Текст книги "Осиное гнездо (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

  – Да я что, я ничего. Я не рвусь именно посадить его.

  – Тогда что же? Кто хочет крови? кто хочет растоптать цветок?

  – Этим занимается контрразведка из ведомства Ковалева.

  – А ты возьми это дело в свои руки. Ты сам говоришь: здесь идеология.

  – А, это мысль.

  – Съезди в часть, побеседуй с ним, посмотри на него.

  – Это мысль, – повторил Фролов.

  – Я тоже хотела бы на него посмотреть.

  – Не получится.

  – Почему?

  – Я очень ревнив, ты знаешь.

  – Какой ты смешной. А ты знаешь? так приятно, когда тебя ревнуют. Ревности без любви не бывает.

  – Ревность это пережиток капитализма, – сказал Фролов, садясь к столу.

  – Чушь, какая.

  – К икре полагается водочка, – сказал котик.

  – Только немного, – согласилась Галина Васильевна.

  – Почему? не доверяешь?

  – Мужчинам водка вредит.

  – Тогда коньяк с шампанским, – предложил Фролов.

  – Согласна. Только вместе. И я с тобой. Это возбуждает.

  – У меня три возбудителя,

  – Какие?

  – Коньяк, шампанское и ты. Я когда на тебя смотрю – становлюсь молодым, двадцать дет сбрасываю.

  – Я очень рада и горжусь...собой.

  – А помнишь, как ты от меня по углам пряталась?

  – Помню, как не помнить. Я тебя тогда боялась. И тети я тоже боялась, да будет ей земля пухом. А ты не жалеешь?

  – О чем?

  – О том, что она так рано ушла...

  – Это сложный вопрос. Давай не будем вспоминать об этом, мы оба виноваты и больше всего я.

  – Не казнись. Это судьба.

  – Я коммунист и мне не положено верить в судьбу, – сказал Фролов, открывая бутылку с шампанским.

   30

  Каждую свободную минуту, и днем и вечером, когда не было начальства рядом, Я набирал таинственный номер 2-55-55, но никто не поднимал трубку.

  Куда подевалась Лиля? Может быть, еще не вернулась из Читы, может, случилось с ней что? Не исключено, что она в городе, но возвращается домой в три часа ночи, может, номер телефона поменяла?

  Но однажды я набрал тот же номер довольно поздно, около двенадцати ночи, а результат тот же – гробовое молчание.

  Я не собирался жаловаться Лиле на свою судьбу или просить ее помочь выбраться из ямы, в которой я стоял уже одной ногой, – нет, я просто хотел услышать ее голос, только и всего. Надо съездить на улицу Гоголя, 2, но как это сделать? За пределы батареи – ни на шаг. Уйти самовольно, значит попасть под военный трибунал. Слободан только этого и ждет. Нет, не дождешься, паршивец, твердил я себе, кусая губы.

  В одно из воскресений, когда за главного на батарее оставался старшина Фесуненко, я подошел к нему и попросил отпустить ровно на два часа, дабы съездить к девушке на квартиру, узнать, почему она не подходит к телефону уже третий день. Может, с ней что-то нехорошее случилось.

  – Я не могу тебя отпустить ни на шаг, мне приказано не отпускать именно тебя. Если я этот приказ нарушу, я буду разжалован и уволен со службы, что я тогда делать буду? – сказал старшина.

  – Тогда пошлите другого солдата по моему поручению.

  – Зачем это тебе нужно? Ты хочешь сделать девушке неприятность? А вдруг, за ней начнут следить, а то и на допрос могут вызвать. Сиди пока, не рыпайся. Это тебе мой добрый совет.

  Я вынужден был смириться. Потянулись унылые, тревожные дни, дни ожидания неприятностей. Кто-то из солдат сказал, что аресты неблагонадежных производятся обычно ночью: подъезжает черный воронок с решеточной дверью, внутри сидят два солдата, в кабине водитель и офицер. Приходят, будят, надевают наручники, сажают в воронок и уезжают. Вот и вся музыка.

