Текст книги "Осиное гнездо (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

  – Солдатика повесим, пусть пример берут остальные. У него одни пятерки, да четверки.

  – Разве что солдатика повесить можно.

  – Не надо меня вешать, прошу вас, – произнес Я, довольно улыбаясь.

  – Ну, поздравляю, – сказал завуч, – мы тебя повесим на доску почета. Только сфоткаться надо. А учиться ты будешь в 9 "А". Конечно, мы повесим твою фотографию, а не тебя самого, не переживай.

  – Меня повесит мой командир, если я буду четыре раза в неделю убегать из части к вам на занятия, – произнес Я приглушенным голосом.

  – Что делать, надо отслужить на благо Родины и строительства коммунизма, – сказал завуч. – Вон мы спокойно обучаем наш рабочий класс, зная, что есть надежная защита от американских агрессоров. Хоть и тяжеловато, зарплата мизерная,...но, как говорится: лишь бы не было войны.

  – А вы думаете, нас американцы хотят завоевать? – улыбнулся Я.

  – А шут их знает? В газетах пишут, значит, так оно и есть, – ответил завуч.

  – Им не выгодно нас порабощать. Нас надо кормить, одевать. Шутка ли почти триста миллионов. Едва ли они пойдут на это, а если пойдут, мы им накостыляем, – прихвастнул Я. – У нас в городе вон, сколько солдат.

  – Гораздо больше, чем гражданских, – добавила Тамара Федоровна. – Но я думаю, что армии нужны грамотные люди, и командование, наоборот, могло бы поощрять таких солдат, которые желают учиться. Надо послать им письмо от имени народного образования с просьбой не препятствовать солдатам, посещать вечернюю школу.

   – Надо подумать над вашим предложением, Тамара Федоровна, – почесал затылок завуч. – А пока мы должны помнить, что Советский союз – единственная страна, на которую возлагают надежду все народы мира, в том числе и американский народ. Мы должны из кожи вон лезть, чтобы оправдать эти надежды. Кто отстоит мир, если не мы? Кто принесет счастье другим нациям, если не мы? Я готов пожертвовать свою, одну, две маленькие зарплаты на оборону страны.

  – Так мы и так жертвуем, – сказала Тамара Федоровна, – государственный заем пожирает у нас половину зарплаты.

  – Потерпим, потерпим. Как-нибудь проживем. Лишь бы не было войны. Одну невосполнимую потерю мы уже понесли. Умер гений всего человечества Сталин, наше солнышко ясное, наш воздух свежий, наша вода родниковая. Мне даже дышать затруднительно после смерти отца народов.

  У завуча даже глаза покраснели. Еще немного и он мог расплакаться, как маленький ребенок. Но он решил иначе выйти из тяжелого положения.

  – Простите меня, – сказал он, доставая засаленный платок из старых солдатских брюк, – я пойду, причащусь, как говорят в народе. Только ты, солдатик не думай, что я пойду в церковь, я пойду в ларек, там мне нальют стопочку в долг.

  «Боже, – подумал я, – откуда такая вера в земного Бога? Да он его даже не видел живого. А земной Бог должен быть доступен людям. И что это за божества? Два божества – Ленин и Сталин. А Карл Марл? А Энгелиус? Ведь это уже целая чертова дюжина, прости Господи. – Я испугался крамольных мыслей. – Кто знает, а вдруг есть такие технические средства, которые читают мысли любого человека на расстоянии и тогда Сибири не миновать. Двадцать пять лет как минимум».

   Слова « повесить солдатика и сфоткаться», произнесенные завучем, несколько коробили слух и вызывали удивление. Он вернулся на батарею и добровольно записался в ночную смену мыть котлы на кухне, дабы заслужить моральное право отпроситься в школу 1 сентября. Я добросовестно отдежурил по кухне, главный повар уже так привык к нему, что стал называть его своим заместителем.

  Я добросовестно мыл котлы и к трем часам ночи котлы блестели, как у кота интимное место.

  Но оказалось, что первого сентября собрание всех, кто подлежит увольнению в запас.

