Текст книги "Прелесть пыли"

Автор книги: Векослав Калеб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Векослав Калеб
Прелесть пыли

Векослав Калеб

В 1940 году в Загребе вышла книга рассказов сельского учителя Векослава Калеба «На камнях». Она сразу принесла писателю известность, выдвинула в число лучших хорватских новеллистов. Вторая книга – «Вне вещей» (1942) закрепила этот успех.

«Сборник новелл Векослава Калеба «На камнях» – одна из тех книг, которые обеспечивают автору долгую жизнь, – писал известный хорватский писатель Иван Горан Ковачич. – В ней личность писателя нашла полное, зрелое, убедительное выражение» [1]1
  Ivan Goran Kovačić Novele. Eseji. Kritike. Pjesme. Zagreb, 1967, str. 127.


[Закрыть].

Калебу было тридцать пять лет, когда появилась его первая книга. Он вступил в литературу в те годы, когда после относительно долгого периода художественных поисков реализм вновь утвердил свои ведущие позиции во всех видах искусства. Реалистическое направление все больше раскрывало свои возможности, используя накопленный за предшествующие годы опыт собственного развития и опыт других течений.

Рассказы Калеба продемонстрировали незаурядный талант уже сформировавшегося человека и писателя, его великолепное знание людей Далматинского побережья – где он родился и вырос – и Далматинской Загоры, в глухих селах которой он учительствовал многие годы. О Далмации, славящейся необыкновенной красотой своей прибрежной части, изумрудным Адриатическим морем, вечно голубым небом, пальмами, кипарисами и суровыми безводными голыми горами, до Калеба вдохновенно писали такие большие югославские писатели, как Симо Матавуль, Иво Чигшко и Динко Шимунович. Искрящиеся юмором рассказы Матавуля и его роман «Баконя фра Брне», романы и новеллы Чипико с их беспощадным социальным анализом крестьянской жизни, живописные, романтически приподнятые характеры Динко Шимуновича стали классикой уже тогда, когда учился и учительствовал Калеб. Но в произведениях Калеба мы не встретим знакомой нам по творчеству его предшественников прекрасной и суровой Далмации. Природа этого края дана глазами нищего крестьянина глухих, каменистых гор. Калеб пришел со своим пониманием традиционной в югославских литературах крестьянской темы. Он нашел свой поворот, свою художественную манеру. Критики неоднократно отмечали, что Калеб, как никто другой из хорватских писателей, проник в самые глубины психологии крестьянина, дал социально-точную картину нищеты и ее влияния на формирование личности, сумел показать внутренний мир голодных, оборванных, но полных чувства собственного достоинства людей.

У Калеба немного персонажей, часто они переходят из рассказа в рассказ, что создает иллюзию замкнутости изображаемого мира с присущими только ему законами, внутренними связями и этическими нормами. Безысходное горе здесь, как писал Горан Ковачич, выражается одним жестом, а безудержная ярость – одной гримасой, радость проявляется в одном слове, а у чудаковатого юмора привкус слез и пота. Полные драматизма судьбы, разные характеры раскрываются перед нами столь же медленно, исподволь, как и сама эта жизнь, небогатая событиями, текущая монотонно и размеренно, серо и скучно. В полном соответствии с авторским замыслом композиционная и стилистическая фактура его произведений. Повествование в них развивается замедленно, язык скупой, сознательно лишенный всякой красочности, декларативности, автор стремится к вещной конкретности, лапидарности и в то же время смысловой наполненности. Каждая фраза, по мнению Калеба, должна иметь не только первый – видимый план, за этим первым всегда стоит второй, и только столкновение этих двух планов высекает искру, освещающую произведение во всей полноте авторского замысла.

В мире, который представляет нам писатель, царит каждодневная забота о хлебе насущном, человек облачен в залатанную, грязную одежду, нечесан и неумыт, а главное, голоден, очень голоден. Тяжкий труд на каменистой, кажется, уже все отдавшей людям земле, тягучее безделье праздничного дня и пьяное его завершение. О голоде говорит каждый рассказ. Двенадцать лет тому назад дед Кремен ел сало. Не только дети, но и взрослые не могут оторвать глаз от черствых кусков белого хлеба – богатства нищего. Но, пожалуй, самое трагическое – отупляющая и разъединяющая сила голода. «Старик со снохой замкнулись в себе. Глаза их полны неизбывной тоски; какое им дело до того, что творится вокруг, до оравы разутых, раздетых ребятишек, которые день-деньской лазят по общинным деревьям, стараясь хоть чем-то набить желудок» («Проводы Перушины»).