   Я стал ждать ночных гостей. Спят сослуживцы в казарме, сопят, храпят, а я ворочаюсь, прислушиваюсь. Если дежурный прошагает по коридору, я уже вскакиваю и начинаю одевать гимнастерку. Это было мучительно. Скорее бы уж пришли и арестовали, – пусть совершится то, что должно свершиться сейчас, без растяжки нервов, которые и так уже чересчур напряжены.

   Так прошли две недели. В начале третий недели, в понедельник на КП приехал начальник политотдела дивизии полковник Фролов.

  Капитан Самошкин ходил за ним, как цыпленок за курицей, приложив руку к головному убору. Бородавицын спрятался в своем кабинете и срочно принялся наводить порядок в столе. Старший лейтенант Слободан выстроил свой взвод и учил солдат распевать партийный гимн.

  – Позови мне этого солдата – писателя, я хочу на него посмотреть и поговорить с ним. Интересно посмотреть, что это за птица такая.

  – Вы в моем кабинете будете с ним беседовать, товарищ полковник? – спросил Самошкин.

  – В твоем, но без свидетелей. Он должен передо мной раскрыться.

  – Слушаюсь, товарищ полковник.

  Когда я вошел в кабинет, полковник чистил ногти маленькой пилкой, сдувая опилки с пальцев. Он старался казаться добродушным, и был максимально вежлив. Почти вся беседа прошла в форме диалога.

  – Откуда вы так хорошо знаете русский язык, вы ведь росли на Украине, не так ли?

  – Я много читаю.

  – Каких писателей вы любите больше всего?

  – Русских и зарубежных классиков 19 века.

  – Почему не читаете советских авторов?

  – Прочитаю классиков, возьмусь за советских авторов.

  – Почему вы думаете, что мир нельзя защитить с оружием в руках?

  – Оружие должно, когда-нибудь стрелять, какой же это мир? Вообще, я хотел бы услышать, что мы не только боремся за мир, но и сокращаем армию. Тем самым мы бы показали пример другим государствам.

  – Почему вы утверждаете, что сочинения Сталина лучше сочинений Ленина?

  – Сталин пишет проще, доступнее, у Ленина – каламбур.

  – Ваш дневник написан в антисоветском духе. Наши работники проверили вас детально. Я о вас теперь знаю больше, чем вы сами о себе знаете. Вы были самым первым комсомольцем в своем селе, а потом стали секретарем комсомольской организации, контакта со шпионами у вас не было и не могло быть. Откуда у вас такие мысли? Вы талантливый молодой человек и потому ваше поведение не похоже на поведение всех остальных солдат, направьте свои способности в советское русло и вы увидите, что от этого будет польза. Вы еще очень молоды, и вам ваш тяжкий грех перед советской властью проститься, потому что вы родились не при советской власти и не успели еще убедиться в преимуществах социализма, не видели нашей жизни во всей ее красе. Трудности, которые вы сейчас можете увидеть это результат того, что мы пережили разорительную войну. Сейчас мы восстановили города, возрождаем колхозы, активно строим социализм и тут же приступим к строительству коммунизма, может еще и вам самому придется жить в светлом будущем, тогда вы с ужасом будете вспоминать грехи своей молодости. Не делайте их больше, откажитесь от всего этого. А что касается произведений Ленина, то, я согласен, читаются они не так легко, но зато, какая глубина, какая глыба! Если быть внимательным, то погружаешься в море идей. А какие выражения! Шаг вперед –два назад, революция может победить и в одной, отдельно взятой стране, а потом уж во всех странах одновременно, или : капитализм – это империализм! здорово, не правда ли? Все ли вам понятно? Есть ли вопросы, просьбы?

  – Есть, товарищ полковник.

  – Давайте.

  – Меня не отпускают ни на шаг за пределы казармы, видимо, мое руководство думает, что в городе полно американских шпионов, с которыми я тут же, немедленно вступаю в контакт. Нельзя ли восстановиться в правах хотя бы раз в неделю выезжать в город. Я записан в библиотеку, должен им книги, в школе, которую мне запретили посещать, надо забрать документы. И потом, я теперь, как Тарас Шевченко, мне запретили читать и писать.

  – Кто запретил?

  – Мой командир, старший лейтенант Слободан.

  – Хорошо, мы это поправим. Идите, приведите себя в порядок, я отвезу вас сейчас в город. Сапоги начистите до блеска, хорошо?