  – Как только закончится собрание, вы можете поехать в свою школу, – сказал командир батареи. – Ну, может, опоздаете на один час, в этом нет ничего страшного.

   Собрание действительно началось в 17 часов. На него прибыли представители Донецкого угольного бассейна с целью вербовки солдат, отслуживших положенный срок службы, в качестве рабочих, добывающих уголь под лозунгом: даешь стране угля!

  – Товарищи! Стране нужен уголь, вот так нужен, – докладчик провел указательным пальцем поперек горла, – вот почему мы здесь. И денежки с собой привезли, по двести рубликов на каждого, кто заключит с нами договор. Немецкие фашисты разорили наши шахты, теперь их надо восстанавливать, а рабочих рук явно не хватает. Зарплата у нас гораздо выше, чем в других областях народного хозяйства. Вы не пожалеете. Есть ли вопросы? Если нет вопросов, прошу подходить к столу для подписания договора и получения денег.

  Я вспомнил насильственное вовлечение молодых парней на шахты Донбасса у себя на родине, когда просто хватали, кто попадется под руку, и запихивали в товарные вагоны, решил воздержаться от цивилизованного предложения на добровольной основе.

  Собрание и заключение договоров длилось около двух часов и, несмотря на всевозможные посулы представителей Донецкого угольного бассейна, мало кто пожелал заключить договор и получить подъемные в размере 200 рублей с последующей отработкой на одной из шахт Сталинской области.

  Я сидел как на гвоздях: его ждала дерматиновая сумка, набитая книгами на тумбочке в казарме. Когда объявили перерыв, он, не помня себя от радости, бросился в казарму за сумкой, но сумки с книгами там не оказалось. Куда могла деться сумка с учебниками? Она ведь никому не нужна. Все, кого он спрашивал, пожимали плечами, никто сумки не видел и не брал. Возможно, Слободан постарался, поскольку Я по-прежнему был у него, как бельмо на глазу. Однако, отсутствие сумки с учебниками, тетрадями и ручками не помешало Вите пулей выскочить из казармы и направиться в школу. Он еще успел на два последних урока в 9 "А", куда был зачислен .

  На следующий день его вызвал капитан Самошкин и сказал, что отныне Я не имеет право отлучаться без его персонального разрешения. Я не очень огорчился, будучи уверен, что стоит подойти к доброму капитану, и он никогда не откажет, подумаешь, большое дело отпустить дисциплинированного солдата на несколько часов в вечернюю школу. В пятницу, когда Я подошел отпрашиваться перед самым началом первого урока, капитан поморщился, пихнул ведерко с мусором под столом и попытался зажечь папиросу.

  – Я не могу отпустить вас сегодня, – сказал он, – на батарее так много дел и вообще вам придется завязывать со школой. Осталось немного времени, и если вы решили остаться в Минске, то вам ничего не стоит догнать своих одноклассников. В школе мне сказали, что вы способный ученик. Я рад за вас. Международная обстановка такова, что в любое время дня и ночи может начаться война, а, следовательно, отпускать никто не имеет право.

  – Но, товарищ капитан! остался всего месяц. Каких-то десять посещений и все. Меня могут исключить за не посещаемость.

  – Я все понимаю, но отпустить вас не могу, на то есть причина.

  – Какая причина? – оживился Я.

  – Я не могу вам этого сказать.

  – Ну что ж! все ясно: нельзя так нельзя. Можно идти?

  – Идите.

   33

  Я вышел, поплелся в казарму, упал на кровать и разрыдался. Сколько нервов съела эта школа. Лучше бы ее вовсе не существовало, лучше бы я и не знал о ней. Вдруг мне пришла в голову спасительная идея – написать письмо полковнику Ковалеву, начальнику контрразведки дивизии. Неужели он не может разрешить этот вопрос?

  Он попросил передать свою жалобу сержанта Моцного, отправлявшегося в штаб дивизии с секретным пакетом. К вечеру сержант вернулся и сказал, что полковник Ковалев в отпуске, а исполнение обязанностей начальника контрразведки возложено на полковника Эпштейна.

