Текст книги "Осиное гнездо (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

  Трудно объяснять парадоксы истории, они не сразу поддаются объяснению, эти парадоксы раскрываются несколько столетий позже.

  Ленин быстро обезглавил нацию, оставив одних гопников, то бищь рабов в живых, а Сталин превратил всех гопников в рабов и заставил всех трудиться по шестнадцать часов в сутки. Вскоре все стали воинственными рабами, хорошо дрались и победили Гитлера.

  Великий Сталин оттого и стал великим, что превратил всю огромную страну

  развратил ее духовно, превратил огромную страну в воинственных рабов, которые под дулом пистолета, а это был его, сталинский пистолет, будучи ни в чем неповинен, кричали в последнем слове, стоя у бруствера, либо будучи привязанным к дереву:

  – Да здравствует товарищ Сталин! – и тут же получали пулю в лоб или в затылок.

  Новое поколение уже рождалось с отравленными мозгами и с раннего детства подвергалось стерилизации. Отсюда безграничная вера в вождя и его коммунизм.

   12

  Пятого марта командир батареи капитан Самошкин построил весь личный состав во дворе и поставил огромный портрет вождя перед собой, который ему только что принесли и, вытирая слезы кулаком начал:

  – Знацца, так товарищи! Умер наш отец родной, теперича мы осиротели навсегда и шо с нами будеть – никто знать не могет. Я предлагаю всем стать на колени перед патретом гения всего человечества. Постоим подольше, и я разрешаю перекреститься по старому русскому обычаю.

  – Мы не умеем креститься, – признались солдаты.

  – Ну, тогда покажем кукиш сталинской смерти, пущай знает она, что мы ее не боимся.

   Солдаты стали на колени перед портретом вождя, и показали кукиш небесам, ниспославшим смерть гению, земному богу.

  – Он живой, – сказал кто-то, – вон лыбется, глядите!

  Все на коленях подползли к портрету. Капитан Самошкин тоже начал смотреть, но его взяло сомнение.

  – Он на всех портретах улыбается, это значит, что он вечно живой. Можно разойтись по такому случаю. Только бдительность не терять, потому, как американские империалисты начнут лезть к нам как тараканы. У их ишшо это, как его, атомное ружье есть. Ой, головушка ты моя бедовая, что с тобой будет? Как мы теперя...

  Не успел капитан кончить свою замечательную речь, как пришла депеша: срочно собрать личный состав и прибыть в офицерский клуб, где будет читаться лекция о жизни и творчестве великого философа, историка, химика, физика, медика и акушера Иосифа Виссарионовича.

   Несколько километров опечаленные солдаты шли строем, и никто теперь на них не гаркал, не останавливал, не читал мораль за то, что идут не в ногу, и разговаривают в строю.

  Офицеры возглавляли небольшую колонну, лили слезы на грязный асфальт. На КП полка остался один дежурный. В этот момент американским империалистам можно было посылать свои самолеты в любом количестве, никто не пытался бы их обнаружить, потому что советский народ махнул на все рукой. Раз дорогие, любимые усы приказали долго жить, значит, жизнь кончена, жить просто не стоит, да и никто не знает, как жить. Если только новый вождь появится. А если не появится, что тогда?

  Но американские империалисты к нам никого не посылали, не мешали нам безумствовать. Наше социалистическое небо было чистым и спокойным. Народ мог безбоязненно лить слезы, размазывая их по худому лицу грязным рукавом и рвать на себе волосы.

  Трудно поверить, что это происходило на самом деле, ибо невозможно согласиться с тем, что народ, который дал миру Менделеева и Толстого, Чайковского и Достоевского, мог поддаться такому дикому околпачиванию безжизненных марксистских талмудов, поверить в величие и мудрость своих палачей.

  Недалеко от штаба дивизии, в военном городке на Логойском тракте, выстроено большое одноэтажное кирпичное здание. Это клуб, куда можно поместить свыше двух тысяч солдат. Сюда-то и приводили, как стада молодых баранов, солдат послушать еще раз о смерти величайшего вождя народов, хотя по радио об этом каждый слышал бессчетное количество раз.

