Текст книги "Театральные взгляды Василия Розанова"
Автор книги: Василий Розанов
Соавторы: Павел Руднев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)
Милостивый Государь (не имею чести знать Ваше имя, отчество {690} ).
Позвольте сказать несколько признательных слов за Вашу удивительно проникновенную статью «Актер». Вы как бы сроднились с нашим миром и уловили тончайшие оттенки актерской сущности.
Какая неумолимая правда, что «дома актер или вял, безжизнен, молчалив… а если начинает много говорить, то ужасно непохоже на других людей…
Настоящий актер любит только свои роли. Чудовищно и действительно… Обыкновенный человек, связавший свою жизнь с актером, непременно начнет разбиваться о него…» и т. д.
Но – простите, Милостивый Государь, жаль только одно, что в своей, повторяю, проникновенной, глубоко остроумной (в лучшем значении) статье Вы забыли или не хотели добавить, что этих «настоящих»-то актеров, увы, с каждым днем все меньше и меньше. – О, новыеактеры, напротив, почти обаятельны в обыкновенной жизни, даже нередко систематически строго образованные, но… на сцене тусклы, прозаичны до скуки, несмотря на все… педантическое культивирование современного, нестерпимого претенциозного символизма. Серьезно, с тех пор как «общество» толпами устремилось на сцену, богем[е], из которой, собственно и выходили всегда настоящие дарования, сцене «житья не стало». Надеюсь, не сочтете меня за это совсем вандалом, хотя я и провинциальный комедиант. Большинство современных актеров все что угодно, только не актер. Впрочем, у них одно неоспоримое достоинство – они гениально практичны. Захватили себе почти все лучшие театры, замаскировали всяческое свое ничтожество худосочным злободневным репертуаром, столь льстящим буржуазии, и с зоркостью ревнивого старика, с жгучей, тайной ненавистью толпы на выстрел не подпустят к себе настоящих, прирожденныхактеров.
Я не клевещу. Может быть, я действительно «выскочка», «маниак», «больной, самообольщенный человек», но еще два года назад в Петербурге, в театре Суворина, классики дали со мной целых семнадцать полных сборов, совершенно незнакомая мне молодежь, в количестве двухсот человек, просила тамошнюю дирекцию в петиции пригласить меня и на будущее время для классических ролей, и тем не менее… и тем не менее я до седых волос скитаюсь в отчаянной глуши провинции, играю с двух, а то с одной репетиции такие пьесы, как «Ричард III», «Макбет», «Отелло» и т. д. Тем не менее без меня – специальноклассического актера, сделавшего перевод «Гамлета» {691} , написавшего несколько посильных заметок вообще о художественной области в «Новом времени», «Театре и искусстве», без меня ставят хотя бы того же «Гамлета» и в Петербурге, и в Москве. Неужели я хуже даже просто репертуарных актеров, не изучавших специально западную трагедию.
Ради Бога не осудите, что уклонился от цели письма так далеко. Если бы Вы хоть на минуту вообразили, какоенесчастие родиться в России в скромном доме и одиноко работать без поддержки шаляпинского Мамонтова в нужный момент.
Ваш слуга Н. Россов.
Но такие рыцари, как Мамонтов, тоже редки в наш лихорадочный век.
Печатается по ОР РГБ.Ф. 249. Ед. хр. 47. Лл. 150–150 а.
Письмо Н. П. Россова вызвано статьей Розанова «Актер».
Россов (наст. фам. – Пашутин) Николай Петрович(1864–1945) – известный провинциальный трагик, автор статей и воспоминаний о театре.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3
АЙСЕДОРА ДУНКАН
В. В. РозановНА ПЕЧАЛЬНОМ ОСТАТКЕ ЖИЗНИ
…Оказывается, самое теплое воспоминание Айс. Дункан сохранила из всех, ею посещенных стран – о России. И в теперешнем «пути Ниобеи» {692} , которым для нее сменился «путь Афродиты» (или Дианы?) {693} , когда она вовсе оставила танцы и посвятила себя делам милосердия, она хочет именно из России взять несколько детей-сирот и почти нищенок, для воспитания на ее средства во Франции, под ее надзором и направлением. Обучение будет вовсе не танцам, хотя и без ригористического исключения их, а «вообще», и будет только «добрым делом». Все издержки, содержание и проч. – ее. Выбирать детей приедет в Петербург на этих днях ее брат, бывавший в Петербурге вместе с нею {694} . Вероятно, он остановится в отеле «Астория», на Исаакиевской площади, где останавливалась прошлый раз и его сестра. Это воспитание – исключительно филантропия, которую она хотела бы связать с дорогою для нее Россиею. Конечно, все это удастся и будет исполнено с присущею ей добротою и с английской практичностью и настойчивостью.