  – Слушаюсь, товарищ полковник, – запел я, вскакивая.

  Пока я чистил свои сапоги, полковник Фролов беседовал с руководством батареи. Через десять минут я радостный и оживленный стоял возле машины полковника. Полковник вышел в сопровождении Самошкина, Бородавицына и Слободана.

  – Ваш солдат вернется вечером, он мне нужен, – сказал полковник, садясь в машину.

  – Так точно, вечером, – наперебой твердили офицеры батареи управления 605 полка.

  – Где тебя высадить, журналист? – спросил Фролов, поворачиваясь на заднее сиденье, где сидел я, прижавшись к боковому стеклу.

  – Можно на проспекте Сталина, – сказал я.

  – Смотри, не подведи меня.

  – Есть не подвести, – ответил я, выскакивая из машины.

  Полковник умчался в сторону центра города, унося с собой что-то прекрасное, непонятное, романтическое, что-то похожее на прилив романтических сил, которые я начал ощущать в себе в виде маленькой надежды освободиться от непосильного груза.

  – А теперь на улицу Гоголя, 2, – сказал себе я и вскочил в первый автобус, что направлялся к центру. – Я расскажу ей все, все расскажу, она, конечно же, знает полковника Фролова и подтвердит, что полковник Фролов необычный офицер. Теперь мне не надо просить ее ни о чем. Как это здорово, это просто прекрасно! Никогда не думал, что так получится. Может, домой написать, рассказать все, как было, но...откуда они все знают. Что значит: я о вас больше теперь знаю, чем вы сами о себе знаете? Откуда они могут знать? Нарочного посылали или как? Лиля наверняка знает эту, кухню, спрошу у нее.

  Я без труда попал на улицу Гоголя, потому что была такая остановка: улица Гоголя. Я прошел около пятидесяти шагов и узнал тот же четырехэтажный дом в глубине, за цветочной клумбой. Сердце у меня забилось учащенно, когда подходил к двери подъезда. В вестибюле на первом этаже так же бдительно нес службу дежурный. Он подозрительно стал глядеть на меня, простого солдата, который непонятно, зачем сюда пришел, но я опередил его действия вопросом:

  – Скажите, пожалуйста, вы не знаете Лилию Смирнову из восьмой квартиры, она моя дальняя родственница, – что-то давно не отвечает ее телефон. Где она может быть? не случилось ли чего с ней?

  – Знаю, – ответил дежурный. – Лиля уехала к родителям в Читу. По-моему, она там вышла замуж. Так, слушок прошел, но точно я сказать не могу.

  – Замуж! – вырвалось у меня из груди. – Что ж! Дай ей Бог счастья! Если когда увидите ее с мужем, скажите: приходил Виктор, солдатик, ее спрашивал.

  – Непременно передам, – улыбнулся дежурный.

   31

  Куда теперь стопы свои направить, подумал я, возвращаясь к автобусной остановке. – Этого, конечно, и следовало ожидать. Она поступила бы слишком опрометчиво, если бы установила более прочные связи с таким женихом, как я. Ее отец, да и мать найдут ей достойного мужа, у них такие возможности, грех было бы не воспользоваться ими". Он механически сел в автобус, следовавший в западную часть города. Куда это я еду и зачем? – задал он себе мысленно вопрос. А, на Харьковскую съезжу, возьму словарь Ожегова.

  Улица Харьковская, дом, 61, это тот самый дом, в котором жили две семьи -Литвиновичи и Кучинские, куда Я отнес свой чемодан с книгами и дневниками.

  Миновав кладбище и обойдя горку Тучинка, Я очутился на Харьковской и вошел в пустой дом. Куда все разбрелись? А почему ни одни двери не заперты?

  – Эй! Есть кто живой? – спросил он громко, проходя в дальние комнаты.

  – Подождите, не входите, – раздался голос за дверью, – я сейчас.