  Заполненный зомбированными слушателями зал походил на содом: кто-то рвал на себе пуговицы с пятиконечными звездами и глотал, кто-то рвал на себе волосы и одежду и нараспев произносил: как же мы теперь жить будем? На кого ты нас покинул наш отец дорогой?

  Часть слушателей ломали сиденья, вырывали ножки и били себя по голове, восклицая: не хочу жить без товарища Сталина, я не имею права оставаться в живых, коль ушел из жизни наш дорогой вождь − вождь всех народов. Были и такие слушатели, кто ползал на коленях и стучал лбом в возвышение сцены.

  − Дайте мне пистолет, чтоб я тут же мог свести счеты с жизнью, − кричал один обезумевший майор.

   Руководство БВО испугалось не на шутку, и на трибуну вышел начальник штаба генерал-майор Солодовников. У него тоже текли слезы по красивому интеллигентному лицу.

  − Успокойтесь, товарищи, прошу вас! Как видите, я тоже скорблю. Всю ночь не спал, нет две ночи не спал, в семье у меня ералаш, не ведаю, куда жена подевалась. После того как она вырвала все волосы на голове, один маленький клок остался, никто не знает, куда она подевалась. Я как начальник штаба обратился в Москву в ЦК КПСС и стал спрашивать, что делать? Если все члены ЦК покончили с жизнью, то и я последую их примеру. Только на кого оставить армию. У нас пятьсот тысяч солдат. Может начаться перестрелка, а затем и война. Весь город наш помрет, люди сведут счеты с жизнью все до единого. «Не беспокойтесь, товарищ генерал, на смену товарищу Сталину уже пришло ЦК в составе Берии, Хрущева, Маленкова, Молотова, Микояна и других сынов великого Сталина. Мы поведем свой осиротевший народ по пути, который завещал нам великий вождь народов И. В. Сталин».

  − Сика, Сика, Сика! − заревела толпа и уселась на перебитые стулья.

  − ЦК, товарищи, ЦК, − поправил генерал.

  − Сика, сика, сика! − снова заревела толпа и замерла.

  Генерал спустился вниз, вытирая мокрые глаза белоснежным платком, а на трибуну поднялся лектор в звании полковника. Он добросовестно вытирал слезы, катившиеся на китель, потом повернулся, чтобы посмотреть на бюст усатого вождя из белоснежного мрамора, упал в обморок. Тут же появились санитары с носилками и унесли лектора. По залу, забитому до отказа, прошел легкий гул, который тут же прекратился. Только тяжкое сопение слышалось.

  О лекторе тут же забыли, внимание было переключено на бюст вождя. Лишь бы он ожил, сжалился над нами, сиротами.

  Вскоре появился новый лектор, но гораздо моложе, лейтенант, кажись, Подлизкин. Он тоже тер глаза, а потом и вовсе разрыдался. Ему так же, как и предыдущему лектору, поднесли стакан с водой, он жадно выпил, и только потом, стал перечислять выдающиеся заслуги Сталина перед советским народом. Правда, ничего не сказал о погромах и коллективизации 30-х годов, об уничтожении командного состава армии накануне войны с Германией; о заградительных отрядах на фронтах, (тебя все равно пристрелят, если не чужие, то свои); о депортации немцев Поволжья и Крымских татар. О насильственном переселение чеченцев и ингушей в 44 году и о многих других неоценимых заслугах перед своим народом, – не сказал лектор. То, что лектор не назвал этих выдающихся заслуг перед своим народом и отечеством, никого не обидело, наоборот, если бы он осмелился хоть заикнуться об одном из выдающихся качеств, его бы разнесли на куски. Попробуйте у рабов отнять их кумира. Даже Хрущеву в будущем не могли простить, что он слегка пожурил палача, так и не назвав его палачом.

