Текст книги "Прелесть пыли"
Автор книги: Векослав Калеб
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
И правда, мальчик послушно лег, раскинул руки и стал тяжело ловить открытым ртом воздух.
Голый по-прежнему сидел возле него. Он плохо видел в темноте, но чувствовал каждое движение товарища. Стоны мальчика причиняли ему нестерпимую боль. Он прислушивался к его бормотанию, пытаясь угадать в нем признаки жизни или смерти.
К одному боку Голый прижимал пулемет, к другому – винтовку мальчика. От прикосновения ледяного металла зубы его выбивали дробь. Похолодало. Поднялся свежий ветерок. Ночной воздух всколыхнулся. Чем сильнее сгущался мрак, тем становилось холоднее. Ему показалось, что ночь ведет на них настоящее наступление, коварное и злобное. Сжавшись в клубок, он дрожал все отчаяннее. Он чувствовал, что мальчик тоже все больше сжимается и затихает. Он припал к его лицу и ясно услышал стук зубов. Мальчик дрожал всем телом. Дрожащий стон вырывался сквозь стиснутые зубы.
– Что делать? – сказал Голый. – Замерз. Дрожит как собака. Что делать?
И ему страшно захотелось найти какое-нибудь теплое местечко. Он даже оглянулся, словно поблизости могла оказаться теплая медвежья берлога.
Мальчик стучал зубами все громче. Временами он протяжно стонал, точно его затягивало болото. Голый придвинулся к нему и прикрыл своим телом. Но это не помогало. Мальчик дрожал все сильнее и все громче выводил свою болотную песню. Тогда Голый снял кожух, накрыл им мальчика и прижался к его спине. Его тоже стал бить неуемный озноб. Он чувствовал, как ночь обрушивается на него всей своей ледяной тяжестью и думал: нет, не друг она человека. Еще теснее придвинулся к мальчику, но теплее не становилось. В конце концов он встал, сел на прежнее место, на небольшую кочку, и, сжавшись в комок, стал ждать рассвета. А зубы все стучали и стучали. И дрожал он все сильнее и сильнее. Дрожал так, что почувствовал, как раздвоился и мог теперь разговаривать с этим, вторым собой. Губы сами заговорили. Он не собирался говорить, но они безостановочно двигались.
– Сынок, – говорил он, – сынок, перестань дрожать. Как же я буду без тебя – без себя – жить дальше? А ведь конца пока не видно. Путь еще у нас далекий Я атаковал в Прозоре блиндажи. Стреляли, гады, как никогда. Мины и пули жужжали, точно осы. Сыпались градом, гремели, как гром на небесной ярмарке. Это они со страху подняли такую пальбу. Поливали нас огнем, а мы все равно шли вперед. И ты подобрался к самому блиндажу. Много погибло там наших. А мы выжили и должны жить дальше. Должны дойти до цели. Разве можно умирать, когда мы уже столько прошли! Сынок, не смей умирать!
Потом он рассердился.
– А все ночь, эта страшная ночь! Конечно, надо признать, могло быть и хуже. Мог пойти град и снег. Мог ударить такой мороз, что камни бы трескались, как, помнишь, было в Лике, когда мы умирали на позициях, превращаясь в ледяные глыбы. Могло быть гораздо хуже. – Он покачивался, причитая: – Пока не случилось ничего такого, чего нельзя было бы выдержать. Выдержим. Осталось немного. Хуже всего первые пять лет… А потом ничего не страшно. Хуже всего первые пять лет. Известное дело. Хуже всего первые пять лет…
И он стучал зубами, словно вместе с ним сотрясалась сама ночь.
Но в конце концов все-таки уснул.
* * *
Пели птицы. Над самой их головой какая-то птаха самозабвенно вытягивала шейку. Еще и капнула на темя Голого. Он с опаской открыл глаза. Ясное небо. Гребень горы озарен солнцем, а воздух ледяной, точно в стужу. Мальчик открыл глаза и увидел подле себя товарища. Он не сразу поверил своим глазам и некоторое время оторопело моргал. Затем вскочил, стащил с себя кожух и накинул его на плечи товарища.
– Надевай! Надевай!
Голый сейчас же надел кожух.
– Не очень-то жарко.
