Текст книги "Осиное гнездо (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

  – Ну-ну, не кисни, будь мужчиной. Неужели тебе так тяжело, молодому солдату? Поправляйся. Мы поставим тебя на улучшенное питание, и ты быстро придешь в себя. А что касается отношения к вам со стороны начальника школы, тут мы тебе не помощники. Наше дело – лечить. И тебя мы вылечим, коль спасли, не дали помереть в молодом возрасте. Мы же тоже офицеры советской армии.

  – Я не хочу поправляться, я не хочу жить, – шептал я. – Достоевский сказал, что жизнь это мучение, и я верю ему. Оно так и есть. Я не хочу возвращаться в школу. Не выписывайте меня из больницы.

  – Достоевский? А где ты его взял? он ведь запрещен у нас. Знаешь что: денька через два-три тебе станет лучше, я приду к тебе, и мы поговорим, хорошо? Только не падай духом, – я не люблю слабых, хоть я и сам слабый. Но ты держись, будь молодцом, не переживай. Вот так, солдатик, еще не встречал такого. Вот так больной попался. Да...мы твоим родителям напишем, что ты задумал недоброе. Ты о матери не думаешь? Что она сделала тебе такого плохого? И что она будет делать, если ты сделаешь такую глупость?

  – Не надо. Я пересмотрю свои взгляды, что делать? Я буду сильным.

  – Вот это другое дело! Я слышу это от настоящего мужчины. А всякие там глупости от слабости, от невозможности преодолеть трудности. Пройдет год-два и ты смеяться будешь над своими мыслями. Мы конечно можем направить информацию командованию, но стоит ли?

  – Нет, не стоит. Среди всех этих громил один Перепелка -нормальный человек. Он замполит, подполковник...

  – Я могу ему позвонить.

  – Не стоит. Я тоже покажусь ему слабым, а я хочу быть сильным, вы правы.

  – Ну, теперь ты меня убедил, что поменял взгляд на временные трудности, – произнес врач, пожимая мне руку.

  Я кивнул в знак согласия и врач ушел. Достав белоснежную салфетку, я стал вытирать слезы, градом катившиеся по бледным щекам. Вскоре пришла медицинская сестра колоть пенициллином в ягодицу.

  – Ну, как дела, солдатик? Ты оказался живучим. С каких ты краев?

  – Издалека, почти с того света. Не делайте мне больно. У вас игла тупая, только свиней колоть, – улыбнулся я.

  – Терпи казак – атаманом будешь, – сказала медсестра и вогнала иглу на пять сантиметров.

  – Ой, как глубоко.

  – Глубоко это хорошо, милок. Приятно.

  – Только не такую острую иглу, как у вас, а тупую и нежную.

  – Ты хулиган.

  – У меня просьба к вам.

  – Какая?

  – Принесите, что-нибудь почитать.

  – Что конкретно?

  – Бальзака.

  – А Янку Купалу не хочешь?

  – Спасибо, в другой раз.

  – Хорошо, посмотрим, как ты будешь выздоравливать. Если поправишься – принесу.

  Медсестра пошла к следующему больному. Тот был гораздо старше меня, очевидно сверхсрочник или макаронник, как их называли обычно солдаты промеж себя.

  «Какие хорошие здесь врачи, – подумал я, – прежде всего хорошие люди. Интересно, кто они – русские, украинцы, белорусы? Судя по акценту медсестры, она белоруска. А кто тот врач, что приходил недавно? Подойти что ли к сестре, спросить?» Я попытался встать, но голова еще кружилась. Медсестра заметила, подошла и сказала:

  – Лежите, вам нельзя вставать.

  – Я хотел к вам подойти.

  – Зачем?

  – Спросить.

  – Спрашивайте.

  – Вы кто, белоруска или русская?

  – Белоруска, а что?

  – А врач, который меня спас тоже белорус?

  – Да. Он минчанин и я минчанка.

  – Спасибо. Теперь я знаю, что белорусы хорошие люди.

  – Да всякие, как и везде.

  – Как вас зовут?

  – Марыся, а что?