В настоящее время в Петербург приехала для этой миссии ближайший друг Айс. Дункан, г-жа Франк {695} . Она остановилась в отеле «Астория» и принимает запись детей от 10 ч. утра до 12.
Сказав однако о Дункан, нельзя забыть о танцах. В журнале «Femina» она сама накидала на бумагу несколько мыслей о танцах, о которых писали и говорили и будут говорить так много. Это в высшей степени интересно. Послушаем (в приблизительном моем переводе).
«Человек танцует потому, что ликует его душа, ликует с ним и вокруг него вся природа. Да, но в городах, лишенных природы, лишенных солнца и света в хмурые, холодные осенние дни? Может ли человек своей пляской вернуть городу свет и тепло? Если возможно возрождение танца – это возрождение создадут ликующие дети, у которых в душе звенит флейта Великого Пана.
Звук, свет, энергия передаются волнообразным движением; ритм танца лежит в основе мира; танец лишь передача мировой энергии при помощи тела человека. Идеал движения заключается в возможной легкости восприятия и передаче космической энергии. Бах, Бетховен, Вагнер слили в совершенной гармонии ритм природы и ритм души, и я иду по их стопам не потому, что хочу выразить пластично красоту их творений, но потому, что мое тело поддается их ритму, ритму мира.
Греческие вазы сумели запечатлеть красоту формы и красоту движения; каждая линия в них, даже в минуты полного покоя, потенциально заключает в себе момент последующего движения.
Современный танец выдумывает, а не находит; он – простой результат механического вычисления.
Хор античных трагедий – вот где драма сливалась с пляской; эту глубокую связь понял и передал в своей музыке Глюк; и сквозь мишуры балетных условностей его эпохи – ему мерещились ясные и радостные фигуры античных ваз, которые были ему известны.
Гимнастика – не цель, но необходимое средство для танца; она подготовляет и формирует тело, – и дух пляски находит в таком подготовленном и развитом теле тонкий инструмент для передачи всех движений души.
Совершенные формыдолжны помочь создать совершенное движения,учениц окружают статуэтки Танагры, греческие вазы, танцующие дети Донателло; – ибо я думаю, что красота создается тогда, когда просыпается воля к ней. И для развития этой воли ученицы каждый день проделывают ряд упражнений, индивидуально выбранных, которые соответствуют их вкусу и наклонностям. Упражнениям предшествует простая гимнастика. Далее следует простой, затем более сложный ритмический шаг, потом бег. Эти простые движения – то же, что нотные знаки, без которых не может обойтись композитор, хотя ясно, что творчество его слагается не из этих знаков и рождается не отсюда. Резвясь, гуляя, играя, девочки научаются движением передавать свою душевную жизнь. Круг наблюдений не ограничен искусством – движение облаков, колебание листьев на дереве, полет птиц – вот великая школа гармонии движения.
В хоровой пляске, подчиняясь общей гармонии, каждая внесет личную манеру в передачу общего чувства – это и будет великим хором трагедии,вечною трагическою борьбою между свободным человеком и давящим на него роком» {696} .
Так пишет она в безыскусственном наброске «Се que je pense de la danse» («Что я думаю о танце»). Нельзя не сказать, что это просто как день и благотворно для изломанной и искусственной в наши дни Европы – как «обыкновенный дождь». Дункан пришла вувремя, и дело ее не умрет. Едва ли когда-нибудь человек перестанет танцовать, как он никогда не перестанет петь. Больше движения в душе – больше танца. Скучнее в душе, томительнее – танец гаснет. Но когда он рождается или возрождается, пусть он рождается, как вообще все рождается в природе – из естественного душевного движения.
Радость – вот гений танца. И поменьше философии и науки около этой радости. А то крылышки гения опустятся долу… Мы именно должны прибавлять к танцу чуть-чутьмысли, не более… И хорошо, что Дункан не написала трактата.
Впервые: НВ.1914. 15 апреля. № 13 681. Печатается по единственной публикации.