И немедленно скорчился у ног мальчика. Подобрал ноги, втянул голову в плечи. Дрожь не унималась.
Тело изголодалось по теплу. А мальчик чувствовал себя преступником. На его маленьком сморщенном лице глубоко запавшие голубые глаза глядели, как из недр вселенной, из небытия. Мальчик сжимался все сильнее.
Больше думать друг о друге они не могли. У каждого было слишком много забот с собой.
Зубы усердно выбивали дробь.
В нескольких метрах от них, из густого сплетения зарослей, выскочил какой-то зверек: продолговатое коричневое тельце, низкие ножки, круто выгнутые лопатки, остренькая беспокойная мордочка, черные, сверкающие глазки. Зверек то устремлялся вперед, то возвращался назад, к норе, обнюхивая траву, кустики, ямки, как будто что-то потерял.
– Ласка, – сказал Голый.
– Маленькая, – сказал мальчик. – Первый раз в жизни вижу ласку.
– Да ну? – удивленно поглядел на него Голый, но тут же забыл о нем.
Он смотрел на зверька широко раскрытыми глазами, стараясь сообразить, что надо сделать, что значит появление этого крохотного живого существа. О чем оно думает, что принесло им, может ли помочь?
Волнение охватило его при виде этого гостя из далекого мира. Ему почудилось, что он должен или принести им удачу, или отнять надежду.
– Ласка, – повторил он недоуменно.
– Пусть себе идет с миром, – сказал мальчик.
– Конечно, пусть идет, – согласился Голый.
Они продолжали следить за лаской уже с меньшим интересом, но все еще не двигались, потому что окончательно еще не отвергли возможности какой-то странной, сверхъестественной перемены в своей судьбе, которую мог принести зверек.
Ласка подняла голову, повернула мордочку в их сторону, засеменила ножками и мгновенно скрылась в своей норе.
А они еще долго смотрели на заросли, из которых появилось это удивительное существо.
– Ну, – наконец заговорил Голый, – пора трогаться. – Он окинул взглядом мальчика. – Можешь идти?
– А как же?
– Хорошо. Тогда пошли.
Мальчик медленно поднялся, скрывая слабость. Голый исподлобья следил за ним.
– Спит еще лето, – сказал мальчик, выпрямляясь.
– Разбуди его, разбуди, лес чудесный! – сказал Голый и деловито продолжал: – Пойдем без завтрака. Легче шагать будет. С полным желудком трудно двигаться.
– Потерпим до Баньи, – сказал мальчик.
– В Банье – картошка, дружище!
– Только вот масла оливкового у нас нет. А что такое картошка без масла?
– Масло! А сало? А шкварки? А сливки? А кислая капуста с курятиной? А колбаса и сосиски?
– А пустой желудок? А дорога? А пустая торба? А в дрожанку всю ночь играть?
– Неужто? – удивился Голый.
– Еще как!
– Значит, все в порядке. Силы есть.
Голому по-прежнему было холодно. Ноги, как колючие сучья, не слушались. Но он отправился в путь с неожиданным воодушевлением. Взвалил пулемет на плечо и пошел.
Мальчик вскинул винтовку и, неуверенно ступая, зашагал следом.
Солнце вылезало из-за гребня горы. Зарделись верхушки деревьев.
Спустя час бездумного пути они вышли на опушку низкого лесочка, и снова перед ними открылись широкие просторы.
Далеко впереди земля плавно опускалась, а потом опять поднималась, словно с того места, где они стояли, кто-то растянул огромную шаль, которая провисла под собственной тяжестью, образовав пологую долину.
Вся поверхность долины была покрыта камнями, валунами, острыми невысокими утесами. Кое-где стояли уродливые, хилые дубки, кое-где виднелись кусты, в тени пробивалась скудная травка, склоны пригорков покрывали папоротник и вереск: в одном месте земля забавлялась, в другом – работала и творила.
– Как с нами земля ни играет, куда ни заносит, а все же к селу привела, – сказал Голый.
Под ними среди редких деревьев стояло несколько одиноких домишек, – они словно притаились в утренней тиши, не желая, чтоб их кто-нибудь видел. Дома показались им гостеприимными, но не для всех, а будто они поджидали только их.
– Народ здесь, – продолжал Голый, – кормится молоком и кукурузной кашей. А это совсем неплохо в такое утро, да еще когда ночь была не слишком ласковой.