  Но я уже приоткрыл дверь и увидел девушку перед зеркалом с гребешком в руках. Она живо повернулась и замерла. Гребешок выпал у нее из рук. В ее уже не детских, но еще не вполне взрослых глазах горел какой-то бесконечный огонь задора, молодости и силы. Эти были глаза Лиды Лузиной, с которой я еще в прошлом году играл в детские игры, а она, хохотала, строила ему рожицу и пряталась от него под кроватями, страшно боясь щекотки. Перед ним стояла Лида, но это была уже не та Лида. У нее появилась талия, четко очерчены бедра, округлилась грудь.

  – Лида, что случилось? – по старой привычке спросил я, хитро щуря глаза. – Ну-ка марш под кровать, а то начну щекотать.

  – А я уже не маленькая, – восторженно и гордо заявила Лида. – Вы так давно у нас были...целая вечность прошла...я за это время выросла. Теперь я сама могу щекотать.

  – А сколько тебе лет?

  – Шестнадцать и четыре месяца, – гордо тряхнув головой, заявила Лида.

  – А где все остальные?

  – А кто вам нужен? Я одна за всех остальных, – сказала она, глядя на меня восторженными глазами.

  – Тогда до свиданья! – сказал я и повернулся, чтобы уйти.

  – Подождите, не уходите! – воскликнула она в каком-то отчаянии и так громко, что я вздрогнул. – Я должна вам сказать,.. я уже полгода собираюсь это сделать. Я хотела написать вам, но адреса не знала, а теперь...нет, я и сейчас не могу. Вы, может быть, станете презирать меня. Я не знаю, что со мной будет после этого.

  У нее ручьем полились слезы из глаз. Она упала на кровать и уткнула лицо в цветастую подушку.

  – Лида, что с тобой? – спросил я и попытался присесть на кровать.

  – Не подходите ко мне, я ненавижу вас! Нет, я ...люблю вас. Люблю, люблю, люблю! Можете презирать меня, воля ваша.

  – Как же можно презирать и любить одновременно?

  – Так сильно презираю, что люблю. Презираю оттого, что вас нет рядом, оттого, что вы не обращаете на меня внимания, что относитесь ко мне как к ребенку, – произнесла Лида, размазывая слезы по лицу.

  – Но ты все еще ребенок, согласись, – сказал я.

  – Ребенок? Вы так думаете? Хотите, я рожу вам ребенка? Сына вам рожу и он буде на вас похож. Возьмите меня, я ваша, я принадлежу вам, я могу доказать на что я способна. Ну, чего же вы медлите? Я еще никого не знала, вы у меня первый, вы убедитесь в этом.

  Я сел ближе на кровать, достал чистый платок и стал вытирать мокрое лицо Лиды. Она схватила руку и стала покрывать ее поцелуями.

  – Я уже давно не могу без вас, не нахожу себе места, с тех самых пор, как вы стали играть со мной. Мне едва минуло пятнадцать лет, а я уже была влюблена в вас. У меня никого – никого на свете нет, кроме вас. У меня ни отца, ни матери, я детдомовская, я даже не помню своих родителей, я их никогда не видела. Я не знаю, что такое родительский поцелуй. Меня ни разу никто не обнимал. Мне кажется, что я не только дура, но и страшилище, никому не нужное и вам я, конечно же, не нужна. Ну, скажите, не нужна, правда? Я некрасивая, правда? Говорите, не бойтесь, мне теперь все равно. Я уже сняла боль со своей души, я сказала то, что так хотела сказать. Не каждой девушке это удается, потому что все мы трусихи, а теперь я знаю, что я не трусиха...обнимите меня.

  Я приподнял ее, крепко прижал к своей груди.

  – Ты– прекрасная девушка, Лида. Все, что ты сейчас сказала для меня так неожиданно, я даже не могу в себя прийти. Мне нужно какое-то время для того, чтобы переварить все это. Но...мне очень приятно, что ты мне сказала о своей первой любви. Признаться в любви это не стыдно, поверь. Только ты...не теряй свою прелестную головку, потому, что если бы я был не я, а кто-то другой, то...

  – Вы бы меня обесчестили и бросили, так?

  – Приблизительно.

  – А я бы тогда удавилась, и ваш ребенок вырос бы в детском доме, так же, как и я.

  – Чтоб этого не случилось, надо управлять своими чувствами, держать себя в жестких рамках, тем более, что у тебя ни отца, ни матери, воспитывать некому.