В. В. Розанов
УЧЕНИЦЫ ДУНКАН
11 мая, в воскресенье, в Большом зале консерватории, при полном зале гостей (бесплатно) четыре ученицы Айседоры Дункан дали представление античных: 1) ходьбы, 2) бега, 3) элементов танца, 4) некоторых танцев, – как 1) своих, так и 2) тех крошек, 29 девочек и 2 мальчиков, которых ее школа набрала в Петербурге и уже кое-чему (ходьбе и бегу) научила их. Зал был наполнен зрителями и впечатление получилось удовлетворительное. Оставляя в стороне впечатление, скажем два слова о {697} [танце Дункан].
Две самые главные и нужные черты танца Айседоры Дункан, именно – простотаи естественность,переданы или внушены великой учительницей своим питомцам. В этомвсе дело, отнюдь – не в линии танца, не в копировке поз и движений с античных ваз и прочее. Устранен манекен, устранена копия; устранен, скажем обобщая, «чиновник», который в наши времена всюду пробирается и все себе подчиняет. Такого «чиновника танцев» мне пришлось года два назад видеть в одной частной Петербургской школе, которая, якобы подражая Дункан, попыталась воспроизвести античные танцы. Танцы взрослых, и хорошо тренированные ученицы этой петербургской школы не оставляли ни малейшего впечатления, будучи восковым повторением танцев Дункан, или восковым воспроизведением статуй, барельефов и ваз. Костюмы были античные; позы – все древние; линейно были все очень красивы. Но из-за спины танцовавших девушек точно показывался бич циркового берейтора {698} , делавший трудное (для исполнения) зрелище почти отвратительным. «„Не надо!“ не надотакой древности! Это не греческая древность, а петербургская древность; копии, а не подлинники». Вот сравнивая эту-то петербургскую неудачу с тем, что вчера дали танцы учениц Дункан, и постигаешь всю трудность и все настоящее делоДункан…
Это дело заключалось и заключается в восстановлении, в оживлениикусочка древней Эллады, – той узкой и вместе той, со всем перевивавшейся полоски ее, которая обозначается шестью буквами: «танецъ». Вазы, живопись Помпеи и Геркуланума, саркофаги – только средство, только ключ «к двери», а отнюдь не maestro. Отперев дверь и до известной степени даже бросив ключ – надо было войти в древний воздух, под древнее небо, и задышать по-древнему: непременно – свободно! Еще несомненнее – счастливо!! Из «школы» собственно надо было убрать «школу». Нужно было вдохнутьтанцы, а не выучитьтанцам (петербургская затея). Зрители вчера это и увидали, – не в такой полноте удачи, как у Дункан, но на этомже, этом самом путиисполнения! Все, что нужно! Ученицы еще не дошли далеко до цели, они в начале и в середине пути, – но это путь самой Айседоры Дункан. Танец – в сердце, а не в ногах. Эту-то главную тему«своего дела» Дункан сумела передать ученицам. И как мы это увидали, то можем думать, что «дело Дункан» не умрет с нею. Могло бы случиться. Можно было ожидать.
«Эх, господа, – будем немного счастливее…» Вот главное. Все остальное – средства, путь, «ключ». Где жечеловек был прекрасно счастлив, благородно счастлив? В уголкахЭллады, деревенской или доисторической; отнюдь – не Эллады Афин, отяжеленных политическою заботою и философией. Это – слишком тяжеловесно. В мудрых Афинах танец уже умирал. Дункан, отчетливо или бессознательно, взяла дикую, невинную, «былинную» Элладу; Элладу Гомера, Пиндара, где-нибудь в Малой Азии, а еще вернее – не заброшенных в сторону островах. Во всяком случае – деревенскую и сельскую Элладу; которая и перешла на вазы и барельефы, отнюдь не афинского или менее всего афинского происхождения.
Не в самых же танцах, а в промежуточные и незначащие моменты представления, когда ученицы жили «не на тему»,и было заметно (как и в самых танцах, конечно!) это сохранение естественности, грации и просто счастья«под углом эллинским». Все не так мощно, не так энергично, не так беспредельно свободно и грациозно, как у Дункан, но – в этой линии…«Будем счастливы… Опять – лето, мировое лето; сбросим ватные пальто, путаные капоты „с отделкой“ и тяжеловесные юбки. Оставим и дадим видеть всю фигуру благородного человека, которая есть только художественная фигура, и притом – величайшее в мироздании художество, исключив или оставив не видным одну биологию или физиологию, что к зрению нашему и к чувству художества не имеет отношения. И без всяких резких даи без всяких резких нет,без спора и полемики в душе или в аудитории, будем просто жить,двигаться, говорить, как это вытекает из одной чистой человечности,без мутных прибавок последующей и усложненной истории».