– Спустимся? – шепотом спросил мальчик. – Тебе бы сразу головой в омут.
Голый исподлобья взглянул на мальчика. Он видел, что тот слаб и бледен, тяжело дышит, но присутствия духа не теряет и, хотя с трудом держится на ногах, изо всех сил старается совладать со слабостью.
– Нам нельзя рисковать, – сказал Голый.
– И не будем.
Мальчик стал ждать, когда товарищ решит, как им пересечь долину. Он и сам высматривал путь, по которому они могли бы спуститься незаметно для людского глаза, потому что людской глаз всегда опасен.
Но Голый уже принял решение. Они проберутся по краю грабовой рощи. Затем вырубка с невысокими утесами. Затем каменные стены оград. Затем стена вдоль тропы и, наконец, гребень холма, протянувшегося вдоль всей долины.
Еще раз они оглядели дома. Не подскажет ли им что-либо, есть ли там люди? Ведь могло что-то зашевелиться, мог заржать конь, запеть петух, пробежать кошка, выглянуть старуха. Но дома, недвижимые как камни, из которых они были сложены, скрывали своих обитателей, кто бы они ни были.
– Видишь, – сказал Голый. – Ты думаешь, что нас ждет радушие, добрые люди, что и мы люди, как люди. А на самом деле все может быть по-иному.
Почему недобры взгляды, почему я всех бездомней, почему руки нет близкой, почему немило все мне.
Видишь, – продолжал он строго тоном главнокомандующего, – разработать маршрут, имея перед собой подобную панораму, не так трудно. Все как на ладони. Почище любой карты. Пойдем точно по намеченному курсу. Через два часа будем на другой стороне этого бугристого ковра. Выйдем на новую высоту и определим дальнейший маршрут.
Мальчик, не дожидаясь окончательного заключения эксперта, зашагал в указанном направлении. И главнокомандующему не оставалось ничего другого, как последовать за ним.
– Ночь выбивает дробь под звездной крышей, – кротко произнес Голый и совсем тихо добавил: – Волшебная любовь отчизны нашей…
Мальчик с усилием шагал по крупным валунам, спускаясь по ним, словно по ступенькам.
– Тиф можно перенести и на ногах – даже и сам не заметишь, если только есть о чем другом думать, – говорил Голый, – и притом без всяких осложнений.
Мальчик молчал. При каждом шаге он болезненно морщился. В конце концов на его лице застыла гримаса боли, взгляд оцепенел, брови сдвинулись, челюсти сжались.
Голый незаметно обогнал его.
Некоторое время они брели по камням молча и к домам подошли гораздо раньше, чем предполагали. Серая, каменистая даль оказалась обманчивой.
Они увидели дома под невысокими крышами, маленькие оконца без ставней, широкие двери. Два дома двухэтажные, третий одноэтажный. На вытоптанном горбатом дворе росло несколько деревьев. К домам притулились хлева, крытые каменными плитами. Видимо, это был пастушеский хутор.
Они медленно дотащились до разрушенной межевой стены, вышли на извилистую тропу, обогнули ограду и подошли к двору самого большого дома. Остановились у куста боярышника. Солнце било в спину. Приятное тепло разливалось по телу.
Мальчик привалился к стене. Сесть не решился. Усиленно моргал. Глаза слипались и болели от блеска сверкающих камней и горячего сизого неба.
Солнце стояло довольно высоко, но было еще рано. На долину опустилась тяжелая, густая тишина, полная света. Лишь изредка раздавалось робкое щебетание птиц. Вдали то и дело громыхало, глухо били орудия, но это, казалось, нисколько не нарушало тишины и не заглушало жужжания пчел, снующих в изодранной ограде из боярышника.
На дворе никто не показывался. И дорога, и все вокруг оставалось пустынным. Но дома были целы. Все говорило о том, что в них есть люди.
Голый опустил на землю пулемет, вздохнул свободнее, но тут же снова насторожился.
На лужайку около поленницы дров выпорхнула крохотная птичка. Она сделала несколько скачков, опасливо склоняя голову то в ту, то в другую сторону, и улетела.
– Птичка-то не очень привыкла тут разгуливать, – шепнул Голый.