Нищета не только отупляет, она приводит к распаду личности, отбрасывает человека назад – к пещерному и даже животному существованию. С наибольшей силой эта мысль проявилась в «Нищем». Написан этот рассказ так, что при чтении его невольно вспоминаются слова Леонида Андреева: «Хорошо я пишу тогда, когда совершенно спокойно рассказываю о неспокойных вещах и не лезу сам на стену, а заставляю стену лезть на читателя». В самом деле, образ нищего, этой «букашки» на теле земли, которой брезгует сама природа, выписанный в нарочито спокойных, бесстрастных тонах, действует сильнее сотен и тысяч самых страстных призывов уничтожения социальной нищеты и неравенства.

Люди, поглощенные заботой о хлебе насущном, отделены друг от друга. Каждый замкнут в своем мирке и по-своему одинок. Не случайно слова – одинок, одинокий, одиноко – неоднократно повторяются в рассказах Калеба. Одиноко, понурив голову, стоит Йосо на перроне вокзала («Проводы Перушины»). Один на один со своей болезнью Шпиркан, хотя дом его и полон народу («Шпиркан дома»). Одинок и Марко, попавший в зажиточный дом в село на побережье, где люди мало шутят и, по его мнению, живут только для того, чтобы работать, а работают для того, чтобы быть сытыми. В своем мечтательном безделье он чувствует себя выше окружающих его людей. Отказавшись от сытой жизни, он возвращается в горы на полуголодное, но свободное от каждодневной борьбы за кусок хлеба существование («Каждому свое»).

Этому настроению отчужденности, внутренней обособленности созвучны скупые, немногословные описания природы, хотя она и несет на себе большую смысловую нагрузку. Природа наделена такой же несчастной и горькой судьбой, как и человек: «… ощетинившийся терновник, ежевика и можжевельник устремляют ввысь свой пронзительный крик, заливая отчаянием вершины голых гор…».

С горьким юмором пишет Калеб о чувстве превосходства, которое неизменно отличает его персонажей. Горд собой не только дед Мартин, считающий себя первым человеком на селе и вышагивающий, «словно петух в золотом оперении» («Дед Мартин»), но и Йосо, отец Перушины, отправляющий своего сына в люди и купивший ему, видимо, первый раз в жизни новую одежду – «чтоб дите было не хуже людей» – и многократно с гордостью повторяющий это утверждение, питающее его гордость. Рванье, которое он носит, очень мало его заботит, он и мысли не допускает, что оно может уронить его в глазах людей. Преисполнен гордости и маленький Перушина, который в восторге от своей новой, купленной заглазно одежды, хотя штаны коротки, а шапка налезает на уши.

В персонажах Калеба неизбывно живет стремление к лучшему, стремление ощутить себя человеком, дать пищу своей гордости и человеческому достоинству. Столкновение этих высоких устремлении с убогой жизнью, лишенной всяких возможностей даже для иллюзорного их осуществления, жизнью, которая каждый раз отбрасывает человека на прежние рубежи, рождает глубокий трагизм ситуаций, выражаемый автором органично и эмоционально сдержанно. Утверждение себя в собственных глазах являлось своеобразной самозащитой персонажей Калеба перед лицом другого мира, каким представляется им город. Город манит к себе. Там, думает девочка-пастушка, живут одни богачи. В голодной полудреме деду Кремену видится вожделенное сало, которое есть в городе. В город уходит Перушина. Но всякий раз город оборачивается унижением, равнодушием, обманом и бедой («Городские ворота»). Он разъединяет даже родных, как, например, деда и внука в рассказе «В селе». Давно живущий в городе Янко, приехав к деду в гости, открывает для себя село заново. Но здесь он чужак, пришелец из другого мира, – господин. Даже для родного деда он теперь барин, которому, как и другим господам, старик несет чемодан, покупает билет на пароход и протягивает руку за вознаграждением.

