Текст книги "Прелесть пыли"
Автор книги: Векослав Калеб
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Лесистый склон привел их к глубокому и холодному ущелью. Они оказались на самом его краю. И, лишь усилием воли преодолев искушение воспользоваться удобным спуском, все шли на той же высоте и даже понемногу забирали выше, стремясь добраться до вершины и оттуда взглянуть на долину надежды.
Солнце быстро поднималось и припекало все жарче. Скоро они уже насытились солнечным теплом; их мучили жара и жажда.
– Фляжка пустая, – пресек Голый возможные надежды.
– К северу идем. Теперь вода будет чаще попадаться, – произнес мальчик спокойным, будничным тоном.
– Конечно, – обрадованно подхватил Голый. Наперекор голоду мальчик поправлялся. Преодолена была та граница, когда желудок, сделав свое дело, требует новой пищи; телом овладевала дремота, и им больше хотелось спать, чем есть. Спали на ходу.
Однако это не мешало им быть начеку и сохранять известную осторожность.
У подножия склона партизаны увидели тропу и спустились на нее. И тут же, чуть выше над тропой, обнаружили человека, лежащего на боку. Они сразу поняли, как он сюда попал. Застывшая поза, худоба – все это они видели и раньше на дорогах, по которым шли больные тифом партизаны. Жужжали мухи. Они почувствовали тяжелый запах тления и прошли мимо, не глядя на мертвеца. Но через несколько минут натолкнулись на второго. Человек сидел за буком, с бесконечной усталостью склонив голову на колени. Немного поодаль навзничь лежал третий, закинув голову, словно отдавал себя солнцу.
Голый свернул с тропы вверх. Скоро они вышли к перевалу, взобрались на него и увидели долину. Стали спускаться, не тратя времени на поиски более удобной дороги.
На склоне рос густой кустарник, перевитый терновником. Партизаны насилу продирались сквозь него. Немного ниже началось болото. По противоположному склону поднимался лес, и сквозь деревья виднелась лента шоссе. Там стоял солдат. Спустя немного времени по шоссе прошли грузовики и танки.
Партизаны видели все, что происходит на дороге, в каких-нибудь двухстах – трехстах метрах выше них, но оба хранили молчание. По чаще они шли спокойно, словно их никто не мог заметить. Путь преградил поток.
– Вода, – сказал Голый и взялся за фляжку.
Поток бежал среди зарослей, высоко над ним было шоссе. В воду смотрелись гибкие вербы, над водой кружила птичья стая, кажется – синицы.
Партизаны припали к воде и потянули ее, как голуби, Они несколько раз принимались пить, пытаясь обнаружить в воде свойства, которые сами же ей приписывали.
Мальчик оторвался первым, сел у ствола дерева и улыбнулся слегка разочарованно:
– Вода.
Голый трезво отмахнулся.
– Богатая земля, – сказал он и, опустив фляжку в воду, наполнил ее. Но тут же вылил воду. – На другом берегу наполню. Здесь воды по колено. Холодная. Придется прыгать.
И как был, с пулеметом за спиной, прыгнул и перелетел на другой берег, в кусты. Мальчик поднялся и тоже прыгнул, но до берега не дотянул и угодил в воду. Он быстро выбрался из ручья, и оба поспешно углубились в чащу: часовой на шоссе мог услышать плеск воды.
Они отошли подальше, и Голый, прячась в кустах, опустил в воду фляжку.
– Шоссе будем переходить немедленно, – сказал он. – Бесит меня эта красота под стражей, да к тому же без вертела и вкусных запахов. Надо переходить шоссе.
– Отдохнем еще чуточку перед боем, – попросил мальчик.
– Никакого боя! – И Голый ринулся в чащу, к шоссе.
Подъем предстоял невысокий, метров в двадцать – тридцать, зато крутой. Взбирались медленно, шаг за шагом, отчасти из осторожности, отчасти из-за усталости: остатки сил надо было приберечь на случай боя. Увидев сквозь заросли часового, остановились.
Снова проехала машина, за ней три мотоцикла; прошел взвод солдат. Двигались немцы, часовой был хорват.