  – Будьте вы моим отцом, и я вас буду любить, как дочь, ну и как...

  – Лида, давай мы с тобой поговорим, на эту тему, в другой раз, а сейчас собирайся и проводи меня, мне пора возвращаться в казарму. Не говори девочкам ничего, не передавай им наш разговор, они не простят тебе, не пощадят тебя.

  – Вы такой молодец, что разлюбили эту дуру Валю, она только на печке лежит, ни одной книги никогда не прочитала, разжирела, вы бы ее видели.

  – А ты что успела прочесть?

  – Я «Ромео и Джульетту» прочитала.

  – Ого! Так вот почему ты стала такой отважной девочкой.

  – Поцелуйте меня. Я неделю умываться не буду.

  Я поцеловал ее в губы, но Лида не умела целоваться, она только дрожала мелкой дрожью в его объятиях и бессвязно шептала: еще, еще, я хочу еще...

  – Мне уже уходить.

  – Когда мы встретимся?

  – В следующее воскресение приезжай на Логойский тракт к моей части. Мы там погуляем по полям, подышим свежим воздухом.

  – Я поеду сейчас с вами, чтобы знать дорогу.

  – А как же дом, ты закроешь его?

  – Дом не волк– в лес не убежит. Мы обычно не запираем дверей. Никто этого не делает, и я не буду. Скоро должны вернуться с работы наши девочки.

  – Тогда уходим, не надо, чтоб нас видели.

  – Пускай видят, я ничего и никого не боюсь.

  – Тебя будут обижать.

  – Я привыкла к обидам в детском доме и научилась их сносить.

  – Я не хочу, чтоб ты из-за меня страдала. И вообще, если ты хочешь, чтоб я был твоим отцом, слушайся меня, не то я отшлепаю тебя по попке.

  – Я буду только рада, хоть сейчас.

  – Давай я тебя пощекочу.

  – Попробуйте!

   Я стал щекотать ее, она заверещала, как это было в прошлом году, но уже другим голосом, другим смехом и вместо того, чтобы спрятаться под кровать, бросилась ему на шею и впилась мне в губы.

  – Ну, ты совсем стала взрослой, – сказал я, когда освободился из ее объятий.

   32

  Вечером, до отбоя я ходил вокруг здания КП, заложив руки за спину (излюбленная поза русского человека, часто отправляемого за решетку, а именно так ходят зэки: руки за спину) и думал о том, что произошло сегодня. А произошло так много событий, на целый год хватит. Но при всем при этом образ Лиды не выходил у меня из головы. Он, этот образ, как бы отодвинул образ Лилии, недоступной для него девушки, его ровесницы.

  Откуда у нее этот характер, от кого она взяла эту гамму чувств, с которыми сама не может справиться? Кто были ее родители? Все, кто угодно, только не плебеи с отравленными мозгами. Личико у нее, как у Мадонны. Фигурка, как у юной Афродиты. Этот цветок только, только начал распускаться. Он может увянуть, а может стать роскошным. Она может погибнуть, если влюбится. Слишком бурная, слишком доверчивая натура. Она, возможно, не может совладать с собой в порыве страсти, и ее размеренная жизнь может окончится в течение нескольких минут. Как ей внушить это? Я ни в коем случае не должен воспользоваться ее слабостью. О, если бы у меня был институт за плечами! Ничего другого в жизни и искать не надо.

  В это время к батарее приближался капитан Самошкин. Стройный, высокий, худощавый, он шел легко и, заметив меня, немного улыбнулся скупой едва заметной улыбкой.

  – Ну, как дела? – спросил он, останавливаясь. – Долго вас мучили?

  – Где?

  – Полковник Фролов сказал нам, что увозит вас в штаб дивизии на промывку мозгов, – сказал Самошкин.

  – А это.., нет, не очень долго я там находился, но я немного прогулялся по городу. Это моя слабость. Когда служил в штабе БВО, мог каждый день уходить в город, привык уже, разболтался, как говорят в армии.

  – Почему вы не поладили с неким капитаном Узилевским? – спросил Самошкин.

  – По-моему, евреи меня просто не переносят, считают меня антисемитом, хотя я далеко не антисемит.