Кажется, что это не только два враждебных, но и существующих отдельно друг от друга мира. С городом связывает новое шоссе. По нему, «будто в небе среди облаков», несутся автомобили, автобусы. Но есть другая дорога – старая, нижняя. И по ней, спотыкаясь, бредут солдаты, ползут крестьянские телеги. Две разные дороги. И та, что пролегает через перевал, никак не связана с жизнью крестьян. Для них автомобили – непостижимое и лишь раздражающее глаза явление.

Жизнь села течет по-старому. Так же, как и много веков назад, – а время действия новелл относится к 30–40-м годам нашего века, – люди ждут, что какое-то чудо изменит привычный ее ритм. Все необычное воспринимается как предзнаменование желаемых перемен. В темный, прокопченный дом крестьянина Фране забрела охотничья господская собака («Гость»). Появление красивого, холеного пса кажется крестьянам сверхъестественным. Весть о собаке моментально разносится по селу и собирает соседей, которые наперебой высказывают свои предположения о возможных последствиях столь странного события. Пес же, поев и отдохнув, спокойно покидает дом.

Но хотя и течет сельская жизнь по-старому, люди уже не только надеются на чудо или мечтают о городской сытой жизни. Прирожденный землепашец Мате ломает себе голову, пытаясь понять, «что надо для того, чтобы человек мог жить по-человечески вот здесь, на этой земле, в этой халупе. Ему хотелось, чтобы дети его нашли свое счастье на дедовой земле» («Проводы Перушины»).

Началась вторая мировая война. Она застала Калеба в Загребе, куда он переселился после выхода первой книги, став профессиональным писателем. С 1943 года – он активный участник партизанского движения. Бойцами народно-освободительной армии стали и многие прототипы его персонажей. После войны Калебом написаны романы, повести, рассказы, сценарии («Новеллы», 1946; «Бригада», 1947; «Униженные улицы», 1950; «Прелесть пыли», 1955; «Белый камень», 1955; «Звуки смерти», 1957 и др.). Не все одинаково по художественному уровню. Писатель знал и удачи и поражения. Но всегда продолжал поиски. Иногда возвращался к старым мотивам, находя новые аспекты их решения. Например, в рассказе «Зеркало» (1951) – знакомая уже нам тема двух миров, тема несостоявшегося человека. Зеркало, которое несет заказчику мальчик-подмастерье, на какое-то время делает его героем в глазах гуляющей в парке детворы. Он вдруг чувствует собственную значимость, чувствует себя человеком, гордым и счастливым, он нужен, от него что-то зависит! Но зеркало разбито, иллюзия разрушается, и мальчик – один на один со своим горем – безутешно плачет. «А ведь он еще и не вспомнил про хозяина», – недвусмысленно заключает рассказ Калеб.

Как и многие писатели Югославии, для которых тема национально-освободительного движения стала одной из ведущих, Калеб старается дать ответ на вопрос – почему сильному, вооруженному до зубов мощной военной техникой врагу не удалось сломить голодную, плохо одетую и плохо вооруженную народную армию. Герой в его рассказах прежний, но словно пробудившийся от векового сна, осознавший, что он и есть народ, и понявший, наконец, что ему надо делать. Как и раньше, писатель опирается на жизненный материал, реальные события и реальных людей. Он пишет о не менее трагических вещах. Не менее трудна жизнь его героев и на войне. Но меняется сам дух его произведений. Они пронизаны романтическим пафосом утверждения. Основа его – те изменения, которые произошли в самом человеке. У крестьянина Пейо погибли четыре сына, разорено хозяйство. Все, что у него осталось, это волы – связь с прошлой жизнью, надежда на будущее. Но Пейо принадлежит к тем, кто понял, что надо делать: одного за другим отдает он волов голодным партизанам, которым надо продержаться еще несколько дней («Слезы»).