  – Так. Я женюсь на вас, когда отслужу армию.

  – Поздно, я уже замужем.

  – Жаль.

  – У меня есть сестра. Она очень красива, тебе понравится, ее зовут Лёдя. Она моложе меня, как раз для тебя, а я уже старуха. Мне двадцать два, а тебе, небось, восемнадцать.

  – Это небольшая разница.

  – В это воскресение я приведу свою сестру и познакомлю тебя с ней, хорошо? Она десятый класс заканчивает. Тоже медиком станет.

  – Если я доживу до воскресения – хорошо.

  Марыся сменилась вечером. На ее место пришла другая медсестра. Она была не так приветлива, как Марыся. Следила, чтобы больной проглотил все положенные таблетки, не особенно церемонилась, когда всаживала острую иглу в мягкое место и быстрее выжимала жидкость из шприца.

  Утром, после завтрака начался врачебный обход.

  – О, дело идет на поправку, вот что значит молодой организм. У вас двухстороннее воспаление легких, случай, прямо скажем не из легких. Где вы умудрились так простудиться?

  – Нам приказали лечь в снег и не вставать до особой команды, но сержант забыл о нас. Он дал команду, а сам повел связистов далеко в поле в полном снаряжении. Все добирались ползком, а он шел просто так налегке. Был мороз под двадцать градусов, а мы одеты по-осеннему. Сержант, видать крепко замерз, потому что забыл о нас. Снег под нами растаял, и мы провалились в болото. Шинель тонкая, мы стала примерзать к телу, тогда-то мы и поняли: надо спасать свои жизни. А где мой напарник?

  – Ваш напарник этажом выше, тоже поправляется, – сказал врач. – Вы с ним могли отползти немного дальше. Видимо под вами оказалась воронка с не замерзшей водой, а потом ее присыпало снегом. Надо было немного отойти и все бы обошлось.

  – Мы боялись, что сержант нас заметит не в том месте и накажет по законам военного времени.

  – К концу следующей недели вас отпустят. Вы получите пятнадцать дней освобождение от всех работ и от несения любой караульной службы. Вас, по идее, должны бы отправить на побывку домой.

  – Спасибо. А где медсестра Марыся?

  – Она уехала к тетке в Гомель, кажется на недельку. Тетка у нее заболела. А что понравилась?

  – Да.

  – У нее муж есть.

  – Я знаю. Она мне понравилась как человек и вы тоже.

  – И я? Ха, это интересно. Чем же?

  – Вы очень добры, внимательны, человечные. У нас в полковой школе все так грубы и жестоки...как волки голодные в темном лесу.

  – У нас профессия такая, тут и удивляться нечего, – сказал врач.

  – Храни вас Бог.

  – Поменьше Бога вспоминайте, если не хотите нажить неприятностей на свою голову.

  Я стал ожидать появление медсестры, но она не приходила, ни на этой, ни на следующей неделе. Обещание познакомить с сестрой осталось висеть в воздухе.

  Наконец, в день выписки, Марыся прибежала, сунула мне бумажку, где был записан ее домашний телефон и адрес в Минске, и просила звонить по воскресениям.

  Я вернулся в полковую школу, где уже проходили выпускные экзамены. Будучи освобожден от всяких дежурств и работ, засел за уставы и разборку стрелкового оружия. Это позволило мне сдать все предметы на круглые пятерки, за исключением физической подготовки: не смог сделать склепку на перекладине. Это было у меня единственная тройка. Но, тем не менее, из 88 человек, звание сержанта получили только 12, остальные стали ефрейторами, как Адольф Гитлер.

  Я был направлен на КП зенитного полка совсем недалеко от города. О том, чтобы отпустить на побывку домой, никто не хотел даже слушать. Молод еще и никаких заслуг перед вооруженными силами нет.

   10

  Полковую школу, которой руководил начальник майор Степаненко, окончило 88 человек, а получили звание только 12 курсантов, то 76 звание ефрейтора, а то и вообще никакого звания экзаменационная комиссия не присвоила. Какую похвалу, а точнее, какое наказание получил майор за брак в работе, никто из выпускников не знал и никогда не узнает. Но брак был налицо. Стоило тратить столько времени, содержать этого баламута Степаненко на высокой должности, когда из 88 курсантов только 12 оправдали свое назначение? Вместо настоящей подготовки сержантского состава, он занялся муштрой. Да он просто придурок, этот начальник полковой школы.