Изредка с северо-востока доносились орудийные залпы и взрывы бомб. Время от времени взрывы раздавались и ближе. Но они говорили о случайных стычках – словно бы противники потеряли друг друга. Создавалось впечатление, будто неприятельские войска рассеяны и блуждают по опустелому краю. Да и часовой на посту не проявлял особого рвения.
Участок часового был длиной метров в сто. Партизаны находились в сорока метрах от правого рубежа. Как только, пропустив колонну машин, часовой двинулся направо, партизаны спокойно пошли вперед. В мгновение ока они оказались на другой стороне шоссе, взобрались на насыпь и скрылись в зарослях, на том и завершив свой подвиг.
– Оставим память о себе? – спросил мальчик.
– Не стоит, – сказал Голый, – может, он мирный человек. Мобилизованный. И ничего так не хочет, как домой вернуться. Может, он нам еще в какой беде пригодится. Лучше, когда такие караул несут…
Они снова начали подниматься в гору, которая шла вверх от самого шоссе; они очень устали. Карабкались по крутому склону медленно, ежеминутно останавливались и отдыхали, прислонившись к стволам деревьев.
Во время одной из передышек мальчик сказал:
– Теперь мы идем к Посавине?
– Да.
– А далеко до нее?
– Самолетом или поездом – нет.
– Там равнина. Дороги прямые. Везде ровно. Пшеница зеленеет. А скоро уже пожелтеет. Золотистые колосья, золотистое море, я читал…
– Вот пойдем со мной в Банью, увидишь и пшеницу, и кукурузу, и каштаны, и картошку…
– И каштаны?
– Ну да, в лесу.
– Вот это чудо!
– Что – чудо?
– Каштаны – и в лесу?!
– Можешь рвать сколько угодно.
– И картошка есть?
– Что тебе далась картошка? Тебе бы все смеяться, а картошка – настоящее благо. С ней голода не знаешь. С картошкой всегда сыт. А у вас в Далмации нет картошки?
– Почему же? Есть, у кого есть.
– А ты ведь сам-то с моря?
– Из Сплита.
– Обязательно надо посмотреть твои края.
– В чем же дело? Это не трудно.
– Как сказать.
– Кончится война, приезжай.
– Приеду, честное слово, приеду. Давно я думаю, как выглядит море? Какая там вода? А вот никак до него не доберусь. Это у меня страшный пробел. До сих пор не видеть моря!
– А я равнины не видел. Славонии не видел.
– Гляди-ка! Кто бы мог подумать!
– А теперь мы идем в Славонию.
– Ну, идем-то мы не в саму Славонию, до Славонии еще далеко. Но в Банью можешь попасть совершенно свободно.
– Славония, богатый край.
Они тихо беседовали, привалившись к буку.
– Слушай, – сказал Голый, – давай попробуем раздобыть съестного. – Он вытащил из внутреннего кармана кожуха нож, наклонился и стал вырезать кусочки коры. Соскреб с нее мякоть и протянул мальчику горсть коричневого месива, а потом опрокинул в рот свою долю.
Они долго жевали терпкую деревянистую массу, воображая, что едят нечто гораздо более съедобное.
– Погоди, – сказал Голый. – Смотри – крестьянин.
На противоположной стороне ложбины по тропке не спеша поднимался от шоссе крестьянин, уверенный, что его никто не видит. На спине он нес вязанку хвороста.
– Где крестьянин, там и село, – сказал Голый.
Мальчик выплюнул кору.
– Неплохо, – сказал он.
– Лезем наверх. Село, по всей видимости, ближе к вершине. И мне совершенно безразлично, кто в селе. Проберемся к какому-нибудь домишку на отшибе.
Они двинулись по крутому склону, заросшему буками. Поначалу поднимались чуть ли не бегом, потом умерили свой пыл и зашагали ровнее, сберегая силы.
– Чем не моторизованная колонна, – сказал Голый.
Солнце загораживала гора. Они шли в прохладной тени. Лишь верхушкам деревьев перепадало немного солнечного тепла. Вокруг стволов, возле корней росла какая-то трава с широкими зелеными листьями, гладкими и скользкими – такая трава растет обычно в заброшенных холодных погребах.