Вот – вся Дункан. Просто – утроисторического дня. До базара, войн, дипломатии и академии. Комуэто не родное? Всем народам родное. И везде почувствовали Дункан. Везде ей обрадовались. «Танец будущего» называет она свои танцы; и вместе – раннего-раннего, древнего-древнего прошлого.
Крошки от 7 до 11 лет, набранные в Петербурге, забавно, но и умелоуже ходили, бегали, ставя ручки так и этак, «по-эллински». Все было забавно, мило, деловито… В высшей степени было не «по-заученному»… И общество энергично приветствовало их. С ними был брат г-жи Дункан, приезжавший в прежние разы с сестрою в Петербург, и ее доверенный друг, г-жа Франк (Англичанка). Было и еще несколько Англичанок и Англичан, из персонала основанной ею школы.
Впервые: НВ. 1914. 17 мая. № 13 713. Печатается по единственной публикации.
Н. В. Розанова-Верещагина
СЕМЕЙНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
1937 (фрагмент)
Этот год {699} знаменателен событием, сыгравшим не только большую роль в моей жизни, но как бы определившим все мое отрочество-юность.
Оно озарило таким ярким светом мою жизнь, что и поныне я различаю его сиянье.
У нас в доме в течение последних лет шли постоянные разговоры об Айседоре Дункан и все домашние, начиная с папы, ею восхищались.
Год назад, вечером, когда я лежала в постели, – Аля {700} вошла проститься со мной в розовом театральном капоре и сказала, что они «идут на Дункан». Сквозь открытую дверь я видела, как оживленно одевались в прихожей папа, Таня {701} , Наташа {702} . Я шалила в постели, не чувствуя зависти. Эта Дункан танцует среди сукон, без декораций, вероятно оч[ень] серьезно, «по-ученому» и совсем не красиво. Другое дело, когда из леса вылетают феи в газовых юбочках, такие хорошенькие, кудрявые и танцуют на кончиках пальцев. Я спокойно уснула в ту ночь.
Если бы я только знала, что год спустя эти танцы проведут неизгладимый след в моей душе – я бы ухватила их за подолы, залилась бы слезами, но я умолила бы их взять меня с собой…
Теперь, прочтя [нрзб. – «Мион», «Миэн»], я жадно расспрашивала о Дункан и мечтала увидеть ее.
Весной 1914 года в Петербург приехали ученицы Дункан {703} . Сама она не приехала. В зале Консерватории был объявлен вечер их танцев. Папа взял ложу, и мы отправились всей семьей {704} .
Как не велико было мое волнение – я была далеко от мысли, чем станет для меня этот вечер.
Когда занавес поднялся – глазам представилась пустая сцена и только с высоты, мужскими, благородными скидками падали сине-мерые сукна.
И вот из глубины сцены, под легкий аккомпанемент, выступили девушки в прозрачных хитонах пепельно-желтого тона. Они двигались медленно, чуть подымая руки, как бы пробуждаясь от сна, а потом все быстрее, шире, свободнее. И вот они уже понеслись с воздетыми руками, высоко взбрасывая ноги в бурной, радостной пляске.
Их было четыре: две высокие белокурые девушки с косами, заложенными вокруг головы; одна с длинными «английскими локонами», м[ожет] б[ыть] чересчур хрупкая, так… «современного вида», и последняя ростом ниже других, широкая в костях с сильными ногами. Она показалась мне вдруг ожившей «раненой Амазонкой», репродукцию с которой хранила в числе любимых.
С первого момента, когда в глубине сцены появились 4 фигурки в легких хитонах и, потянувшись всем телом, всплеснули руками, – я вся замерла. Передо мной вдруг предстал тот мир, который я считала невозвратимо потерянным и о котором так страстно, безнадежно мечтала с тех пор, как прочла «Мион».
Они продолжали плясать, то взявшись за руки, сплетаясь в хоровод, будто нимфы, изображения которых я видела на барельефах и вазах, то неслись в воинственной пляске, в развевающихся красных хитонах, держа в руках незримые копья. И я видела перед собой Троянскую войну, когда боги и смертные слились в одной страстной битве. Вот, весь античный мир встал перед моими глазами! И как же затрепетала моя душа!