  С такими мыслями каждый курсант еще вчера, отправлялся к новому назначению в полк, расположенный в Минске. И моим радостям не было конца. Я, в единственном числе направился на командный пункт полка (КП полка), что находился за чертой города. Я почапал туда пешком, распрямляя руки, как птица крылья, и через двадцать минут уже был на месте. Командир КП капитан Самошкин был на месте, и я у него сразу вызвал уважение тем, что у меня под мышкой была зажата книга « Исторический материализм». Он даже замполита Бородавицына вызвал, чтобы меня показать. Исторический материализм – институтский учебник, но в нем не было ничего сложного. Марксистские талмуды давались просто и ясно, так как это учение было ни о чем.

  Капитан Бородавицын пригласил меня в свой кабинет и стал допрашивать, в каком институте я учусь, и как мне этот материализм помогает нести службу. Капитан был вежлив, и это меня не только удивило, но и обрадовало.

  – Ну, если вам эта книга помогает нести службу это очень хорошо, вы далеко пойдете молодой человек. Признаться, я сам мечтал достать этот материализм и во время обеденного перерыва заглядывать в него, особенно, если возникает, какая острая проблема. А теперь... я буду просить у вас, вы не станете возражать? если у вас нет никаких вопросов, просьб, идите, погуляйте, и возвращайтесь к обеду.

  – А можно я отойду гораздо дальше за пределы батареи, тут такой простор! поля, небо, тучи, солнце, оно уже пригревает. Простор, а человек всегда хочет свободы, как птица. Мы, бывшие курсанты, весь год были заперты в казарме и слушали одно и то же...наставления нашего начальника, они были унизительны, дурацкие, как и он сам. Подумать только! из 88 курсантов экзаменационная комиссия только 12 присвоила звание сержанта. Остальных он оболванил постоянным чтением морали.

  – Идите, идите, прогуляйтесь. У вас почти три часа свободного времени. Смотрите, на обед не опаздывайте. Обед в два часа.

  Я выскочил, как птица из клетки и направился в поля. Они были еще голые, черные, ничем не покрытые, пахнущие опрелостью. Редкие птицы садились, выискивая пищу. Но мне было все равно хорошо, я набирал воздуха полной грудью и отыскав тропинку, бежал, раскинув руки, а потом переходил на медленный шаг.

  – Да, так служить можно. Оказывается и в армейской жизни есть светлые пятна, – говорил я громко, зная, что меня слышат только птицы.

  Вернувшись на КП, я написал письмо родителям, в котором объяснил, почему так долго молчал. Письмо я сложил треугольником и бросил в почтовый ящик. Солдатские письма доставлялись бесплатно и довольно быстро. Уже через неделю был получен ответ. Отец писал, что уже ездил в военкомат узнавать не погиб ли я, коли так долго от меня никакой весточки не было. Там ему сказали, чтоб он ни о чем не беспокоился. Дескать, сын жив, здоров, а если бы что с ним случилось, военкомат по месту жительства солдата тут же немедленно был извещен. Это общий порядок и его никто не может нарушить. Мать часто плакала, постилась, молилась Богу и посещала церковь, и теперь мы бесконечно рады. Ты, сынку, старайся больше так не делать, нам и без твоего молчания нелегко приходится. Советская власть нас ободрала как липку: корова ревет голодная в хлеву, я уже ей ветки перемалываю, а собака вообще не поднимается, все время лежит, поскольку кормить нечем. Я стараюсь что-то на лесоповале подработать. Последний петух у нас приказал долго жить, но мы его не закопали в землю, а сварили на суп.

  Письмо от родителей как бы вернуло меня в казарму к придурку Степаненко, и я почувствовал свою некую пришибленность. Во взводе связи, куда я был определен, не стал передовым: не помог мне ни Исторический материализм, ни то, что за моей спиной была полковая школа.

