

– Ух, – произнес Голый, едва переводя дыхание – легкие совсем ослабли, – гори, гори! Дней пятнадцать не видел я этого блага. Доброго огня не видел. Огонь! Огонь! Огонь, товарищ мой, огонь! – растроганно говорил он, сияя от радости, и подкладывал щепки и куски балок в очаг. – Почему бы всем людям не иметь огня? Дай, брат, каждому огня, каждому тепла! А у вас, в Сплите, где разводят огонь?

– Чаще всего в плитах. Но есть и очаги.

– Люблю смотреть на пламя и жар.

Мальчик раскладывал на плоском камне куски конины. Голый извлек из карманов свои запасы.

– Вот и мясо. Пожарим все, а то испортится. Дорога впереди длинная. Как стемнеет, сразу ляжем. Выйти нужно до рассвета. Где наши бригады, мы не знаем. Какие обстоятельства определяют их движение, сейчас сказать не могу. Будь у меня карта, я бы установил возможное направление. Но у нас есть только нос! – Голый говорил как во сне.

– Найдем. Нам не привыкать.

– Где бы мы ни были, борьба зовет нас. Надейся на меня, товарищ. Третий год брожу я по горам и долинам. Эх, огонь, огонь, отец родной. Гори, гори ярче. Теперь уж скоро и жар будет. Эх, браток, браток…

– Что?

– Пойдем со мной в Банью. Вот увидишь картошку! Картошка! Какая у нас картошка! Захочешь умереть с голоду и не умрешь! Невозможно. Печешь себе картошку в лесочке. На углях печешь. Можешь и сварить, коли есть в чем. Можешь и пожарить на масле, а то и свининкой или говядинкой сдобрить.

* * *

Снаружи послышался тихий шорох.

Голый мгновенно, даже не взглянув на дверь, бросился к пулемету и направил его в сторону выхода.

Мальчик тоже схватился за винтовку, хотя и не так стремительно. Но тут же опустил ее. Он стоял ближе к двери и видел, что в нее просунулась старушечья голова.

– Бабка! – воскликнул он.

В двери показались седые волосы, а затем морщинистое лицо.

– О! – удивился Голый, но тут же взял себя в руки. – Заходи, мать, – сказал он и быстро положил пулемет.

Старушка оперлась о косяк:

– Говорила я, что наши.

– Кому говорила?

– А так, сама себе.

– Разве ты одна?

– Одна я. Как есть одна.

– Правда?

– Правда, истинная правда!

– А в селе есть фашисты?

– А что им теперь здесь делать, будь они прокляты!

– Тогда заходи. Мы, видишь ли, ужин готовим. Не знали мы, что здесь хоть одна живая душа есть. Входи, входи. На дворе хоть и не холодно, но не так уж и тепло. Как же это ты одна живешь?

– Никого не осталось. Кого убили, кого увели, кто с партизанами ушел.

– Вот как!

– Да, так. Сначала пришли итальянцы, пожгли дома, людей выгнали. За ними пришли четники. Снова стали жечь дома. Человек десять убили. Вот под этим дубом и застрелили, сказали: другим на устрашение. Ну, а когда сюда немцы подошли, люди оставили село и ушли с партизанами. А моих немцы убили.

– А ты, значит, осталась?

– Да.

– А чего ж ты одна осталась? – гнул свое Голый, не замечая, как бередит рану в душе старухи.

Старуха нахмурила лоб, пошевелила губами: глаза ее растерянно заморгали.

– Сама, видно, не знаешь. Ну, да ладно. Дрова прогорели, давай мясо жарить. – И, понизив голос, сказал мальчику: – Выйди погляди, что на дворе.

Мальчик тяжело поднялся и вышел. Голый, поворошив огонь, выгреб немного углей в сторонку.

– Хороши угольки, мать. А нет ли у тебя, товарищ, немного соли?

– Соли?

– Ну да, соли.

– Немножко есть.

– Есть?

– Есть.

– Вот здорово! Может, и муки немного есть?

– Есть.

– Принеси, – попросил Голый, пристально глядя на старуху.

– Хорошо.

В дверях показался мальчик.

– Горит! – сказал он.

– Что горит? – вскинулся Голый.

– Солнце заходит.

– Да ну!

Солнце коснулось горы. Оно горело живым огнем на самом гребне в сине-оранжевом небе. Казалось, пламя расплавит гребень и пробьется далеко внутрь, растапливая твердь земли.

– Смотри в оба, – оказал Голый и добавил:

 
Еще не мое и солнце,
и роща меня забыла,
и цветы мне стали чужие,
а моим – все это было…
 

Ступай, ступай, смотри в оба.