Тут они заметили над соседним домом легкие струйки дыма. Выбивались они не из трубы, а из окон и дверей, просачивались сквозь черепицу на крыше. Дым низко стлался по двору.
Из первого дома вышел человек. Неторопливой, но деловитой походкой он направился к дальнему дому. Хотя партизаны видели его только со спины, они заметили клок бороды. На человеке были солдатские брюки и крестьянская безрукавка, поверх вызывающе чистой рубахи.
В это время совсем рядом с партизанами за стеной ограды поднялся другой человек, одетый так же и тоже бородатый, с винтовкой в руках.
– Милан, посылай смену! – крикнул он первому, степенно шагавшему по лугу.
– Сама придет, – сказал тот и тихо выругался.
Голый подхватил пулемет, пригнулся и крадучись двинулся вдоль ограды. Мальчик за ним.
К ним вдруг вернулись силы; неслышными шагами они добежали до углубления в стене. Около корявого, израненного дуба Голый, как нырок, приподнял голову и выглянул из-за ограды. Мальчик опустился на корточки у его ног, оперся о винтовку, не спуская глаз с лица товарища.
– Слушай! – сказал Голый.
– Что там?
– Погоди…
– Ну?
– Бьюсь об заклад, что они варят картошку.
– Картошку? Не может быть.
– Почему не может быть? – Голый потянул носом.
– Бьюсь об заклад, не картошку, а телячьи ножки, потроха, шею и голову.
– Бьюсь об заклад, картошку.
– Нет. Там, внизу, итальянские части.
– Где?
– Чуть ниже. Я видел дым в четырех местах. Разве ты не видишь, какие они чистые?
– Чистые? Да…
– Чистые они потому, что служат у итальянских офицеров. Им за это платят рисом и мукой. Давай бог ноги! За каждого партизана они получают муки до черта.
– А ведь картошку варят, – сказал Голый.
– Спорим.
– У тебя две гранаты? Они в порядке?
– Не пробовал.
– Так. А у меня еще и пистолет есть. Берегу про черный день. В нем патрона четыре, не больше. – Голый вытащил новехонький итальянский пистолет и снова спрятал его в карман. – План атаки следующий, – продолжал он, – мы подкрадываемся к кухне, ты бросаешь гранату. Отбегаешь и бросаешь вторую прямо в дверь. А я встречу их пулеметной очередью.
– Значит, в дверь?
– В открытую дверь… Давай тут перелезем через стену. Здесь их немного. Сделаем свое дело и отойдем к скалам – вон в те кусты. Часовой там под стеной ворон считает, оттуда он нас не увидит. Пошли. В атаку!
Голый стал взбираться на стену в том месте, где они стояли, мальчик – за ним. Стена была невысокая, но узкая, и на ней пришлось балансировать. Мальчик не хотел отставать: Голый мог подумать, что он робеет. И боялся отстать. Товарищество – лучшая защита. На себя одного он не надеялся.
Лишь только они забрались на стену, камни с грохотом посыпались, и они упали на землю.
– Привет, – сказал мальчик.
Голый немедля взял пулемет наизготовку.
– Не стреляй пока, – шепнул он мальчику.
Часовой поднялся на цыпочки, поглядеть, кто рушит стену. Он подумал сначала, что это забавляется кто-то из своих. Но увидел партизан и решил, что их окружили. Сломя голову бросился он ко второму дому. И, только выстрелив в воздух, подал голос.
– Тревога, тревога! – вопил он, скрывшись за стеной. – Партизаны!
Четники бросились спасаться в ближние скалы. Видимо, они не очень-то полагались на соседство итальянских лагерей и свои караулы. Ждали партизан в любую пору дня и ночи. И сейчас все они ринулись в горы – кое-кто даже оружия не успел прихватить.
Партизаны огляделись и побежали во весь дух в ту сторону, откуда не доносилось никаких звуков. Туда же лежал их путь.
Несколько минут они бежали по дороге, потом углубились в чащу и свалились в кусты, хватая ртом воздух.
Прошло немало времени, прежде чем они смогли заговорить.
– Говорил я, что не так надо, – сказал Голый.
– Картошка, – сказал мальчик.