Словно по ступенькам, взобрались на вершину. Тут их встретило горячее солнце. Сразу стало жарко – они были чувствительны ко всяким переменам, особенно к переменам температуры.
Прямо перед ними, на склоне холма, под его лесистой вершиной, раскинулось село.
– Вот оно, – сказал мальчик.
– Как в сказке, – сказал Голый.
– Краше не бывает, – сказал мальчик.
По обеим сторонам дороги тянулись бревенчатые дома. Одни стояли поодаль от дороги, другие – совсем на отшибе. Между ними шли дощатые или живые ограды, заборы. За околицей над селом виднелись узкие крутые полоски полей.
– Пойдем верхом, – сказал Голый, – чтоб не попасть под огонь на открытом месте. – Сказал он это нарочно – хотел подготовить мальчика к возможным неожиданностям. – Пойдем вон к тому домику наверху. – И он показал рукой на гору. – Он на вид гостеприимнее остальных; вон к тому, что один среди полей.
Этот дом стоял выше других, к тому же как раз мимо него лежал их путь. Около дома никого не было. У других домов, стоявших пониже, изредка появлялись люди: из дверей выбегали дети, женщины. В огороде возле одного из домов над грядками нагнулся дед. На гумне играло трое ребятишек, а над ними, на лужке, паслось несколько овец.
– Живет село, – сказал Голый. – Живет, словно оно одно на свете. Живет, – взволнованно твердил он.
– Живет, – повторил за ним мальчик.
Они шли верхом, среди зарослей кустарника. Их никто не заметил. Так они добрались до ограды дома, на котором остановили свой выбор. Тропа вела во двор, пересекала его и выходила с другой стороны. Метров на двадцать ниже начиналась соседняя усадьба.
Все вокруг словно вымерло, лишь две курицы копошились под забором. Во дворе было пусто: ни бороны, ни телеги, ни топора, ни плуга – голая, вытоптанная земля.
– Видно, все попрятали, – решил Голый.
Они направились прямо к двери. Не раздумывая, отбросив все сомнения, потому что до них донесся запах хлеба. Казалось, весь дом пахнет хлебом, будто они внезапно очутились в богатом амбаре.
Голый остановился, вынул из кармана часы.
– У меня есть часы, – сказал он. – Правда, они не ходят. Но починить их ничего не стоит. Поменяем их на кусок хлеба.
Низкая бревенчатая изба, кое-где оштукатуренная, узкая дверь с залатанным косяком, рядом пустая конура, чуть дальше за углом свинарник, тоже пустой. Перед обшарпанным порогом вмятина, в ней еще поблескивала вода после недавнего дождя. Дверь вела в темноту – ставни на окнах были заколочены.
Голый стал в дверях. Вошел. Мальчик прислонился плечом к косяку, оглядел двор, кинул взгляд вниз на тропинку, на соседнюю усадьбу, на поле. Все было спокойно. Тогда и он устремил глаза в темноту.
Голый подвинулся в сторону от двери, чтобы не заслонять свет. Посреди довольно просторной комнаты стоял крестьянин средних лет, усатый, сутулый, – и словно бы их ждал. Тут же они определили, что за бочкой, ларем и под кроватью никто не прячется, что вообще в доме, кроме этого человека, никого нет.
Хозяин, опустив руки, сурово глядел на пришельцев с таким видом, будто лишь на секунду позволил себе оторваться от работы и немедленно возьмется за нее снова, а они пусть себе что хотят, то и делают.
Голый с усилием произнес:
– Доброе утро, приятель.
Крестьянин прищурился, потом спросил: – Что нужно?
Голый пожалел, что не сказал партизанское приветствие. А не сказал он его не из-за малодушия, а потому что не хотел быть навязчивым. Он думал войти в дом, как входит свой брат – крестьянин, возвращаясь с поля или из леса, как входит добрый приятель, которого все знают в горном селе.
Он тоже прищурился и, помолчав, сказал:
– Не продашь ли нам немного хлеба?
Зеленые глаза крестьянина засветились насмешкой.
– Хлеб? Продать хлеб? А чем вы заплатите за хлеб?
– Вот часы у меня есть. Отдам за кусок хлеба.
