Текст книги "Прелесть пыли"

Автор книги: Векослав Калеб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Шествие возглавлял Голый в своих турецких шароварах, топча пыль огромными ножищами. За ним шли мальчик и девушка, оба застенчиво потупясь. Дальше в ряд шагали трое крестьян, присоединившихся в поле. Последним шел парень с винтовкой. Троица всем своим видом – озабоченными лицами, неестественно широкими взмахами рук – выказывала ревностное служение делу, во имя которого они словно уже начали жертвовать собой. А парень с винтовкой шагал равнодушно, будто впереди его не ждало ничего нового.

– Село, – загадочным тоном произнес Голый, лоб его снова покрыла испарина.

Скоро они вступили в длинную кривую улицу – она то суживалась, то расширялась. По обеим сторонам стояли деревянные ветхие домишки с островерхими крышами. На каждом шагу валялись дрова, сучья, брошенные вещи – прохудившееся корыто для свиней или птиц, прогнившая колода, насест, чурбаны, дырявые ведра. Ребятишки увлеченно играли винтовочными гильзами, пустыми обоймами и итальянской каской.

Дети не обратили никакого внимания на отряд, и все решили, что партизаны здесь не в диковинку.

И действительно, перед одним из домов чуть попригляднее стояла группа людей – несколько партизан из охраны, несколько бойцов и деревенские, мужчины и женщины. Одни стояли и разговаривали, другие сидели – кто у стены дома на послеполуденном солнышке, кто в холодке под развесистой сливой…

Бойцы догадались, что их приход в село не остался незамеченным, что дозорные следили за ними и молча одобрили появление пришельцев.

Голый тут же опустился на землю, у стены дома, его товарищ расположился рядом, девушка присела на корточки возле него, новички остались стоять на ногах.

Люди окружили их. Все они чего-то ждали. По всей видимости, чтоб их приняли в армию. А партизаны в ожидании ужина проводили время в разговорах, рассуждая о проблемах войны и мира на земле. Со знанием дела они приступили к расспросам. Вопросы так и сыпались на пришельцев. Ответы Голого отличались крайней лаконичностью. Отвечать подробнее у него не было сил. Он наслаждался отдыхом. Мальчик отвечал немного подробнее, но как-то нехотя, словно он с трудом расставался с той жизнью, которой жил до сих пор и в которой ему открылся особый смысл. А трое крестьян разговорились – не остановишь! Но их рассказ воспринимали как сказку.

Парень с винтовкой держался в стороне, будто все это его не касалось. К девушке подсели несколько партизанок и деревенских девушек, которые пришли, как и она, записываться в армию.

Пока разговаривали и отдыхали, солнце начало спускаться за гору.

Мальчик делал вид, что не замечает девушки, что мысли его заняты отдыхом, но как-то странно притих, жадно вслушиваясь в разговор женщин и с радостью обнаруживая, что девушка отвечала на вопросы так, словно нить, связывавшая их в пути, не была разорвана, что она по-прежнему ждет его покровительства и хотя бы безмолвного одобрения. Она так поворачивала голову к своим новым знакомым, будто каждую минуту готова была отвернуться от них и обратиться к нему.

Но вот пришел вестовой и позвал Голого и мальчика в штаб.

В комнатушке, на койке под окном, лежали двое партизан, судя по знакам различия – командир и комиссар батальона. Между ними была развернута карта. Они разглядывали ее, тихо переговариваясь.

Поздоровавшись, Голый прошел прямо к лавке у стены, сел, поставив пулемет между колен, и прислонился к стене. Мальчик сел рядом, винтовку тоже зажал в коленях, а рукой взял Голого под локоть, чтобы в случае чего поддержать.

В дверь и оконце были видны зеленый двор, густая зелень сливы и травы, чуть подрумяненной заходящим солнцем. С улицы доносился гомон голосов. Затем в дверях показались двое мальчишек, они заглянули в комнату и принялись у порога играть какой-то железякой, неслышно перешептываясь.