  Все ясно. Эпштейн, Слободан, оба еврея, договорились, да и дневник уже был у них в руках. Полковник Фролов прочитал все от корки до корки, переговорил, вернее, провел воспитательную работу с мятежным автором и передал контрразведке. Разбираться с инакомыслящими – это их работа, а не политотдела.

  Полковник Эпштейн, прочитав дневник, пришел в ярость.

  – Контра! – воскликнул он так громко, что дежурный офицер тут же открыл дверь, приложив руку к головному убору.

  – Где контра, товарищ полковник? У меня пистолет заряжен, а в металлическом шкафу – автомат Калашникова. Прикажете извлечь?

  – Контра! – завопил полковник и ударил кулаком по столу так, что графин подпрыгнул.

  – Есть «контра», так точно « контра». Я вызываю взвод смертников.

  – Ни в коем случае, – сказал полковник. – Контра в этой тетради, понимаете ли вы это? Автор этой тетради – тайный враг и все тут. Какая там школа? Он еще смеет в школу отпрашиваться? Да это просто наглость. В интересах государства и мировой революции не выпускать Славского за пределы батареи ни на шаг! Он что еще хочет остаться в Минске? Ни в коем случае! Это просто исключено. Исключено-о-о!

  В это время тощий комар впился в жирный подбородок полковника. Полковник почесал подбородок, раздавил комара, размазал кровь. Но оказалось, что и на затылке сидит комар, да не один, а несколько.

  – В атаку! – воскликнул полковник.

  Слободан тут же вскочил, схватил несколько листов плотной бумаги, свернул их в трубочку и несколько раз стукнул по лысине полковника.

  – Полотенце! в шкафу полотенце. Извлечь полотенце! Немедленно! – прорычал полковник.

  Тут вбежал дежурный офицер с автоматом Калашникова.

  – Прикажете стрелять, товарищ полковник?

  – Ни в коем случае! Этих шпионов изнистожают только полотенцем, поскольку у нас нет мухобойки. Принесите полотенце, да живее, черт бы вас побрал!

  Дежурный принес кипу полотенец, куцых, солдатских и они втроем стали яростно уничтожать комаров. Полковник весь покрылся потом: тучность мешала ему делать резкие движения. Лучше всех работали дежурный офицер и Слободан.

  – Благодарность вам от лица службы, – сказал полковник.

  – Точно так же мы будем уничтожать и американских империалистов и их приспешников, – сказал Слободан. – А что касается автора этого дневника, то его нахождение в батарее отрицательно влияет на других солдат, товарищ полковник, а что делать, я просто не знаю?

  – Посади его на гауптвахту, чего ты с ним церемонишься? – сказал полковник Эпштейн.

  – Гауптвахта для него слишком гуманно, товарищ полковник, уверяю вас. Этот вольнодумец заслуживает как минимум десять лет заключения, если не расстрела. Надо чтоб и другим наука была. Кому нужен гуманизм? Это все на руку нашим врагам. – Слободан уже сидел в кресле перед полковником и выдувал сопли в мятый платок.

  – Я точно такого же мнения, – сказал Эпштейн, – но тут, понимаешь, у нас с политотделом дивизии мнения не совпадают, да и наш начальник, полковник Ковалев утверждает, что сажать этого солдата вроде бы не за что. Вот в чем дело. Сейчас, после расстрела Берии, из лагерей начался массовый отток, и пополнять их это как бы не в моде. Если бы ты мог установить его связь с американскими шпионами и доказать это, тогда другое дело.

  – Я попытаюсь, товарищ полковник, но в этом вопросе мне сильно мешает капитан Самошкин, он за этого вольнодумца – горой.

  – Ты торопись, пока Ковалев из отпуска не вернется, может, удастся его...ну, хотя бы вытурить из города. Нечего ему в Минске делать.