   ˗ Чему тебя там обучали? ˗ спрашивали меня теперь уже мои сослуживцы. – Ты какой-то пришибленный.

  ˗ Муштре, ˗ отвечал я.

  ˗ И все что ли?

  ˗ Все.

  ˗ Гм, стоило ли штаны протирать, ˗ сказал солдат Куренков. ˗ Мы˗то здесь полком командуем и не учились нигде. А тебя учили только муштре. Встать, ир-рна! Встать, сесть, ˗ га˗га˗га! Если убрать табурет, на пол сядешь.

   ***

  Дежурный по КП( командный пункт) дежурил пол суток, а потом приходила смена. Кроме того что он просто не имел права вздремнуть, почитать даже газету, – он выполнял сложную задачу. Перед ним была карта, на которой высвечивался любой летящий в небе самолет над территорией СССР. В случае нарушения государственной границы, он обзванивал зенитные батареи и сообщал о нарушении государственной границы, называл квадрат, в котором находится чужой самолет или группа самолетов.

  И эту нелегкую работу выполнял простой солдат, который ни в какой полковой школе не обучался. Я, выпускник школы, для этой работы не годился, ибо я ничего не знал. Муштра и то бестолковая была основной моей профессией.

   ***

   На стене в каждом помещении, висел радиоприемник. Он просыпался в шесть утра и по нему транслировалась спортивная программа, а солдаты поднимались по привычке, направлялись в умывальник, а потом возвращались к своим кроватям, чтобы их заправить. И все это происходило без истерики, без криков и оскорблений. Приемник практически работал весь день. Он изрыгал информацию о счастливой жизни в советском союзе, рассказывал, как бедно живут в капиталистических странах, как эти страны загнивают, а народы ждут не дождутся, когда советские вооруженные силы освободят их от капиталистического ига. Когда кончались одни и те же фразы, начинались песни о счастливой жизни в СССР. Мы к этому уже привыкли, и никто не обращал внимания на говорящий ящик.

   И вдруг, как гром среди ясного неба, раздалось:

  – Внимание, внимание! Говорят все радиостанции Советского союза! Внимание, внимание! говорят все радиостанции Советского союза!

  Это был громовой голос диктора Левитана, так прославившегося в войну. Он вещал трагическим голосом.

  «Все, война началась», – подумал я и побежал докладывать командиру батареи капитану Самошкину. Но радио гремело уже в коридоре, на командном пункте. Офицеры и солдаты стояли навытяжку, опустив головы, как каменные статуи.

  ˗ Передаем медицинское заключение о состоянии здоровья товарища Иосифа Виссарионовича Сталина. Консилиум врачей в составе Куперина, Лукомского, Глазунова, Ткачева, Иванова-Незнамова при осмотре товарища Сталина 2 марта 1953 года в 7 часов утра, освидетельствовали следующее...(земной Бог) лежит на спине, голову повернул влево, глаза закрыл, описался, у него дергалась левая рука и левая нога. Сердце стучит глухо, давление 190/110, дыхание не равномерное, на правом локтевом суставе следы ушибов.

  Командир батареи капитан Самошкин стоял среди солдат, немного опустив голову, но ожил первым. Он тихо, почти беззвучно подал команду:

  – Всем собраться в красном уголке.

  В торжественной тишине мы побрели в красный уголок, так же молча расселись и уставились на бедного капитана Самошкина. Из его маленьких, глубоко посаженных глаз, катились слезы, как капли дождя. Я глядел на него, и мне стало жалко капитана. Мужик и плачет, с чего бы это? Ну, помрет товарищ Сталин, придет другой и все будет так же, без каких-либо изменений. Мы будем обороняться, а на нас будут нападать. Бедный капитан. Отчего он так переживает? Может ему уменьшат зарплату, понизят в должности? В чем он виноват? Смерть кого бы то ни было из вождей, не зависит от него. А потом вожди хоть и бессмертны, они все равно умирают. Бессмертен только всевышний. А бессмертие двуногих маленьких букашек в мировом пространстве только в памяти тех, кто до поры, до времени ходит по земле, не зная своего срока, и кто ему этот срок запрограммировал.