Партизаны сидели, ожидая без всяких признаков нетерпения, когда на них обратят внимание. Наслаждаться покоем и в то же время чувствовать, что командир батальона рядом, было особенно приятно. Голого время от времени пробирал озноб, спина его сгибалась, и он с трудом выпрямлялся. Мальчик помогал ему, поддерживая под руку.

На койке продолжался тихий разговор; пальцы командира и комиссара непрестанно бегали по карте, казалось, оба все время возвращаются к одному и тому же вопросу.

Голый обернулся к мальчику.

– Знаешь, – сказал он негромко, – пойдем вместе до Баньи.

– Не могу, – ответил мальчик.

– Пойдем равниной. Пшеничными полями. Море пшеницы. Желтое, как расплавленное золото. Море пшеницы. – И он показал рукой, какое оно огромное.

– Море. Знаю. Мне надо на море. Пойдем со мной к морю!

– Не могу, – печально проговорил Голый и положил свою руку на руку мальчика.

Наконец командир и комиссар встали с кровати.

– Откуда вы? – спросил командир.

Комиссар и стоя все еще смотрел на карту.

Голый провел рукой по воздуху:

– Отовсюду… Седьмая дивизия.

– Хотите в нашу бригаду?

– Нет. Пойдем дальше. Догонять своих. Но мы привели пятерых товарищей, в том числе одну девушку. Новенькие. Люди проверенные. Ручаюсь за них, – сказал Голый. – Ну-ка, пойди позови их.

Мальчик вышел за новенькими. Сердце его заколотилось от предчувствия, что сейчас между ним и девушкой встанет третья сила – она не пойдет с ним дальше, в новые края, куда он мог попасть только с ней. Он завернул за угол, позвал их; первой подошла девушка, преданно глядя на него. И он зашагал впереди нее, не придумав ничего лучшего.

Голый рассказал о стычках с фашистами.

– Это хорошо, – сказал командир батальона. – Очень хорошо. Пусть думают, что за их спиной находится еще одна часть. – И он принялся расспрашивать о расположении и силах противника. Голый знал немногое, но тут как раз пришли новенькие. Мальчик и девушка вошли первыми и стали в уголке, трое крестьян выстроились в ряд перед командиром и комиссаром, готовые выложить все, что им известно. Последним вошел парень с винтовкой и остановился у дверей.

Командир, рослый мужчина с худым обгоревшим лицом, в коротком старом пиджаке, в сапогах, с пистолетом и двумя гранатами на поясе, внимательно оглядывал пришедших. Они тоже рассматривали его.

Комиссар, такой же высокий и худой, как и командир, держался пока в тени, полагая, что у него с новичками будет особый разговор. Голова его немного клонилась влево, он косил на левый глаз, а казалось, что он склоняет голову, потому что глуховат.

Когда трое крестьян рассказали все, что им было известно о расположении и силах противника в их местах, вперед вышел комиссар и спросил глубоким басом:

– Пойдете в нашу бригаду?

– Пойдем, – сказал один из крестьян.

– Ладно. Есть хотите?

– Нет.

– Не очень, – уточнил Голый.

– Понятно, поесть не откажетесь. Сейчас ужин. Вы идите в часть, – сказал он новеньким. – А вы будьте нашими гостями. Думаю, таким образом мы сделаем все, как надо, – сказал комиссар, поглядев на командира.

Девушка ждала, что комиссар обратится к ней. Она опустила голову и лишь изредка поднимала на него испуганные глаза. Но, очевидно, комиссар на самом деле считал разговор оконченным.

Партизаны постояли немного, не зная, что бы добавить еще. Все уже вроде сказано, к лишним словам никто пристрастия не питал. Но комиссар все же нашел нужным сообщить:

– Немцы отступают на всех фронтах, а итальянцы бегут во все лопатки. Окружить нас им не удалось. Теперь мы наступаем, освобождаем новые области.

– Башмаков пока у нас еще нет, – сказал командир, поглядев на ноги Голого и его товарища.

– А пулеметных лент у вас не найдется? – спросил Голый.

– Вряд ли дадут пулеметчики. Попробуем достать.