Мальчик с винтовкой наперевес двинулся вокруг дома. Там, где садилось солнце, небо и горы были в румяном отсвете зари. А всю остальную землю и небо над ней заливал ровный свет, не дающий тени. Вдоль улицы недвижимо, словно в глубоком сне, стояли пять или шесть домов с провалившимися крышами, опаленные деревья, кусты. Нигде никаких признаков жизни. Ничто живое здесь не могло появиться. Ничто живое не могло возникнуть даже в мыслях. Природа стала чужой человеку. И мальчику казалось, что неодушевленный мир смотрит на него во все глаза. Казалось, что он может открыть по нему огонь. В страхе он пробирался вдоль самой стены, свернул за угол и очутился у восточной стены дома. Он увидел глыбы камней, за ними скалы и заросли акации, явно непроходимые. Но и оттуда могла со свистом вылететь пуля, могли кинуться на него шестеро вражеских солдат. За домом тоже стояла живая изгородь, над ней поднимались скалы. На западе темнели развалины домов. Соседний дом был разрушен до основания. Следующий за ним, некогда, видимо, зажиточный, с хлевом и сараем, был разрушен больше чем наполовину. Позади дома карабкался в гору маленький, разоренный садик, заросший терновником. Огонь опалил и дубы над домом. Значит, пламя бушевало высоко над кровлей. Сейчас она безжизненно провисла между стенами. Мальчика не покидало ощущение, что жизнь здесь не исчезла, а лишь затаилась с какой-то определенной целью. Поле внизу пропадало за поворотом, пустое, чуть расцвеченное весенней травой.

Он заметил старушку – она кралась вдоль ограды ко второму дому. Раза два она оглянулась, но мальчика не увидела: его скрывала невысокая опаленная огнем слива. Старушка махонькая, а держится прямо и бодро. Кофта и юбка на ней в заплатах, но суконные, теплые. Руки она спрятала под передником и живо перебирает ногами.

Мальчик пошел за ней, прячась за выступы стен, кусты, стволы деревьев. Неожиданно среди развалин старушка пропала. Он побежал за ней, проваливаясь в рыхлом слое щебня и мусора. Скоро у него отчаянно забилось сердце, дыхание сперло. Он остановился, хватая ртом воздух. Колени подгибались. Мальчик испугался, что потеряет сознание, и прислонился лбом к стене. В голову ударила холодная волна. Он пошатнулся. Держась за стену и нагнувшись чуть ли не до земли, чтобы кровь прилила к голове, он поплелся дальше. Старуха как сквозь землю провалилась. Он прошел через пробоину в стене и оказался в кухне. Там еще стоял очаг, в углу лежал большой кувшин. Крыши не было. Вековая копоть покрывала стены. Отсюда он перешел в горницу. Она была завалена черепицей и штукатуркой, будто весь дом обрушился именно сюда. Мальчик уже выбирался на улицу, как вдруг сзади его обхватили большие сильные руки.

– Я тебе ничего не сделаю, ничего не сделаю, ничего не сделаю, – раздался быстрый шепот за его спиной.

– Пусти, – сердито сказал мальчик.

– Тише. Я тебе ничего не сделаю.

Жесткий обруч сдавил его руки, широкая ладонь легла на винтовку.

– Пусти! – крикнул мальчик и присел, пытаясь вывернуться из обруча, но сильные руки держали крепко.

Мальчик заметил, что из дверей выглядывает старуха. Заметил ее испуганные глаза.

Жилистые волосатые руки сжали винтовку крепче и вырвали. Обруча не стало.

– Теперь можешь идти!

Мальчика шатнуло, он обернулся. На него смотрел, приоткрыв рот, высокий старик.

– Я плохого не сделаю, – сказал он.

– Отдай винтовку, – сердито сказал мальчик.

В эту минуту ворвался Голый с пулеметом в руках.

– Брось винтовку! Верни немедленно или прощайся с жизнью! Верни, дед, винтовку!

Старик смутился.

– Да что ты, брат…

Мальчик забрал у него винтовку.

– Идите оба. Где старуха? Шагайте впереди.

– Говорила я ему, – тихо сказала старуха.

– Вперед, без разговоров! Посмотрим, кто это нападает на народную армию. Марш вперед.

Старик со старухой покорно, словно надеясь этим задобрить партизан, заковыляли по улице.

– Быстрей! – торопил их Голый. – Приказываю от лица народной армии.

Спустя минуту они уже были у дома, в котором горел очаг.

– Садитесь вот в тот угол, а ты стереги их! Чтоб не шелохнулись! Чуть двинутся – стреляй!