Не для всех прозрение наступило во время борьбы. Вот перед нами пожилой господин из бывшего мира сытых («Трость на прогулке»). Война окончена, страна начала залечивать раны, беззаботно играют дети, а старик упорно ходит встречать на пристань и на вокзал сына, с которым, как ему кажется, он не кончил спор и в гибель которого он не может поверить. Сын выбрал свой путь, он «мечтал об огромных дворцах, где тысячи людей будут смотреть и слушать, наслаждаясь искусством». Чтобы приблизить свою мечту, юноша, судя по всему, вопреки воле отца пошел в партизаны и погиб. И хотя пожилой господин делает вид, что продолжает полемику с сыном, в душе он понимает – правда на стороне сына, его товарищей, – без его смерти была бы невозможна сегодняшняя жизнь, которую надо беречь и беречь, ибо за нее отдали свою жизнь такие люди, как его сын.

Происшедшие в людях изменения, их новые взгляды на мир, новые человеческие взаимоотношения наиболее выпукло проявились в персонажах повести «Прелесть пыли». Эта повесть – своеобразный гимн народной армии и ее бойцам. Ее можно считать концентрированным выражением того нового, что появилось в миропонимании и художественной манере писателя. Двое партизан, преодолевая голод, болезни, холод, горы, долины, ущелья, идут на соединение с товарищами, чтоб продолжать борьбу. В этом движении их жизнь. На протяжении всей повести, как рефрен, звучит мысль, не раз повторяемая героями и автором: «Надо идти вперед!», «Главное – идти вперед!» Это движение партизан вырастает в нечто большее – движение всего человечества к лучшему будущему: «Идут люди по всему свету, по морям, по горам, по пустыням, родившись затем, чтоб идти к далекой высокой цели, которая ждет, ждет…» В ритме этого шага течет и само повествование.

Не случайно писатель не дал имен своим героям. Перед нами «Мальчик» и «Голый». На их месте мог бы оказаться любой из бойцов народно-освободительной армии. Калеб не сообщает места действия и битвы, в результате которой были рассеяны партизанские части. Реалистически достоверное изображение всех перипетий пути двух бойцов Калеб сочетает с романтическим утверждением подвига, силы духа поднявшегося на борьбу народа. Всегда чуждый патетике, писатель умело соединяет героическое и комическое, прозу жизни и романтику борьбы и товарищества. Прочтите еще раз последние строки повести: знамена, песни, женщины в белых платках, несущие измученных партизан, – и босые, пропыленные, болтающиеся в воздухе ноги. Пафос победы, конец трудного пути, символика самого шествия и как бы уравновешивающая этот плакатно-обобщенный план комическая деталь. И рядом сдержанно-констатирующая фраза: «Оружие они держали на коленях». Они не расставались с ним на протяжении всего пути, не отдавали даже товарищам по борьбе, желавшим помочь им, больным и усталым. Не отдали его они и сейчас. Борьба продолжается. Она продолжается и в мирные дни. Героям Калеба приходится бороться с невежеством и чванством, ленью и дармоедством, бороться с самими собой («Тридцать лошадиных сил»).

Калеб всегда стремится к новым художественным темам и решениям, зачастую даже ценой отказа от уже достигнутого. Он продолжает поиски и сейчас. В периодике часто можно встретить его рассказы. В работе новый роман.

Г. Ильина

Прелесть пыли
Повесть

Над мальчиком высоко в небе вздымались крутые скалы. Под ним быстро несла свои свинцовые воды река. Скользя и перекатываясь по отвесному склону, по каменистым осыпям и по островерхим утесам, падая и снова упрямо поднимаясь, мальчик кинулся вниз, на дно каньона, – к воде.

День наступал неотвратимо. Порозовевшее небо зажгло зубчатое ущелье, холодный каньон.

Невдалеке торопливо затарахтели пулеметы. На кручах над рекой и в темных низинах разрывались мины, белый дым медленно таял.

Бойцы прикрытия отходили под непрекращающимся огнем, шли по стремнинам и ущельям, перебирались через хребты, вершины и утесы, через реки и потоки. Приказ «любой ценой продержаться еще два дня» был выполнен. Немецкие дивизии наступали неуклонно и злобно. Снаряды, авиационные бомбы без конца падали на скалы. Поредевшая бригада, выполнив задание, рассеялась в ночном мраке, в лабиринте камней и перелесков, ущелий и хребтов. Каждому бойцу предстояло выбираться на свой страх и риск.