* * *
Они прошли несколько рощ, одолели несколько перевалов и холмов и вышли на горное пастбище. Их встретила каменистая равнина, вытоптанная, опустошенная, тоскливая. Местность прекрасно проглядывалась во все стороны. Неприятель не мог подойти незамеченным. Правда, и их было видно издали. Словом, позиции равные.
Поэтому они зашагали со спокойной душой.
Первым заговорил Голый:
– Операция не удалась из-за нашей опрометчивости. Мы плохо ее подготовили. План был слишком общим. Вывод на будущее: разрабатывать операции до мельчайших подробностей, от первого до последнего шага.
– Больше всего мне жаль картошку, – сказал мальчик.
– Картошку? – Голый бросил на него косой, недоверчивый взгляд.
– Картошку, картошку, – серьезно подтвердил мальчик.
– А не говяжий край?
– Надо нам выбрать интенданта. Не дело всей армии ходить за пропитанием.
– Правильно. Кто-то должен заботиться о пропитании.
– А то мы так быстро протянем ноги.
– Потерпим до того перевала. Посмотрим, что по ту сторону добра и зла.
– Сытный обед.
– Эгей! – воскликнул Голый.
– Эгей! – невольно повторил за ним мальчик.
Вдруг раздался гул мотора и совсем близко от них с севера на небольшой высоте показался самолет. Он развернулся, лег на крыло и стал разглядывать их, точно птица – одним глазом. Тихоходный «аист» не спешил.
– Идем спокойно, как шли, – сказал Голый, – может, обознается.
Но самолет закружился над ними и выпустил пулеметную очередь.
Они кинулись в разные стороны – подальше друг от друга.
Пулемет захлебывался длинными очередями. Стрелок перегнулся, словно через борт лодки, и с явным наслаждением поливал землю смертоносными струями. Самолет кружил, облегчая ему эту забаву.
Попеременно то возле одного, то возле другого взметывалась пыль, пули свирепо врезались в землю. Бойцы старательно петляли, согнувшись в три погибели, как будто это могло сделать их менее заметными. На самолет не глядели, шеи втянули в плечи. Ноги вели себя прилично. Усталости и голода как не бывало.
Самолет снова стал делать маленькие круги, сначала над Голым, затем над мальчиком. Кружил он медленно, на небольшой высоте. При желании можно было бы переброситься словом с экипажем. Пулеметные очереди обрушивались то на мальчика, то на Голого. А они петляли и петляли. Ни о чем не думали, ничего не видели. Бежали вперед и вбок, вперед и вбок. То в одну сторону, то в другую. Спрятаться было негде.
Вдруг пулемет замолк. Стрелок увидел, что Голый и мальчик случайно оказались рядом, и вывалил на них с десяток кругляшей – небольших бомб для поражения живой цели.
Партизаны оказались в огненном кольце взрывов, хоть и не все бомбы взорвались. Но они продолжали бежать очертя голову. Лучше бы и не было у них головы. Не до нее сейчас было. Мешала она.
И вот наконец они разом упали и остались неподвижно лежать на земле.
«Аист» повернул восвояси. Поразвлекся, теперь можно отправляться дальше.
Бойцы подняли головы, переглянулись.
Голый встал, оперся на пулемет, не в силах перевести дыхание. Каждая жилка в нем дрожала от напряжения. Зачем он встал, он тут же забыл.
Мальчик сел, сложил руки на коленях и опустил на них голову.
Самолет уходил за горизонт.
Голому удалось наконец сделать несколько глубоких вздохов.
– Гады! – сказал он.
Еще некоторое время они молча старались отдышаться. Мальчик сидел на земле, а Голый стоял, опершись на пулемет, с лица его не сходило удивление.
– Гады! – повторил он немного погодя.
Мальчик медленно поднялся.
– Можно было ударить по нему, – сказал он. – Особенно из пулемета.
– Верно. Да кто же знал!
– Поди вспомни обо всем в такой горячке.
– Да куда уж там, – подавленно сказал Голый.
– Из винтовки тоже можно было.
– Гады! – выдохнул Голый.
– В другой раз будем умнее, – сказал мальчик. – Мне еще не приходилось стрелять по самолету. В другой раз он так легко не уйдет.
– Как же я забыл про пулемет? – сказал Голый.
Мальчику захотелось его утешить.
– Да я лучше сто раз пойду на блиндаж, чем один раз с этой сволочью биться.