Партизан протянул ладонь, на которой лежали ручные часы, и сам окинул их пренебрежительным взглядом. Ведь по сравнению со всем пережитым, по сравнению с трудностями, которые можно преодолеть, добыв краюху хлеба, часы – ничтожная мелочь.
– Часы? В самом деле?
– Да. Часы.
– Зачем мне часы?
– Конечно, зачем тебе часы! Но, понимаешь, мы голодны, и я предлагаю тебе часы в обмен на кусок хлеба, сколько дашь…
– Зачем мне часы? – повторил хозяин.
Партизан посмотрел на часы, круглые часы, снятые с руки убитого врага; задумчиво рассматривал он во мраке грязной крестьянской избы эту никчемную сейчас безделушку.
– Часы, – повторил он, не зная, что еще добавить.
– Зачем мне часы? – протянул крестьянин, опустив уголки губ и хитро прищурив глаза.
Вошел мальчик. Он поднял голову и, часто моргая, думал, что бы такое сказать, как помочь товарищу?
– Часы за кусок хлеба, – решительно произнес Голый.
– Да есть у меня часы, и не одни, – сказал крестьянин. – Погодите, сейчас покажу.
В голове Голого блеснула мысль, что крестьянин медлит неспроста, но он отогнал ее – все опасения пересилила надежда раздобыть кусок хлеба! Не будь мальчика, он вел бы себя иначе!
Крестьянин отошел в угол комнаты, отодвинул бочонок, поднял какую-то доску, засыпанную мусором, и вытащил большой деревянный ящик.
– Глядите, – сказал он, показав на него партизанам.
В ящике лежала старая меховая папаха, а в ней восемь ручных часов, двое – золотых карманных и с десяток украшений – браслеты, брошки, кольца, цепочки. Крестьянин сунул руку в папаху и поворошил свое добро.
– Видал?! Нужны мне твои часы!
Голый положил часы обратно в карман, опустил руку и стал пристально смотреть на крестьянина. Сощурив глаза еще больше, чем крестьянин, он смотрел на него не мигая. Хозяин по-прежнему неприязненно глядел на пришельцев.
– У меня часов сколько душе угодно. На мой век хватит, прожить бы столько! Нужны мне твои часы! Гляди, гляди! – радостно восклицал он.
Внезапно в избе потемнело.
Голый отскочил в сторону и навел пулемет на дверь.
В двери появился высокий молодой крестьянин с густой светлой бородой. На голове у него была меховая папаха, в руке он держал пистолет.
– Чего к отцу привязались? – крикнул он.
Голый молчал.
– Мы хотели купить хлеба, – сказал мальчик.
– Ворвались в чужой дом… – сказал бородач; он взял на прицел Голого и напряженно-выжидательно моргал глазами. – Чего к отцу привязались?
– Мы ничего ему не сделали, – сказал мальчик. – Пусть сам скажет. Мы ему предложили за хлеб часы. Он не хочет – ну и дело с концом.
– Дело с концом? Нет этому делу конца! Накидываетесь на людей в их собственном доме. Мы этого не допустим. Вам это даром не пройдет!
Партизаны поняли, что бородач тоже тянет время, явно ожидая подмоги.
Мальчик выхватил из кармана гранату. Она была без предохранителя.
– Мы мирно шли своей дорогой, – сказал он, – мирно попросили продать хлеба. Только тронь! Швырну гранату об пол, и мы все взлетим – косточек не сосчитаешь! Убирай пистолет и прочь с дороги! – закончил мальчик, подняв гранату. – Мы никому ничего не сделали.
Бородач задумался. Не опуская пистолета, он переводил взгляд с одного партизана на другого.
Голый безмолвно следил за каждым его движением: взгляд у него стал жестким, лицо побледнело.
– Нам жизнь не так уж дорога, – сказал мальчик. – Если и вам…
– Выходите, – оборвал его бородач. – Проваливайте! Нечего меня учить, у самого голова на плечах.
Он посторонился и дал им пройти.
Голый вышел спокойно, не спуская глаз с бородача, мальчик – за ним. Когда они очутились во дворе, бородач тоже вышел, все еще с поднятым пистолетом. По его физиономии было видно, что он по-прежнему колеблется и жалеет, что отступил от задуманного.