  – Почему нас так неожиданно оставил великий Сталин? – завопил лектор, вытирая слезы, катившиеся вдоль щек. – Что нам теперь делать, куда деваться, кто будет разоблачать врагов социализма и коммунизма? Найдется ли среди нашего народа такой светлый и предсказательный ум? Ведь это бывает раз в тысячелетие. Наша эра насчитывает две неполных тысячи лет, и за это время подобного человека не было. Посмотрите на бюст, как он гениально улыбается, а как он держит голову. Такой посадки головы ни у кого нет, разве что у Ленина, но даже с Ильичом это несравнимо. Прощай наш дорогой и любимый вождь, пусть земля, ленинская земля тебе будет пухом! О-о-о-уу-у-у!– Лектор подошел к бюсту вождя, стал на колени, обнял его и стал покрывать поцелуями.

  – А Сика? Иде Сика? − заревел зал.

   Лектор тут же поднялся с колен и произнес:

  − Простите, товарищи, забыл. Горе так велико, я уже не помню, кто я, где я и что я делаю. Так вот ЦК! Ленинское, простите сталинское ЦК, оно нас доведет до коммунизма и освободит народы от капиталистического ига силой оружия. Давайте поплачем еще раз, думаю генерал возражать не будет и обратим свои взоры в сторону сталинского ЦК.

  − Сика! Сика! Сика−а−а−а−а!

   13

  В день похорон отца народов, 9 марта, я в составе батареи КП полка прошел свыше десяти километров до центра города, где над центральной площадью возвышался огромный памятник усатому, смотревшему с высоты на своих скорбящих рабов. Он был сейчас равнодушен точно так же, как и при жизни. Для любой человек ничего не значил, что простой малограмотный слесарь, что маршал, писатель. Он всех уничтожал равнодушно. Иногда, когда судили военных, он прихоти ради, присутствовал на суде, прятался за занавеску, чтоб его никто не видел, а он чтобы всех видел и слышал, как вчерашний ученый или военный крупного масштаба, который бил ему челобитную, сейчас уверял членов суда в своей преданности ему, великому Сталину, и улыбался в усы.

  За Комаровкой в сторону центра, батарея влилась в общую нескончаемую смешанную колонну, следовавшую к центру, к ЦК Белоруссии и дому правительства. Это были военные и гражданские, тихие, скорбные, молчаливые, серые лица, кто не вымолвил ни единого слова рядом идущему соседу, чье ухо было на расстоянии полуметра.

  По широкому проспекту имени Сталина транспорт не ходил: проспект был заполнен скорбящим народом. Обычный людской гул при скоплении людей полностью отсутствовал: никто ни с кем не разговаривал, ни о чем не спрашивал, если кто вытирал сопли, и слезы, то молча. Это говорило о траурном шествии по поводу невосполнимой утраты.

  Мы шли так же молча, никто не решился даже икнуть. Собственно мы шли не хоронить вождя, мы шли посмотреть на его высоченный памятник, который мы уже сто раз видели. Гения хоронили в Москве, и там была давка. Рабы давили друг друга и погибали. Жертв было много, очень много. Наиболее преданные рабы охотно отдавали свои жизни за кавказского бандита и головореза Иосифа Джугашвили – благодарили за отрезанные головы, повешенные трупы, расстрелянные сердца, бившиеся в честь его – самого жестокого узурпатора после Ленина.

   К месту предполагаемого захоронения мы подошли в полдень. Умерший стоял как шиш, а усы были на тридцати метровой высоте, а внизу сапоги генералиссимуса были засыпаны цветами. Некоторые особи женского пола падали на эти цветы пробирались к сапогам, чтобы их поцеловать многократно. Дорогой ты наш, любимый ты наш, на кого ты нас покидаешь – кричали обезумевшие дамы. Нам тоже удалось стать кругом памятника, а вот что делать, никто не знал.

  Несмотря на заполненную площадь, нас подпустили к самому памятнику, но поцеловать каменные ноги вождю никому не удавалось. А поцеловать колени никто не пытался: памятник был слишком высок.

  Население города вместе с военными, своими защитниками, а этих защитников было так много, что иногда казалось, что людей в военной форме гораздо больше гражданских, двигались к каменному идолу отдать ему последние почести.