Старик и старуха спокойно уселись рядышком на камне, не отрывая взгляда от Голого. Глаза у старика синие, прикрытые густыми желтыми бровями. Голова седая. На нем разномастная суконная одежда неопределенного фасона и грубые солдатские башмаки. У старухи глаза черные. Рядом со своим рослым мужем она кажется совсем невидной. Сложив руки на коленях, она безмятежно глядит на Голого.

– По чьему приказу ты совершил нападение на народную армию?

– На этого вот мальца, что ли? По своему.

– Как следует расценивать твой поступок? – продолжал Голый официальным тоном. – Придется созвать народный суд!

– Созывай, сынок.

– Но прежде ты должен объяснить, почему ты совершил нападение на народную армию?

– Винтовка мне нужна.

– Зачем? Для чего тебе винтовка?

– Супостатов бить, сынок. Мстить за детей своих.

– Каких супостатов?

– Фашистов – немцев, итальянцев и этих, наших выродков. Увели они у меня Бойю. Зятя убили на пороге. Дом сожгли. Так-то вот.

– Вот чудак! Что ж ты на своих нападаешь?

– А где я возьму оружие голыми руками? Слушай, дай ты мне, ради Христа, винтовку. У вас же пулемет. Пулемет ведь важная штука, а?

Мальчик повесил винтовку через плечо и сел у огня. Разговор перестал его занимать. Он пошевелил огонь, выгреб жар и начал, выбирая самые большие куски конины, класть их на угли.

– Так, значит, – сказал Голый, переводя взгляд с мальчика на стариков и обратно. – Так, значит… – Неожиданно он закричал, словно вне себя: – А как вы докажете, что говорите правду? Кто знает, что у вас на уме! Есть у тебя, старая, соль и мука?.. Ну-ка, поглядим!

– Совсем из ума вышибло! Есть, есть.

Голый смотрел на нее горящими глазами.

– Тащи, и будем ужинать. Тащи!.. А может, у тебя есть и картошка, а?

– Откуда на этих камнях взяться картошке? Не родится она у нас.

– Говорил же я, что здесь не может быть картошки! Ладно. Тащи муку и соль. Картошка!

Старуха выскочила из дома.

– Погляди-ка за ней, – сказал мальчику Голый.

Мальчик после нескольких неудачных попыток наконец встал и неохотно вышел.

– Чтоб неожиданно не напали, – объяснил Голый старику.

– Не нападут.

– Почему не нападут? Откуда ты знаешь?

– Как же не знать, если я знаю, где они.

– Знаешь?

– Знаю. Целый день их слышу. Слышу, как стреляют, как передвигаются. Сейчас их путь не сюда лежит.

Здесь они свое сделали, не бойся. А дочка моя сказала: вернусь я, обязательно вернусь. Забрали ее месяц назад, потому мы и остались в селе; а зятя застрелили. Прямо на пороге. А дочка вернется… Я знаю, ее тоже убили. Недалеко ее увели. Мне б только винтовку, уж я бы их нашел. Слышу их с утра до вечера. То пушки грохочут, то гранаты рвутся, то пулемет, то бомбы, то самолеты. Что делают, гады! Слушай, давай на них вместе нападем. Я дорогу покажу.

– У нас своя дорога и свои задачи.

– А мы так, между делом. Нападем, а? Каяться не будешь! – Он понизил голос: – Нет теперь моей душе покоя. Село полыхает, дети кричат, бабы…

– Перестань, перестань, сделай милость! Я такое повидал, что и без твоих рассказов на всю жизнь хватит.

– Послушай! Завтра с утра, еще до рассвета, мы бы их врасплох застали. Я знаю, где они. С твоим пулеметом мы легко с ними справимся. Они и думать ни о чем не думают, а ты раз – дашь по ним очередь, пусть и они родную мать вспомнят.

Голый присел на корточки у огня, не выпуская из рук пулемета. Он поворачивал палочкой мясо, но глаз со старика не сводил.

– Врага надо уничтожать, что правда, то правда, – произнес он, втягивая в себя дым. – А что мы делаем вот уже три года?

– А я? Я тоже хочу жить как человек, а вот не даете.

– Кто не дает? Я?

– Как теперь жить, спрашиваю я себя. Как мне жить, когда у меня в голове одна мысль. Я бы хотел выбить ее из головы. Понимаешь, выбить, но только клином. Не иначе! Как клин это во мне засело, а клин только клином вышибают.

– Это верно.

Старик благодарно взглянул на партизана, точно они столковались, потом посмотрел на свою трубку, дунул в нее, ударил ею по колену и сунул в рот.