Партизаны внимательно следили за ним, отходя таким образом, чтоб не терять его из виду и не поворачиваться к нему спиной. Оба молчали. Казалось, все слова исчезли, – сейчас они были просто не нужны.
– Убирайтесь, – сказал бородач.
Голый был убежден в справедливости своего приговора. Как только он увидел золото, разговаривать стало не о чем.
Пристально вглядываясь в глаза бородача, он понял, что так уйти нельзя.
Стремительным движением он сунул руку за патронташ, выхватил пистолет и дважды выстрелил в грудь бородачу. Тот упал как подкошенный, а партизаны побежали со двора, торопясь укрыться в горах.
Старый крестьянин, остававшийся в доме, решил, что сын уложил обоих, и поэтому довольно долго во дворе стояла тишина. Партизаны рассчитывали на это и спешили воспользоваться передышкой. Когда они уже были метрах в ста от дома, раздался крик крестьянина.
– О-о! – вопил он. – Убили Мому-у-у…
Вслед за тем раздались шум, крики; вначале доносились отдельные женские голоса, затем голосов стало больше, к ним присоединились детские и мужские. Прогремело даже три выстрела. Голоса, отражаясь от горы, терялись в долине, уносимые ветром.
Партизаны шли шагом, чуть быстрее обычного. Мальчик один раз оглянулся. Голый упорно смотрел вперед. Очень скоро они достигли вершины. Они и сами не заметили, как это случилось, думали, что у них не хватит сил и на половину пути, и мысленно готовились к бою. Теперь, когда им открылось множество дорог: и густой кустарник, и еле видные тропы по лесистому склону, они опустились на камень у края тропы.
– Золото, – отдуваясь, процедил сквозь зубы Голый.
На околице села суетилась группа людей в черных меховых папахах с винтовками в руках. Люди шли в их сторону, но как-то нерешительно, вяло, около дома бородача каждый раз застревали. Наконец человек пять, растянувшись цепочкой, полезли в гору.
– Идут, – сказал мальчик.
– Золото, – все еще задыхаясь, сказал Голый.
– Прятались. Решили, что мы авангард, – сказал мальчик. – А увидели, что нас двое, и осмелели.
– Ты видел, а? Золото?!
Они встали и не спеша зашагали дальше. Торопиться было некуда. Свернули только на гребень горы, чтоб держаться выше и в случае надобности принять бой.
– Не очень-то охотно пошли они за нами – прослышали, верно, о пулемете.
* * *
Так они и шагали совершенно беззаботно, словно ничто не могло помешать им в пути; в желудке было пусто, голова кружилась, в глазах все прыгало.
Теперь между ними встала смерть. Бородач завертелся на месте, как бурав. Он падал на землю тяжело и, упав, превратился в обыкновенный темный бугорок, а потом – в темное бесформенное пятно. И вот крикнул отец. Партизанам показалось, что он закричал не от горя и отчаяния, а чтоб поднять тревогу, призвать свидетелей и, ликуя, обличить виновников.
Посреди двора осталось пятно. Мало-помалу в сознании мальчика оно превратилось в пятно среди бескрайней, солнечной, светлой, весенней чистоты.
Такое же чувство испытывал и Голый. И он тоже старался осмыслить то, что произошло.
И тот и другой обнаружили, что стали меньше дорожить жизнью. Стоит человеку однажды лишить кого-нибудь жизни, как он теряет представление о ее ценности и границах.
Они шли, не оборачиваясь, не думая о погоне, не опасаясь пули в спину. Оба были словно защищены своим смятением: что бы ни ждало их впереди, все казалось легче того, что случилось, и сознание этого делало их неуязвимыми.
Много смертей они перевидали на своем веку, много людей погибло от их руки.
Они воевали уже несколько лет. Борьба была жестокой, тяжелой, кровопролитной, но ни тому, ни другому до сих пор не доводилось сталкиваться с такой смертью – не на поле боя.
В молчании они взбирались на новую гору. Опять тяжело волочили ноги, спотыкались, шатались, однако о еде и отдыхе не помышляли. Все сразу осточертело, и они не видели вокруг себя ничего, за что стоило бы ухватиться.