  И хотя идол возвышался над площадью и до этого и еще несколько лет после этого трагического дня, оцепеневшие от ужаса массы двигались сюда именно сейчас.

  Замерли фабрики и заводы, военные корабли и поезда, дула пушек глядели в землю, а осиротевший народ во всей империи двигался к памятникам. Этих памятников по стране было установлено сотни тысяч. Ученик даже потеснил своего учителя, еврея Бланка. В городах устанавливались маленькие памятники Ильичу, чаще бюсты, а ученику Джугашвили – шести, десяти, тридцати метровые.

  Колоны шли, молча, под траурную музыку.

   У памятника никто не задерживался. Колоны просто делали круг, поднимая головы вверх, чтоб посмотреть на каменные усы, лицо разукрашенное птичьем пометом, узреть гения, возвышающегося над своими рабами, льющими бесполезные слезы. И проходили дальше, то есть возвращались туда, откуда прибыли.

   Это была единственно разумная акция, иначе у памятника была бы страшная давка со смертями, увечьями, как на Трубной площади в Москве.

  У памятника на возвышении из досок, стояло белорусское правительство и весь центральный комитет. Никто речей не произносил, никаких звуков не раздавалось, кроме рыданий, искренних, но бесполезных.

   Колонны несли венки с цветами. Венков было так много, что их некуда было ставить. Джугашвили держал правую руку на сердце, как бы давая, клятву народу, что все враги будут уничтожены, а так как с развитием социализма количество врагов возрастает, то машина смерти никогда не будет остановлена.

  Люди с согнутыми спинами и опущенными головами, делая круг у подножья памятника, как бы клялись в верности и преданности своему отцу и учителю. Мы одобряем твои поступки, дорогой учитель и будем помогать уничтожать врагов, но мы не враги, мы твои дети, мы твои сыны и дочери, мы в твоих руках, мы в твоей власти.

  Немного легче советский народ вздохнул, когда услышал о мудром решении родного ЦК, вокруг которого приказано было сплотиться, что великого вождя народов не станут хоронить, предавать земле, как простого человека, а выставят в Мавзолее на всеобщее обозрение, рядом с Ильичом. Это мудрое решение было воспринято с огромной благодарностью всеми советскими людьми. Если раньше за попытку лицезреть диктатора можно было поплатиться жизнью, то теперь, приехав в Москву и отстояв шесть-восемь часов в очереди, можно было попасть в Мавзолей и увидеть родного отца и учителя, и не одного, а сразу двух. Такие счастливчики из далекой провинции, побывав в Мавзолее, становились знаменитыми у себя на родине. С ними производились встречи коллективов, они читали лекции, о них писали в местных газетах.

   14

  Солдаты КП полка вернулись в казарму только к вечеру, поужинали перловой кашей, заправленной вареной свининой наполовину с салом, разбрелись, кто куда, и вдруг, горнист протрубил сигнал сбора всего личного состава. Все построились в течение одной минуты. К строю подошел старший лейтенант Бородавицын. У него глаза уже не были на мокром месте. Во взгляде была коммунистическая целеустремленность. Когда дежурный попытался сдать ему рапорт, он махнул рукой и произнес:

  – Вольно!

  – Вольно, – подал команду дежурный.

  – Товарищи солдаты! страна похоронила, нет, не похоронила, страна поместила в усыпальницу великого человека. Мы должны бороться за право посетить Мавзолей в Москве: оба вождя там, как живые. Я советский офицер, воевал с фашистами, и мне не посчастливилось побывать в Мавзолее или на Красной площади в дни праздников, когда великий вождь выходил на трибуну и плотно сложенными пальчиками, такие пальчики могут быть только у гения, помахивал, приветствовал восторженную толпу. Мы сейчас рас садимся в красном уголке и устроим соревнование: кто, что знает из биографии великого вождя, какие его книги вами прочитаны, как он пребывал в ссылке, где встречался с Ильичом?

   Солдаты расселись в красном уголке, и беседа началась. Это была трудная беседа, потому, что о жизни великого человека практически никто ничего не знал.