   Слободан вернулся на батарею в приподнятом настроении. Он узнал, что Я не спал всю эту ночь, а в пять часов утра заступил на дежурство по кухне. Это хорошо. Ущипнул немного и хорошо. Еще, какой-нибудь булавочный укол надо придумать. А, да вот он: надо снова запретить ему чтение этого Бульзака, да Муппасана, пусть уставы перечитывает.

  Он вызвал меня и вернул мое длинное письмо, адресованное полковнику Ковалеву, в котором он просил разрешить ему хотя бы три раза посетить школу в оставшиеся дни. На письме, в верхнем углу была краткая резолюция : отказать.

  – Вот видите, что вы делаете? высокое руководство понапрасну беспокоите. Я у вас реквизирую все ваши письменные принадлежности, они только вредят вам, – сказал Слободан, стараясь быть максимально вежливым. – Я о вас забочусь, несмотря на то, что уже несколько выговоров от начальства получил из-за вас. Я человек добрый. Вы когда-нибудь поймете это, а сейчас вы этого не понимаете, а, следовательно, я вынужден отобрать у вас ручку, бумагу, карандаши, книги, а вечером отправить вас на кухню. Работать надо, работать, приносить пользу Родине. Сколько можно сидеть на шее государства?

  В пять часов утра я сел на грузовую машину с пустыми флягами, и поехал в село Сторожевку за водой. Водитель не посадил его к себе в кабину, а в кузов по распоряжению Слободана. На ухабистой дороге машина подпрыгивала, потому что шины были накачаны до придела. По обеим сторонам широкой улицы, усеянной ямами, в которых в дождевую погоду блестят лужи, белели одноэтажные, довольно симпатичные домики, погруженные в предутренний сон. Домики спали вместе со своими обитателями, спали собаки, после ночного дежурства, спали кошки, после охоты на мышей. Солнце еще не взошло, но было уже довольно светло и пахло утренней сыростью. В самом центре села у колонки стояли только две старухи, самые ранние потрепанные временем сороки, и набирали в ведра воду.

  – Что так рано, бабульки, аль не спится вам? – спросил я, спуская пустой котел с кузова машины.

  – Доживешь до нашего, и тебе спать не захочется опосля первых петухов, сынок, – сказала одна из них.

  Котлы с водой были наполнены, но не закрывались и на обратном пути подпрыгивали на кочках и выбоинах. Вода выливалась, а Я бегал по кузову, придерживал их, а иногда и убегал, желая остаться сухим.

  На обратном пути белые домики были освещены лучами утреннего солнца, и кое-где из дымохода стал выходить дымок. Люди просыпались, приступали к дневному труду. Утро было свежее, прохладное, и я немного взбодрился. Во время завтрака капитан Самошкин подошел ко мне и в вежливой форме сказал, чтобы я, после завтрака зашел к нему. Я почувствовал недоброе, бросил свой завтрак, не до завтрака ему было уже, и побежал вслед за капитаном.

  – У меня крупные неприятности из-за вас, – сказал он и грустно улыбнулся.

  – Извините, ради Бога, – пробормотал я и снова побежал на кухню.

  Капитан действительно имел крупную неприятность отчасти из-за меня, но главным образом благодаря своему заму Слободану, так мечтавшему занять его должность, что места себе не находил.

  Вскоре командир батареи куда-то исчез. Никто не знал, куда. Но, спустя три дня, прислали нового командира капитана Маркевича. Солдаты обрадовались, что не Слободан занял место Самошкина.

  Маркевич тут же познакомился с вольнодумцем и не увидел в нем решительно ничего крамольного. Его, очевидно, предупредили, с кем он будет иметь дело, поскольку он сразу же проявил чрезвычайно высокую степень вежливости, общаясь со своим подчиненным.

  – Я вынужден вас огорчить, – сказал он как можно мягче. – Хотите закурить? Можете угоститься, я курю дорогие сигары, выкуриваю по одной – две в день.

  – Спасибо, не буду, – произнес я вставая.