  − Все, конец нам всем, − произнес капитан трагическим голосом и, еще пуще, уже громко, на всю казарму, зарыдал.

  − Товарищ капитан, я принесу вам воды, − сказал я. − Не расстраивайтесь так. Товарищ Сталин все равно не умрет, он бессмертный, как и его учитель Ленин. Ленин живее всех живых, как писал Маяковский. А потом он себя под Лениным чистил, а вы будете чистить себя под Сталиным, пока его труп не сгниет.

  − А тебе, откуда это известно? Бу−ууу! Иде вода, дайте воды, а потом начнем молиться, скорбеть. Учтите, ефрейтор, не труп, так нейзя говорить, а солнышко и оно никада не погаснет. И чистить себя под товарищем Сталиным никто из нас недостоин. Бу-у-ууу.

  − Да что вы капитан Самошкин, какая молитва? Сталин никогда не молился и его учитель тоже, − зло выпалил старший лейтенант Слободан. − Нам надо изучать произведения великого Сталина, его биографию, запятые, восклицательные знаки в его бессмертных произведениях и его философские труды. Он же доктор всех наук, профессор всех университетов мира. Я все сказал. Как думают остальные?

  − Надо молиться, − храбро произнес я. − Товарищ Сталин немного учился в духовной семинарии и там молился. Кроме того, у товарища Сталина, как у гения, высшее образование без среднего: он не закончил семинарию. То ли сам ушел, то ли его поперли.

  − Три наряда вне очереди за враждебное слово «поперли», − выкатил глаза старший лейтенант Слободан.

  − Наказывать, когда гений лежит и не может встать с кровати самостоятельно негоже, − произнес капитан Самошкин. − Ефрейтор Славский, принесите еще холодной водички. Непроизвольное мочеиспускание гения вызывает у меня жар внутри, и я думаю так: дело труба. Пойдемте, друзья в красный уголок, послушаем, что скажет радиоприемник.

  – Так мы в красном уголке, капитан. Что это с вами? – спросил замполит Бородавицын.

  – Я доложу в штаб, – произнес Слободан.

  – Рази это красный уголок? – спросил Самошкин. – Тогда почему здеся произносятся такие реакционные мысли относительно здоровья нашего ералиссимуса?

   Прошло немного времени, всего полчаса и сообщение повторилось. Диагноз все тот же. Диктор сообщил, что коллективы заводов и фабрик, колхозов и совхозов шлют письма и телеграммы с пожеланием скорейшего выздоровления отцу и учителю.

  Тут, как из-под земли возник ( просто встал) замполит Бородавицын. Его трагический голос вывел солдат из равновесия:

  – Что будет дальше? Возможно, начнутся землетрясения, а если эта катастрофа не минует советский народ, то американский империализм тут же поработит нас. До чего мы дожили! Сколько можно страдать? Недавно войну выиграли, мирную жизнь начали строить и на тебе, опять беда! Пожил бы еще несколько десятков лет наш дорогой, наш любимый вождь, так нет, какая-то сволочь недуг на него наслала. Тут не обошлось без участия ЦРУ. Что с нами будет? Но, товарищи солдаты! поклянемся в верности сталинскому ЦК и министру вооруженных сил! Сплотимся вокруг центрального комитета партии и командира нашей батареи капитана Самошкина.

  – И его заместителя по полит части старшего лейтенанта Бородавицына, – добавил я, сидевший в первых рядах.

  – Давайте, проголосуем, – предложил замполит.

  Проголосовали единогласно.

  – А что будем делать дальше? – спросил замполит, хотя ему по должности нельзя было задавать таких вопросов.

  – Нам тоже надо послать телеграмму в Кремль товарищу Сталину. Пожелаем ему не мочиться в штаны, и пусть он скорее выздоравливает, и берется за руководство вооруженными силами СССР, – предложил рядовой Пугач.

  – Я поддерживаю предложение, – сказал замполит. – Давайте составим текст телеграммы. Пусть он будет коллективным. И подпись поставит каждый из вас.