Тут в комнату ввалилось несколько партизан с нашивками и без нашивок, и командир с комиссаром занялись делами батальона.

Голый попрощался и вышел во двор, залитый солнцем; за ним тронулись и остальные. Здесь они увидели, что их бывшие собеседники перебазировались к кухне – она находилась через дом от штаба, – и пошли туда же.

Возле кухни народу толпилось еще больше. Встретилось несколько старых товарищей. Все больше бойцов хотело послушать про бой на шоссе. Один из крестьян пространно рассказывал, другие поддакивали и дополняли.

Скоро они нашли удобное местечко на лужке, расселись и почувствовали себя как дома. Теперь они слушали рассказы других: как партизаны пробивались, погибали и побеждали, как выносили раненых и тифозных, как переходили горы и реки, и как в конце концов добрались до этого села, и как славно их встретили жители – кололи телят, коров, овец, делились последним куском.

– Видите, разве это не царский ужин! – восторженно говорили партизаны.

Люди были возбуждены, переполнены впечатлениями и желанием рассказать о них, многое оценить, подтвердить или подправить, а то и изменить вовсе. Беседа лилась в надвигающейся ночи широкой рекой сумеречного света.

Рассказывали, как захватывали фашистские блиндажи, которыми враг думал преградить им путь, как, блуждая среди крутых гор, натыкались на пулеметные гнезда, как, голодные, совершали ночные переходы через скалистые вершины, не зная сна и отдыха, как пробирались по ущельям и лесам под огнем, не прекращающимся ни днем, ни ночью, как обгладывали кости старых ослов и кляч.

Многое хотелось исправить. Казалось, стольких бед можно было избежать! Хотелось, чтоб никто не тонул в реке, которую не раз переходили в разных местах и разными способами: то держась за руки под пулеметным и артиллерийским огнем, то верхом на лошадях, то ухватившись за конские хвосты, то вброд по горло в быстром горном потоке. Хотелось, чтоб никто не погиб от истощения и голода, чтоб никого не разорвало бомбой.

Да, это был разговор! Он был пронизан высоким духом товарищества и согласия. Все испытывали одно чувство: им выпало пережить великие дни, и дни эти породят новые, еще более великие.

– Через многое мы прошли, – сказал Голый, – пожалуй, даже слишком.

– Зато теперь на коне, – отозвались другие.

Девушка в красной кофте вбирала в себя слова как губка. Она видела, что все бойцы связаны пережитым – оно сблизило их и породнило. А ей еще только предстоит завоевать их дружбу в будущих походах. Возможно ли это теперь? Ей было грустно.

Сидела она рядом с мальчиком, чуть позади, чтоб не привлекать к себе особого внимания.

А мальчик чувствовал ее рядом, чувствовал, что она еще с ним, но понимал, что скоро потеряет ее.

К ним подошли три партизанки, такие же молоденькие, как и она, только исхудавшие, загорелые, с усталыми глазами. Они смотрели на нее так, словно она явилась из какого-то другого мира. А она, уловив в их словах теплоту, засветилась искренней радостью.

– Оставайся с нами, – уговаривали ее девушки. – В нашей бригаде тебе будет хорошо. У нас больше сорока девчат. Тебя как звать?

– Мара.

– Третья Мара в нашей роте! Придется придумать прозвище.

Мальчик прислушивался к их разговору. То есть он делал вид, что слушает беседу мужчин, а сам то и дело кидал взгляд на руки девушки, сложенные на коленях.

– Передаем ее вам, – неожиданно сказал он партизанкам. – Она и в бою вместе с нами была.

Раздали ужин. Девушка не отходила от своих старых товарищей. А трое крестьян уже подружились с бойцами бригады, которые вводили новичков в курс дела. Лишь парень с винтовкой тоже держался поблизости.

Ели молча, охваченные грустью предстоящей разлуки. Уходила часть жизни, налаженная и ясная.

Голый сказал мальчику:

– Ты, товарищ, непременно приезжай ко мне в Банью. Обязательно. Там есть все, чего только душе угодно. Дороги ровные, красота! Земля что постель мягкая. Едешь – покачивает, словно от вина.