  – Сидите, сидите, мы, можно сказать, беседуем на равных, дружески, – капитан выпускал клубы пахучего дыма, явно наслаждаясь своим особым искусством окутывать голову собеседника или повесить у него над головой дымный шар, а то и выпустить несколько колец в сторону собеседника. – Так вот, как бы это помягче выразить..., вам не следует оставаться в Минске после увольнения в запас.

  – Почему, товарищ капитан? Это ваше личное мнение или это указание свыше?

  – Свыше, свыше, Виктор...

  – Васильевич.

  – Свыше, Виктор Васильевич. Товарищи из дивизии пришли к выводу, что в Минске вам оставаться нет смысла. Вот вы, например, в своем дневнике пишете, что в центре города, в парке имени Максима Горького, двое нищих попрошайничают и делаете из этого далеко идущие выводы, что, дескать, в Минске больше солдат, чем гражданских и этих солдат надо кормить и одевать, в то время, как гражданские лица вынуждены попрошайничать.

  Далее вы пишете, что страна, содержащая такую огромную армию в мирное время, просто лукавит, когда утверждает, что борется за мир. Это глубоко ошибочное мнение, я вам скажу. Вас Слободан снова сегодня посылает на кухню, постарайтесь отдежурить добросовестно.

  – О, я уже штатный работник по кухне, опыт у меня колоссальный, не подведу, товарищ капитан. Вот только насморк где-то схватил.

  – Самое главное, в котлы не чихайте, а то бациллы могут распространиться на всю батарею.

  – Перекипят в котлах, товарищ капитан, не беспокойтесь.

   33

  На следующий день, после краткого отдыха, Витю вызвали к командиру батареи. В кабинете Маркевича сидел подполковник КГБ. Подполковник говорил долго и четко, Я слушал очень внимательно в положении стоя, руки по швам, но ничего не понял, поскольку у него была довольно высокая температура.

  – Знаете, я, кажется, весь горю, не будете ли вы так добры, разрешить мне присесть. К тому же я и слышу плохо, в голове что-то шумит, – сказал Я, едва стоя на ногах.

  – Садитесь, что с вами делать, – сказал подполковник. – Советский союз, советские вооруженные силы, КПСС...эс,эс,эс, сссссс...– слова сливались в единый гул, Я повалился на правый бок, а потом свалился на пол. Дальше он ничего не слышал, а когда, наконец, пришел в себя, то увидел перед собой человека в белом халате.

  – Что произошло, вы не скажете? – спросил он врача.

  – Я не знаю, что с вами произошло, это вас надо спросить, что произошло. Я знаю только то, что меня ждут с докладом на счет того, притворились ли вы или у вас по – настоящему случился обморок.

  – Обморок? со мной? не может быть, – воскликнул Я. – Мне надо узнать, почему мне не разрешают остаться в Минске.

  – Не делайте этого, я вам не советую, – сказал врач.

  – А мне теперь уже все равно, – сказал Я и последовал за врачом.

  Маркевич сидел в кресле раскуривал сигару, а подполковник потягивал тоненькую сигаретку «дымок».

  – Ну, как?

  – Обморок, – сказал врач.

  – Хорошо, идите.

  Я медленно двигался, держась за стенку, к кабинету Маркевича. Коленки у меня дрожали, холодный пот проступал по всему телу. Собрав последние силы, я открыл кабинет и, не спрашивая разрешения, сел на стул у самой двери.

  – Успокойтесь, – сказал Маркевич, – Перед вами советские офицеры, а не какие-нибудь там японцы или американцы. Вы даже можете задавать вопросы и тут же получите на них ответы. Ответы будут обстоятельные, исчерпывающие, удовлетворяющие.

  – Почему мне нельзя остаться в Минске? – едва слышно произнес я, немного покачиваясь от слабости, которая никак не хотела отступать.

  – Но если уж вы так хотите остаться в Минске, то мы вам подскажем, так и быть, – сказал подполковник. – Только слушайте внимательно и запоминайте. Вы нам должны предоставить следующие документы: справку о том, что вы приняты на работу; справку из домоуправления, что вы обеспечены жилплощадью; справку из отделения милиции, что будете прописаны в городе.