  Настоящей биографии двух отцов отечества просто не существовало, несмотря на то, что книг о Ленине и Сталине – хоть отбавляй. Ну, кто осмелился бы написать, что Сталин грабил тифлиские банки, а деньги отдавал Ильичу, а тот, спустя энное количество лет, ввел его, Сталина, в состав ЦК партии? Кто мог бы поверить, что великий человек состоял на службе у царских жандармов и выдавал им революционеров, будучи членом ленинской партии большевиков? И во сне никому не могло присниться, что Сталин застрелил или вынудил застрелиться, собственную молодую, красивую жену Светлану Аллилуеву, – в какой книге о вожде это было написано? И это далеко не все. Вопросы можно задавать без конца.

  Солдаты сидели, пожимали плечами.

  – Ну что молчите? Расскажите о детстве и юношеских годах дорогого вождя!

  – У него не было детства, – сказал солдат Рыбицкий.

  – И юности у него не было, – добавил Черепаня.

  – Почему? – удивился Бородавицын.

  – А потому что при капитализме ни детства, ни юности не бывает, одни мучения остаются, как у Горького, – сказал я.

  – Ваша позиция правильная, она политически верна, – с радостью произнес замполит. – Вот только никто не осветил борьбу.

  – Он боролся, – сказал кто-то.

  – Правильно. Но как боролся?

  – С флагом в руках.

  – Правильно.

  – И народ за ним шел, под его флаг становился, – добавил я.

  – Правильно. Я ставлю вам отличную оценку.

  – А теперь перейдем к другой теме. Борьба товарища Сталина с внутренними врагами. Как он боролся?

  – Он всех врагов чик-чик и готово, – сказал рядовой Изанский.

  – Политически правильно, рядовой Изанский, – сказал Бородавицын. – Можете назвать хоть несколько фамилий, которые разоблачил товарищ Сталин?

  – Он всех разоблачал, и всех расстреливал, и правильно делал. Если враг не сдается– его уничтожают. Так и империалисты. Им лучше сдаться, а если не сдадутся, мы их чик-чик и готово, – сказал рядовой Слесаренко родом из Курска.

  – Товарищ Сталин разоблачил и обезвредил Бухарина, Рыкова, Пятакова, Троцкого, Томского, Якира, Тухачевского, Уборевича...почти весь ленинский центральный комитет, потому что к Ленину все примазывались. Вот так, товарищи. Было бы очень хорошо, если бы каждый из вас написал сочинение на тему: «С именем товарища Сталина в бой с империализмом». А я всем выставлю оценки. На этом все. Можете сегодня отдохнуть. А, должен вам сообщить, что командованием наш старший лейтенант Слободан направляется в Москву для посещения усыпальницы вождей, гениев всего человечества. Он не то завтра, не то послезавтра вернется, и расскажет, как они там отдыхают.

  – И я хочу посмотреть, – сказал солдат Рыбицкий. – Интересно, они в обнимку там лежат, целуются, или просто пожимают друг другу руки.

  – Как это в обнимку, да еще с поцелуями, они что, голубые по-твоему? – спросил солдат Черепаня.

  – Нет, голубыми они не могли быть: у того и другого были жены и любовницы, – сказал я.

  – Тише, товарищи! Вы уже становитесь на путь ревизионизма. Нельзя так про вождей рассуждать: голубые, любовницы. Гений не может быть голубым. Он может быть, ну скажем светленьким, таким, понимаете, ярким, светящимся и у него не может быть любовницы. У него может быть подруженька, или, выражаясь современным языком, партийный товарищ...в юбке.

  – Как Инесса Арманд у вечно живого товарища Ленина, – сказал я.

  – А вы откуда знаете, что партийным товарищем у Ленина была Инесса? – спросил Бородавицын.

  – А мне дед рассказывал. Он был членом ЦК компартии Чехословакии, – сказал я.