– Налетел как ястреб.
– Не такая уж легкая задача, скажу тебе, сохранить людские силы под таким огнем. Сомневаюсь, что нам удалось бы его подстрелить. Этому надо специально учиться.
На душе у Голого было тяжело. И становилось все тяжелее. Его не покидало чувство недоумения. Нападение самолета застало его врасплох. У партизан никогда не было такого количества патронов, чтобы забавляться с самолетами. Такой поединок требовал не одного ящика патронов. Да и самолетам редко удавалось нанести партизанским частям серьезный ущерб, хотя время от времени они и выхватывали из их рядов лучших товарищей.
– Ты выбрал чистое поле, и это действительно было мудро, иначе бы нам несдобровать. Значит, когда-нибудь мы все-таки доберемся до картошки.
Голый поднял руку.
– Солнце! Почему ты позволяешь себя оскорблять? Земля, поле – все не мое, все чужое! А пшеница зовет домой! Все будет хорошо. Все кончится хорошо. Путь наш подходит к концу. Роса счастья уже сверкает на ветвях.
И, к великому удивлению мальчика, он утер с глаз горькие слезы.
* * *
Они забрели в настоящую пустыню.
– Солнце уже высоко, – объявил Голый.
– Время забот не знает!
Под ногами была твердая, каменистая поверхность; тонкий слой скудной почвы с трудом питал хилую траву. Овцы не попадались, хотя опустошение в значительной мере было делом их зубов. Ведь война только траву и щадит.
Местами они натыкались на завалы камней. Будто из земли вдруг забил фонтан камней всевозможных размеров и форм. Местами надгробными памятниками торчали огромные плиты, которые надо было обходить.
Все вокруг дышало заброшенностью, запустением, словно тут был какой-то иной мир. Казалось, за этой мертвой котловиной их встретит удача. Души их расцвели надеждой.
– Смерть, как назойливый шмель, жужжит над ухом, – вдруг тихо произнес Голый, как бы отвечая на свою мысль.
Почти все время шли молча, глядя под ноги и выбирая путь полегче. Неровности и даже небольшие камни обходили. Силы снова постепенно таяли. Но они шли все вперед и вперед. Шли, чтоб занять свое место в общем строю.
Долго, очень долго они молчали, и не потому, что им не о чем было говорить.
Горизонт, край котловины, приближался быстрее, чем они ожидали, и, перебравшись через хребет, расцвеченный деревьями, они увидели небольшое село.
– Видишь, – сказал Голый. – Я был уверен, что мы встретим мирное село.
Они были убеждены, что село уготовано здесь для них, и без малейших колебаний направились прямо к нему. Возле тропы, по которой они шли, крестьянин рубил граб. Он издали окинул их беглым взглядом и продолжал работать. А когда они поравнялись с ним, он, так и не обернувшись, еще яростней замахал топором. На приветствие крестьянин не ответил.
И все же они продолжали путь и скоро вышли к покосившимся воротам, за которыми виднелось четыре дома. Один дом стоял выше других, фасадом к дороге. Три другие сгрудились в сторонке и не так бросались в глаза. К колоде у первого дома была привязана корова. Трое ребятишек сидели на корточках под окном и играли. В огородике у другого дома человек средних лет втыкал в грядку колышки. На пришельцев никто не обратил внимания. Словно никто их не видел. Даже дети не проявили любопытства, продолжая играть как ни в чем не бывало.
Партизаны подошли к дубам, росшим у дома. За ними находился небольшой сарай, в тени которого они и решили сделать привал.
– Может, хоть воды попросим, – сказал мальчик.
– Воды попросить можно, – сказал Голый.
Тут в дверях сарая показался бледный, истощенный человек. Он еле держался на ногах. На нем была измятая рваная военная форма. Мундир – немецкий, кавалерийские штаны – итальянские, ноги босые.
Увидев партизан, человек остолбенел. От радости разинул рот.
Он приблизился к ним, шатаясь, неуверенно ступая на слабых ногах.
– Пришли… А мы…
Партизаны сейчас же признали в нем тифозного.
– Ты один здесь? – спросил Голый.
– Н-нет. Семеро нас, там, в сарае.
Голый, все еще держа пулемет с лентами в левой руке, смерил глазами расстояние до сарая, словно определяя, сколько оно потребует сил.