  – А вы не скажите, сколько времени уйдет на все это -год, два, или больше?

  – В том-то и дело, молодой человек: на гражданке не то, что в армии. Там бюрократ на бюрократе сидит и бюрократом погоняет. Лучше вам ехать домой.

  – Я могу достать справку, что меня возьмут на работу, но как это сделать? Мне даже в туалет не всегда разрешают отлучаться, а о том, чтобы мне выбраться в город не может быть и речи.

  – Этот вопрос не я решаю, обращайтесь непосредственно к своему командиру, ст. лейтенанту Слободану.

  – Спасибо.

  – Вы удовлетворены ответом? вам все понятно?

  – Очень. Благодарствую.

  – Тогда можете быть свободны.

  Часто, когда физические силы на исходе, мозг работает четко, на полную мощь. Я вышел из кабинета Маркевича, переплетая ногами, но без труда вспомнил, что не так давно познакомился с начальником цеха Минского тракторного завода Литвиновичем, который обещал взять меня к себе на работу в механический цех, сначала учеником месяца на три, а потом присвоить квалификационный разряд. Оба они с Литвиновичем числились в одном классе. Но как вырваться, хотя бы на полчаса в школу? Я напряженно соображал. А, надо обратиться к зубному. Зубной направит в городскую поликлинику.

  Точно: врач осмотрел, и без каких-либо вопросов выписал направление к зубному врачу, что находился в военном городке за пределами батареи.

  « Не пойду к зубному, а слетаю в школу, повидаю Литвиновича, попрошу у него справку о том, что буду принят на работу. У них, конечно же, и общежитие есть, а это жилье как ни как. Предоставлю я им эти справки проклятые. Никто не может меня насильно заставить уехать из Минска».

  Я побежал к капитану Маркевичу и сунул ему бумажку – направление от зубного врача.

  – Подождите, – сказал капитан, держа трубку у правого уха. Он разговаривал по телефону довольно громко и часто произносил: слушаюсь, так точно, он у меня в поле зрения, есть, товарищ полковник! Дверь кабинета осталась слегка приоткрытой, и все что говорил капитан, было отчетливо слышно. «Наверно, обо мне речь идет, подумал я, теребя бумажку в руках. – Но я все равно вырвусь в город, хоть на часок, чтоб побывать в школе, увидеться с начальником цеха. Я получу такую справку. Она у меня будет, и тогда вы не сможете выгнать меня из города. Я стану гражданином, как и все. Конституция гарантирует всем одинаковые права, это только в армии никакой конституции не существует. На то она и армия. В армии конституция – это твой начальник. У меня это Слободан. Страшно. Но в заключении наверняка еще хуже. Бедный брат Иван! Какой он худой, как постарел! Чернышевский тоже сидел. За что? Видимо за то, что звал Русь к топору. А за что я буду сидеть, если меня посадят? Я ни к чему не зову, у меня никакой программы нет: сейчас время не то. Сейчас можно только поклоняться и благодарить, даже если на тебя наставили наган».

  Мысли Вити прервал капитан Маркевич. Он неожиданно появился на пороге и вежливо сказал:

  – Проходите, пожалуйста, присаживайтесь! Вас отпустил ко мне ваш командир Слободан? Вы стали постоянным моим посетителем и бываете у меня почти каждый день по несколько раз. Вам нравится по начальству ходить? Ну да ладно, я слушаю вас. Какой у вас вопрос?

  – Простите, товарищ капитан. Потерпите мне немного, я скоро демобилизуюсь. Я понимаю, что я на батарее самый трудный солдат и со мной возни много, но что поделаешь? А сейчас я решил к вам обратиться...у меня здесь направление к зубному в городскую поликлинику, может, вы мне разрешите отлучиться на пару часов сегодня после обеденного отдыха?

  – Покажите направление.

  Капитан долго вертел бумажку в руках, пытаясь разобрать корявый почерк врача.

  – Посидите в коридоре, я схожу к нему сам, тут так накарябано, ничего не поймешь. Если причина веская, почему бы нет, вы же никуда не сбежите, верно?