  – Товарищ Славский, это была военная и государственная тайна. Она актуальна и сегодня, когда империалисты цепляются за любую мелочь. Так что вы забудьте про это, так как будто вам дед ничего и не говорил. Кроме того, я советский офицер, ничего об этом не слышал. Для меня великая революционерка, если это только не провокация, Инесса Арманд, совершенно не знакомое имя. Я, поэтому могу усомниться в вашей информации и признать ее чуждой нашей советской морали и тогда надо принимать к вам соответствующие меры. Вы поняли?

  – Так точно, понял, – вытягиваясь в струнку, произнес я. – А впрочем, я, кажись, перепутал немного. Эта Инесса, будь она неладна, или царствие ей небесное, принадлежала вовсе не Ленину, гению всего человечества, а врагу советского народа и всего коммунистического и рабочего движения Льву Троцкому. Это Троцкий имел кучу любовниц, а не Ленин. Точно. Так оно и было. Эстафету Троцкого принял враг советского народа..., фамилию забыл..., а этих врагов было много и еще будет.

  – Вот это правильно. Теперь я вижу, что вы на правильной, ленинской платформе стоите, товарищ Славский. Видите, если пошевелить мозгами, то поневоле станешь на ленинскую платформу. Другого просто не дано, – убеждал Бородавицын.

  – Надо, чтоб и американские империалисты стали на ленинскую платформу, – произнес Изанский.

  – Мы их заставим, – сказал Рыбицкий.

  – Нет, товарищи, опять ошибка крадется за вами, – вмешался Бородавицын. – Мы американских империалистов просто уничтожим, мы в коммунизм их не возьмем, напакостить могут, а простой народ Америки сам поймет, на какую платформу ему становиться.

  – Надо их уравнять. Пусть все едят по одной порции горохового супа, как мы, – сказал Черепаня.

  – И живут коммунами, как мы, – добавил я.

  – Правильно, товарищи. Все получают пятерки.

  Прошло две недели. Сочинение никто не написал. Замполит Бородавицын, видать забыл об этом. Он теперь с пеной у рта доказывал на политзанятиях, что коммунизм не за горами, и когда солдаты завершат срок срочной службы, они вернутся уже в готовый коммунизм. Но не это главное. Главное то, что при коммунизме все по потребности. Хочешь две порции перловой каши на ужин– пожалуйста, хочешь иметь сапоги на зиму, а туфли на лето– пожалуйста! А работать... на полной сознательности. От сознательности людей будет просто распирать. А что делать с несознательными? А это не проблема. Их в коммунизм просто не возьмут. Что с ними делать? Как что? Это же балласт истории, а балласт обычно на мусорную свалку. Туды им и дорога.

  Будут ли деньги при коммунизме? Нет, не будет. А зачем они? Разве членам Политбюро, нужны деньги? конечно, нет: в Политбюро давно коммунизм. Как насчет браков? будут ли обобществляться представители слабого пола? это сложный вопрос. Ленин был против. Помните, он говорил там про стакан, с которого пьют многие и жидкость начинает портиться. Так и тут. Сам Ильич вел скромную жизнь. Всю жизнь любил Надю и ... Может, он всего один раз поцеловал ее, потому что только один памятник ей поставил за поцелуй. Скромняга. Берите с него пример.

  Довольно быстро мы стали забывать о том, что мы осиротели, вопрос, что делать и как быть дальше без вождя народов улетучился. Судьба любого человека, каким бы ни был при жизни, отворачивается от него, как от ненужной вещи, как только ого закапывают в землю или даже помещают в мавзолей. И это не зависит от должности. Только здесь наступает настоящее равенство.

  О Сталине стали вспоминать все реже и реже, все взоры были устремлены на Хрущева, Маленкова, Берию и Молотова. А я, так обо всех забыл в силу своей несознательности.

   Часть вторая

   1

   Будучи обычным связистом на командном пункте полка я понимал, что я только числюсь связистом, как и масса других солдат, так на всякий случай, если понадобиться размотать провод, отнести катушку на место воображаемого другого командного пункта. И это было грустно. Мне хотелось быть полезным и я мог быть полезным, но меня никто не замечал, как не замечают пешку, когда таких запасных пешек вокруг много. Единственное, что радовало: я избавился от унизительной муштры, которая расшатывала мою нервную систему.