Мальчик долго пролежал под утесом, куда свалился в темноте. Здесь его застал день.

Он медленно высвобождался из вязкой тьмы сна. Свинцовая тяжесть распластала его на камнях. Он оперся на руку, чтоб подняться, и увидел, что рука в крови. Неожиданно с соседней скалы раздалось громыхание минометов и голоса. Он бросил жадный взгляд на другую сторону каньона – на отвесную скалу, кустарник, лентой вьющийся меж камней, на дно глубокого ущелья, – там было спасение.

За этими горами он в безопасности. Разными путями идут бойцы к условленному месту сбора среди гор, поросших лесом. Он ясно представлял себе эту вершину – огромную, зеленую, сверкающую цель!

Скатываясь с камня на камень, он судорожно прижимал к себе винтовку, смутно помня, что в кармане у него граната без предохранителя и что она вот-вот взорвется, но все же не пытался предотвратить взрыв.

Реку пересекал узкий подводный порог. Мальчик закинул винтовку за спину, вошел в воду и оттолкнулся от берега. Воды было по пояс. Он содрогнулся от холода. Взмахнул руками, удерживая равновесие, и присел, хватаясь за выступы камней. Быстрая река казалась враждебной.

Он не отошел от берега и двух шагов, как вода вокруг него вскипела. Пули сердито зарывались в быстрые и легкие волны. С верха скалы застучал пулемет.

А мальчик, стараясь уберечь винтовку от воды, боролся с рекой; он спотыкался, его то и дело сносило с порога, он плыл и снова выбирался на камни. Река явно держала сторону противника. В бешенстве он ругал ее, глотая слезы. Гнев почти лишил его сил, а сил и без того было мало.

Все чаще заливались пулеметы. Еще несколько раз воду прошили пулеметные очереди. Какой-то ретивый вояка начал нащупывать беглеца.

– Не дамся! – упрямо произнес мальчик.

У другого берега бухнула мина, взметнув в воздух столб воды. Мальчик снова опустился на четвереньки и полз под водой до тех пор, пока не стал задыхаться и чуть не потерял сознание.

– Не дамся! – снова прохрипел он.

Плескалась вода; торопливо и весело, в радостном весеннем танце бежали волны.

Когда мальчик добрался до противоположного берега – сравнительно пологой, поросшей мхом скалы, вокруг него опять засвистели пули; в ближнем леске ухнула мина; срезанные ветки, описав широкую дугу над его головой, полетели в воду.

– Не дамся! – выдохнул мальчик и зло выругался.

Он услышал далекий смех. Может быть, немцы просто забавляются: поспорили, кто окажется самым, метким?

Он неуклюже продвигался вперед. Наконец лег грудью на берег. Выбрался из воды и пополз по камням. Потом с усилием поднялся и заковылял к кустам.

С небольшими промежутками в скалу ударяли пули. Мальчик поглядел вверх. Метров десять придется карабкаться по скале. Он еще послужит им хорошей мишенью! Пожалуй, переходить реку было совсем не страшно. Усилием воли он попытался прогнать тоску, стеснившую грудь. Мальчик был почти равнодушен к смерти, но сейчас его охватила уверенность, что здесь она настигнет его непременно. Сосредоточенно, экономя силы, он полез вверх.

Теперь он не слышал пуль, хотя, отскакивая от скалы, они производили больше шума, чем когда попадали в воду. К счастью, скала поднималась не слишком круто и на ней была высечена узенькая тропка. Шатаясь и падая, мальчик карабкался вверх. Чем ближе к вершине, тем сильнее одолевала; его тоска. Он задыхался, цеплялся руками за камни, зубами – за ветки и траву.

Наконец он перевалил через гребень. Еле переводя дух, разъяренный, словно загнанный зверь, мальчик обернулся и вскинул винтовку. Но усталые глаза ничего не видели.

Все же он выстрелил в сторону скалы на другом берегу. В ответ метрах в двух от него бухнула мина, но попала в колдобину.

– Трать боеприпасы, трать, – пробурчал мальчик и заковылял дальше.

– Вот тебе и солнце, вот тебе и солнце, – твердил мальчик, сам не зная, что он хочет этим сказать.

– Вот тебе и солнце. Ха-ха-ха!