  Капитан ушел к врачу, довольно долго задержался. Вскоре подошла медсестра и позвала Витю в кабинет врача.

  Врач сидел бледный как полотно, он держал направление в дрожащих руках и, не поднимая глаз на вошедшего солдата, произнес:

  – Вы знаете, у вас ничего такого серьезного нет. Небольшая опухоль в нижней части левой щеки. Это воспалительный процесс, своего рода реакция здорового организма. Все пройдет само по себе. Ехать вам в город нет никакой необходимости. Вы можете нести службу наравне с остальными. Если хотите, я посмотрю вас еще раз. Откройте рот. Так, так, пошире, дышите носом. Ничего особенного, опухоль пошла на убыль. Возьмите эти лекарства, они вам помогут, не хуже, чем врачи в госпитале. К тому, приема там сегодня нет.

  Врач тут же изорвал направление на мелкие кусочки, и выбросил в мусорное ведерко, выкрашенное в белый цвет.

  – Я могу идти, товарищ капитан? – обратился я к командиру батареи.

  – Да, конечно. Подойдите к старшему лейтенанту Слободану, доложитесь, что вы готовы к выполнению боевой задачи в мирное время.

  Старший лейтенант Слободан выслушал меня без какого-либо интереса и послал рыть котлован под убежище. Он уже не кричал на меня, не унижал, не оскорблял, как других, но и никогда не делал теплых глаз, а смотрел сурово, с открытой и непримиримой враждебностью во взгляде.

  В распоряжение солдат были кирки, лопаты и кувалды весом в четыре килограммы каждая для раскалывания больших камней. Котлован рыли солдаты первого и второго года службы, а третьего года был только один я. Остальные, кто подлежал увольнению в запас, сидели в казарме: кто играл на скрипке, кто на гармошке, кто бренчал на гитаре. Все готовились к отъезду. Отъезд намечался на 3-4 октября. Первыми отправлялись питерцы, и те, кто завербовался.

  Я побежал искать представителя Донбасса, чтобы завербоваться и тоже уехать в первых числах октября.

  Все равно не вернусь домой. Не могу видеть этого паршивца Халусуку. Безграмотная и всесильная тварь. Жестокий помещик советского образца. Если устроюсь на хорошо оплачиваемую работу, буду помогать родителям, а дома что делать, записаться в рабство? Да и школы-десятилетки нет. Так Я размышлял во время перерыва, закуривая сигарету-самокрутку из махорки и газетной бумаги среди молодых солдат, сидевших в кругу возле молодого дуба. Двое из них отправились на небольшую прогулку. Он отбухал в армии три года и пять месяцев, ни разу не был на побывке в родных местах и теперь меня задерживают, неизвестно почему и сколько это будет продолжаться. Все его сослуживцы давно уехали по домам, а мой отъезд висит в воздухе.

   34

  Я чувствовал, что в эти дни решается моя судьба. Уж больно часто приезжает майор КГБ Громов, и хоть делает вид, что мятежный солдат его вовсе не интересует, но все старается хоть краешком глаза взглянуть на меня и по выражению лица определить, насколько велики мои симпатии к буржуазному строю. А я этот строй и в глаза не видел. Обычно майор с мертвенно-бледным лицом и холодными, заплывшими кровью глазами, подолгу задерживался у капитана, а потом садился за руль своего козлика и уплывал в неизвестном направлении.

   Как любой солдат я даже не имел понятия, что теперь, после кровавого горца, отдавшего черту душу, все изменилось кардинальным образом. Узников ГУЛАГа не только отпускали по домам, но и не сажали новых, выдуманных предателей социалистической Родины. А майор Громов старый закаленный вояка. Если кто попадал в его железные лапы, тот неизменно получал путевку по ленинским местам на десять – двадцать лет. И тут работая со мной, шпионом четырех разведок(американской, германской, французской и японской – он все время добивался у начальника политотдела дивизии разрешения на арест и депортацию в один из райских уголков сталинского ГУЛАГа, где калечила судьбы ни в чем не повинных людей жидовская, человеконенавистническая ленинская идеология. А начальник политотдела не соглашался и од конец стал посылать Громова подальше. Если бы это было при вожде народов горце Джугашвили

   полковник и сам мог бы загреметь. Но как уже было сказано, времена изменились.