   Катушка с проводами, которую я редко взваливал на плечи, иногда разматывал, куда-то тащил, хоть в этом не было никакой необходимости, и снова возвращался в казарму, приводила к мысли, что армия это сборище бездельников на шее народа. Вдобавок мои новые сослуживцы не стали моими друзьями потому что мы были от самого рождения разные, словно я родился в другой стране и мое мышление, мой внутренний мир коренным образом отличался от мира тех, с кем я делил всю пустоту своего пребывания на батарее. Я прекрасно понимал, что в моей тоске и одиночестве никто не виноват, ни командиры, ни ребята, у которых было одно на уме – служба, уставы, чистка пуговиц, заправка кроватей, слушание лекций о том, как мы хорошо живем.

  Как я относился к тому, что вождь описался, я тщательно скрывал и то, что он приказал долго жить, мне было совершенно все равно, а ребята страдали и все страдали в стране от мала до велика. И они имели на это право. Это было их право, а у меня было свое право.

  И вдруг в моей солдатской жизни произошли существенные перемены: я был вызван к замполиту Бородавицыну на беседу. Он меня усадил напротив и как бы облегченно сказал:

  – Хоть вы и носитесь со своим истерическим материализмом, но особым рвением на нашей батарее не отличаетесь. Носите катушку и не больше. Я лично ожидал от вас большего.

  – Я не виноват, что мне не дают никаких поручений, а рваться к пульту насильно я не могу. Там есть толковые ребята, которые прекрасно справляются с настоящим боевым заданием: следят за движениями самолетов в ночное время. Я собирался предложить книжную передвижку, а то солдаты скучают от безделья. Можно ведь договориться с любой библиотекой, и они выдадут любую книгу по заявке. Это помогло бы и уставы учить.

  – Может и пошло бы, не спорю, но уже поздно. Тут такая ситуация, что мы вас должны отчислить из нашего дружного коллефтива. Хотите учиться?

  – Я что-нибудь натворил, товарищ капитан, я ведь могу исправиться. А что касается учебы, то я уже учился, но толку от этого мало – ответил я. – Теперь я убедился в том, что не самая лучшая жизнь в армии. Постоянная муштра, подъемы даже в ночное время, а после криков и срочного одевания, даже когда объявят отбой, заснуть трудно. А в шесть утра снова подъем. Как вы, офицеры, всю жизнь отдаете службе в вооруженных силах, – мне просто не понятно.

  – Надо кому-то служить, – примирительно сказал Бородавицын. – Кто Родину будет защищать от империализма? Защита Родины – это священный долг каждого советского человека. Вы зря ссылаетесь на трудности. Вы думаете, вам одному трудно? Всем трудно. Надо к этому привыкнуть и все будет в порядке. На гражданке тоже будет вам несладко, вспомните меня.

  – Ну, если с этой точки зрения, то все понятно.

  – Без «ну», товарищ ефрейтор. Сейчас мы вам подготовим необходимые бумаги, отправитесь в штаб Белорусского военного округа. Там вас ждут, – добавил командир КП (командный пункт) капитан Самошкин, который вошел в кабинет своего зама по полит части. Он был более добродушен и как бы гордился, что его солдата забирают в штаб армии.

  – Должен сказать, что вы родились в рубашке. Мало кому удается попасть в штаб армии.

  – Кто ждет меня там, как я об этом узнаю? – уточнил я.

  – Спрашивайте майора Амосова, а он вас определит. Там будут и ваши сослуживцы по полковой школе. Тогда вам не всем присвоили звание сержанта, не было должностей свободных, но, видите, про вас курсантов все равно не забывает командование. А вы говорите: служить тяжело. Есть еще вопросы?

  – Все понятно, товарищ капитан. Нет больше вопросов. Благодарю за доверие.

  – Так держать.

  – Есть так держать. Служу Советскому союзу!

   Эта новость горячей волной полоснула с ног до головы. Документы уже лежали на столе у командира батареи Самошкина, он крепко пожал мне руку и пожелал успешной службы в штабе армии.