– Будет время, походим и по другим краям, – сказал мальчик. – И в Далмации побываем с тобой. Обязательно увидимся – и на море и на поле. Правильно я говорю? – обратился он к девушке.

– Правильно, – неуверенно сказала она.

– Правильно, ручаюсь головой, – сказал он.

Скоро девушку позвали спать: о ней уже заботились новые товарки. Она в упор глянула своими голубыми глазами на мальчика, на Голого, потом снова на мальчика и сказала твердо:

– Жаль, что я не пойду с вами дальше. Но мне лучше остаться здесь, сами знаете почему. Желаю вам счастливого пути и желаю всем нам встретиться в «добром селе», – улыбнулась она, закончив.

– Да, да, – сказал Голый.

– Будь хорошим бойцом, – сказал мальчик, вспомнив, что он агитатор.

– Да, да, – сказала она.

Неловко пожав им руки, она тихо пошла, словно боясь их рассердить, разорвать ту нить, которая связала их в безмерно долгие часы далекого-далекого пути.

А они посмотрели друг на друга и сказали совсем просто:

– Пошли спать!

Им показали пустой сеновал: ни сена, ни подстилки там не было. Они легли под крышей, на голые доски, и быстро заснули.

Голый проснулся от рези в желудке. Увидев, что небо посветлело, он сел, пробуя свои силы.

Они рано легли – было время и выспаться, и поразмыслить о предстоящей дороге в новые края.

Не успел он сесть, как приподнялся на локте мальчик.

– Ты что? – спросил он.

– Ничего.

– Светает.

– Пусть себе.

– Ты болен, – сказал мальчик, – но лучше потихоньку двигаться дальше, а то бригады уйдут.

– Встаем, – сказал Голый.

Как они вчера и предполагали, батальон ночью снялся и ушел из села.

И вот они снова в пути.

Сначала шли в предрассветных сумерках, потом в легком розоватом тумане. Затем небо стало алеть все сильнее: на востоке разгоралось солнце, протягивая к ним свои огненные пальцы. Ночь была прохладной. Их и сейчас пробирала дрожь от твердого, холодного ложа, и они с нетерпением ждали солнечного тепла.

Они шагали босиком, плечом к плечу, по неровной узкой тропе то в гору, то с горы, как и раньше. Ползли потихоньку по земляной коре, словно еще не доросли до ее просторов.

– Снова одни, – сказал мальчик, и грусть мотыльком забилась в его сердце.

И эта трепетная грусть навсегда останется в его сердце, как цвет определенного времени, как нить, что навеки свяжет его с этой дорогой и будет постоянно притягивать к ней.

– Одни, – повторил он.

– Одни, одни, – сказал Голый.

И тот и другой шагали, сберегая силы, почти машинально, с неотвязной мыслью, что проделывают уже раз пройденный путь. Опять перед ними вставали зеленые горы и бурые вершины – будто запутанный клубок задач, которые надо было решить. Среди этих гор и холмов петляло еще много разных троп, и по ним и без них шагали люди – много, много людей, – шагали и шагали в поисках конца пути. Сколько они уже идут? Два года, три года, десятилетия? Идут люди по всему свету, по морям, по горам, по пустыням, родившись на свет только затем, чтоб идти к далекой высокой цели, которая ждет, ждет…

Им были знакомы тяготы пути. Но именно сейчас, когда они отдохнули под крышей, поели горячей пищи, шагать стало труднее, чем раньше.

Голый то и дело перекладывал пулемет с плеча на плечо и в конце концов понес его в руке – на весу. Он тяжело переставлял босые ноги, испытывая неясное злое желание навсегда вбить свои огромные ступни в землю. Лоб его морщился, он оскорбленно щурил глаза, словно вызывал на поединок все, что было на пути.

– Давай потащим вместе, – сказал мальчик.

Голый сразу согласился, это обрадовало мальчика, и он пустился болтать.

– Послушай, – сказал он, – просто не верится, что где-то у моря стоит на солнышке дом и безлюдные улицы только и ждут мирных шагов человека, который вышел прогуляться.