   Наконец, в красный уголок вернулся заплаканный командир батареи капитан Самошкин.

  – Знацца, заболел наш великий Сталин! Беда, эх, какая беда на головы советских людей и солдат советской армии. Моментально солнце скрылось за тучи, подул ветер, похолодало и я боюсь, что вскоре может начаться землетрясение. Великий Сталин не только заболел, но он продолжает болеть, несмотря на консилиум врачей, которые лечат его усиленными темпами.

  – Описался. Непроизвольное мочеиспускание, – сообщил дополнительную новость я.

  – Мочу взяли на исследование...во все лаборатории мира. Дали бы его мочу понюхать, – сказал солдат Слесаренко.

  – Мы обсуждать это не будем, не юродствуйте, – подал голос замполит Бородавицын, вытирая мокрые глаза.– Мы договорились от имени нашей батареи послать в Москву коллективное письмо с пожеланием скорейшего выздоровления. Я думаю, нам надо работать над текстом.

  Все молчали. Тем более что в час дня было новое сообщение, более страшное и повергающее в состояние ужаса всех советских людей, а советские люди были уверены, что все человечество дрожит мелкой дрожью и не находит себе места. Речь теперь шла об отключении сознания гения.

  При этих словах старший лейтенант Слободан, вчерашний еврей Слободан, ставший русским, потому что тот, кто утром описался, не любил евреев, схватился за голову и громко зарыдал. Его примеру последовал и старшина Фоменко.

  – Принесите воды, – распорядился капитан.

  Принесли в алюминиевой кружке воды, дали Слободану, он глотнул, еще несколько раз всхлипнул и замолчал.

  – У меня сердце...сердце жмет, – сказал он, морща лицо от якобы нестерпимой боли. – Отец ты наш родной! я готов отдать свою жизнь, лишь бы ты выздоровел и как можно скорее. Что без тебя вооруженные силы? А ничто, ноль без палочки. Ты ведь наш генералиссимус. Без тебя мы бы войну не выиграли. Солдаты шли на смертный бой с твоим именем. А если бы тогда заболел, что бы с нами было? да нас бы Гитлер поработил.

  – Вот эти слова мы и запишем в нашу телеграмму, и сегодня же отправим! – предложил Бородавицын.

  В составлении телеграммы приняли участие три человека: командир батареи капитан Самошкин, замполит Бородавицын и командир взвода связи старший лейтенант Слободан. Коллективного составления текста телеграммы не получилось: каждый предлагал свое, в результате получалась каша. Солдат Свирин предложил отправить его в Москву, пря в Кремль, где лежит отец всех солдат Сталин и поцеловать его в пятку, тогда он уж точно выздоровеет.

  Командир взвода связи, только что сбривший пейсы по этому случаю, запретил целовать пятку больного вождя и вместо целования в пятку или в седалище, предложил написать письма родителям и высказать свою скорбь по поводу этого трагического случая.

  После долгих мучительных часов плача и выдергивания волос из головы капитаном Бородавицыным, получился следующий текст:

  Дорогой ты наш, родной ты наш!

  Солдаты, офицеры вооруженных сил батареи Н-ского полка опечалены трагической новостью о Вашем недомогании. Ваше самопроизвольное мочеиспускание – трагический случай в жизни нашего народа и нашей батареи в целом! Дружный коллектив воинов управления зенитного полка постановил:

  1. Мочу и прочие выделения из организма гения всего человечества сдать в музей на вечное хранение.

  2. Добиться немедленного выздоровления И. В. Сталина, дабы он по-прежнему руководил вооруженными силами и советским народом, помня, что чем больше успехов в строительстве социализма, тем больше врагов, которые никогда не сдаются и потому подлежат уничтожению – расстрелу в затылок или работе на рудниках по добыче урана.

  3 В полном здравии и хорошем настроении приступить к строительству коммунизма под девизом: это есть наш последний и решительный бой.

  4 Повысить боевую готовность, чтобы осуществить нашу мечту и мечту трудящихся всего мира – освобождения человечества от ига проклятого капитализма силой оружия! Если враг не сдается – его уничтожают, как писал великий Ленин совместно с Максимом Горьким.