  Тщательно спрятав документы в боковой нагрудный карман гимнастерки и свои вещички, я пошагал по едва заметной тропинке в сторону штаба Белорусского военного округа. Я шел налегке, будучи уверен, что тут же вернусь и скажу Бородавицыну: не подошел.

   Штаб БВО оказался недалеко. На проходной я оставил свой вещ-мешок, и я бойко поднялся на второй этаж к майору Амосову.

  На втором этаже мелькали офицеры от майора до полковника, а я растерялся, не знал, как быть: надо было держать руку у головного убора постоянно, не опуская ее, а я решил не прикладывать руку вообще к головному убору.

  ˗ Генерал˗ ефрейтор, что ж ты не приветствуешь полковника? Накостыляю в следующий раз, – пригрозил незнакомый мне полковник и дружелюбно раз улыбался. – Ну, ладно, а то растерялся, я вижу: скоро заплачешь. Здесь брат одни полковники, руку надо все время держать у виска, не отпуская.

  ˗ Товарищ плутковник, здравия желаю и служу советскому союзу, ˗ выпалил я, чувствуя, как у меня дрожат колени.

  Полковник погрозил мне пальцем и пошагал дальше.

  У двери майора я приготовился: постучал, сдал рапорт, вытянулся в дугу как кишка, не опуская руки в ожидании приказания.

  – Вольно, – сказал Амосов. – Вы будете служить при штабе армии, но сначала мы вас отправим в Крупки, это сто километров от Минска, там пройдете трехмесячную учебу и вернетесь сюда. Мы тут организуем метеостанцию. Посидите пока в красном уголке, почитайте газеты. Подойдут еще ребята, выпускники вашей полковой школы, а также капитан Рыжаченко, ваш командир и преподаватель в одном лице и увезет вас всех в Крупки. Вы хотите служить в штабе армии?

  – Я хочу служить в штабе, благодарю за доверие, а вдруг я в штабе армии, стану генералом...

  – Вы уже генерал, – засмеялся добродушный майор Амосов. – Ефрейтор и генерал, почти одно и то же. Кстати Гитлер был ефрейтором.

  – А Сталин?

  – Товарищ Сталин? Он родился генералиссимусом, запомните это ефрейтор Славский, и никогда не подвергайте эту истину сомнению.

  – Никак нет, вернее: так точно. Никогда не сомневаться в этом не буду. Разрешите идти!

  – Идите.

  – Есть!

   В красном уголке перелистывал газеты, но в голове светилась будущая служба среди офицеров штаба Белорусского военного округа, где, наверное, находится и сам генерал Солодовников, тот, что приезжал с проверкой в полковую школу и вымазал нос грязью начальнику школы Степаненко. Вот увидеть бы его этого аристократа в белых перчатках и генеральских погонах. «Наверное, нас пошлют в офицерскую школу и присвоят звание офицера, мне капитана, а то сразу и майора. Тогда я, в офицерской форме, поеду в отпуск, зайду к председателю колхоза, возьму его за грудки и скажу: не смей издеваться над моими родителями, каналья, не то удушу или пристрелю, как собаку. И односельчанам покажусь. Видите ли, у меня нет будущего, потому что я все в книжках сидел, а мои сверстники уже на работу устроились. Да кем, в качестве кого? Да они колхозными сторожами работают, а колхозный сторож-это большой человек. И на Поляну я пойду к этой мадьярке, что на пианино играет. Она специально для меня божественную мелодию исполнила, когда я молоко продавать приносил. Я в щечку ее непременно поцелую. Она..., у нее пухленькая, розовая щечка, как спелый помидор».

   2

  Когда поступила команда собраться в холле первого этажа, я спустился вниз и узнал своих бывших курсантов по полковой школе – Бомбушкаря, Касинца, Черепаню, Рыбицкого и Шаталова. Майор Амосов тоже вышел к нам вместе с капитаном Рыжачеко. Мы построились в одну шеренгу. Получилось отделение в количестве то ли одиннадцать, то ли 12 человек.