Но все-таки оба понимали, что на мир им мешает смотреть это черное пятно и что от него надо поскорее освободиться.
– Золото, – произнес Голый после долгого молчания.
– Высшая мера наказания, – заговорил наконец и мальчик.
Голый не отвечал, безмолвно одолевая крутой подъем. Тащился с пулеметом на плече и глядел прямо перед собой, словно прятал лицо, словно смотрел только в будущее.
Мальчик плелся за ним. Он все время думал о своем товарище. Молчание тяготило его.
– Ты быстро сообразил, что делать, – сказал мальчик. – Лучше не придумаешь. Он преступник. Понял, для чего он оружие носит? Мародер, золото собирает. Рыскает за итальянцами по сожженным селам и городам, подстерегает на дорогах беженцев. Мародер. Ничего лучшего ты не мог сделать.
В голосе мальчика Голый все же уловил какую-то неуверенность, чуть заметную, слабую, но все же неуверенность, смешанную с состраданием и чувством вины.
– Он выстрелил бы нам в спину, – продолжал мальчик, – я в этом уверен. Ему это не впервой.
Голый молчал.
– Полдень, – сказал мальчик. – Полдень.
Они обходили крутой, поросший лесом холм – таких холмов здесь было как волн в море. Неожиданно на них снова повеяло запахом смерти.
Мальчик вздрогнул. В его воображении опять встало темное пятно посреди двора. Он быстро обвел глазами склон и увидел за кустом пять трупов, беспорядочно сваленных в кучу. Люди погибли не от голода и истощения, а от пуль бандитов – это было ясно.
– Вот! Их рук дело. Партизаны, тифозные.
Голый по-прежнему оставался безучастным. Скосив глаза на груду трупов, он прошел мимо, будто впереди ждало нечто более важное и значительное.
Негостеприимный край оставался позади. Они обошли еще один довольно высокий холм. Карабкаясь вверх по ущелью, выбрались к перевалу, который привел их к новому холму, и по его пологому склону спустились в небольшую долину. По ней они пошли уже спокойней.
Долина кончалась крутым скатом, поросшим кустарником.
Здесь они сделали короткий привал, чтоб отдышаться и наконец посмотреть в глаза друг другу.
– Наши, должно быть, недалеко, – наудачу сказал мальчик, не зная, как начать разговор.
Теперь он видел лицо товарища. Пожалуй, он увидел его впервые. До сих пор оно как-то не выделялось из общего облика человека, которого мальчик привык ощущать рядом, который стал как бы частью его самого. Теперь он видел его лицо.
Голый почувствовал на себе этот необычный взгляд, ибо он вдруг приобрел ту силу притяжения, которой отличается всякий проникновенный взгляд. И невольно ответил на него, хотя почти не видел лица мальчика, не видел, что тот его разглядывает.
Встретившись со взглядом товарища, мальчик не опустил глаз.
Лицо у Голого было совсем молодое. Больше двадцати пяти ему не дашь. Но на этом лице, худом, костистом, обожженном солнцем, и в синих глазах, окруженных первыми морщинами, читалось спокойное сознание немалого жизненного опыта. И большое желание не принимать его слишком всерьез. И большая преданность делу, которое казалось ему справедливым. Может быть, преданность эта родилась на основе того, что он читал, слышал о революции, а может быть, к революции его привела собственная жизнь. Во всяком случае, на его лице мальчик видел то, что можно назвать и непоколебимой решимостью, и спокойной уверенностью, и целеустремленностью или, лучше всего, сознанием справедливости борьбы и совершенной разумности места, которое он в ней занимает и которое считает для себя единственно возможным.
Мальчик ощущал, что одна дверь в сознании Голого плотно закрыта и он непрестанно заваливает ее все новой и новой утварью.
На мгновение мальчик почувствовал перед ним страх, смутный, легкий, но несомненный. Однако он тут же прогнал этот страх, и вместо него явилась бурная радость, ощущение счастья от одного лишь присутствия этого необыкновенного человека.
– Полдень прошел, – сказал мальчик.
– Что? – отозвался Голый и живо повернулся к нему, словно выходя из задумчивости.
– Полдень, – с готовностью повторил мальчик.