  – Потерпите немного. Я думаю, мы пересмотрим позицию в отношении вас, и будем отпускать в город, а, возможно, и в школу. Вы только со Слободаном не конфликтуйте.

  – Спасибо, товарищ капитан, постараюсь.

  В следующее воскресение Лида приехала на свидание гораздо раньше назначенного срока. На ней было недорогое белое платьице, стянутое в талии пояском, с небольшим разрезом на груди. В летних туфельках на низком каблуке она шагала твердо и устойчиво держалась на ногах. Светлые волосы волной ложились на ее округленные покатые плечи. Шея длинная белая, лицо немного матовое с едва заметным румянцем на щеках с ямочками. Живые голубые глаза сверкали и шевелились, как у птицы. У Вити нарастал восторг по мере приближения Лиды, а она, увидев его, почти бежала и протянула к нему руки, точно как в кино.

  – Как долго я вас не видела, кажется, целая вечность прошла, – защебетала она, положив ладонь на грудь в области сердца Вите.

  – Так мы виделись в понедельник, еще и неделя не прошла, – он взял ее руку в свою и они направились вдоль шоссе по направлению к сосновому лесу.

  – Как тяжело любить солдата. Даже если он и любит тебя, он все равно не твой.

  – Почему, Лида?

  – Потому что...,– она тряхнула головой. – Я не люблю разлучаться.

  Она достала из своей сумочки две шоколадные конфеты и протянула одну мне.

  – Угощайтесь. Меня угостили, так я спрятала, подумала: вдвоем съедим. Одна кушать не стала.

  – Спасибо, Лида, ты очень заботливая девушка. Угощать конфетами это моя обязанность, но, когда я окончу школу, а потом институт и стану много зарабатывать, я буду приносить тебе конфеты каждый день.

  – Это так долго ждать? Да я старухой стану к этому времени. Это же почти десять лет. Не огорчайте меня.

  – Лида, моя прелестная девочка, я вижу по твоему лицу, как ты счастлива и причиной тому, в какой-то мере являюсь и я. Ты хрупкий цветочек в моей руке и если я уроню этот цветок и наступлю на него, что с ним будет?

  – Не разводите философию. Мне все равно, что со мной будет. Слышите? все равно. Мы живем один раз.

  – Но у тебя еще все впереди...и потом, то, что мы вместе, это так здорово, правда? что нам еще нужно? Семья для нас это наша гибель, пойми ты это.

  – У меня, что на уме, то на языке. Я говорю то, что думаю сейчас, сию минуту. Это не значит, что поступлю так, как мне хочется, не такая уж я глупая. Но мне так хочется счастья. Я где-то читала, что человек создан для счастья, как птица для полета. А этого счастья нет, значит, вранье все это. Вранье, вранье, вранье!

   У самого края леса лежало старое поваленное сосновое бревно, с которого давным-давно сошла кора. Возле бревна утоптанная площадка, видно было, что на бревне сидели и не один раз. Солнце во второй половине дня сильнее обогревало как раз ту, западную часть леса, и побуревшая поверхность бревна была не только сухой, но и очень теплой.

  – Садись! – предложил я, взяв ее за руки выше локтей, чтобы она могла подпрыгнуть, поскольку бревно лежало высоко.

  – Я не хочу сидеть, я сижу на работе, – запротестовала Лида. – У меня уже одно место болит от сиденья.

  Она повернулась спиной ко мне и застыла как мраморная статуя. Я обнял ее, прижался к ее покатым плечам и, пропустив руки под локотки, ухватился за два тугих, еще не вполне сформировавшиеся шары, зажав их ладонями. Она вздрогнула, потом захохотала, радостным, раскатистым смехом и тихонько сказала:

  – Щекотно.

  Над ветвистым сосновым лесом, от которого исходил пьянящий запах, пролетели две черные птицы, крича и переговариваясь.

  – Я тоже сейчас полечу! – сказала Лида, и пошла кружиться, распрямляя руки. Она кружилась, сошла с утоптанной площадки, запуталась, споткнулась и упала в траву. Снова раздался ее звонкий смех с переливами, но она тут же вскочила как серна, когда почувствует опасность, и тут же извлекла расческу, чтоб поправить взъерошенные волосы.

  – Я сейчас вернусь.