– Прогуляться?! Вряд ли после нашей прогулки тебе когда-нибудь захочется повторить это удовольствие.

– Прогуляться! Знаешь, гулять так интересно! Погулять бы в желтых пшеничных полях, пройтись бы под окнами, задернутыми занавесками… Хотел сказать – погулять бы по снегу, белому и мягкому, да вспомнилось, как мы этой зимой пробивались в снегу босые… Будет еще много прогулок, одни забудутся, другие приятно будет вспомнить, а об иных подумаешь, и сердце запрыгает, как кузнечик.

– Да, – согласился Голый.

Оба чувствовали, что разговор идет вокруг да около, не затрагивая главного, но это главное казалось таким необъятным, что и начинать говорить о нем не стоило.

Но вот они спустились с тропы на проселочную дорогу.

– Снова пыль, – сказал мальчик.

– Обрадовал. Прямо «сердце запрыгало».

– Ха-ха-ха, плохой из меня поэт, признаюсь. Дальше шли молча, словно все слова были исчерпаны.

А мысли устремились дальше. Голый увидел родные волнистые края, а мальчик направил свою бригаду через серые скалы к морю.

Пыль выбивалась из-под ног, точно холодная вода, брызгами обдавала голени, хотя солнце стояло уже высоко и сильно припекало в спину. Еще недавно они никак не могли дождаться солнца – так хотелось скорее изгнать из тела остатки ночного озноба, а сейчас жара начинала уже мучить. И поэтому, дойдя до тропы, поднимавшейся куда-то вверх, они присели на краю дороги отдохнуть.

Позади них тянулась заброшенная живая изгородь, обросшая травой и терновником; впереди, над ложбинкой, лежало небольшое поле. На ветках и траве местами еще поблескивала роса, а на паутине, затянувшей изгородь, дробясь, играла радуга.

Теперь, когда они сидели, солнечные лучи снова показались им приятными. Из кустарника плавными волнами наплывал свежий ветерок. Бойцы еще больше погрузились в пронизанную солнцем глубь воспоминаний, которую начали приправлять несмелыми желаниями.

Может быть, им виделись богатые ярмарки или просто чистые комнаты, долгий отдых, книга, газета, слышались из кухни тихие шаги матери или жены, позвякивание посуды. А может быть, они были на празднике в городе с широкими красивыми улицами. Или представляли себя в кругу товарищей по бригаде – они мирно беседуют, сидя на солнышке, или отвечают шутками на вопросы командира, пораженного их видом, когда они, издали приближаясь, становились все больше и больше – босые, оборванные, исхудавшие; или наслаждались обедом, на котором они наконец насытятся.

Голый припал спиной к изгороди и закрыл глаза. Опустевший желудок болел так, словно Голый проглотил целый терновый куст. Мальчик дремал. Сон еще не совсем покинул его мускулы. Трава в придорожной канаве – мягче соломы на полу – манила к себе нестерпимо. Если бы никуда не спешить! Мальчик изо всех сил старался не поддаваться болезненной апатии, охватившей товарища, не желая тонуть вместе с ним в бредовых снах.

Мысли их по-прежнему были неопределенными. Они лениво текли, не требуя никаких усилий. Но чем дальше они сидели, тем отчетливей понимали, что надо двигаться дальше, что нельзя выпускать из виду многих, весьма реальных и серьезных вещей.

Прошло еще некоторое время, и мальчик сказал:

– Какой только красоты мы не нагляделись! Дивная дорога через горы! Кто поверит, что, идя пешком, можно увидеть столько прекрасного! А если бы ехать на лошадях!

– На лошадях? Что – на лошадях?

– На лошадях по свету.

– На лошадях?

– Ну да, на лошадях.

– Надо идти дальше, – трезво сказал Голый.

– Пойдем полегонечку. Время у нас есть. Солнце только начало припекать.

– Да и не так уж много осталось идти.

– Какое там много! До Баньи и четырехсот километров не будет. А что это? Птице два дня с избытком хватит.