– Уж не зовешь ли ты меня обедать?
– Сейчас мы спустимся в долину счастья, в райскую обитель, и пойдем по елисейским полям.
– По каким это елисейским полям?
– А это древние греки выдумали, будто на том свете есть такие поля и по ним ходят после смерти.
– Они не дураки. Неплохо. Я знаю, слышал об этом, да запамятовал, – раздраженно сказал Голый, и мальчику показалось, что товарищ снова отдалился от него, и он попытался восстановить близость.
– Вот бы мне угостить тебя когда-нибудь обедом!
– У меня есть еще вода во фляжке.
– Солнышко приятно пригревает. Очень приятно. Знаешь, откровенно тебе скажу, мне его всегда мало. Эту зиму я здорово назябся. Просто страшно назябся. Босиком по снегу, по льду. Не хотелось бы, чтоб это повторилось.
Мальчик говорил с напряжением, делая большие паузы. Дыхание его прерывалось. Но настроение было бодрое, опять вернулась воля к жизни.
И они снова отправились в путь: до вершины, откуда открывались широкие просторы, было рукой подать. С нее они увидели длинную и узкую долину. Через долину проходило, огибая выступ холма, шоссе, и как раз под ними оно поворачивало. На шоссе они увидели солдат; одни шли, другие расположились на привал. Легковые и грузовые машины сновали в обоих направлениях.
– Новая панорама, – сказал Голый.
– Как на военных открытках.
Они углубились в кустарник, легли, как недавно над лагерем итальянцев, и принялись, молча и бездумно, смертельно усталые, следить за передвижением немецких частей на длинном петляющем участке шоссе.
Так прошло довольно много времени. Солнце грело спину, земля излучала тепло. Сильно пахла какая-то трава, оса монотонно жужжала над самым ухом мальчика. Глаза закрывались.
Голый вытащил фляжку.
– Выпьем-ка воды. Вода – половина пищи. Наше тело заполнено водой. Большую часть нашего веса составляет вода. И растения не что иное, как вода. И вон те немцы тоже не что иное, как вода.
Они напились и облегченно вздохнули.
– Здесь нет коры, – сказал мальчик.
– Зато есть трава! Вот тебе партизанская травка! – весело воскликнул Голый. – Я ее только сейчас заметил.
Он молча сунул в рот травинку и протянул другую мальчику. Они принялись безмолвно жевать траву. Жевали долго. И так же молча перестали. Положили голову на руки и заснули.
* * *
Им было знакомо несколько ступеней голода. Они различали три, даже четыре ступени. На первой просто тянет к еде – завтраку, обеду и ужину; на второй ступени желудок сжимается, а поскольку он долгое время оставался без дела и уже потерял на него надежду, то он и не требует пищи, и хочется лишь одного – спать; на третьей ступени исчерпываются последние запасы, и организм в предчувствии скорой гибели неистово требует пищи – человек дичает и готов в эту пору на все. О четвертой, предсмертной, ступени лучше и не говорить, хотя Голому и даже мальчику приходилось видеть людей и на этой ступени голода, да и сами они бывали на ее грани.
Во сне Голому снилась земляная каша: он ел ее под взглядом вражеских часовых. Проснувшись, он вынужден был признать, что еще немного, и они с мальчиком шагнут на третью ступень голода – надо принимать решительные меры для спасения.
По шоссе все еще двигались войска. Вдоль шоссе кое-где стояли грузовики и танки. Очевидно, здесь был перевалочный пункт. Несколько выше, в конце долины, от шоссе ответвлялись и уходили в горы дорожки. Там виднелось небольшое село. Прямо под партизанами стояло несколько обычных грузовиков, крытых брезентом, и несколько домиков на колесах. Возможно, отсюда отправлялись на фронт части, и по этим тропам им доставляли провиант и боеприпасы. И правда, скоро Голый заметил, что по одной из тропинок спускалась вереница нагруженных ослов и лошадей. На шоссе было еще какое-то движение, но охватить всей картины Голый так и не сумел. Все тонуло в дрожащем мареве испарений. Солнце продолжало печь, хотя уже и склонилось к самой горе.