  Она углубилась в лес и долго не возвращалась. Я не шел за нею следом, думая, что ей просто надо уединиться. Прошло примерно десять минут. Я забеспокоился и стал звать ее по имени. Никто не откликался. Он спрыгнул с бревна и пошел вглубь леса, зная, что она, шалунья, прячется. Мои предположения очень скоро оправдались: Лида спряталась за ствол сосны, и когда он проходил мимо дерева, прыгнула на меня как кошка.

  Я повернулся, подхватил ее на руки и стал кружиться, так как это он делал с ней два года тому назад. Тогда она верещала и даже пыталась царапаться, а сейчас она замерла в великом блаженстве, немного закинув голову назад.

  – Кружится голова?

  – Да, да! У меня все время теперь голова кружится! Отпустите меня, я уже тяжелая. Пойдем, посидим у нашего бревна, оно такое теплое!

  Лида извлекла из сумки пилку для ногтей и острым концом нацарапала буквы Л+ В.

  – Зачем ты это делаешь?

  – Затем. Так надо, – она помолчала и, глядя в сторону, прибавила: – Если так случится, что наши дороги разойдутся, я буду приезжать сюда и, глядя на эти две буквы, буду пытаться вернуть себе то настроение, ту радость, которую я испытываю сегодня.

  – Ты романтическая натура, кто ты?

  – Я и сама не знаю.

  – Ты когда-нибудь была влюблена?

  – Раньше – никогда.

  – Мальчики к тебе не приставали?

  – Они мне надоели. У меня от них проходу не было, начиная с пятого класса.

  – Ты о своих родителях никогда ничего не слышала?

  – Я раньше все думала, что их у меня вовсе не было. Девочки в группе задавали вопрос, где наши мамы и папа, а воспитательница Альбина Павловна говорила, что нас наседка вывела. Есть такие, мол, птицы, которые раз в году, в апреле месяце прилетают из далеких краев, несут яйца в гнездах на высоких деревьях, потом прилетает кукушка садится на них, и сидит до тех пор маленькие детишки пищать не начинают. Так мы, когда слышим кукушку по весне, бывало, наперебой кричим: мама, мама, иди к нам!

  Только в седьмом классе одна девочка случайно узнала, что у нее были настоящие папа и мама, но что они были шпионы и террористы, поджигатели войны, за это их судили революционным судом, а ее, девочку, пожалели и оставили для будущей счастливой жизни. Но Алла, так звали эту девочку, всю неделю плакала, отказывалась принимать пищу, говорила, что лучше бы и ее поселили вместе с родителями. Мы ее жалели, но не все. Многие наши девочки считали, что у них один отец – товарищ Сталин, и они гордятся этим.

  – А ты как считала? – спросил я ее.

  – Я до сих пор еще не решила ничего. В седьмом классе я стала мечтать о собственном ребятенке, и уж его-то я никому не отдам, никогда его не оставлю.

  – Ты и сейчас об этом мечтаешь?

  – Да. Я не знаю, что такое мама. Я хочу быть мамой, – сказала Лида, и глаза ее налились слезами.

  – Ты погибнешь, Лида, а жаль. Ты очень красивая девушка, тебе надо учиться, возможно, ты могла бы поступить в институт на вечернее отделение, закончить его, получить образование, а там встретила бы такого образованного человека и создала бы хорошую семью. А так...

  – Что так?

  – Кто-нибудь встретится тебе, ну, вроде меня и тебе покажется, что ты в него влюблена, а он воспользуется твоей доверчивостью, и если хочешь, только ты не обижайся, наивностью, обесчестит тебя, оставит тебе ребенка, а сам – в кусты. И твой ребенок будет расти без отца тоже, возможно, в детском доме, как и ты.

  – Этого не будет, не будет! Я не хочу этого, – почти вскричала Лида, размазывая слезы по лицу.

  – Будет, все будет. У тебя в голове ветер, романтическая пустота. Я боюсь, что ты не сможешь самостоятельно справиться с ней.

  – А вы меня не оставляйте и я буду слушаться вас – во всем, буду делать все, что вы мне скажите.