   И тем не менее капитан после визита майора, в течение нескольких дней, не спускал глаз с мятежного солдата. Используя любую возможность пообщаться со мной, всякий раз напоминал, что никто не разрешит мне остаться в Минске, ни при каких обстоятельствах.

  – А если я женюсь здесь на местной девушке?

  – Вас все равно не пропишут в городе. В Минске много оборонных заводов, здесь сильная военная группировка, противостоящая американскому империализму, к которому вы, по всей вероятности, испытываете особые симпатии и при известных обстоятельствах, легко можете попасться на удочку любому представителю внешней разведки. А это чревато тяжелыми последствиями, прежде всего для вас самих. И Для семьи тоже. Потом не забывайте: семья -это дети. Каким же вы окажетесь отцом, если будете коротать жизнь на Колыме, а дети маяться в Минске, понукаемые сверстниками, что они дети врага народа. Зачем вам портить жизнь, ведь у вас все впереди. Доживете до коммунизьма и тогда убедитесь в живучести марксизма и реакционной сущности американскго империализма. Тогда, пожалуйста, милости просим: ворота закрытого города для вас откроются. А пока они для вас закрыты, поймите это. Майор Громов сам за вас переживает. Он и ведет себя тихо с вами. Что-то в их службе поменялось, какая-то обстановка, то ли установка нова поступила из СиКа. Он молчит об этом, но у меня глаз опытный. Ить раньше как было? заподозрили в измене мраксизма, пришли ночью, в три часа, сграбастали врага и в каталажку. Тамычки уже разбираются другие, преданные партии органы. Короче, а то я уже заболтался, я вам советую завербоваться на шахту Донбасса. там требуется рабочий класс. К тому же...уголь, угольная пыль хорошо действует на психику человека. Там вы будете хорошо зарабатывать. А хорошая зарплата позволит вам жить на более широкую ногу. У вас сразу изменится отношение к социалистической стране.

  – Послушайте, а записаться в четыре разведки империалистических стран одновременно можно или нет? – задал я вопрос, стараясь сделать глаза как у разведчика четырех стран одновременно.

   – Вы что, рехнулись?

  – Хорошо, Откуда вы взяли, что я враждебно отношусь к стране, в которой я сам живу, и которая мне дала образование, пусть и небольшое пока?

  – Я не читал вашего дневника, и спорить с вами мне трудно, но люди, которые читали его, дают вам самую отрицательную характеристику. Вот эти три рубля, которые отдали женщине с ребенком и указали, что она нищая, – зачем это было записывать, кто вас принуждал. Допустим, это так и было, но фиксировать зачем, а? Чтоб американцы докопались и на весь мир распространили лживую информацию, что в советском союзе народ живет в нищете и все равно хвалит своих вождей. Что это за народ такой? Да это же рабы. Вот как воспринимается ваша запись нашей разведкой. И теперь наша разведка в ужасе, что такого врага, как вы нельзя поймать за шкирку и посадить в каталажку. Это все Хрущев развел бодягу, чтоб ему все через нос вышло.

  – Вся наша беда в том, что все мы обязаны думать так, как думает наше вышестоящее начальство, а своей головы, похоже, ни у кого нет, – сказал я с чувством досады, глядя капитану в лицо.

  – Я не могу с вами согласиться, – возразил капитан. – Только в одном вопросе мы все едины – это в политике нашей коммунистической партии, и то только потому, что мы ее поддерживаем. А как я рассуждаю дома, в кругу семьи, – кто в это может вмешиваться, скажите?

  – Да, но если вы скажите что-то не так, ваша жена может на вас донести, куда следует, и за вами явятся ночные гости, они поднимут вас, наденут наручники и уведут...на долгие годы, так ведь?