Голый поворачивал мясо, наслаждаясь теплом и мирной игрой огня.

Старик молчал, боялся неосторожным словом спугнуть появившуюся надежду.

А Голый упивался огнем. Он не мог ни о чем думать, кроме того, что было перед ним и в нем. Очаг, жар, запах мяса, запах дыма. Хотелось есть. Смертельно хотелось есть. Лишь мысль о товарище и о соли, которую обещала принести старуха, не позволяла ему немедленно наброситься на мясо. В голове у него шумело. Он охмелел от тепла.

Но вот у очага снова появилась старуха.

– Вот тебе, товарищ, соль, мука, горшок и немного масла.

Вошел и мальчик.

– Вы садитесь, сынки, отдыхайте, – сказала старуха. – Я сготовлю вам ужин. Сварю кашу на славу.

– Дай соль, – сказал Голый, – это дело посолим. Так. Трещит. Видали! Конина, а тоже мясо! Вот теперь можно и есть. А вы будете?

– Нет, я не буду, – ответил старик, – не хочу конины.

– Мы бы тоже предпочли телятину.

– А хлеба нет? – спросил мальчик.

– Хлеба? Откуда? Мы его с прошлой осени не видали. Раза три пекла кукурузные лепешки, да тверды они для наших зубов. Варим кашу – на нее муки меньше идет.

– А отчего это ты без штанов? – спросил старик Голого.

– Вода унесла. Снял, когда реку переходил. Счастье еще, кожух остался.

– И у меня нет других.

Голый поглядел на свои тощие волосатые ноги и попытался получше упрятать их под кожух.

Мясо было жесткое. Каждый кусочек сначала тщательно резали ножом, чтоб легче было жевать. Голый энергично работал челюстями, непрестанно взглядывая на старика, словно ожидая, что тот скажет нечто важное. Мальчик съежился у огня и ел медленно, болезненно морщась и закрывая глаза.

– А нелегко нам будет у вас ночевать, – неожиданно произнес Голый.

– Почему? – удивился старик.

– Не хотелось бы без винтовки остаться.

– А… – неопределенно протянул старик.

Старуха подвесила к огню горшок с водой и тоже села, молча переводя внимательный взгляд с мальчика на Голого.

– Ничего, управимся, – сказал мальчик.

– Табачку у вас, случайно, нет? Трубка два месяца как пустая, – робко сказал старик и потряс глиняной трубкой с изогнутым чубуком.

– Табачку? – задумчиво переспросил Голый, словно вспоминая, что это такое, и спокойно ответил: – Нет, нету!

– Вот-вот вода закипит, – сказала старуха.

– Вода, – повторил мальчик. Лицо его расплылось в улыбке, а глаза закрылись, словно он захмелел.

Старуха поглядела на него.

– Вода у нас тоже далеко. Вдоволь нет даже для питья.

– Вода дело хорошее, – сказал мальчик.

– Эх, где-то теперь моя Бойка, – произнес старик и снова уставился на мальчика. – Вы, случайно, не знаете?

– Откуда нам знать, – сказал Голый. – Бандиты угнали, может, на работу в Германию, а может, нет.

– Сказала, что вернется.

– Значит, так и будет.

– Да, да, – сказал старик.

Треск огня сопровождал негромкий разговор. На дворе спустилась ночь. А партизанам так не хотелось думать о том, что творится за стенами дома. Им вообще не хотелось вспоминать, что на свете есть дальние дороги, по которым надо шагать и шагать, есть горы и долины. Всем своим существом они отдавались теплу и настоящему. Задача на сегодня…

– Задача на сегодня, – сказал Голый, – устоять и накормить армию, а завтра от нас не уйдет.

Мальчик совсем утонул в своей широкой одежде.

– Дорога у нас ясная, хоть мы и не знаем, где наши бригады, – продолжал Голый.

Старик тихо, так, чтоб не слышал мальчик, произнес:

– Не трудись, я знаю.

Старуха одним махом высыпала желтую муку в котелок и палочкой проделала в середине мучного кома ямку. Затем сложила руки на коленях и стала ждать новых распоряжений. Но глаза гостей слипались.

– Вот тебе передник, укутай ноги: озябнешь ночью.

Голый и мальчик подозрительно поглядывали на старика, а он только время от времени вздыхал, колотил трубкой по колену и понуро молчал.

– Не послушаются они меня, – сказал он, обращаясь к самому себе.

Голый страшился заснуть. Не уверен он был и в мальчике. Но до смерти не хотелось вылезать из дома и следить за стариком. И он решил положиться на судьбу.