  5 Переименовать Москву в город Сталиноград на вечные времена.

  Подписали:

  Капитан Самошкин, командир;

  Секретарь партбюро, Бородавицын;

  Командир взвода лейтенант Слободан.

  Выздоравливайте, дорогой наш отец и да победит коммунизм во всем мире!

   11

  Текст телеграммы зачитал замполит Бородавицын. Он предложил утвердить ее поднятием рук.

  – Единогласно, – сказал Бородавицын. – Теперь, товарищи, мои несчастные товарищи, и я вместе с вами, и все советские люди вместе с нами, и мы вместе со всеми, должны отправить это письмо в Кремль, куда посылают все советские люди почтой. Почта находится в городе, там огромная очередь. Надо выбрать самых стойких, способных отстоять очередь и отдать лично в руки тому, кто принимает эти траурные письма. Кому мы доверим выполнить это важное, всемирно значимое поручение?

  – Еще не траурное, еще не траурное, – пропищал кто-то из солдат.

  – Виноват малость, хотя почти траурное, коль наш отец родной...

  – Описался, – брякнул я и получил от ефрейтора Слесаренко под дых.

  Наконец, делегатами были избраны: Бородавицын, ефрейтор Слесаренко и ефрейтор Славский.

  Мы втроем вышли из КП и направились в город на поиски почты.

  У почтового отделения уже стояла очередь около тысячи человек. Оказывается, пожелания скорейшего выздоровления посылали и родильные дома, а их пропускали в первую очередь. Дело в том, что малыши, которые появлялись на белый свет в это время, тоже посылали пожелания скорейшего выздоровления, потому что без выздоровления гения, отца всех детей, не может быть счастливого детства. Далее следовали передовики производства, и только потом шла живая очередь. Надо признать: никто не шумел, не возмущался, все были в состоянии шока и общались только глазами. Но и глаза были заняты: из глаз, у всех, лились слезы, море слез. Я тоже думал, как бы заплакать, но ничего не выходило, и я плакал насухо.

  – Ты бандер, совсем не переживаешь, – шепнул Слесаренко мне на ухо.

  Но Бородавицын тут же показал ему кулак, и Слесаренко замолчал до следующего дня. Для коллективных пожеланий существовала отдельная очередь, а отдельные граждане стояли в другой очереди. Одна старушка оказалась замыкающий под номером 9999. Она опиралась на клюку и причитала:

  – Спасибо, родной! ты отправил моего мужа и моих сыновей по ленинским местам сроком на 25 лет каждого строить коммунизьму, а меня ишшо не успел, выздоравливай скорей, вон, сколько врагов стоит в очереди.

  Молодой человек с выпученными глазами подошел, взял старуху за руку и увел в конец коридора. Старуха больше не появлялась.

  Делегация во главе с Бородавицыным мужественно стояла в очереди семь с половиной часов, и после посылки телеграммы в Москву вернулась на батарею. Было два часа ночи. За это время здоровье гения не улучшилось, а наоборот ухудшилось. Он еще несколько раз описался, не приходя в сознание.

  Вся страна погрузилась в траур и отчаяние. Те, кто родился и вырос с его именем, начиная с самых ранних лет, все, кто верил, что Сталин это солнце на небе, что Сталин это Бог, что он выиграл войну, что он приведет советский народ к счастливому будущему, вдруг почувствовали себя сиротами, брошенными на произвол судьбы. Культ личности, культ земного божества был заложен Лениным, а Сталин просто продолжил линию околпачивания и жестокости своих преданных рабов. А почему бы нет? В таком положении не был ни один фараон. Советские люди даже этого картавого божка стали забывать: чмо проклятое, умер раньше времени, а надо было прожить еще с десяток лет и вырезать всех русских до единого, а пустыню заселить евреями, так нет же, не захотел, а чтоб евреи его не проклинали, взял, да и умер раньше времени.

  На устах каждого двуногого раба было имя только одного человека – Сталина. Он смотрел на них с трибуны, слушал по радио, читал преданные письма и улыбался в усы.