– Я говорю о твоей бригаде.

– Ах, о моей! Моя близко. Голый усмехнулся:

– В конце пути вошли мы в новый дом, душистый…

– Верно. Пойдем-ка по нашей доброй дорожке. Встали.

В это время из-за леса слева от тропки, ведущей, видимо, к селу, раздалась песня. Сильные женские голоса, словно гулкие волынки в сладостном аккорде, неистово взвились вверх и долго держались на одной и той же высоте, пока, не снижаясь, так же неожиданно, как и возникли, смолкли.

– Поют, – сказал, просияв, мальчик.

Скоро на тропинке появились три женщины с флагами, и за ними – стройная колонна по четыре в ряд. Это были молодые женщины и девушки – румяные, загорелые, крепкие, все в белых платках. На дорогу колонна вышла торжественным маршем, молодецки взбивая пыль опанками.

Партизаны отошли в сторону.

На Голом болтался кожух, опоясанный полупустыми пулеметными лентами; полоскались по ветру замызганные, разодранные на коленях турецкие шаровары, черные руки придерживали спущенный на землю пулемет. Спутанные черные волосы стояли колом, впалые щеки заросли густой щетиной, торчал болезненно заострившийся бледный нос. Казалось, он плохо видит, запавшие глаза щурились, словно их жгло.

На мальчике просторная гимнастерка до колен, драные штаны, но пилотка, наперекор всему, сидела на голове задорно и лихо. Худое детское лицо, маленькие, ввалившиеся голубые глаза; худые руки небрежно придерживали ствол винтовки.

Женщины с флагами даже головы не повернули в сторону партизан, лишь глазами повели. И во второй шеренге – ведь она тоже была при знаменах – женщины только глаза скосили, однако уже сочли возможным поздороваться: «Смерть фашизму!»

Партизаны ответили на приветствие.

В третьей шеренге шагала чернявая веселая женщина с живыми озорными глазами, видимо запевала. Женщина крикнула:

– Стойте, стойте, девушки! Куда пошли? Партизаны на дороге! – и, подталкивая женщин, первая решительно подошла к бойцам. – Как дела, товарищи? – спросила она.

– Хорошо, – ответил мальчик. – А куда это вы идете?

– На собрание. В соседнее село. Туда приехала товарищ из города.

Женщины заговорили все вместе, объясняя, что сегодня, в полдень, в соседнем селе будет большое собрание.

Но чернявая гнула свое:

– А почему у вас такой вид? Где это вы бродили?

– Да на земле есть где побродить, – усмехнулся Голый.

– Здорово вам досталось!

– Бывает и хуже, – сказал мальчик.

– Ой, ноги-то как изранены. И товарищ совсем хворый! Как вы пойдете дальше?.. Понесем их!

– Понесем! Понесем! У кого есть нож? – раздались голоса.

У одной нашелся нож, у другой – перочинный ножик. Десять – пятнадцать женщин бросились в лес, остальные продолжали расспросы. Партизаны рассказывали про бой в горах.

Скоро усилиями многих рук были сплетены носилки, подобные тем, на которых переносили раненых: небольшое сиденье меж палок, сложенных вдвое (одну, потолще, женщинам срубить не удалось). Мальчик и Голый отбивались как могли.

– Нет, нет, не нужно! – кричал Голый. – Я могу еще через десять гор пройти. Не надо!

– Я могу идти! Я совершенно здоров, – защищался мальчик.

Но все было напрасно. Женщины налетели со всех сторон и усадили партизан на сиденья, точно в кресла. Четыре девушки подняли в воздух одного, четыре – другого, еще по четыре встали по сторонам.

И пошли. Запели песню. Впереди знамена, сразу за знаменами – двое партизан, в креслах, словно банкиры, направляющиеся в Бомбей. Ноги их, босые и пропыленные, болтались перед лицами девушек. Оружие они держали на коленях.

Их плавно покачивало. И плыть по воздуху было даже почему-то приятно.

– Дивная родина! – сказал Голый.

– До свиданья в солнечной пыли! – сказал мальчик и закрыл глаза.