Растерянная, не зная что делать с собой, бессильная вместить в себя всю красоту, которая раздирала мне сердце восторгом, – я сидела вцепившись в барьер, не утирая слез, которые обильно текли по щекам, и чувствуя, что вот-вот они перейдут в неудержимое рыданье.
Варя {705} посмотрела на меня и удивленно раскрыла глаза. Она уже подняла указательный палец к губам, удерживая смех и я, боясь услышать насмешку (тогда она не дразнила меня, а только год или два спустя начала дразнить), – скользнула с кресла – остановившись в дверях [нрзб.], казалось будто затем, чтобы оправить костюм и так продолжала плакать, стиснув ладонями рот.
Им бросали цветы на сцену: они сложили их в один огромный букет – потом танцевали и импровизировали вокруг него.
Публика толпилась у сцены – мы тоже подошли ближе. Они вышли прощаться, запахиваясь в мягкие, фланелевые халатики, совсем домашнего покроя.
Неск[олько] студентов бросили им записки к ногам.
Вся сжавшись, я смотрела с мольбой: «О, милые, только не подымайте, не смотрите!» (Разве нимфы могут стать обыкновенными барышнями?)
Но ни одна из них не сделала жеста, чтобы поднять, и они отодвигались в глубь занавеса без поцелуев в публику, без отдачи себя толпе.
Будто четыре нимфы из свиты Артемиды-охотницы, и вздумай Аполлон {706} взглянуть на них нечистым взглядом – он был бы тут же разорван собственными псами. Еще долго неистовствовала толпа, потом свет потушили. В гардеробе, среди разъезжающейся толпы, я повстречала свою одноклассницу Лиду Хохлову {707} , которая в сказке о Царе Берендее играла царевну Светлану {708} . В черном бархатном кафтанчике с пунцовыми ленточками в темных волосах она шла за руку со своей воспитательницей. Мы взглянули друг на друга: ее смуглое личико пылало, а черные глаза были влажны.
– «Значит она тоже…» и, чтобы что-то спросить, спросила равнодушно, преодолевая смущение:
– Тебе понравилось?
– Да, – сдержанно ответила девочка.
Мы держали друг друга за руки, чуть покачиваясь, не зная о чем говорить:
– Ты куда едешь летом?
– В деревню. А ты?
– В Лугу. На дачу.
Нас потянули в разные стороны одеваться…
Домой возвращались в трамвае. Повернувшись к окну, избегая вопросов, я смотрела на огни города, как внезапно с нами поравнялся автомобиль. Произошел затор и наши окна соприкоснулись. В освещенной кабине, наполненной живыми цветами, я увидела девушек: они сидели, откинув с головы покрывало, закутанные в меха.
– Только бы никого не было с ними, только бы они остались такими же.
И я впилась в их лица.
В кабине я никого не разглядела, но по их лицам я не увидела выражения, какое бывает у «барышень, когда их провожают». «Вот они жеманются, болтают вздор, ну, ну, если бы увидела – все мои мечты разлетелись бы в прах: „Тогда они только играют в Грецию и притворяются нимфами“».
Но на их лицах разливалась та же прелестная, нежная жесткая улыбка. «Милые, милые, шептала я, прижавшись к стеклу, в то время как их лица дрожа расплывались в глазах, наполненных слезами. Если бы вы только знали, какая я „ваша“,как я люблю вас! Если бы я могла быть с вами!»
Трамвай тронулся, и одновременно, скользнув, автомобиль скрылся из глаз.
Долго еще я плакала в постели, накрывшись с головой одеялом, от неутолимой любви к Греции – пока не заснула в слезах.
И теперь, озираясь, я говорю: Это был счастливейший день в моей жизни {709} .
Печатается по РГАЛИ.Ф. 419. Оп. 2. Ед. хр. 17. Лл. 143–149.
Надежда Васильевна Розанова(в замужестве Верещагина) (1900–1956) – дочь писателя, художница. О ней см.: Розанова-,Дружинин С. Талантливый иллюстратор // Искусство. 1960. № 1; Лидин В. Рисунки Верещагиной // Литературная газета. 1957. 16 апреля; Москва. 1989. № 2. С. 180–194; Панорама искусств. 1990. № 13.