Голый ограничился наблюдением над участком Шоссе, который лежал прямо под ними, длиной в двести – триста метров. На этом участке машины останавливались редко.
Затем Голый взглянул на мальчика. Забыв обо всем, он искал на его лице следы слабости, голода, радости, сна и любви. Тревога за младшего товарища терзала Голого. И слезы отчаяния навернулись ему на глаза – ведь и сейчас он ничем не мог помочь мальчику. А тревожился он о нем так, будто судьба его идей зависела от того, куда он приведет мальчика.
Мальчик открыл глаза и поднял голову, склоненную на руки, словно только и ждал, когда Голый закончит свои размышления.
– Будем ждать ночи? – спросил мальчик.
Вместо ответа Голый снова перевел взгляд на шоссе.
Многочисленные патрули – на мотоциклах с колясками, на велосипедах, пешие – бодро и деловито сновали в обоих направлениях. Железные обручи опоясали горы. Это были не итальянские посты и патрульные, которые боятся на шаг отойти от части и дрожат при любом шорохе. Зоркие и неусыпные глаза прощупывали каждый камень, каждый куст вблизи шоссе.
– Наши, должно быть, близко? – сказал мальчик.
– Вода близко, да ходить склизко.
– Да, здесь не пройдешь.
Тени на склонах гор росли, предвещая еще одну холодную и голодную ночь.
– Хуже всего первые пять лет, – сказал Голый, – а там привыкаешь, и все становится прекрасным.
– Угостим и их огоньком, – сказал мальчик.
– Ничего, бывало хуже, – сказал Голый.
– Не в одиночку же идем, как-никак нас двое.
Весь этот разговор был дань привычке. Они вступили в борьбу, твердо веря в ее благоприятный исход. И эта вера не раз их выручала. Она помогала им обходить разговоры о еде. И все же справиться с волнением было нелегко. Их так и подмывало спуститься в долину и посмотреть, что лежит в сумках у солдат, в мешках, что везли грузовики и ослы. Даже на расстоянии, сквозь брезент и борта машин, они ясно видели сливочное масло, колбасу, мясо, свежий хлеб, сыр. Чудились вкусные запахи. Немецкие солдаты, казалось им, все пахнут добротной горячей пищей – такие они были масляные, откормленные, румяные, живые. Они бодро шагали. И без устали что-то жевали – уплетали колбасу с белым свежим хлебом, пили кофе, закусывая его медом. И в этой близости пищи скрывалась опасность.
– Уверен, что за тем лесом село, – сказал Голый.
– Близок локоть, да не укусишь, – сказал мальчик.
– Подождем еще немного.
– Ладно.
И сейчас мысли их не отличались ясностью, как почти все последнее время. Но инстинкт самосохранения их еще не покинул. Особенно он обострялся, когда дело касалось немцев. Этому их научил опыт.
Между тем горы все розовели. Тени из серых становились сиреневыми с ярко-синими переливами. Дорога отливала оранжевым, обочины – белым. Под шоссе на полянках буйно зеленела молодая трава, по склону и подножию горы тянулись полоски полей. По краю их стояли ветвистые тополя. А под ними бежал, плавно изгибаясь, словно старательно выписывал заглавную букву, ручей.
Земля самозабвенно праздновала весну. С какой горечью они наблюдали за ее торжеством!
Как им хотелось пройтись по этой красе, шагать, не прячась, по белой ровной дороге, посидеть в тени тополей у ручья, раскрыть полную торбу…
С запада потянуло легким свежим ветерком. Воздух, который он принес, хотелось пить. На мальчика пахнуло морем. Он видел себя на берегу, на песчаной отмели – он ловит рыбу. Вместе с приятелем Мило они поймали пригоршню мелкой рыбешки и пекут ее на углях. Запахло печеной рыбой; губы мальчика зашевелились, на языке был вкус рыбы. Но все это лишь рисовало воображение. Все его существо стремилось туда, на шоссе, к пище. Он вернулся к действительности.
Голый хмурился. С тоской глядел на шоссе. Время от времени он вскидывал веки, словно на что-то решаясь. Но сразу же вслед за этим снова щурил глаза, сжимал челюсти и устремлял взгляд в прежнем направлении.