   Моя – гэный, – думал он и не мог нарадоваться.

  Гораздо позже поговаривали, что только обитатели ГУЛАГа были в восторге от смерти вождя. Их в это время было не так уж и мало, около 15 миллионов человек.

  Каждый думал, как все, все думали, как думал каждый по принципу один за всех и все за одного. Как думал один, так думали и остальные 270 миллионов советских граждан, исключая обитателей ГУЛАГа, советских немцев, ингушей и чеченцев, крымских татар, западных украинцев. У них наверняка было свое особое мнение, которое сидело глубоко внутри. Это мнение отличалось от здравомыслящих людей с больным воображением. Но это ничтожное меньшинство. Даже сорок миллионов не наберется. Ну, а те девяносто миллионов, что великий вождь уже отправил в небытие, они не в счет. Это враги. У них были свои головы и свои мысли, а мыслили они нестандартно, не как все, и им нет, не может быть места под солнцем великого Сталина.

  Даже когда великий Сталин перестал дышать и мочиться в штаны, он все равно не умер, он будет жить вечно как его учитель Ленин, как всякий «благодетель», который одним росчерком пера, одним кивком головы, отправлял в мир иной тысячи отцов и матерей, а будучи во гневе и маленьких детишек также, туда же.

  Возможно, есть еще какие-то неведомые силы в поднебесной, не подвластные ни Ильичу, ни Иосифу, которые могут повлиять на самочувствие самого великого человека на земле, и даже приковать его к постели! А может, это происки империализма; он загнивает, но все еще преподносит нам всякие пакости; нельзя исключить и пакости внутренних врагов: не все еще разоблачены, не все обезврежены.

  А может, врачи, – было же дело врачей, – решили попугать народ? Красному солнышку негоже было расставаться со своими рабами, которых было все еще очень много, при помощи которых красное солнышко выиграло тяжелую войну, используя всевозможные методы воспитания. Эти методы всем известны. Это См ерши, заградительные отряды, тройки, полевые суды и еще бог знает что...то что неведомо было ни одной армии мира, начиная с древних времен.

  Люди чесали затылки, женщины рвали волосы на головах, а кто в знак траура и брил голову, а самые преданные в знак протеста сводили счеты с жизнью, надеясь попасть в коммунистический рай, вместе с вождем, что уже лежал в гробу. На горе всем рабам, простите гражданам Советского союза.

  – Ты был на оккупированной территории, – спросил у меня Слесаренко, – как тебя выбрали в состав почетной делегации нести письмо на почту для отправки в Москву?

  – А разве я виноват в этом?

  – А кто же виноват? Надо было пожертвовать своей жизнью в борьбе с оккупантами, а ты, небось, прятался.

  – Я был подростком, – сказал я.

  – Не имеет значения. Вон подростки краснодонцы из «Молодой гвардии», ты разве не читал?

  – Я прочитаю, ты только на меня не капай начальству. Я тоже, как и ты, люблю Сталина и переживаю за него, – сказал я с дрожью в голосе.

  – Гм, знаем мы вас, все вы любите притворяться, примазываться к авторитету товарища Сталина. Кончатся похороны, с тобой разберутся парни из службы НКВД.

  Я еще больше опечалился. Правда, в дни траура даже НКВД не предпринимало никаких революционных инициатив: главный шеф НКВД лежал в гробу.

  В результате мудрого руководства – десяти Сталинских ударов– на алтарь отечества было положено почти двадцать семь миллионов солдат. Только за 1941-1942 годы по приказу вождя расстреляли 158 тысяч своих же советских солдат и офицеров, а это 16 полнокровных дивизий. Не за эту ли гуманную акцию он получил высшее воинское звание Генералиссимуса?

  Как отец, Сталин проявил себя по отношению к своей семье, к детям. Сына Якова оставил у немцев, дочь Светлана, как только появилась возможность, умотала за границу к американцам, Василий стал алкоголиком. Молодой жене Светлане пустил пулю в затылок и оставил пистолет в ее руке, дабы создать впечатление самоубийства. Это ли не вождь народный?