Мальчик сел под дубок, привалился к корявому стволу и закрыл глаза.
– В сарае? – переспросил Голый.
– Да.
– В сарае.
Наконец он решился и почти бодро зашагал к сараю.
В тесном, темном помещении, на тонкой соломенной подстилке лежали шестеро партизан, тесно прижавшись друг к другу. Один оперся спиной о стену и глядел вперед неподвижным взглядом, его большие глаза глубоко запали.
Голый застыл на пороге. «Да живы ли они?» – усомнился он. Но взгляды людей уже были обращены к нему. Он вошел внутрь и чуть не наступил на теленка, неподвижно лежавшего на полу возле людей. Похоже, что он спал.
Скоро глаза привыкли к темноте.
– Как дела, товарищи? – спросил Голый.
– Как видишь! – ответил глухим голосом тот, что полулежал, привалившись к стенке, и закашлялся. Остальные опустили глаза.
– Давно вы здесь?
– Дней десять.
– Кто вас кормит?
– Никто. Раз в три-четыре дня принесет какая-нибудь хозяйка, что от домашних останется. У них самих есть нечего. А что ни день через село идут больные да голодные.
– Вижу, вы выздоравливаете?
– Да.
Тот, что сидел, закрыл глаза.
Первый тифозный вошел в сарай и, опершись дрожащей рукой о ясли, тихо сказал:
– В селе четники. Они хотели нас поубивать, да народ не допустил. Люди и глядеть-то на нас боятся, а харчей на всех, кто просит, не напасешься.
Трое ребятишек, игравших перед домом, шмыгнули в сарай и впились глазами в голоногого пришельца.
– Чего же это вы больных не кормите? – спросил он их.
– Нечем, – ответили ребята, потупившись.
– Идти дальше не можем, ослабели от болезни и от голода, – сказал первый тифозный. – Нам бы хоть на ноги встать.
– Надо бы в селе собрать для них еды, – обратился Голый к детям.
Ребята юркнули из сарая и по стеночке, по стеночке скрылись из виду. Подошел мальчик.
– Нужно накормить товарищей, – сказал Голый.
– Нужно, – сказал мальчик.
– Нужно, значит, нужно, – сказал Голый. – Заколем телку.
– Не надо, – сказал первый тифозный.
Но Голый достал нож, собираясь немедля приняться за дело.
– Не надо, – повторил больной. Он опустился на солому и закрыл глаза.
Тифозный, что сидел опершись о стенку, по-прежнему глядел прямо перед собой.
– Люди умирают от голода, – сказал Голый и не спеша направился к телке.
– Не надо, – слабо запротестовал еще один тифозный.
Голый посмотрел на мальчика. Но и мальчик был словно в тумане, скорее грезил, чем думал.
Голый погладил теленка по голове. Гладкий, упитанный, он не выказывал никаких признаков беспокойства.
Партизан вытащил нож, пощупал острие, еще раз оглянулся и резким движением всадил нож в шею теленка. Теленок повалился на передние ноги, потом на бок, захрипел.
Мальчик схватил алюминиевый таз, стоявший около больных, и поставил его под струю крови.
Некоторое время оба партизана были поглощены делом. Сдирали кожу, вытаскивали потроха, резали тушу на куски. Затем все прикрыли соломой.
Голый работал ловко и быстро. Только пряча нож в карман, он заметил, что в оконце сарая торчит встрепанная мальчишеская голова.
– Малый! Иди-ка сюда, – позвал Голый.
Голова исчезла, но обладатель ее в сарае не появился. Голый немедленно взялся разводить в углу огонь. Солома и хворост были под рукой, здесь же в сарае.
– Сейчас сварим кровь, а мясо изжарим.
Теперь тифозные обратили внимание на его работу.
В глазах сидевшего у стены зажегся голодный огонек; в нем пробудилась воля к жизни. И еще двое приподнялись на локтях. Остальные вытянули шеи, чтобы лучше видеть волнующую операцию. Они уже давно отвыкли от предобеденных ощущений. А сейчас полуденная летняя тишь таила в себе нечто определенное, благоухающее и осязаемое.
Семь пар глаз, как четырнадцать пылающих свечей, уставились на Голого.