Тут он оступился, кубарем полетел вниз по гладкой скале и упал в кусты. Но сейчас же поднялся и упрямо зашагал дальше.

– Вот тебе и солнце, – повторил он еще несколько раз.

Он почувствовал, что внутри у него все сжалось в комок, осталась одна пустота. Нечем было дышать. Сознание оставляло его. Он снова попал в заросли кустов меж скал. Глаза его сами собой закрылись, и он уснул.

Блаженство разлилось по его телу. Он лежал у печки, в доме. Но почему-то со всех сторон страшно дуло, и вот уже блаженство не блаженство, а мука. Дверь распахивается, и дует еще сильнее. Входит женщина, словно бы его мать, но нет, это не мать. Женщина вся в черном, на ногах у нее старые опанки, а в руках дымится тарелка вкусной похлебки, упоительно вкусной похлебки. «Скорей, скорей, – кричит он, – смотри, она превратилась в кукурузную кашу, нет, в пшенную, нет, в земляную!» Но женщина идет медленно-медленно, переступает еле-еле, и похлебкой уже не пахнет. Вот она встает в угол, оборачивается холодным камнем; над камнем зажигается фонарь, и женщина говорит ласково-ласково, точно надеясь, что тепло слов вернет ей жизнь: «Ведь тебе только шестнадцать, только шестнадцать! На что тебе это!» А он приходит в ярость, сердце разрывается от боли, дыхание перехватывает. И глаза заливает какой-то немыслимо яркий свет, невыносимый, смертоносный, и все исчезает в этом свете. Но вот из него вынырнули четыре темно-зеленые фигуры. Методично и неторопливо они приближаются к нему, оглядывая по пути каждую трещину. Мальчик знает: стоит попасться им на глаза, и пули продырявят его, изрешетят. И просыпается.

Солнце встало. Спал он недолго. Зубы у него стучали. Руки и нога оледенели. Камни холодные, воздух холодный, небо холодное. Он выбрался из ямы; с него еще капала вода. Винтовка тянула к земле, граната натерла бедро. Однако он взял себя в руки. Протер глаза. Надо идти дальше. Надо идти дальше. Он твердил это, силясь сдвинуть с места ослабевшие ноги. И только потом вспомнил, куда и как надо идти – вперед и вверх.

Теперь он снова услышал рычание пулемета, разрывы гранат и мин. Только смутно и издалека. Может быть, у него просто ослаб слух? Может быть, немцы уже перешли реку и сейчас где-то совсем близко?

Вскоре мальчик вышел на каменистое плоскогорье, по которому тянулся, то опускаясь в ущелья, то поднимаясь на перевалы, густой лес.

Мальчик вытащил из-за пазухи пилотку. Она была мокрая, но он надел ее на голову, стараясь, чтоб звездочка пришлась точно на середину лба. Осмотрел винтовку, переложил удобнее гранату. И вдруг пошатнулся, чуть не упав на землю. Ноги не слушались. Пояс на животе не держался – живота не было. Плечи опустились. Дня четыре он ничего не ел. Да и перед тем с едой долгое время было плохо. Тишина ширилась и в нем. Все явственнее ощущал он в себе странную, всепоглощающую пустоту. Солнце поднялось выше. Стало теплее. Но мальчик по-прежнему стучал зубами, ежился от холода и никак не мог понять, где же он все-таки и что ему здесь надо.

Медленно он двинулся дальше.

В лесу пели птицы. Это ошеломило его. Поют птицы. Вдруг из зарослей выскочил на тропинку заяц и пустился бежать прямо перед ним, легко перескакивая через камни и сучья. Он не один! Он словно почувствовал плечо друга, все кругом ожило. На душе стало спокойней. «Ведь май, май», – думал он. И ему вспомнились горячее солнце и море. Он сообразил, что зима уходит. Как долго тянется зима в горах! Как долго стоят холода!

Далеко, в каком-то неведомом мире еще стреляли. Горы рождали глухую канонаду. Тревожный, глубокий гул наполнял весь край, всю землю.

Деревья встречали его коварным равнодушием. Камни на тропе поджидали с неприязнью и неохотно уступали дорогу. Он переползал через них, иногда ложился плашмя и срывал травинки, отдирал кусочки коры и долго жевал, пытаясь проглотить горьковатую кашицу.