  – Лида, я такой же, как и все, во мне живут два человека, и один из них думает о твоем будущем, а другой стремится овладеть тобой, получить от тебя все, понимаешь? Но я жениться сейчас не могу не только на тебе, но и на ком бы то ни было. Я трусливо сбегу от тебя. А ты говорила, что если я тебя брошу, – ты удавишься. Видишь, какой конец нашей романтической любви.

  – Значит, я не нравлюсь вам, вы считаете меня дурой, недостойной вас!

  – Лида...

  – Не хочу больше ничего слышать, оставьте меня! Я тут одна побуду, уйдите, пожалуйста.

  Она достала пилку из сумки и стала яростно перечеркивать две буквы, которые она недавно нацарапала, приговаривая при этом: вот так, вот так, ничего не было... Она повернулась медленно и так же медленно, не оглядываясь назад ступила на тропинку и пошла назад в сторону города.

  – Лида, куда ты? – бросился я за ней. Лида шла молча, ускоряя шаги. Я все еще шел рядом, поглядывая на ее мокрое лицо. Шаги перешли в бег. Лида уже бежала, набирая скорость. Я не поспевал за ней, он стал задыхаться и упал в траву. Он тут же поднялся и увидел на дороге только белую точку, которая становилась все меньше и меньше, а потом совсем исчезла.

  – Это пройдет. Она поплачет дома, потом успокоится. Я на днях навещу ее и успокою, – размышлял Я.

   Вечером в казарме он поделился со своими сослуживцами относительно поведения Лиды.

  – Дурак ты, – сказал сержант Моцный и его поддержали все сослуживцы. – Надо было раздеть ее и голенькую погладить, как это делают все крепкие молодые парни, тогда она была бы на седьмом небе от счастья.

  – А дальше что?

  – Как что? Дальше мог делать то же самое.

  – А что с ней будет потом?

  – Это не твое дело. Знала, на что шла. Ты пойми простую вещь: если не ты, так кто-то другой ее обработает. Она все равно под кого-то ляжет. Это все равно, что тебе предложили кусок пирога, ты от него отказался, но я тут же его схвачу и проглочу, я не стану церемониться...

  – А не станет ли у тебя душа болеть, что где-то пищит твой крошечный ребенок, а когда он вырастет, не будет знать, кто его отец?

  – Никакой души нет. Марксизм это начисто отрицает, – сказал солдат Денисенко. – А что касается ребенка – государство его воспитает. Матерям– одиночкам платят пособия и не плохие. Я знаю тетю Машу, так у нее уже шестой ребенок без отца растет, но живет она как королева, ей и работать не надо: она на всех шестерых пособие получает, как мать – одиночка.

  – Грустно все это, – сказал я.

   32

  В вечерних школах города Минска трудно было увидеть ученика в военной форме. Офицеры имели семьи и в большинстве своем офицерские школы, либо опыт войны за плечами, а солдаты...их долг служить Родине, изучать материальную часть пушек, танков, учиться стрелять, кидать гранату, а не ходить в школу. Это потом, на гражданке. И то, что Вите удалось хоть изредка появляться в классе, было исключением. К нему относились с уважением и неким почтением не только ученики в классе, но и учителя.

  – Молодец солдатик, так держать,– говорили они.

  И в этот раз он, будучи в увольнении в конце августа, поехал в свою любимую школу узнать, смогут ли его перевести в девятый класс, если он ликвидирует задолженность за прошлый учебный год.

  – Если преподаватели литературы и истории здесь, – пожалуйста, – сказал завуч, молодой парень в очках. – Подождите немного, я посмотрю.

  Преподаватели, к счастью, оказались на месте и согласились принять экзамен у солдатика, который проявлял такое рвение к учебе. Творчество Пушкина и Грибоедова Я знал назубок и получил круглую пятерку с плюсом, как сказал преподаватель. По истории тоже вышла отличная оценка.

  – Нам нужно занести вас на доску почета, – сказал завуч, – жаль только, что нет этой самой доски, хоть и решение о том, чтобы такую доску сделать, было принято еще в прошлом году.

  – А кого мы повесим на доску почета? – спросила преподаватель литературы Тамара Федоровна. – Ведь мы перебиваемся с двойки на тройку. Больше, чем на тройку у нас никто не знает.