А он, ни на миг не расставаясь со своим пулеметом и лентами, действовал быстро и умело. Скоро вкусно запахло съестным. Густой аромат поднимался от вареной крови, и вот уже зашкварчали на углях кусочки мяса.
Глаза разгорались все ярче, люди стали ползком придвигаться к огню. Глаза горели безумием, челюсти пришли в движение. Порой тифозные вдруг начинали понимать, что теряют рассудок, и брали себя в руки, но ненадолго.
– Мы не ели мяса уже… – проговорил первый тифозный, пытаясь оправдать себя и товарищей.
– Сейчас будете есть, – сказал Голый.
– Есть, ха-ха-ха, – обрадовался один из больных, но тут же нахмурился.
– А где моя бригада, не знаешь, товарищ?
– Какая?
– Какая? Ну эта, как ее, моя…
– Четвертая, – подсказал ему товарищ.
– Не тревожься, – сказал Голый. – Она пробилась и громит супостатов. Ведь не все бригады постигла участь нашей, седьмой дивизии. Мы прикрывали отход раненых. Дела обстоят хорошо. Освобождаем страну.
– Видишь! Я же говорил, – заметил первый.
– А какой сейчас месяц? – спросил другой.
– Думаю, июнь.
– Да ну! Июнь? А мне все казалось, что еще зима. Ну конечно, ведь совсем тепло. Конечно, ха-ха-ха…
– Мы не можем погибнуть, – сказал Голый. – И вы не погибнете. Никто вас не тронет.
– Да-а-ай, – не выдержал один из тифозных и протянул руку к очагу.
Мальчик снял таз с огня, вывалил содержимое на дощечку, разделил на семь частей и раздал тифозным.
– Жуйте медленно, не спешите, глотать нельзя, жуйте, жуйте! Дисциплина, товарищи! Дисциплина или смерть! Понятно?
Больные подчинились; они ели медленно, подбирая пальцами комочки вареной крови. Но вслед за этим в них пробудился заглохший аппетит, а есть пока было нечего. Один за другим они встали на четвереньки и поползли к огню: запах жареного мяса был невыносим.
– Отойдите от огня! – крикнул Голый.
– Товарищ, дай, пожалуйста, чуточку. Дай…
– Ждите там, ждите там! – строго прикрикнул на них Голый. – Мы партизаны или кто…
– Да, да… – соглашались они, а глаза алчно сверкали, и истощенные, желтые лица выражали одну голодную тоску.
Мальчик, стиснув руки, ломал пальцы. Несколько раз он порывался что-то сказать. Но и у него отчаянно колотилось сердце, а во рту и желудке он ощущал ужасающую пустоту. Все его существо жаждало мягкого, теплого мяса.
– Обождите! – вдруг крикнул он не своим голосом, но это был приказ скорее себе, чем тифозным.
А Голый, продолжая жарить мясо, обернулся к мальчику и плачущим голосом сказал:
– Ни одной сливы с дерева, ни одной картофелины с поля мы не тронули. Знайте это! Куска хлеба ни разу не попросили, даже воды лишний раз стеснялись выпить. Так ведь? А сейчас вот что…
– Так, – равнодушно подтвердил мальчик.
– Но ведь так, так? – продолжал допрашивать Голый со злобой. – Может, ты меня хочешь расстрелять? А? Расстрелять?
– Зачем мне тебя расстреливать?
В дверях у самой притолоки показалась темная голова крестьянина. Глаза под густыми бровями тревожно бегали. Под носом упрямо топорщились усы. Туловище оставалось снаружи, а голова проникла в сарай, чтоб все вынюхать, выслушать, высмотреть.
Когда желудок требовал пищи, никакие мысли в голову не лезли. Партизаны ничего не видели, забыли о всякой осторожности.
Голый торопливо положил на дощечку семь кусков мяса и отнес больным.
– Берите по куску. Быстро, быстро! Ешьте, не торопитесь. Соли нет. Не так вкусно, но все же мясо. Ну, будьте здоровы, товарищи! И ничего не бойтесь. На днях сюда придет наша армия. Она уже близко. Скоро здесь будет. Не бойтесь! Вас никто не тронет! Пошли! – крикнул он мальчику и выскочил из сарая. Надо было немедленно спасаться от неодолимого запаха жареной телятины.