Неподалеку взмыл в небо орел. Плавно взмахивая могучими крыльями, он с легкостью поплыл над верхушками деревьев. Но и орел, казалось, осмотрительно выбирал путь. Умчаться бы с ним! Почему он улетел? Унес надежду. Почему орел оставил его на жесткой земле – слабого и усталого? Орел легко парил в воздухе. Мальчик провожал его таким взглядом, будто тот и вправду мог взять его с собой.

– Надо одолевать пространство! – приказал он себе. – Надо идти вперед!

Слева естественной оградой тянулись нагромождения камней. Мальчику хотелось узнать, что скрывается за ними, но не было сил взглянуть. Он выбирал наилегчайший путь. Справа, чуть в стороне, поднимались зазеленевшие буки, над ними высились горные утесы, за которыми шумела река. Мальчик шел все еще довольно пологим склоном, постепенно забиравшим влево от реки. Ему казалось, что этот склон приведет его в теплую долину, к добрым людям.

* * *

На тихом, залитом солнцем склоне, откуда-то из зарослей, до него донеслось негромкое пение.

– Аоо-хо-хо, ао-о-о, хо-хоо, – кто-то монотонно, с успоением и нежностью выводил эти два звука.

Мальчик пошел на голос. Высунул голову из-за ветвей молодых грабов, и ему открылась странная картина. На площадке под скалой перед трупом лошади сидел человек в одном шоферском кожухе. На коленях у него лежал ручной пулемет. Он ловко орудовал ножичком и, напевая, вырезал узкие полоски мяса.

Услышав шорох, человек мигом спрятался за лошадь и приготовился стрелять.

– Кто идет? – крикнул он испуганным голосом.

Мокрый мальчишка молча выбрался из кустов и как во сне двинулся к нему.

– А, вот кто, – сказал «Голый» и опять принялся за свою работу.

Мальчик опустился возле лошади, коснулся мягкой лошадиной шкуры, и ему захотелось припасть к ней головой.

– Нож есть? – спросил Голый.

– Есть.

Мальчик вытащил из кармана перочинный ножик и тихо придвинулся к открытой двери этой кладовой мяса.

– Ты откуда? – спросил Голый.

– Из Далмации.

– Кусай понемножку и хорошенько жуй. Жуй! Жуй! Тебе, видно, лет пятнадцать, значит, я вправе кое-чему поучить тебя. Итак, жуй хорошенько, кусай понемножку. Жуй, пока мясо не превратится в жиденькую кашицу.

– Пить хочется.

– С самого вода течет, а пить просит. – Голый отвязал от патронташа солдатскую алюминиевую фляжку, прекрасную, плоскую баклажечку. – Пей.

Мальчик, запрокинув голову, осушил фляжку до дна.

– Немного в ней было. Вода! Чудесная штука вода! Напьешься и будто сыт. Костер вот нельзя развести. Я бы развел. Да и зажигалка подмокла. Ничего. Сейчас дальше пойдем.

Привалившись к лошади, они молча жевали и раскладывали куски мяса по карманам. Глаза сами собой закрывались. На Голом не было ничего, кроме шоферского кожуха. Из-под него высовывались тощие волосатые ноги. Не брился он дней восемь. Темные волосы на голове стояли колом.

– Видали мы и лучшие деньки, – сказал он.

– Да, – подтвердил мальчик.

– И снова увидим, – сказал он.

– Увидим, – оказал мальчик.

– Из всех земных благ нам перепала только конина. А знал бы ты, какая бывает картошка! Вот придешь со мной в Банью, увидишь! Будь ты хоть в сто раз голоднее, в два счета наешься. Эх, картошка, картошка! Рассыпчатая, мягкая, тает во рту, как масло. Здесь такая не родится. В этих горах, сынок, для нас ничего не осталось. Все вылизано дочиста. Войска, войска… Все уничтожили. А дальше… ты меня о чем хочешь спрашивай. Любой совет могу дать. У меня карманы набиты советами.

– Я бы предпочел, чтоб они были набиты хлебом.

– Честно говоря, я тоже. – Голый тщательно застегнулся. Волосатые, тощие ноги уходили в короткие широкие голенища немецких сапог. Волосы на ногах от холода стояли дыбом. Усталые руки покраснели.

– Я бы отдал тебе штаны, будь под ними что другое, – великодушно сказал мальчик.

– И я бы отдал тебе кожух, будь под ним шерсть погуще. К сожалению, я родился голым.

Штаны на мальчике висели так, словно их надели на него для просушки. Упитанностью он не отличался. Лицо его, еще совсем детское, сморщилось и пожелтело.

– Жуй мясо, жуй! Еда недурная. Тут тебе и витамины, и жиры, и чего только нет! Ведь для организма безразлично, съел ли ты ящерицу, кузнечика или кусок жареной телятины. Разумеется, в смысле калорий и всяких подобных материй.

– Я бы предпочел кусок жареной телятины стае кузнечиков.

– Согласен.

– И то хорошо. Для этого тоже голова нужна.

Голый выпрямился. Кинул на мальчика внимательный взгляд.

– М-да… да ты, случайно, не из Сплита? Гляжу, умен не по годам. Смотри! Не очень-то умничай. Нет, дело не во мне, а так, вообще… Полагаю, совет неплохой! Ну, а теперь пошли! Карманы полны мясом. Вот только соли не хватает.

– Ладно, зубы и желудок есть.

– Я хотел сказать, что огонь легко раздобыть…

– Чего-чего, а огня на войне хватает.

– Пошли! – Голый строго поглядел на мальчика. – Ты – разведка! Я – главные силы и тяжелая артиллерия. Докладывай обо всем немедленно!

– Что?.. Ладно.

– Боеприпасы беречь. Сколько у тебя патронов?

– Девять.

– У меня сто тридцать два. – Голый провел пальцами по пулеметным лентам.

Они поднялись немного вверх и пошли неровной крутой тропой, вьющейся почти по самому верху хребта. В ясное небо уходила длинная цепь вершин. Вдали голубело лесистое плато. Хребет, которым они шли, то спускался в тенистое ущелье, то поднимался на голые каменистые кряжи. Где-то вдали раздавались и замирали артиллерийские залпы.

Партизаны взяли курс на северо-запад.

Впрочем, они знали, что, куда бы они ни пошли, они придут к своим. Только бы не наткнуться на вражескую засаду!

Мальчик шел впереди. Худой, в длинной итальянской гимнастерке и широченных штанах, с винтовкой на плече, с гранатами на поясе и в кармане. Несколько минут он шагал почти бодро. Но потом начал спотыкаться и волочить ноги.

За ним осторожно, точно по чему-то острому или хрупкому, ступали две тощие волосатые ноги.

Партизаны явно переоценили свои силы. Сырое мясо в желудках выполняло свою задачу вовсе не так, как они думали.

– Подожди, – сказал Голый. – Переходи в арьергард.

Мальчик понуро повиновался.

Некоторое время они тащились по крутому скату, а потом пошли грабовой чащей, с усилием продираясь между деревьями.

Солнце пригревало все сильнее. Словно сейчас мирное время – ложись и загорай перед домом.

– Полежим немножко на солнышке, – предложил мальчик.

– Времени нет. Немцы в нескольких местах перешли реку. Надо быть начеку. Отойдем подальше, там отдохнем.

Не прошли они и пятидесяти шагов, как мальчик заметил, что из-за скалы, сквозь ветви, на них смотрят три или четыре солдата. Дула автоматов и винтовок нацелены прямо на них. Каких-нибудь десять метров отделяло солдат от партизан. В любое мгновение могли забить смертоносные струи. Мальчик краем глаза увидел фашистов, но счел за благо притвориться, что ничего не видит. И товарищу он не сказал ни слова. Усталость как рукой сняло. От мальчика не укрылось, что его спутник тоже зашагал бодрее, без всякой надобности сошел с тропинки и спустился в ущелье. Скоро солдаты остались далеко позади. Но партизаны, не замедляя шага, по-прежнему молча продолжали идти дальше. Иногда даже бежали. Только когда они оказались на другой стороне горы и внимательно огляделись вокруг, оба повалились на землю как подкошенные.